Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

22. ВИКОНТ ЖАН

Юный лейтенант конной гвардии дофина, поскольку это был именно он, при виде странной сцены, которая уже собрала вокруг почтовой станции всех женщин и детей деревни Ла-Шоссе, соскочил с коня.

Увидев Филиппа, хозяин на коленях ринулся, если можно так выразиться, к нежданному защитнику, ниспосланному ему Провидением.

– Господин офицер! – закричал он. – Знаете, что здесь происходит?

– Нет, – хладнокровно отвечал Филипп, – но надеюсь, мой друг, вы соблаговолите объяснить.

– Так знайте, здесь намерены силой взять лошадей ее королевского высочества дофины.

По лицу Филиппа было видно, что он воспринял это сообщение как совершенно невероятное.

– И кто же хочет взять лошадей?

– Вот этот господин, – заявил хозяин, тыча пальцем в виконта Жана.

– Этот господин? – переспросил Филипп.

– Да, черт побери, он самый! – вступил в разговор виконт.

– Вы заблуждаетесь, – произнес Филипп, покачав головой. – Это невозможно, в противном случае этот господин либо сумасшедший, либо не дворянин.

– А вот тут, дорогой лейтенант, вы дважды ошиблись, – возразил виконт. – У того, о ком вы говорите, и голова в полнейшем порядке, и он ездил и будет ездить в каретах его величества [61]61
  Право ездить в королевских каретах – одна из привилегий, даровавшихся самым знатным придворным.


[Закрыть].

– Так как же, если у вас в порядке голова и вы ездите в каретах его величества, вы осмелились посягнуть на лошадей дофины?

– Во-первых, здесь шестьдесят лошадей, а для запряжки кареты ее королевского высочества потребуется всего лишь восемь, а во-вторых, я был бы безмерно огорчен, если бы те три лошади, что я взял наугад, оказались как раз из запряжки дофины.

– Совершенно верно, здесь шестьдесят лошадей, как совершенно верно и то, что ее королевскому высочеству нужно всего лишь восемь, – ответил Филипп де Таверне, – и тем не менее все эти лошади, от первой до шестидесятой, предназначены для ее королевского высочества, и вы не можете не признать, что всем, кто составляет двор принцессы, положены известные отличия.

– Как видите, я их признаю, поскольку выбрал эту запряжку, – насмешливо бросил виконт. – Может быть, вы мне велите идти пешком, тогда как наглецы лакеи ездят четверней? Проклятье! Пусть лучше они последуют моему примеру и удовлетворятся тремя лошадьми – тогда у них еще кое-что останется.

– Сударь, если лакеи ездят четверней, то только потому, что так повелел король, – отвечал Филипп, протянув руку к виконту и как бы призывая его этим жестом не упорствовать и сойти с избранной дороги. – Лучше уж прикажите, сударь, своему лакею отвести этих коней туда, где вы их взяли.

Произнесено это было с такой твердостью и вместе с тем с такой учтивостью, что надо было быть последним негодяем, чтобы ответить без должной вежливости.

– Возможно, дражайший лейтенант, вы имели бы основания так говорить, – бросил виконт, – когда бы в ваши обязанности входило следить за этими животными, но до сей поры я как-то не слышал, что конногвардейцы дофина повышены до сана конюхов. Так что закройте лучше глаза, велите своим людям сделать то же самое, и разойдемся по-доброму.

– Заблуждаетесь, милостивый государь: я не повышен и не понижен до сана конюха, и то, что я сейчас делаю, входит в мои обязанности, поскольку ее высочество дофина самолично послала меня вперед, дабы я озаботился о подменах на станциях.

– Тогда другое дело, – согласился Жан, – и все же позвольте мне вам сказать, любезный мой офицерик, что служба ваша достойна всяческого сожаления. Если эта юная дама начинает с такого отношения к армии…

– О ком вы изволите говорить в подобных выражениях? – прервал его Филипп.

– О ком же, черт побери, как не об австриячке.

Лицо Филиппа де Таверне стало белее его галстука.

– Вы осмелились сказать, сударь… – произнес он.

– Я не только осмелился сказать, но осмеливаюсь действовать, – бросил виконт Жан. – Патрис, друг мой, запрягайте и поторопитесь: я спешу.

