Текст книги "Слово о полку Игореве"

Автор книги: Александр Зимин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 60 страниц)

Можно предполагать, что именно 50 похищенных листов Академического списка и находились позднее в сборнике, содержавшем Слово о полку Игореве.[По мнению Ф. Я. Приймы, «главная неувязка» в моих рассуждениях заключается в том, что в 1754 г., когда началось хищение листов Новгородской летописи, виновнику этого (Мусину-Пушки-ну) «было всего 10 лет» (Прийма Ф. Я. О гипотезе А. А. Зимина. С. 84). Здесь все – плод недоразумений. Во-первых, я не знаю, были ли в 1754 г. первые 5 листов летописи «похищены» или просто обветшали и потерялись. Во-вторых, хищение остальных листов произошло до 1783 г., т. е. когда Мусину-Пушкину было уже до 39 лет. В-третьих (и это самое главное), я нигде не пишу, что листы вырезал сам Мусин-Пушкин. Это мог сделать кто-либо другой. А приобрести эти листы Мусин-Пушкин мог и позднее 1783 г., т. е. в любое время до составления сборника со Словом.] И время написания рукописи, и тип письма (полуустав XV в.), и, наконец, небольшой объем этого летописного отрывка могут подтвердить это предположение. Ведь в сборнике был хронограф 1617 г., который обычно содержит около 500–600 л. размером в лист. Если б там же помещалась целиком летопись (около 300 л.), то сборник поразил бы современника своими большими размерами. Об этом, однако, у нас нет никаких сведений. Как попали к А. И. Мусину-Пушкину вырезанные листы Новгородской 1 летописи, сказать трудно. Во всяком случае позднее граф старался подчеркнуть близость Слова именно к летописи, помещенной в сборнике.[В письме к К. Ф. Калайдовичу он сообщил, что копия Слова «писана… в конце летописи» (Записки и труды ОИДР. 1824. Ч. 2. С. 35). В то время как, согласно предисловию к изданию 1800 г., Слово помещалось после Повести об Акире Премудром и Сказания об Индийской земле.] Правда, Академический список написан на бумаге размером в четвертку, а издатели Слова говорили о «книге, писанной в лист». Но так же как Селивановский, сообщая о почерке сборника, имел в виду содержавшийся в ней хронограф, издатели могли говорить о размере всей рукописи по ее основной части.

В Слове Олег Святославич «мечемъ крамолу коваше». Он как бы один из инициаторов княжеских свар. На мысль о том, чтобы назвать его «Гориславичем», А. И. Мусина-Пушкина могла натолкнуть трагедия М. Хераскова «Идолопоклонники, или Горислава».[Х{ерасков} М. Идолопоклонники, или Горислава. М., 1782.] В ней Рогнеда, «нареченная Гориславою», вместе со своим сыном Святополком выступает знаменем языческой реакции против князя Владимира.

