Текст книги "Невыносимые противоречия (СИ)"

Автор книги: А. Stochastic

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

Генри не запоминал имена и названия.

Они вышли к поляне. Брезентовые навесы. Кривые лавки. Между навесами как телефонные провода болтались веревки, на веревках трепыхались штаны и футболки. Лужи на земле прикрывали деревянные мостки.

Кто-то толкнул Генри в спину, и он завалился на доски.

Несмотря на жару и покачивающееся над деревьями яркое солнце Генри трясло от холода.

– Нужно снять мокрые кеды, – Шеннон разула его. – Эй, – она повернулась к пацану с автоматом. – Моему сыну нужны сухие вещи и одеяло.

Мальчишка с автоматом даже не посмотрел на нее.

– Эй, – она дернула его за рукав. – Нам нужна вода, еда и одеяла.

– Заткнись! – он повернулся и замахнулся на Шеннон прикладом автомата.

Внутри у Генри похолодело, он схватил мать за руку и прижал к себе. Никогда раньше он и представить себе не мог, что кто-то посмеет ударить Шеннон.

– Все в порядке, мам, успокойся.

– Ночью будет холодно, ты замерзнешь.

– Со мной все в порядке, – Генри казалось, что он теряет силы с каждым словом. Чем больше Шеннон волновалась о нем, тем яснее он понимал свою беспомощность. Он не сможет ей помочь, не сможет ее защитить. Похитители сделают с Шеннон, что захотят, и Генри не сумеет им помешать.

Им принесли бутылку воды. Вмятины и грязные разводы на пластике говорили о том, что ее использовали много раз.

– Это нельзя пить, – сказала Шеннон. – Они набрали воду из реки. Даже не фильтровали ее. У нас будет дезинтерия.

Она хотела встать на ноги, но Генри перехвати ее за руку.

– Мам, успокойся, другой воды не будет, – он сделал глоток. Вода горчила и оставляла на зубах песок. – Мам!

Шеннон посмотрела на него. Покрасневшие белки, опухшие веки. Она приоткрыла рот – до нее наконец дошло. С тех пор как Генри исполнилось двенадцать, он не называл ее мамой.

– Мам, нам нужно отдохнуть, поесть, поспать, набраться сил, – он старался говорить спокойно, но ничего не мог поделать с дрожью. Он мерз и стучал зубами после каждого слова.

– Да, – согласилась Шеннон. Тряхнула немытыми волосами, безуспешно пытаясь заправить прядь за ухо.

Консерва с фасолью пахла болотом. Не получив ни вилки, ни ложки, Генри залез внутрь связанными руками. Подлива была острой, фасоль твердой. Дважды его одолевали рвотные позывы, но он заставил себя съесть все до конца. Живот раздулся и затвердел.

– Я не могу, – сказала Шеннон два раза мокнув пальцы в соус.

Похитители ходили в туалет в лес. Шеннон просила, спорила, торговалась, но они не позволили ей укрыться за деревом. Приказали унизительно присесть на корточки в пяти шагах от навеса и мостков. Генри было больно смотреть на мать. Еще больнее было осознавать, что за ней наблюдает весь лагерь.

Вернувшись, Шеннон не смотрела в его сторону. Молчала несколько часов.

Вечером в лагере зажгли фонари, по одному на каждый навес. Партизаны жрали такие же консервы как пленники. Запивали самогоном, посмеивались. Смех их начинался как кашель и переходил в повизгивание и похрюкивание. Или Генри так только казалось, потому что он презирал окружавших его людей? Презирал и ненавидел.

– Ночью будет холодно, – Шеннон нарушила свой обет молчания. Вечерние тени выкрасили ее лицо в серый цвет. Пахло от нее болезнью.

Она легла рядом с Генри, прижалась к его спине и обняла его за плечи. Погладила по волосам, сжала его предплечье.

Он долго не мог заснуть. По резким вздохам матери чувствовал, что и она не спит. Лагерь не смолкал: переговаривались охранники в лесу, бормотало радио. Москитная сетка вокруг Генри и Шеннон вибрировала под напором мошкары.