Филипп схватил за повод первую лошадь и ровным голосом произнес:

– Милостивый государь, надеюсь вы будете настолько любезны и соблаговолите сообщить мне, кто вы?

– Вам это так необходимо?

– Да, необходимо.

– Извольте. Я – виконт Жан Дюбарри.

– Что? Брат этой…

– Которая велит бросить вас в Бастилию, лейтенант, если вы прибавите еще хоть слово.

Произнеся эту угрозу, виконт полез в экипаж.

Филипп встал у дверцы.

– Господин виконт Жан Дюбарри, не окажете ли вы мне честь выйти из кареты?

– Этого только не хватало! У меня нет времени, – ответил виконт и попытался закрыть дверь.

– Если вы, милостивый государь, промедлите еще секунду, – продолжал Филипп, держа левой рукой дверь и не давая ее затворить, – даю вам слово чести, что я проткну вас насквозь своею шпагой.

Говоря это, он правой рукой выхватил шпагу из ножен.

– Ну, это слишком! – воскликнула Шон. – Это же убийство! Жан, откажитесь от лошадей, откажитесь!

– Ах, так вы мне угрожать! – прошипел разъяренный виконт, хватая шпагу, которую он только что положил на переднее сиденье.

– И угроза будет приведена в исполнение, если через секунду – вы слышите? – через секунду вы не выйдете из экипажа, – предупредил Филипп де Таверне и взмахнул шпагой, со свистом рассекшей воздух.

– Мы никогда отсюда не уедем, – шепнула Шон на ухо Жану, – если вы не смягчите этого офицерика.

– Ни мягкость, ни сила не помешают мне исполнить свой долг, – с учтивым поклоном отпарировал Филипп, слышавший совет, который м-ль Шон дала брату. – Лучше порекомендуйте этому господину подчиниться, а иначе, именем короля, которого я представляю, я буду вынужден убить его, если он согласится драться, или арестовать, если он откажется.

– А я вам говорю, что уеду, что бы вы там ни делали! – заорал виконт, выскакивая из кареты и одновременно вытаскивая из ножен шпагу.

– Это мы еще посмотрим, сударь, – ответил Филипп, становясь в позицию и направляя шпагу в сторону виконта. – Вы готовы?

– Господин лейтенант, – обратился к нему бригадир, старший в команде из шести человек, с которой прибыл Филипп, – может, нам нужно…

– Не вмешивайтесь, – приказал лейтенант, – это наше личное дело. Я к вашим услугам, господин виконт!

М-ль Шон взвизгнула, а Жильберу захотелось, чтобы карета стала такой же глубокой, как колодец: тогда он смог бы надежно спрятаться.

Первым атаковал Жан. Он на редкость умело орудовал шпагой, а этот род оружия требует расчетливости едва ли не больше, чем физической ловкости.

Но, похоже, ярость несколько поуменьшила искусность виконта. Филипп же, напротив, действовал своей шпагой, словно рапирой; казалось, он просто упражняется в зале для фехтования.

Виконт отступал, нападал, прыгал вправо, влево, при каждом выпаде кричал наподобие армейских фехтмейстеров.

В противоположность ему Филипп, стиснув зубы и сощурив глаза, твердо и неколебимо, подобно изваянию, стоял на месте, все замечая, все предвидя.

Присутствующие, и Шон в том числе, молча наблюдали за поединком.

Бой продолжался уже минуты три, но ни один финт виконта, всякий раз сопровождающийся криком, ни одно его притворное отступление не заставили Филиппа сдвинуться с места. При этом Филипп, вне всякого сомнения изучавший манеру противника, сам не сделал еще ни одного выпада.

Вдруг виконт Жан попытался нанести Филиппу удар и вскрикнул.

В тот же миг на манжете у него начало расплываться красное пятно, и по пальцам побежали струйки крови.

Парируя удар, Филипп поразил противника в предплечье.

– Сударь, вы ранены, – предупредил он.

– Да я и без вас это чувствую! – побледнев и выронив шпагу, крикнул виконт Жан.

Филипп поднял ее, протянул противнику и сказал:

– Ступайте, сударь, и не делайте больше подобных глупостей.

– Проклятье! Если я их делаю, я сам за них и расплачиваюсь, – пробурчал виконт и, видя, что Шон выскочила из кареты, спеша оказать ему помощь, крикнул: – Скорей, Шоншон, скорей!