А. Потебня также считал разбираемый текст Слова о полку Игореве вставкой «из другого неизвестного сочинения, сделанной автором при вторичной редакции для памяти»,[Потебня. Слово. С. 51.] ибо в нем он являлся как бы отступлением от основной темы повествования Слова. Вставочный характер текста Б. А. Рыбаков также выводит из того, что автор Слова не мог «сознательно приостановить ход битвы и вернуть читателя на 107 лет назад, для того, чтобы рассказать о событиях, не имеющих никакого отношения к поражению Игоря». Вставка об Олеге «бессмысленна в этом контексте. Ведь поход Игоря не был связан прямо с темой княжеских усобиц. Более того, здесь явное противоречие: дед приводил половцев на русские земли, а внук отправился в глубь степи для того, чтобы нанести удар половцам. Какой смысл был автору, стремившемуся выгородить северских князей… начать вспоминать со всеми подробностями старые грехи их крамольного деда, зятя половецких ханов?».[Рыбаков. «Слово» и современники. С. 40.] Б. А. Рыбаков пытается найти другое место для вставки об Олеге.[Он его находит в разделе об усобицах Всеслава. Дополнительным аргументом его является то, что вставка оказывается помещенной перед плачем Ярославны. Это соответствует Задонщине, где после рассказа о бедствиях Рязанской (Русской) земли помещены плачи жен по убитым мужьям (Рыбаков. «Слово» и современники. С. 40–41). Но в Слове нет четкой структурной близости к Задонщине, и поэтому аргумент Б. А. Рыбакова недостаточен (имеет вероятностное, а не необходимое содержание).] Наблюдения эти интересны. Но, куда ни помещай вставку об Олеге, она все равно остается инородным телом, содержание которого противоречит всему смыслу Песни. Потебня определял рамки этой вставки от слов «Тъй бо Олегъ» до слов «ты плъкы», Б. А. Рыбаков – от слов «Были вѣчи Трояни» до слов «рати не слышано».[Впрочем, текст «то было в ты рати и в ты плъкы, а сицеи рати не слышано» Б. А. Рыбаков считает дополнением одного из позднейших переписчиков Слова.] Но одними наблюдениями смыслового характера ограничиваться нельзя, их надо дополнить текстологическими. Последние же несколько сужают рамки вставки. Слова «То было въ ты рати» как бы возвращают нас к началу рассказа об Олеге Святославиче. Однако это возвращение произошло потому, что автор хотел связать между собою два фрагмента Задонщины[Об этом см. главу III.] и перейти от рассказа о временах Олега к походу Игоря. Вряд ли вставкой можно считать небольшой фрагмент об «мечем кующем крамолу» Олеге, ступающем «въ златъ стремень» в Тмутаракани; он как бы координируется с сообщением о Все-славе Полоцком, рыскавшем «до куръ Тмутороканя», с фразой о том, что «князи… крамолу коваху». Поэтому его нельзя считать вставочным. Без этого фрагмента непонятно, в чем же состояли «плъци Олговы», о которых говорит автор Слова фразой выше. Рассказ о гибели Бориса – лишь развитие сюжета о «плъках» Олега.

Итак, вставка в Слово начиналась словами: «Съ тоя же Каялы» и кончалась словами «человѣкомь скратишась». Допустим, что рассматриваемая вставка находилась все-таки в Слове о полку Игореве и была вычленена автором Задонщины. Но это практически было бы невозможно; она в смысловом отношении «пригнана» к тексту Слова. Так, в основном тексте Слова говорится о погибшем в 1078 г. князе Борисе Вячеславиче, а в приписке – о гибели в той же битве князя Изяслава. Трудно допустить, чтобы автор Задонщины, обративший внимание на первый из текстов Слова, прошел мимо второго. Любопытно, что к имени Олега Гориславича в издании 1800 г. сделано примечание: «неизвестен». Но оно принадлежало не А. И. Мусину-Пушкину (его нет в примечаниях к екатерининскому переводу), а А. Ф. Малиновскому.[Дмитриев. История первого издания. С. 331, 361.] Граф отлично знал, кого он имел в виду, давая Олегу Святославичу причудливое прозвище «Гориславлич».

О том, что А. И. Мусин-Пушкин принимал участие в редактировании Слова мы можем судить по слову «Олга», которое поставлено в скобках и в печатном издании Слова (с. 6), и в Екатерининской копии, т. е. читалось именно так в мусин-пушкинской рукописи памятника.[Д. С. Лихачев считает текст «(Олга)» глоссой, сделанной первыми издателями и исследователями Слова (Лихачев. Текстология. С. 197). Но в каком тексте она находилась? Конечно, уже в мусин-пушкинской рукописи, ибо при публикации памятника текст сверялся с оригиналом. Если б текста «(Олга)» там не было, то в издание 1800 г. он попасть не мог бы. Тимковский сообщал, что «Карамзин уверял Калайдовича… касательно же поставленного в скобках слова: „Олега“, на стр. 6, то это учинено для большей ясности речи» (Полевой. Любопытные замечания. С. 20). Кем «учинено» (писцом «древней рукописи» или издателями), остается отсюда неясно. Разделяя точку зрения Д. С. Лихачева, Ф. Я. Прийма (Прийма Ф. Я. О гипотезе А. А. Зимина. С. 74–80) ссылается на то, что издатели вставили имя «Лавр» в перевод («тогда Овлур (Лавер) волком побежал»). Но этот комментарий поясняет перевод памятника, а не является вставкой в издаваемый текст.] И здесь, следовательно, мысль редактора связывалась с князем Олегом Святославичем.