Через пару часов, далеко за полночь, Генри вырубился, устав бороться с ознобом. Его разбудили ударом в бедро. Шеннон за его спиной вскрикнула.

– Подъем. Нужно идти! – объявил мальчишка с красной полосой на щеке. Такие следы остаются от подушки. Он спал, подложив под щеку руку или рюкзак?

Остальные партизаны терли глаза, зевали, собирали вещи.

– Который час? – спросила по привычке Шеннон.

Генри удивился, когда ей ответили:

– Четыре. Все, вставай. Нужно идти. Впереди долгий переход.

– Переход? Куда? Зачем? Что происходит?

Парень с полосой на щеке морщился и кривился от ее вопросов, но Шеннон не замечала.

– Я никуда не пойду, пока вы не объясните, что происходит. Что значит длинный переход? Генри еще слаб для длинного перехода, – она заткнулась, когда мальчишка приставил дуло автомата к виску Генри.

– Еще слово, сука, и я разнесу ему голову. У меня приказ! Мы выдвигаемся! Тебе решать, с ним или без него.

– Пожалуйста, не надо, – у Шеннон задрожал подбородок.

«Возьми себя в руки», – мысленно взмолился Генри. К дрожи Шеннон добавились всхлипы. Нельзя позволить ей скатиться в истерику. Не обращая внимания автомат, Генри подполз к Шеннон и попытался обнять ее связаннми руками. Ствол автомата двигался за ним, толкал в шею, в затылок.

– Все в порядке, – Генри погладил Шеннон по плечу. – Нужно идти. Они всего лишь исполняют приказ. От них ничего не зависит. Они ничего не решают. Они должны выйти тогда, когда им приказали.

Поддерживая друг за друга, Генри и Шеннон встали на ноги. Однако, двигаться вперед, сцепившись, не могли. Генри снова держался за Шеннон. Она часто оборачивалась. Измученная и испуганная. Когда солнце послало в джунгли серый свет, Шеннон оступалась, тяжело дышала и сутулилась. Генри тоже быстро выбился из сил – смотрел на корни под ногами и спотыкался. Солнце залезло на деревья. Стало видно муравьев, ползающих по корням и одежде. По брюкам и понтовой двубортной рубашке Генри, которую он напялил на президентский прием. Целую вечность назад.

Солнце зависло в зените и сверлило лучами затылок, давило на плечи и спину. Хуже солнца были распухшие ноги.

Добравшись до лагеря один в один похожего на предыдущий, Генри и Шеннон завалились на голую землю и тут же заснули.

Генри открыл глаза в темноте. Шеннон сидела рядом и разглядывала его.

– Прости меня, – сказала она. – Я не должна была привозить тебя сюда... Я никогда не прощу себе, если с тобой что-то случится...

– Ты ни в чем не виновата. Ты не могла знать. Ты хотела, как лучше. Ты всегда оберегала меня, – он и не думал, что когда-то скажет то, что она хочет услышать, скажет легко, не чувствуя никакого сопротивления.

В конце концов, какая разница кто и в чем виноват? Какая разница, что она подставила его? Плевать, что она несправедлива к нему и не замечает никого кроме себя. Прошлое не ранит, когда знаешь, что в любую минуту можешь умереть.

– Я плохая мать, я эгоистка, – всхлипнула Шеннон.

– Нет. Ты замечательная, добрая, заботливая. Я люблю тебя, – он и сам верил в то, что говорит.

Темноту вокруг разряжали три луча фонаря. Партизаны играли в карты, переговаривались, толкались, шутили.

– Генри, они увозят нас все дальше и дальше от города, от людей, – прошептала Шеннон. – Поклянись мне...

– В чем?