– Сударыня, – обратился к ней Филипп, – прошу вас отдать мне справедливость и признать, что это произошло не по моей вине. Я же со своей стороны весьма сожалею, что вынужден был прибегнуть к крайнему средству и обнажить шпагу при даме.

Поклонившись, он оставил брата и сестру и подошел к смотрителю почтовой станции со словами:

– Распрягайте, мой друг, лошадей и отведите их на место.

Жан погрозил Филиппу кулаком, но тот только пожал плечами.

– О, глядите, – вдруг крикнул смотритель, – как раз тройка вернулась! Куртен! Куртен! Немедленно перепрягайте их в карету этого господина.

– Но, хозяин… – начал было кучер.

– Не спорьте! Господин спешит, – прервал его смотритель и повернулся к виконту: – Не отчаивайтесь, сударь. Вот как раз и лошади подоспели.

– Превосходно, – буркнул Жан Дюбарри. – Но лучше бы они вернулись полчаса назад.

Подрагивая ногой, он смотрел, как Шон своим носовым платком перевязывает ему проколотую насквозь руку.

Филипп снова вскочил в седло и отдавал распоряжение с таким видом, словно ничего не случилось.

– Поедемте, братец, поедемте, – приговаривала Шон, ведя Жана Дюбарри к карете.

– А арабский жеребец? – воскликнул он. – Ладно, пусть идет ко всем чертям! Сегодня у меня невезучий день.

И он влез в карету.

– Ну вот, теперь мне и ноги будет не вытянуть, – сказал он, увидев Жильбера.

– Сударь, я был бы в крайнем отчаянии, если бы оказалось, что я причиняю вам неудобство, – промолвил юноша.

– Перестаньте, Жан, перестаньте, – вступилась за Жильбера м-ль Шон, – оставьте мне моего философа.

– Пускай он сядет на козлы, черт побери!

Жильбер покраснел.

– Я не лакей, чтобы сидеть на козлах, – отрезал он.

– Поглядите-ка на него! – изумился Жан.

– Если вы позволите мне выйти, я выйду.

– Так какого черта! Выходите! – рявкнул Жан.

– Нет, нет, сядьте лучше напротив меня, – сказала Шон, удерживая юношу за руку. – Так вы не будете беспокоить моего брата.

Наклонясь к виконту, она шепнула ему на ухо:

– Он знает человека, который вас ранил.

Глаза Жана Дюбарри радостно сверкнули.

– Отлично! Тогда пусть остается. И как же звать этого господина?

– Филипп де Таверне.

В этот момент молодой офицер проезжал рядом с каретой.

– Эй, офицерик! – крикнул ему Жан. – Вы сейчас, разумеется, горды собой, но придет и мой черед.

– А это мы увидим, когда вам только будет угодно, сударь, – невозмутимо ответил Филипп.

– Еще как увидим, господин Филипп де Таверне! – крикнул Жан, постаравшись не упустить, какое впечатление произведет на молодого человека то, что его назвали по имени.

И действительно, Филипп с неподдельным удивлением, к которому примешивалось легкое чувство тревоги, поднял голову, однако, в тот же миг овладев собой, с неподражаемым изяществом приподнял шляпу и бросил:

– Доброго пути, господин Жан Дюбарри.

Карета рванулась с места.

– Тысяча чертей! – поморщившись, произнес виконт. – Знаешь, милая Шон, мне ужасно больно.

– На первой же станции, где будем менять лошадей, потребуем врача, покуда этот мальчик будет завтракать, – сказала Шон.

– А мы ведь и правда не позавтракали, – заметил Жан. – Но у меня боль отбила аппетит, я чувствую только страшную жажду.

– Хотите стаканчик вина?

– Разумеется. Налейте.

– Сударь, – позвольте мне высказать одно замечание, – вступил в беседу Жильбер.

– Ну, высказывайте.

– В вашем состоянии наихудшее питье – это вино.

– Вот как? – удивился виконт и, поворотясь к Шон, поинтересовался: – А этот твой философ случайно не врач?

– Нет, сударь, я не врач, но если Господу будет угодно, когда-нибудь стану им, – ответил Жильбер. – Просто в одном сочинении, предназначенном для военных, я прочел, что раненые прежде всего должны остерегаться использовать в качестве питья ликеры, вино и кофе.