Выражение «Пѣти было пѣсь Игореви, того (Олга) внуку» ставило многих исследователей в тупик. О каком «внуке» идет речь? Поскольку непосредственно перед этой фразой в Слове помещено обращение к Бояну («О Бояне, соловию стараго времени»), то самое естественное было бы видеть здесь переход ко «внуку Бояна» («того внуку»), т. е. его потомку, певцу Игоря. Но в таком случае «Олга» вставлено явно невпопад. Выражение «того внуку» могло бы означать и «внука Олега» (Игоря). Ведь Игорь с братьями далее называются «Ольговичами» или «Олеговым хоробрым гнездом». Так это и поняли издатели, переводившие «Игорю, внуку Ольгову» (у Мусина-Пушкина «Игоря, внука Ольгова»); но до разбираемого места об Олеге не говорилось, т. е. его нельзя было назвать «тем».

В. П. Адрианова-Перетц считает, что писец рукописи Слова, зная, что в заголовке произведения Игорь назван «внуком Ольговым», и встретив выражение «того внуку», пояснил его на полях добавлением имени князя («Олга»), «а может быть, он сам перенес с полей своего оригинала это имя в текст, но отметил каким-нибудь значком, что это вставка, а издатели передали этот значок скобками».[Адрианова-Перетц. «Слово» и памятники. С. 61] Наблюдение В. П. Адриановой-Перетц вполне правдоподобно.

Вопрос состоит только в том, кто был этот писец и что это был за значок.

Третий вариант объяснения сам по себе возможен: Игорь – внук Трояна (в обращении к Бояну перед спорным текстом говорится, что он рыскал «въ тропу Трояню»).[Вяземский П. П. Замечания на Слово о плъку Игореве. СПб., 1875. С. 99; Кузьмин А. /. «Слово о полку Игореве» о начале Русской земли//ВИ. 1969. № 5. С. 55.]

Итак, остается допустить, что первоначально в Слове помещалось обращение к певцу, наследнику («внуку») Бояна или говорилось об Игоре как наследнике Трояна. Не поняв этого поэтического оборота, А. И. Мусин-Пушкин, сделавший уже вставку об Олеге Гориславиче, решил, что в данном случае также идет речь об Игоре как о внуке Олега, и вставил в скобках имя этого князя в рукопись памятника. Конечно, ни в каком древнерусском списке XIV–XVI вв. в скобках текст не писался. Правдоподобно предположение О. Сулейменова, что перу Мусина-Пушкина принадлежат и некоторые другие аналогичные комментарии (выделены в скобках). Например: «были плъци Олговы (Ольга Святьславличя)», «молодая мѣсяца (Олегъ и Святъславъ)», «Всеволоду! (Владимиру Игоревичу!)», «о пълку Игоревѣ (Игоря Святъславлича)».[Сулейменов О. Аз и я. Алма-Ата, 1975. С. 50–51.]

Теперь вернемся к тому, с чего мы начали разбор текста Слова, отсутствующего в Задонщине. Мы сделали допущение, что он является вставкой в Игореву песнь. Однако, чисто логически рассуждая, может быть и другой вариант: автор Задонщины просто опустил рассуждение о княжеских крамолах, читающееся в Слове о полку Игореве. Заметим, что картина княжеских распрей, содержащаяся в Слове, вполне соответствовала историческим условиям Руси конца XIV в., а образ «Олега Гориславича» мог ассоцироваться с Олегом Рязанским. Зачем было ее опускать? Но дело даже не в этом. Допустить первичность Слова и вторичность Задонщины в разбираемом случае мешает вся совокупность приведенных выше аргументов. В самом деле, в Задонщине было опущено именно то единственное место, слово, которое имеет перекличку с тремя названными памятниками (причем с Задонщиной эти источники соответствий не имеют). Значит, это совпадение придется признать случайным. Случайностью придется объяснить факт совпадения текста, «опущенного» в Задонщине, с тем, что у А. И. Мусина-Пушки-на находилась Софийская 1 летопись, что он знаком с синодальными рукописями (а в Синодальной библиотеке находился и Апостол), а в сборнике со Словом помещалась Новгородская 1 летопись. Всемогущий случай нужно будет призвать на помощь и тогда, когда будем объяснять, что именно на этот текст, якобы опущенный в Задонщине, приходится нарушение ритмики Слова. Трудно будет объяснить и появление приписки к Апостолу на основании Слова, прозвище Гориславич и совпадение похорон князя Изяслава со сведением Софийской летописи, особенно перевода и комментария данного места.