– Ты слышал, что они говорили? Им нужна только я. За меня они рассчитывают получить выкуп. Ты... – Шеннон вцепилась в его связанные руки. – Ты должен бежать, Генри. Как можно скорей. Они избили тебя. Угрожали автоматом. Мне они ничего не сделают. Убить меня, все равно что пристрелить курицу, несущую золотые яйца. Но чем дольше ты находишься здесь, тем больше опасность. Ты должен бежать. Я долго думала вчера. Ночью нас закрывает москитная сетка, никто особенно не смотрит. Многие из них вечером напиваются. Ты доползешь до леса. Проберешься мимо охраны. И убежишь. Найдёшь реку, будешь двигаться вдоль нее. Ты молодой, сильный, выносливый, – она отпустила руки Генри и погладила его грудь. – Ты мог бы идти целый день. Генри, пообещай мне...

– Нет, перестань, я не оставлю тебя, – он покачал головой и поцеловал ее в висок. – Я никуда не уйду без тебя. Мы сбежим вместе. Нужно только набраться сил.

Шеннон смотрела на него снизу вверх. Ее восхищенный и полный надежды взгляд заразил Генри воодушевление.

– Конечно, – сказал он. – Мы справимся.

Ночью было слишком холодно для сна. Генри и Шеннон жались друг к другу, чтобы согреться, заснули только на рассвете. Генри проснулся от ощущения, что за ним наблюдают.

– Что тебе снилось? – спросила Шеннон, положив руку ему на грудь.

Генри огляделся – над землей висел туман, по автомату охранника ползла муха – и ответил первое что пришло в голову:

– Что я покупаю конфеты.

– Шоколадные или лакрицу? – Шеннон засмеялась. В армейской форме на размер больше она выглядела обманчиво худой и хрупкой.

– Шоколадные. В одном из этих маленьких магазинчиков, в которых продают кофе.

На границах лагеря двое партизан ворочали мешки.

– Помнишь, когда тебе исполнилось семь лет, я испекла шоколадный торт?

Из мешка высыпалась картошка. Мальчишки с автоматами гоняли ее как мяч. Генри не помнил торт, но улыбнулся:

– Конечно, помню.

– Ты так быстро ел, что у тебя появились шоколадные усы и шоколадные ямочки на щеках, – Шеннон коснулась его подбородка.

– Ага, вымазаться я умею.

На обед давали разваренную репу. Пережевывая безвкусную еду, Шеннон наблюдала за девушкой, развешивающей мокрые футболки посреди лагеря.

– Я хочу помыться, – окликнула Шеннон охранника, стоявшего в трех шагах от их навеса. – Поблизости есть река, в которой вы стираете вещи. Отведите меня к реке, чтобы я могла помыться. Если боитесь, что сбегу, поставьте охрану. Мне нужно помыться. Я вся чешусь.

Охранник ковырял носком резиновго сапога землю, но Шеннон не сдавалась.

– Если вы обращаетеся с нами, как с животными, это не повод нам относиться к себе как к животным. Дайте нам помыться. От грязи я заболею, подхвачу лихорадку или чесотку. И умру. И вам не за кого будет получить выкуп. Неужели вы боитесь отвести к реке старую женщину?

К удивлению Генри уговоры подействовали. Привязав к щиколотке Шеннон веревку, двое девушек забрали ее к реке. Прошло достаточно много времени, чтобы Генри начал волноваться и кусать ногти, прежде чем она вернулась. Мокрые волосы, бледная чистая кожа. Настолько чистая и прозрачная, что под ней просматривались лопнувшие сосуды.

Генри к реке повел Анхель и мальчишка с пушком на верхней губе. Спуск к реке был пологим и скользким. Берег покрывала скользкая размокшая глина. Из-за глины вода отяжелела и загустела. Генри погрузился в нее с головой и испытал страннное удовольствие: только что он дрожал от жары, теперь – от холода.

Когда Генри выбрался на берег, Анхель скривился и ударил его прикладом автомата в живот.

– Ты видел? – закричал Анхель своему приятелю. Тот стоял спиной и мочился в кусты. – Ублюдок пытался сбежать! Думал, ломанется через лес, а я не замечу!

Анхелю лишь нужен был повод, избить, унизить, отвести душу. Пока он валял Генри в песке, второй охранник ковырял веткой в зубах.