– А так вы прочли… Что ж, тогда поставим на этом точку.

– Но ежели вы, господин виконт, соблаговолите дать мне свой носовой платок, я пойду смочу его в этом ручье и оберну им вашу руку. Вам сразу станет гораздо легче.

– Сделайте это, мой друг, – попросила Шон. – Форейтор, стой!

Форейтор остановил лошадей, и Жильбер отправился смочить платок виконта в речушке.

– Этот мальчишка помешает нам поговорить, – сказал Жан Дюбарри.

– Поговорим на провансальском, – предложила Шон.

– Меня так и подмывает крикнуть форейтору: «Пошел!» – и оставить его с моим платком.

– Вы совершите ошибку: он может быть нам полезен.

– В чем?

– Он уже сообщил мне крайне важные сведения.

– О ком?

– О дофине, а только что, и вы сами были тому свидетелем, назвал имя вашего противника.

– Ладно, пусть остается.

Тут как раз подоспел Жильбер с платком, смоченным в ледяной воде.

Холодный компресс, наложенный на руку, принес, как и предвидел Жильбер, большое облегчение виконту.

– Ей-богу, он оказался прав: мне стало лучше, – объявил виконт. – Что ж, поговорим.

Жильбер закрыл глаза и навострил уши, но был обманут в своих ожиданиях. На предложение брата поговорить Шон ответила на том ярком и пылком диалекте, что приводит в отчаяние парижан, которые воспринимают провансальское наречие только как рокот картавых согласных, перекатывающихся по певучим гласным.

Как ни старался Жильбер владеть собой, все же он выдал свою досаду непроизвольным жестом, который не ускользнул от внимания Шон, и она в утешение ласково ему улыбнулась.

И эта улыбка заставила Жильбера осознать одно весьма лестное для него обстоятельство: он, никто, ничтожество, вызвал уважительное отношение виконта, к которому благоволит король.

Ах, если бы Андреа увидела его в этой прекрасной карете!

Жильбер просто раздувался от гордости.

Что же касается Николь, о ней он даже не вспомнил.

Брат и сестра продолжали говорить по-провансальски.

– О! – вдруг воскликнул виконт, наклонясь к дверце кареты и глядя назад.

– Что такое? – спросила Шон.

– За нами скачет арабский жеребец!

– Какой арабский жеребец?

– Тот, которого я хотел купить.

– Смотрите-ка, на нем скачет женщина, – удивилась Шон. – Что за прелесть!

– Вы о ком – о женщине или о лошади?

– О женщине.

– Окликните ее, Шон. Может быть, вас она не испугается так, как меня. Я дам за коня тысячу пистолей.

– А за женщину? – со смехом поинтересовалась Шон.

– Ради нее я готов разориться… Ну, окликните ее!

– Сударыня! – крикнула Шон. – Сударыня!

Но женщина с огромными черными глазами, закутанная в белый плащ, в серой фетровой шляпе, украшенной длинными перьями, промчалась стрелой по другой стороне дороги, покрикивая:

– Avanti [62]62
  Вперед (итал.).


[Закрыть], Джерид! Avanti!

– Итальянка, – заметил виконт. – Красивая женщина, черт побери, и, не будь мне так больно, я бы выскочил из кареты и помчался следом за ней.

– Я знаю ее, – сообщил Жильбер.

– Поди ж ты, этот юный крестьянин – прямо-таки альманах здешней провинции: знает всех и вся!

– Как ее зовут? – спросила Шон.

– Лоренца.

– И кто она?

– Жена колдуна.

– Какого колдуна?

– Барона Жозефа Бальзамо.

Брат и сестра переглянулись.

Взгляд сестры, казалось, говорил: «Ну что, я была не права, оставив его?» «Признаю: права», – ответил взглядом брат.

23. УТРЕННИЙ ВЫХОД ГРАФИНИ ДЮБАРРИ

Теперь с позволения читателя покинем м-ль Шон и виконта Жана, скачущих в почтовой карете по дороге в Шалон, и пригласим его заглянуть к другой особе, принадлежащей к тому же семейству.

В тех покоях Версаля, где прежде жила мадам Аделаида, дочь Людовика XV, сей государь поселил теперь г-жу графиню Дюбарри, вот уже год или около того состоявшую его любовницей; впрочем, прежде чем произвести этот государственный переворот, он заранее обдумал, как к этому отнесется двор.