Наконец, снова придется апеллировать к случайному совпадению, когда попытаемся объяснить, почему в скобках в Игоревой песни помещено всего лишь одно слово – Олег, т. е. как раз то, которое есть в тексте, якобы «изъятом» в Задонщине.

Таким образом, если мы допустим, что автор Задонщины в разбираемом случае просто опустил часть текста Слова, то нам придется столько раз говорить о «случайных совпадениях», прибегать к такому количеству натяжек в объяснении фактов, что это все в конечном счете делает невероятным само допущение. Остается, таким образом, вторая из двух возможностей, т. е. то, что перед нами – вставка в текст Слова о полку Игореве. Это предположение несравненно проще и убедительнее объясняет все те факты, о которых говорилось выше.

Обратим внимание на другой текст Игоревой песни. Автор в нем обращается к владимиро-суздальскому князю Всеволоду со следующими словами: «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти. Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногатѣ, а кощей по резанѣ.[В выписках Карамзина «рѣзани».] Ты бо можеши посуху живыми шереширы стрѣляти».

Фрагмент «Аже… резанѣ» еще А. А. Потебня рассматривал как вставку в Слово о полку Игореве.[Потебня. Слово. С. 110.] И в самом деле, этот текст разрывает единую композицию рассказа (противопоставление действий князя Всеволода по Волге его походу по суше). К тому же он логически не вытекает из предшествующего рассказа о том, что князь Всеволод может вычерпать шлемами Волгу. По конструкции фразы («Аже… то… по резанѣ») ее текст может быть сопоставлен с Русской Правдой.[ «Оже во княже отроце… то 40 гривен», «Аже кто украдет… то всем по 3 гривны», «Аже крадут… то всем по три гривны» («Правда Русская, или Законы великих князей…». СПб., 1792. С. 22, 45, 46).] Ни в каком другом месте переклички с Русской Правдой в Слове нет. Нет ее и в Задонщине. И в данном тексте нарушена ритмическая гармония Слова.[Ритмика Слова изучена еще недостаточно. Для окончательного решения вопроса необходим тщательный анализ ритмического склада всего произведения. Но поскольку можно говорить о многосистемности ритмической организации текста Слова, постольку мы можем, вслед за другими авторами, пока ограничиться изучением ритма интересующих нас фрагментов и констатировать его особенности в некоторых отрывках текста. [См. также: Колесов В. В. Ритмика «Слова»//Энциклопедия. Т. 4. С. 217–223.]

«Великый княже Всеволоде! (9)

Не мыслию ти прелегѣти, (9)

издалеча отня злата стола поблюсти? (13)

Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, (13)

а Донъ шеломы выльяти. (8)

Аже бы ты быль, (5)

то была бы чага по ногатѣ, (10)

а кощей по резанѣ. (7)

Ты бо можеши посуху (8)

живыми шереширы стрѣляти, (10)

удалыми сыны Глебовы. (9)

Без вставки получается довольно четкий ряд: 9–9—13–13—8–8—10—9. Наконец, разбор исторического содержания вставки показывает ряд несообразностей действительности XII в. Автор как бы мечтает, что если бы Всеволод княжил на юге, то чага и кощей стоили баснословно дешево. Средняя цена обыкновенного холопа в XII в., судя по Русской Правде, равнялась пяти, а рабыни шести гривнам. Расценки Слова в 250 раз ниже для холопа и в 120 раз для рабы. «Это, – писал Б. А. Романов, – проходное для автора Слова замечание заключало в себе головокружительную гиперболу. Ведь это целая революция цен на рабовладельческом рынке».[Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси. 2-е изд. М.; Л., 1966. С. 215, ср. с. 39.] Разбирая текст о чаге и кощее, А. П. Пронштейн писал: «Ногата была дороже резаны в 2 ¹/ ₂раза, следовательно, стоимость рабыни в древнерусском государстве была в 272 раза выше стоимости раба».[Пронштейн А. П. Использование вспомогательных исторических дисциплин при работе над источниками. М., 1967. С. 44.] Но достаточно хорошо известно, что за рабыню в Древней Руси платилось всего на 20 % больше, чем за раба (см. статью 16 Пространной Правды). Следовательно, не только реальные цены раба и рабыни, но и их соотношение в Слове ничего общего с конкретно-исторической действительностью XII в. не имеют.