– Пора возвращаться, – наконец бросил он и повернулся к лесу.

Генри вернулся будто и не мылся. Шеннон бросилась стирать кровь у него под носом своей армейской курткой. Хотела использовать питьевую воду, но Анхель наорал на нее:

– Сегодня больше воды не получите!

– Оставь, – Генри посмотрел на бутылку, а потом на мать. В ее глазах дрожали слезы.

– Это я во всем виновата. Я не должна была на тебя давить. Не должна была таскать за собой. Мне давно стоило оставить тебя в покое. Может, ты так часто оставался ночевать у друзей, потому что я слишком сильно на тебя давила. Может, и наркотиками поэтому баловался. Сможешь ли ты меня простить за то, что я сказала полиции? За то что заставила их поверить, что сумка с кислотой принадлежала тебе?

Она выглядела отчаявшейся и испуганной, Генри не мог ответить по-другому:

– Ты ни в чем не виновата. Мне не за что тебя прощать. Я вел себя как дурак.

Шеннон прислонилась к его груди и расплакалась. Ее волосы пахли речным илом. Неподалеку один мальчишка с автоматом хлопнул по ладони другого – как подростки на школьном дворе. Генри попытался вспомнить сколько дней прошло с похищения и не смог. Но путаница во времени пугала меньше, чем слезы Шеннон. Они были слишком горячими и быстро исякли, на смену им пришли сухие рыдания и болезненная дрожь.

Шеннон дрожала и во сне. Дрожала и что-то бормотала. Генри не разобрал ни слова.

На следующее утро Генри развязали руки. Их ждал новый переход. Короче, чем предыдущий. В обед они вышли к большому лагерю, разделенному на две части полосой деревьев. Широколистные и низкорослые, они напоминали декоративные пальмы около гостиницы. «Четыре сезона». Президент Варгас забронировал для Шеннон с сыном огромный угловой люкс.

Наравне с брезентовыми навесами в лагере были деревянные. А еще здесь были другие заложники. Восемь человек с посеревшими лицами, кругами под глазами и отросшими волосами. Но страшней всего были их движения: то медлительные и тормознутые, то резкие и дёрганые, как у сломанных механических игрушек.

Заложников держали в двух группах, по четверо в каждой. Генри и Шеннон создали новую группу. Каждая группа сидела под брезентовым навесом. Вставать на ноги не разрешалось. Разговаривать не разрешалось. В туалет водили по расписанию.

У четверых заложников вокруг щиколоток болтались цепи. Охранники дергали за них, когда водили пленных в кусты, а по возвращении пристегивали к опоре навеса. Дешевым велосипедным замком. Такой легко перекусить плоскогубцами. Сами цепи напоминали те, что надевают на шины машин для езды по бездорожью. Звенья цепей покрывали ржавчина и грязь.

– Эти люди не военные, не туристы и не журналисты, – Шеннон кивнула на обувь заложников.

Пять мужчин и трое женщин носили кожаные туфли.

– Скорей, сотрудники какой-то компании.

Генри кивнул, люди, и правда, напоминали офисных сотрудников: кожаная обувь, рубашки и брюки – некогда выглаженные, а теперь грязные и мятые.

– Их похитили с расчетом, что компания уплатит выкуп. Возможно, они иностранцы типа того американца с семьей, что был на приеме у президента. Не помню его фамилию. То ли Гудисон, то ли Гудини, – Шеннон нервно засмеялась. – Цепи и Гудини. Если на нас напялят цепь, поздно будет думать о побеге.

Генри вздохнул. Лучше всего о побеге думалось ночью. Днем эта мысль пряталась, словно боялась, что охранники нащупают её автоматами как высокочувствительными зондами. Унюхают, узнают, выследят и прикончат.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Генри. На щеках Шеннон проступил лихорадочный румянец.

– Головокружение, слабость. Это от плохого питания и сна. Генри, мы не набираемся здесь сил, а теряем их, – она кивнула на цепи на ногах заложников.