Фаворитка, с ее простотой, непринужденностью, веселым характером, неисчерпаемым обаянием, кипучей фантазией, преобразила молчаливый дворец в бурлящий мир, обитатели коего были привечаемы только при условии, что будут находиться в непрестанном и как можно более веселом движении.

Из ее скромных покоев, скромных, разумеется, если помнить о могуществе их обладательницы, поминутно исходили то распоряжения о празднествах, то приказы об увеселительных прогулках.

Величественные лестницы этой части дворца, должно быть, без устали дивились неслыханному притоку посетителей, которые с самого утра, то есть с девяти часов, разряженные и сияющие, спешили наверх, чтобы смиренно притулиться в передней, набитой всякими редкостями, из которых наиболее редкостным был идол, для поклонения коему избранные допускались в святилище.

Часов в девять утра, то есть в час утреннего священнодействия, на другой день после сцены у въезда в деревню Ла-Шоссе, Жанна де Вобернье, именовавшаяся также мадемуазель Ланж, а затем графиней Дюбарри благодаря господину Жану Дюбарри, своему старинному покровителю, в пеньюаре из вышитого муслина, под которым сквозь пену кружев угадывались ее округлые ноги и мраморные плечи, восстала из постели не то что подобная Венере, нет! Для человека, предпочитающего действительность выдумке, она была куда прекраснее Венеры.

Изумительно вьющиеся каштановые волосы золотистого оттенка, белая атласная кожа в лазурных прожилках, глаза подчас томные, подчас проницательные, маленький алый рот, словно нарисованный кисточкой, обмакнутой в чистейший кармин, рот, открывавший два ряда жемчужин; ямочки на щеках, на подбородке, на пальцах; шея достойная Венеры Милосской, гибкая, как ива, и в меру полная, – вот то, что позволяла госпожа Дюбарри узреть избранным, кои допускались к малому выходу; и его величество Людовик XV, допущенный к ночным таинствам, также не пренебрегал случаем прийти полюбоваться ею с утра, руководствуясь, подобно всем прочим смертным, пословицей, советующей старикам не упускать крошек, падающих со стола жизни.

Фаворитка проснулась уже довольно давно. В восемь она позвонила, распорядилась, чтобы в опочивальню к ней понемногу впустили солнечный свет, первого из ее придворных, – сперва сквозь плотные занавеси, затем сквозь более тонкие. Ярко светившее в тот день солнце было к ней допущено и, памятуя о своих славных мифологических победах, принялось ласкать прелестную нимфу, которая вместо того, чтобы убегать, подобно Дафне [63]63
  В греческой мифологии нимфа, отвергшая любовь бога Аполлона и превращенная богами в лавр.


[Закрыть], от любви богов, бывала подчас настолько человечна, что снисходила к любви смертных. Она не обнаружила ни следа припухлости на лице, ни следа сомнения в блестящих, как карбункулы, глазах, с улыбкой вопрошавших маленькое ручное зеркальце, оправленное в золото и усеянное жемчугом, и ее гибкое тело, о коем мы попытались дать представление, выскользнуло из постели, где покоилось, убаюкиваемое сладчайшими грезами, на горностаевый ковер; там ножки, которые сделали бы честь и самой Золушке, встретились с двумя руками, каждая из коих держала по туфельке – одна такая туфелька обогатила бы дровосека в том лесу, где родилась Жанна, если бы дровосек вдруг нашел эту туфельку.

Обольстительная статуя распрямлялась, оживала; тем временем на плечи ей набросили платье из мехельнского кружева; затем настала очередь пухлых ножек; на мгновение вынырнув из домашних туфелек, они были облечены в розовые шелковые чулки, столь тонкие, что их было не отличить от кожи, которую они облегали.

– Никаких известий от Шон? – спросила она первым делом у камеристки.

– Нет, сударыня, – ответствовала та.

– А от виконта Жана?

– Тоже ничего.

– А Биши ничего не получила?

– Нынче утром она заезжала к сестре госпожи графини.

– И никаких писем?

– Нет, сударыня, никаких.

– Ах, до чего утомительно такое ожидание! – с очаровательной гримаской произнесла графиня. – Хоть бы придумали какое-нибудь средство, чтобы беседовать на расстоянии сотни лье. Ах, право слово, жаль мне тех, которые подвернутся мне под руку нынче утром! Что творится в передней? Давка порядочная?