Б. А. Романов считает, что перед нами обычная поговорка («дешевле пареной репы»), далекая от коммерческой точности. С этим можно было бы и согласиться, если бы не дополнительные обстоятельства. В аналогичных пословицах обычно встречается для контраста самая мелкая монета («за морем телушка полушка»). Но тогда почему автор Слова выбрал не самые мелкие единицы (веверицу, куну), а решил остановить свое внимание на резане? Термин «рѣзана» довольно редок. Он встречается в Краткой редакции Русской Правды, т. е. существовал на Руси уже в XI в. По наблюдениям В. Л. Янина, резана характерна для севернорусской денежной системы (роль этой денежной единицы исполнял германский пфенниг). В начале XII в. произошла замена термина «резана» – «куной».[Янин В. Л. Денежно-весовые системы русского средневековья. М., 1956. С. 160–161. Термин «резана» встречается в Новгородской 1 летописи под 1137 г. (НПЛ. С. 25) и в рукописании новгородца Климента конца XIII в. (Памятники русского права. М., 1953. Вып. 2. С. 109). Вопрос о рязанских «резанах» XIV–XV вв. выходит за рамки настоящего исследования. Резану находим и в берестяных грамотах XI–XIII вв. (Арциховский А. В., Борковский В. И. Новгородские грамоты на бересте (Из раскопок 1953–1954 гг.). М., 1958. № 84. С. 36, 60, 69).] В Пространной редакции Русской Правды резаны уже нет. Но в таком случае появление новгородской резаны в Слове о полку Игореве, если считать, что это произведение написано в конце XII в. да к тому же на юге Руси, – совершенно необъяснимо.[Ф. Я. Прийма ошибается, говоря, что резана и ногата употреблены в Слове «в повествовании не о настоящем времени, а об идеализируемом им прошлом» (Прийма Ф. Я. О гипотезе А. А. Зимина. С. 81). Автор Слова называет резану и ногату в обращении ко князю Всеволоду Юрьевичу Большое гнездо.]

Однако резана встречается в издании Пространной редакции Русской Правды, осуществленном А. И. Мусиным-Пушкиным при участии И. Н. Болтина. Здесь в ст. 9 читается текст: «полоть или двѣ ногаты, а в среду рѣзана».[Правда Русская… С. 17.] Как установил С. Н. Валк, это было сводное издание, в котором Пространная редакция Русской Правды пополнялась по Академическому списку Краткой[Влияние Слова на мусин-пушкинское издание Пространной Правды исключено уже потому, что «резана» и «ногата» в контексте Пространной редакции встречаются еще в Академическом списке Краткой редакции Русской Правды, которой пользовался издатель 1792 г. (контекст же Слова более отдаленный).] (где в соответствующем месте вместо «куна» помещено «рѣзана»). Но если в XII в. резаны на юге Руси не было, а ее в одном тексте с ногатой (т. е. в том же сочетании, что и в Слове) можно встретить в мусин-пушкинском издании Русской Правды, то перед нами явный след влияния на Слово Русской Правды, изданной А. И. Мусиным-Пушкиным в 1792 г.[Валк С. Н. Русская Правда в изданиях и изучениях XVIII – начала XIX века//АЕ за 1958 г. М., 1960. С. 142. А. Л. Никитин без каких-либо серьезных доказательств утвержадет, что у Болтина был «недошедший текст» Русской Правды XIV в., который он тщательно издал (Никитин A. Л. Болтинское издание Правды Русской//ВИ. 1973. № 11. С. 53–65). Построение Никитина начисто игнорирует все текстологические исследования Пространной редакции Русской Правды, которые проводились В. П. Любимовым, С. В. Юшковым и М. Н. Тихомировым, и основывается на чистом логическом «вероятии» («а может быть…»).] Это было в том самом году, когда появилось в печати первое известие о Слове. Кстати, для комментатора Русской Правды именно резана– «самая мелкая монета из ходячих».[Правда Русская… С. 18.] Поэтому на ней и остановил свой взгляд Мусин-Пушкин, чтобы сказать о дешевизне пленников. Интерес его к собиранию старинных русских монет широко известен (Мусину-Пушкину принадлежала, в частности, русская монета XI в. «Ярославле серебро»). Напомним также, что в 80-е гг. XVIII в. выходят труды по истории русской монетной системы М. М. Щербатова и М. Д. Чулкова.[Подробнее см.: Спасский И. Г. Очерки по истории русской нумизматики//Нумизматический сборник. М., 1955. 4. 1. С. 84 и след.]