Генри понимал, что она имеет в виду. Ночью они почти не спали. Наблюдали, прислушивались. Оставалось принять решение. Отважиться. Попытаться. Не думать о джунглях вокруг, забыть, что до городов и людей несколько дней пути, не думать о том, что сделают с тобой, если поймают. Заменить мысли яростью, гневом, ненавистью и презрением. Ненавидеть плен, презирать похитителей, злиться за угрозы, избиение, пинки и связанные руки. Развить и раздуть свою ярость, чтобы она подтолкнула тебя к действию. Шеннон права, дальше будет только хуже. Скоро Генри и Шеннон будут двигаться, как заложники в кожаных туфлях, торомознуто и дёргано.

Рассматривая их, Генри весь день готовился к побегу.

Вечер пришёл из земли, будто темнота была еще одним пищащим, кричащим, щелкающим и ухающим лесным зверем. Выползла из грязи у корней и полезла к небу, цепляясь за стволы и листья деревьев. Прогибая и те, и другие под себя.

Шеннон и Генри лежали животами на досках и ждали, когда лагерь уснет. Когда игроки в карты заткнутся, перестанет греметь посуда, умолкнет радио, заскрипят подвешенные к деревьям гамаки, зашуршат спальные мешки, ботинки выставят за грязные москитные сетки.

В отличие от похитителей заложники вырубались без приготовлений. Мужчина с бородой завалился на бок, другой уткнулся головой в колени, сползла на спину женщина. Пленники засыпали, как умирали от болезни. Кто знает сколько времени они просидели на цепи и как это отравляет?

Шеннон кусала губы. Генри восхищался её стойкостью. Она не сдавалась. Никогда не сдавалась. Неужели раньше её неумение уступать пугало его? Давным-давно, в другой жизни, из-за её неумения уступать его заперли в клинике для наркоманов.

План был прост, глуп, отчаян. Ползком до леса, мимо охраны, пятьдесят выдохов и бежать. Ровно пятьдесят. Если не продумать такую штуку, велик риск, что так и останешься лежать мордой в землю – страх исказит время, расстояние и парализует. Власть страха, лёжа под навесом для пленников, Генри ощущал каждой клеткой тела.

– Мы можем потерять друг друга, – Шеннон впилась ногтями в его запястье.

– Нет, если поползём рядом.

– Если потеряешь меня, обещай, что не станешь останавливаться.

– Нет. Мы привяжем себя друг к другу.

Он разорвал на полосы рукава своей рубашки и смастерил подобие ленты, около метра длинной, обмотал вокруг своего запястья и запястья Шеннон. Вдали закричала птица. За ней заголосили мелкие обезьяны.

Шеннон кивнула, ее глаза светились. Лента из рубашки оказалась достаточно длинной, чтобы, меся грязь локтями и коленями, они не толкали друг друга. Около деревьев Генри понял, что недооценил темноту. Он обернулся на лагерь и не узнал его. Обонул ползком первый ствол и перестал видеть. Подергал ленту на запястье, получил два рывка в ответ. Шеннон отстала – темнота стала для неё дополнительной преградой и грузом. Сбивала координацию движений и тормозила волю. Генри темнота тоже сбила с толку и заставила усомниться в себе. Как определить в какую сторону ползти и где лагерь, если единственный доступный ориентир твое прижатое к земле тело?

Генри ощупал корни деревьев и листья вокруг и не выиграл ничего, кроме пробуждения старого детского страха перед змеями, пауками и скорпионами. Еще двадцать вдохов, и ему показалось, что змеи и скорпионы ползают по его спине и по ногам. Судя по частому неровному дыханию Шеннон, она тоже чего-то боялась.

Как они услышат дозорных, охранну лагеря, если почти оглохли шума крови в ушах? Шеннон потянула ленту на себя, пережимая запястье Генри. Коснулась его руки, впилась ногтями в кожу. Генри замер, услышал равномерное похрустывание, кто-то шел по веткам. Рядом. Паника скрутила Генри, перекрыла дыхание. Шум в ушах вытеснил все звуки.