– Госпожа графиня этим интересуется?

– Еще бы! Послушайте, Дореа, дофина приближается, а у меня на примете что-то нет никого такого особенного, кто бы покинул меня ради этого светила. Между тем я ведь только скромная бедная звездочка. Ну-ка подумаем, кто у нас сейчас?

– Да вот хотя бы господин д'Эгийон, принц де Субиз, господин де Сартин, господин президент Мопу.

– А герцог де Ришелье?

– Еще не появился.

– Ни нынче, ни вчера! Я же вам говорила, Дореа. Боится себя скомпрометировать. Пошлите моего скорохода в Ганноверский особняк справиться, не захворал ли герцог.

– Слушаюсь, госпожа графиня. Как госпожа графиня будет принимать – всех скопом или даст частные аудиенции?

– Частные аудиенции. Мне нужно поговорить с господином де Сартином; скажите, чтобы зашел один.

Едва камеристка графини передала приказ рослому ливрейному лакею, находившемуся в коридоре, который соединял переднюю со спальней графини, как в спальне появился начальник полиции, в черном платье, с суровым взглядом серых глаз и жестким рисунком тонких губ, которые он умерял сладкой улыбкой вестника верховной воли.

– Добрый день, враг мой, – бросила ему графиня, видевшая его в зеркальце.

– Это я-то ваш враг, сударыня?

– Разумеется. Для меня род людской делится на две части: на друзей и врагов. Середины я не признаю, а равнодушных числю врагами.

– И несомненно, правы, сударыня. Но помилуйте, чем я, несмотря на всю свою преданность, о которой вам известно, заслужил место в той, а не иной части?

– Тем, что позволили напечатать, распространить, распродать, подсунуть королю кучу стишков, памфлетов, пасквилей, направленных против меня. Это низость, это злодейство! Это глупо, наконец!

– Но, сударыня, я же не отвечаю за все, что…

– Нет, сударь, отвечаете, потому что прекрасно знаете, что за негодяй все это написал.

– Сударыня, если бы у всей этой писанины был только один автор, нам не было бы надобности прятать его в Бастилию: он и сам умер бы от переутомления под бременем своих трудов.

– Не кажется ли вам, что все, что вы мне тут говорите, звучит по меньшей мере не слишком любезно?

– Я не говорил бы вам этого, сударыня, не будь я вашим другом.

– Ну, ладно, оставим. Мы с вами снова друзья, так и быть, я этому рада, но все же меня тревожит одно обстоятельство.

– Какое же, сударыня?

– То, что вы водите дружбу с Шуазелем.

– Сударыня, господин де Шуазель – первый министр; он отдает приказы, а я обязан их исполнять.

– Значит, если он прикажет вам меня терзать, мучить, обрушивать на меня несчастье за несчастьем, вы спокойно предадите меня на терзания, муки, издевательства? Благодарю!

– Вспомните же, – произнес г-н де Сартин, преспокойно усаживаясь и не вызывая этим гнева фаворитки, поскольку самому осведомленному во Франции человеку прощалось все, что угодно, – что я для вас сделал три дня тому назад?

– Вы предупредили меня о том, что из Шантелу отправлен курьер, который должен ускорить прибытие дофины.

– И это, по-вашему, поступок врага?

– Но чем вы помогли мне во всем этом деле с представлением, которое, как вам известно, крайне важно для моего самолюбия?

– Я сделал все, что мог.

– Господин де Сартин, вы скрытничаете со мной!

– Ах, сударыня, вам угодно меня оскорбить? Кто меньше чем за два часа отыскал вам в какой-то таверне виконта Жана, которого вам нужно было послать не знаю – или, вернее, знаю – куда?

– Выходит, вам лучше было бы сидеть сложа руки, в то время как у меня пропал родственник, – смеясь, возразила госпожа Дюбарри, – человек, теснейшим образом связанный с французским королевским домом?

– Тем не менее, сударыня, все это немаловажные услуги.

– Ладно, одно было три дня назад, другое позавчера, но вчера – что вы сделали для меня вчера?

– Вчера, сударыня?

– О, не трудитесь вспоминать! Вчера было самое время позаботиться о других.