Сведения, давшие А. И. Мусину-Пушкину материал для этой вставки, находились не только в Русской Правде. Так, «чага» и «кащей» упоминаются под 1170 г. в Ипатьевской летописи, а под близким к этому годом (1169 г.) – в Софийской 1 летописи, также известной Мусину-Пушкину, и в Новгородской 1 летописи встречается фраза «продавааху суздалца по двѣ ногатѣ».[ПСРЛ. Т. 5, вып. 1. С. 172; НПЛ. С. 33, 221. Сходное выражение обнаружил Л. А. Дмитриев в трех из 48 списков «Сказания о битве новгородцев с суздальцами» (ГПБ, собр. Погодина, № 863, № 640, F.I.243, XVI – нач. XVII в.): «суздальцов стали продавать по две ногату, а по три на резану». Первая часть формулы восходит к Новгородской 1 летописи, а вторая появляется только в отмеченных трех списках {Дмитриев Л. А. Реминисценция «Слова о полку Игореве» в памятнике новгородской литературы//Культурное наследие Древней Руси. М., 1976. С. 50–54). В данном случае позднейший переписчик говорил о резане как о монете, хорошо известной в Новгороде по названию, но ее соотношение с ногатой указал неверно, ибо сама монета давно вышла из употребления.] Эта ремарка могла послужить отправным толчком для составления вставки (в обоих случаях говорится о продаже захваченных пленников за ногаты).[Абсолютно бездоказательна трактовка этого текста, предложенная Ю. А. Щербаковым. Считая, что «чагой» называли женщину-мать (он ссылается на это значение термина в Югославии), а «кощеем» – «обозного», Ю. А. Щербаков переводит следующим образом интересующую нас глоссу: «Если бы ты был (с нами), то была бы женка по ногате, а кощей (Кончак) по резане» (Щербаков Ю. А. Об изучении «Слова о полку Игореве» на уроках истории в средней школе//Некоторые вопросы преподавания истории и обществоведения в средней школе. Краснодар, 1966. С. 107). Под «женкой» Ю. А. Щербаков разумеет дочь Кончака, «кощей» для него – бранная кличка самого этого половецкого хана.] В самом Слове к тому же упоминалось «кощиево сѣдло», в которое пересел плененный половцами Игорь.