Шеннон вскочила на ноги и дернула его за собой. Он думал, все конченно, они совершили ошибку, попались и обречены, но все равно встал и побежал за матерью. Сначала позади неё, потом вырвался вперед.

Бежать с лентой было трудней, чем ползти. Генри взял Шеннон за руку. Врезался в дерево, устоял. Они больше не бежали – протискивались между деревьями, переступали через ветки, проползали под ними и путались в них.

Они выбрались на берег реки и сжались от всплеска воды как от выстрела.

– Нет, – прошептала Шеннон.

Генри так никогда и не понял, что она имела в виду. В следующую минуту он услышал крики и потянул Шеннон к реке. Она упиралась, или ему так только казалось? Он спешил. Хотел превратиться в птицу и улететь. На худой конец в рыбу и залечь на дно.

Падение в воду стало падением в пропасть. Темнота вокруг сопротивлялась, лезла в глаза, уши и горло. Единственным ориентиром оставалась лента на запястье. Она то натягивалась, то провисала. Шеннон плескалась рядом.

Генри хватал ртом воздух, тянул наверх голову, дергал ногами и глотал воду. Казалось, они барахтались на месте целую вечность.

Неожиданно лента потянула Генри вниз. Схватившись за неё второй рукой, он добрался до запястья матери. Прижал её к себе. Испугался, когда ее голова толкнула его в подбородок. Он убрал волосы с ее лица, разглядел закрытые веки и распахнутый рот.

– Мам! – прошептал он. Она была тяжелой, безвольной, и тащила его на дно.

Удерживая голову Шеннон над водой, Генри глотал воду и вертелся на месте. Он не знал, где берег. Как далеко до него. Слышал голоса и тонул.

– Мам, мама.

Она наглоталась воды. Бледное лицо Шеннон в темноте напоминало грязный целлофан на поверхности лужи. Нужно вытащить ее на берег. Только бы не ошибиться в направлении и расстоянии. Свободной рукой Генри лупил по воде, другой удерживал над водой Шеннон. Берег выскользнул из небытия резко и неожиданно, врезался в поясницу.

Вскарабкавшись на крутой склон, Генри уложил Шеннон на спину. Дал ей пощечину, надавил на грудь.

– Мам, мама...

Он зажал ей нос и наклонился, когда его ударили в спину.

Генри снова ничего не видел. Барахтался на земле и снова лента на запястье была единственным ориентиром.

– Она наглоталась воды! – закричал он. – Нужно сделать ей искусственной дыхание!

Удар в солнечное сплетение заставил его заткнуться. Следующий удар пришелся в висок. Генри казалось, что он падает. Проваливается под землю, умирает, тонет. Вцепившись руками в ленту, она все еще соединяла его с матерью, он пополз к Шеннон. Это стало самым трудным, что он делал в жизни – двигаться, когда тебя топчут ногами. Но и одновременно самым важным. Он снова тонул и захлебывался, но сумел дотянуться до матери и уткнуться лицом в ее плечо, прежде чем потерял сознание.

***

Он очнулся в лагере. В ушах звенело. Веки не поднимались. Через щель Генри видел широкий лист дерева и плавающий вокруг солнечный свет.

– Если певичка умерла, пусть платят за ее сына, – сказал кто-то.

А возможно, Генри это только приснилось. Послышалось в бреду? Может, он слышал это вчера, до того, как вырубился? Он точно бредил – даже мысль о смерти матери воспринималась отсраненно, блекло, не вызвала эмоций. Так ведь бывает только в бреду? Бред как подушка безопасности. Спасительный кокон.

Листок в ореоле света. Снова темнота. Край брезентового навеса. Резиновые сапоги в грязи. Генри не мог пошевелиться. Не мог думать. Свист собственного дыхания оглушал и причинял боль.

Когда стемнело, боли стало больше. Теперь не просто звенело в голове, пульсировало все тело.