– Не понимаю, сударыня, о чем вы говорите.

– Зато я сама хорошо понимаю, о чем говорю. Ну, отвечайте, сударь, что вы делали вчера?

– Утром или вечером?

– Сначала утром.

– Утром, сударыня, я работал, как обычно.

– До какого часа вы работали?

– До десяти.

– Затем?

– Затем отправил посланца с приглашением отобедать к одному моему лионскому другу, который побился со мной об заклад, что приедет в Париж, а я об этом не узнаю; но на заставе его ждал один из моих лакеев.

– А после обеда?

– Отправил начальнику полиции его величества императора Австрии адрес известного вора, которого тот не мог отыскать.

– И где живет этот вор?

– В Вене.

– Значит, вы занимаетесь не только парижской полицией, но и полициями иностранных дворов?

– Да, сударыня, в свободное время.

– Прекрасно, буду иметь в виду. А после того, как отправили этого курьера, что вы делали дальше?

– Я был в опере.

– Любовались малюткой Гимар? Бедный Субиз!

– Да нет же, я проследил за арестом знаменитого вора, срезавшего кошельки: я не трогал его, покуда он беспокоил только генеральных откупщиков, но он имел дерзость докучать двум или трем крупным вельможам.

– По-моему, вам следовало сказать – он имел неосторожность, господин лейтенант. А после оперы?

– После оперы?

– Да. Я выспрашиваю вас весьма нескромно, не правда ли?

– Нет, ничего. После оперы… Погодите, сейчас вспомню.

– А! Тут ваша память, похоже, вас подводит!

– Ничуть не бывало. После оперы… А, вспомнил!

– Ну.

– Я заехал к одной даме, содержательнице игорного дома, и самолично препроводил ее в Фор-Левек.

– В ее карете?

– Нет, в фиакре.

– А потом?

– Что может быть потом? Это все.

– Нет, это не все.

– Я снова сел в фиакр.

– А кого вы обнаружили в фиакре?

Господин де Сартин покраснел.

– А! – вскричала графиня и захлопала пухлыми ручками, – итак, мне выпала честь вогнать в краску главу полиции!

– Сударыня… – пролепетал г-н де Сартин.

– Ну что ж, я сама вам скажу, кто был в фиакре, – продолжала фаворитка, – там была герцогиня де Граммон.

– Герцогиня де Граммон! – возопил лейтенант полиции.

– Да, герцогиня де Граммон, которая явилась умолять вас о том, чтобы вы помогли ей проникнуть в покои короля.

– Ей-богу, сударыня, – воскликнул г-н де Сартин, ерзая в кресле, – я уступаю вам свой портфель. Ясно, что полицией руководите вы, а не я.

– В самом деле, господин де Сартин, у меня тоже есть своя полиция, как видите, а посему берегитесь! Да, да! Герцогиня де Граммон, в полночь, в одном фиакре с господином начальником полиции, и лошади ехали шагом! Знаете, что я немедленно предприняла?

– Не знаю, но испытываю чудовищный страх. К счастью, время было уже слишком позднее.

– Ну, это не беда: ночь – самое время для мщения.

– И что же вы предприняли?

– Кроме собственной тайной полиции, я держу своих штатных литераторов, чудовищных писак, грязных, как нищие, и голодных, как волки.

– Вы что же, плохо их кормите?

– Я их вообще не кормлю. Разжирев, они станут такими же глупыми, как господин Субиз: жир поглощает желчь, это всем известно.

– Продолжайте, я трепещу.

– Итак, я вспомнила обо всех злобных выходках, которые при вашем попустительстве предпринимал против меня Шуазель. Это меня уязвило, и я предложила моим аполлонам следующие сюжеты. Во-первых, господин де Сартин переодевается прокурором и навещает квартирку на пятом этаже на улице Сухого Древа, где живет невинная юная девушка, которой он без стыда отсчитывает тридцатого числа каждого месяца жалкую сумму в триста ливров.

– Сударыня, вы бросите тень на доброе дело.

– Только на такие дела и ложится тень. Во-вторых, господин де Сартин, переряженный достопочтенным отцом-миссионером, проникает в обитель кармелиток, что на улице Сент-Антуан.

– Сударыня, я приношу святым сестрам восточные диковинки.