H. M. Карамзин еще в 1814 г. говорил К. Ф. Калайдовичу о том, «что хранящаяся у него Волынская летопись имеет великое сходство в языке с Песнию о походе кн. Игоря и что в оной летописи встречаются слова харалужный и тлъковина».[Полевой. Любопытные замечания. С. 20.] Термин «харалужный» есть только в трех памятниках: в Слове, Задонщине и Сказании о Мамаевом побоище (Печатного извода). Поскольку нам известно, что существует редакция Ипатьевской летописи, содержащая в своей заключительной части Сказание о Мамаевом побоище, вполне допустимо предположить, что именно этот ее вариант находился у Карамзина. В Слове и Сказании (Печатного извода) термин «харалужный» встречается в одном контексте («трещать копия харалужныя», Слово). Выше было показано, что автор Слова использовал для создания своей Песни Ипатьевскую летопись со Сказанием. К А. И. Мусину-Пушкину попал целый ряд рукописей из собрания Быковского. А так как Карамзин широко пользовался рукописными материалами графа, то не исключено, что список Ипатьевской летописи со Сказанием Карамзин получил от Мусина-Пушкина.[К А. И. Мусин-Пушкину мог попасть и список Задонщины из собрания Иоиля. В составе библиотеки Черткова находилось 16 рукописей А. И. Мусина-Пушкина, в их числе «Сказание о Донском бое». В настоящее время рукописи Черткова находятся в Государственном Историческом музее (Иконников В. С. Опыт русской историографии. Киев, 1892. Т. 1, кн. 2. С. 1245). Пока «Сказание» не обнаружено. Интересно, что такое заглавие совпадает с заголовком Ждановского списка Задонщины, дошедшего до нас в отрывке. «Сказанием» называется и Задонщина по Синодальному списку. Впрочем, 4 из 200 списков Сказания о Мамаевом побоище носят такое же заглавие (по нумерации Л. А. Дмитриева, см.: Повести. № 16, 32, 69, 71). Что за произведение скрывалось под названием «Сказание» и входило в состав библиотеки А. И. Мусина-Пушкина, определить, к сожалению, пока не удалось. Какое-то отношение рукописи графа имели к Ярославской семинарии. Сохранился список с Хронографа XVII в., сделанный с копии Ярославской духовной семинарии (ГБЛ, собр. Румянцева, № 472). Эта копия сделана с рукописи, принадлежавшей в свое время А. И. Мусину-Пушкину.] Это предположение можно подкрепить еще одним наблюдением. Дело в том, что А. И. Мусин-Пушкин был знаком с Ипатьевской летописью: слово «чага» из его вставки встречается только в этом источнике. Дальнейшая судьба мусин-пушкинского списка Волынской летописи неизвестна. К. Ф. Калайдович сообщает, что H. М. Карамзиным была обнаружена в составе рукописей Хлебникова еще какая-то Волынская летопись (речь идет о Хлебниковском списке Ипатьевской летописи).[Калайдович К. Об ученых трудах митрополита Киприана//Вестник Европы. М., 1813. Ч. 72. С. 210.] Это подтверждается чтениями отрывков Волынской летописи, приведенными H. М. Карамзиным.[Карамзин. История государства Российского. Т. 3, примеч. № 114, 189; Т. 4, примеч. № 3, 101, 102.] Вместе с тем Карамзин называет Волынской летописью и Густынскую. Поэтому возможно, что это название у Карамзина покрывало несколько сходных по содержанию летописей. К Ипатьевской летописи проявлял несомненный интерес А. Ф. Малиновский, в бумагах которого на л. 9—12а (водяной знак 1814 г.) помещается писарская копия летописного рассказа о походе князя Игоря. Она сделана писарским почерком с явной стилизацией под XVII в.[Опубликована фототипия в кн.: Дмитриев. История первого издания. С. 193 и след.] М. Н. Сперанский и Л. А. Дмитриев считали, что перед нами копия с неизвестной рукописи Ипатьевской летописи. Однако, скорее всего, в распоряжении копииста был текст Ипатьевского списка (ср. общее чтение «кончавошуюся», «пути» вместо «поту» и др.), хранившегося в Библиотеке Академии наук.

Наконец, третий текст: «Дивъ кличетъ връху древа, велитъ послушати земли незнаемѣ, Влъзѣ, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебѣ, Тьмутораканьскый блъванъ». Слова «и тебѣ, Тьмутораканьскый блъванъ», стилистически не связанные со всем предшествующим текстом Слова, мы считаем также позднейшей вставкой. В Слове для существительных, как правило, верно употребляется звательный падеж.[Бояне, братие и дружино, Игорю, брате, земле, туре Всеволодѣ (Всеволоде), Игорю и Всеволоде, княже Всеволоде, Рюриче и Давыде, Осмомыслѣ Ярославе, господине, Романе и Мстиславе, о вѣтрѣ вѣтрило, о Днепре Словутицю, о Донче.] Однако в данном тексте явная ошибка («тебѣ… блъванъ»). Она также, возможно, говорит о том, что про «бълвана» писал не автор основной части произведения, а кто-то другой.

И здесь имеется ритмическое несоотвествие:

«и Поморию, (5)

и Посулию, (5)

и Сурожу, (4)

и Корсуню, (4)

и тебѣ, Тьмутораканьскый блъванъ». (10)

В 1794 г. граф А. И. Мусин-Пушкин выпустил в свет исследование о Тмутараканском княжестве, где он приводил сведения об обнаруженном в 1792 г. Тмутараканском камне с надписью князя Глеба 1068 г.[Мусин-Пушкин А. И. Историческое исследование о местоположении древнего Российского Тмутараканского княжения. СПб., 1794. Последнее издание надписи см.: Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI–XIV вв. М., 1964.] Этот камень, возможно, являлся подножьем античной статуи, а термин «блъван» и означает кумир, статуя, столб.[В литературе бытует отождествление «блъвана» с двумя античными статуями, находившимися около Тамани еще в XVIII в. Против этого решительно возражал Д. В. Айналов (в Слове один «блъван», а статуй было две), считая, что речь должна идти о пограничном столбе или камне (Айналов Д. В. Замечания к тексту Слова о полку Игореве // Сб. статей к 40-летию ученой деятельности академика А. С. Орлова. Л., 1934. С. 180).] А. Преображенский для слова «болван» указывает как основное значение «грубо обтесанный кусок дерева или камня».[Преображенский. Этимологический словарь. Т. 1. С. 34. В. Даль для слова «болван» в качестве первого значения дает «отрубок, бревна, чурбан» (Даль. Толковый словарь. Т. 1. С. 109). По М. Фасмеру, одно из значений термина – «массивная глыба неопределенных очертаний» (Фасмер. Этимологический словарь. Т. 1. С. 186).] Аналогичное значение для слова bałwan предлагает С.-Б. Линде («глыба значительного размера, масса, большой кусок»).[Для объяснения «Тьмутараканского блъвана» Слова О. Сенковский принимал значение «морская волна». Его как будто склонен поддержать А. Мазон (Mazon А. «Тьмутораканьский блъванъ»// RES. 1961. Т. 39. Р. 138). Справедливые возражения против этого толкования текста Слова см.: Тво-рогов О. В. О воскрешении некоторых неоправданных предположений О. Сенковского // ИОЛ Я. 1963. Т. 21, вып. 5. С. 432–434; см. ответ Творогову: Mazon А. «Тьмутораканьский блъванъ»//RES. 1964. Т. 43. Р. 91–92.] Следовательно, с этимологической стороны для отождествления «тьмутараканского блъвана» и Тмутараканского камня с надписью князя Глеба препятствий никаких нет.

Споры о подлинности надписи на Тмутараканском камне начались чуть ли не со времени его обнаружения. Много позже описываемых событий (в 1813 г.) А. И. Мусин-Пушкин писал К. Ф. Калайдовичу: «Мудрую Екатерину осмелились уверять, что я ее обманывал, что найденный Тмутараканский камень мною выдуман, о чем не (то)кмо были споры, но и повеления даны Таврическому губернатору Жогулину и профессору Палласу исследовать на месте». С лицемерным прискорбием граф прибавлял «жаль крайне, что весь сей странный процесс, бывшей у меня, погиб, но естли желаете, то найдете оного следы в моем изданном Исследовании, в Путешествии гос. Палласа, в писме ко мне гос. Оленина и в примечаниях гос. Шлецера, помещенных в изданном от него Несторе».[ГПБ, собр. автографов М. П. Погодина, № 278; Калайдович К. Ф. Биографические сведения о жизни… С. 31. Недавно на эти материалы обратил внимание Ф. Я. Прийма.] В другом письме, адресованном Д. Н. Бантышу-Каменскому (1813 г.), граф жаловался, что «у двора многие, как-то Бецкой, Шувалов и Гр. Строганов публично говорили, что я иду против Петра и Екатерины – вот как велико было ослепление».[ГПБ, собр. автографов М. П. Погодина, № 278; Калайдович К. Ф. Биографические сведения о жизни… С. 31.] Ненавидели синодального обер-прокурора и братья Зубовы (сведение 1795–1796 гг.).[Державин Г. Р. Соч. СПб., 1871. Т. 6. С. 738–739.] Голоса влиятельных и просвещенных «недругов» графа были очень сильны, если заставили сомневаться даже саму Екатерину II.

До нас, возможно, дошли отзвуки недовольства императрицы своим историографом. Об одном его издании она писала: «Большой чертеж (речь идет об издании А. И. Мусина-Пушкина. – А. 3.) драгоценен, но незнание да охота писать издателя равносильны». В другой заметке читаем: «В сей книге больше брани против Татищева и самого Болтина, нежели истины. Всякой волен по истории иметь свои мысли, но брани и насмешки противу лутчих авторов и почитаемых и разумных людей не красят никакого рода сочинение».[ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 6074, л. 3, 5. Выражаю глубокую признательность М. Е. Бычковой, познакомившей меня с этими письмами Екатерины II.] Хотя книга в письме не названа, но так как оно адресовано А. И. Мусину-Пушкину около 1793–1795 гг., то можно догадываться, что речь идет об его «Исследовании о Тьмутараканском княжестве» (1794 г.), где содержится полемика с Татищевым и Болтиным.