– Очень блестящие или не очень? В-третьих, господин де Сартин, наряженный главой полиции, разъезжает в полночь по улицам в фиакре вдвоем с герцогиней де Граммон.

– Ах, сударыня, – в страхе вымолвил г-н де Сартин, – неужели вы желаете вовсе подорвать уважение к моей власти?

– Вы же не позволяете подрывать уважение к моей! – смеясь, возразила графиня. – Но слушайте дальше.

– Я слушаю.

– Мои шуты взялись за дело, засучив рукава, и изготовили мне сочинение наподобие тех, что задают в коллежах: повествование, изложение и разработка темы; нынче утром я получила эпиграмму, песенку и водевиль.

– О Господи!

– Все три чудовищны. Сегодня же утром угощу ими короля, а заодно ознакомлю его и с новым вариантом «Отче наш», направленным против него и распространенным с вашего соизволения, знаете?

«Отче наш, Сущий в Версале, да святится имя твое, как оно того заслуживает, да поколеблется царствие твое, да не исполнится воля твоя ни на земле, ни на небе, хлеб наш насущный верни нам, что отняли твои фаворитки, и прости своим парламентам, блюдущим твои интересы, как мы прощаем министрам, которые их предали. И не введи себя в искушение от твоей Дюбарри, но избавь нас от твоего лукавого канцлера. Аминь».

– Где вы это раскопали? – спросил г-н де Сартин, со вздохом скрестив руки.

– Ах, Боже мой, мне и не пришлось трудиться: доброжелатели ежедневно присылают мне все лучшие образцы в этом роде. Я даже думала, не вам ли я обязана этой любезностью.

– Сударыня!

– Таким образом, в виде ответного дара завтра вы получите эпиграмму, песенку и водевиль, о которых шла речь.

– Почему не теперь?

– Потому что мне нужно время на то, чтобы их распространить. Впрочем, полиции ведь полагается обо всем узнавать в последнюю очередь. Ох, и позабавит же вас эта писанина! Я сама нынче просмеялась над ней три четверти часа. А король – тот смеялся просто до колик, поэтому он запаздывает!

– Я погиб! – возопил г-н де Сартин, молотя обеими руками по своему парику.

– Нет, вы не погибли, вы угодили в куплеты, вот и все. Разве я погибла из-за того, что меня прозвали прекрасной Бурбоннезкой [64]64
  Иронический каламбур: г-жа Дюбарри была родом из провинции Бурбонне и любовницей Людовика XV Бурбона.


[Закрыть]? Ничуть. Я в ярости, вот и все; а потому я теперь хочу, чтобы и другие пришли в ярость. Да, прелестные стихи! Я была ими так довольна, что велела угостить белым вином своих литературных скорпионов, и теперь они, наверно, мертвецки пьяны.

– Ах, графиня, графиня!

– Сперва прочту вам эпиграмму.

– Пощадите!

 
О, Франция! Какой удел:
Ты покорилась бабе!
 

– Ах, нет, я ошиблась! Это эпиграмма, которую распустили вы сами: она направлена против меня. Этих эпиграмм развелось столько, что впору запутаться. Погодите, погодите, вспомнила:

 
Маляр аптекарям спешит по всей столице
На вывесках сюжет запечатлеть один:
Малюет пузырек, а на наклейке лица. —
Буан, Мопу, Терре и господин Сартин.
Теперь никто не усомнится:
Пред нами «Уксус четырех скотин»!
 

– По вашей милости, жестокая вы женщина, я превращаюсь в тигра.

– А теперь перейдем к песенке, она поется от имени госпожи де Граммон:

 
О моя дорогая полиция!
Я и пылкая, и белолицая!
Что красою могу похвалиться я —
Расскажите скорей королю!
 

– Сударыня! Сударыня! – вне себя от ярости взревел г-н де Сартин.

– Успокойтесь, – отвечала графиня, – пока напечатано лишь десять тысяч экземпляров. Но вам следует послушать водевиль.

– Значит, у вас есть печатный станок?

– Милый вопрос! А разве у господина де Шуазеля нет печатного станка?

– Пусть ваш типограф побережется.

– Попробуйте только! Патент выправлен на мое имя.

– Чудовищно! И король смеется над всеми этими низостями?

– Еще как! Он подбрасывает рифмы моим паукам, когда они в затруднении.

– И вы, зная, как я вам служу, обращаетесь со мною таким образом?