Шеннон не могла умереть. Не могла захлебнуться. Она хорошо плавала. Президент подарил ей виллу на берегу моря. При чем здесь это? При чем здесь проклятая вилла, Генри не понимал. Он расплакался от непонимания. Плакал и не мог остановиться, пока не потерял сознание.

На рассвете его разбудили ударом.

– Вставай, – заорал мальчишка в камуфляже. Автомат в его руках выглядел как игрушка и не вызывал страха, даже когда толкал Генри в ребра.

– Давай, пора вставать, тварь. Поднимайся! Гребанная черепаха. Или ждешь, что мамочка придет вытереть тебе сопли?

Генри приподнялся на руках и снова растянулся на досках.

– Шевели задницей. Двигай. Не заставляй всех тебя ждать, – теперь над ним приплясывали двое партизан. Один схватил за шиворот и скинул с мостков в грязь.

Генри не мог встать на ноги, но подгоняемый пинками и тычками на четвереньках добрался до группы заложников посреди лагеря. Он плохо видел и слышал, таращился на кожаные туфли, пока люди выстраивались в ряд. Двое мужчин в кожаных туфлях взяли Генри под руки и поставили на ноги.

Мальчишка с пушком на верхней губе положил руки на голову Генри и голову, бородатого заложника рядом, зачем-то стукнул их висками.

– Бам! – пропел он.

Другой мальчишка с пистолетом прошел перед строем.

– Четверо, максимум пятеро, – ковыряя в ухе, сказал мужик с красной повязкой на рукаве. – На что спорим?

– На твою сестру? – заржал тот, что с пистолетом. – На твой автомат? На десять грамм кокаина.

– Где я их возьму?

Они еще спорили и толкались. Но Генри не прислушивался – заложники рядом начали волноваться. Дрожали, дёргались, всхлипывали, один из мужчин выскочил из строя и побежал.

Он сделал два шага, прежде чем его сбили с ног.

– Вставай в строй! – сразу двое малолеток целились в него из автоматов. Третий копал ногами. И все трое орали, перекрикивая друг друга: – встань в строй, трусливая мразь! Умри как мужчина!

Генри пошатнулся. Бородатый справа не позволил ему упасть. Мальчишка с пушком на губе снова помацал их головы. А тот, что с пистолетом встал в начале шеренги и приставил ствол к виску первого в строю заложника. Пленник зажмурился.

Раздался выстрел, и Генри упал на спину. От удара перед глазами потемнело. Когда чернота рассеялась, Генри он увидел бородатого заложника. Он сидел на коленях и раскачивался назад и вперёд.

– Троих одной пулей! – заорал мальчишка с пушком на верхней губе.

– Тебе повезло, мразь!

Он отвесил бородатому подзатыльник. Обезумевшими от страха глазами заложник посмотрел на Генри.

– Эй! Придурки. Нандо сказал не трогать сына певички! – заорал кто-то.

– Сказали же, что выкупа не будет! – мальчишка с пистолетом подпрыгивал и размахивал руками от возбуждения.

– Выкупа не будет за нефтяников, остолоп!

– Бам! – выдохнул мальчишка с пистолетом и застрелил бородатого заложника. Падая, он уткнулся разбитым лицом в живот Генри.

– Тебе опять повезло! – мальчишка с пушком на верхней губе стащил мертвеца с Генри. – Что у мамки было море денег? Сколько миллионов она тебе оставила?

– Вставай, ползи на место! Возвращайся в свой номер-люкс!

– Вип-зону!

– Частный самолет!

– Может, у них и яхта своя была?

Сначала они развлекались, копая Генри. Не сильно, без азарта, забавы ради. Посмотреть, как разрезанный дождевой червяк будет извиваться. Потом им это наскучило. Сообразив, что Генри не может подняться, мальчишка с пушком на верхней губе вырубил его ударом сапога в висок.

Луиза

Для Луизы прием у президента смахивал на вручение Оскара. Ковровая дорожка от стоянки до ступеней дворца. Журналисты, фотокамеры, нарядные и болтливые гости. В саду – проволочные инсталляции и вычурные ромбы из зелени.

Китчевым Луизе казалось здесь все – сказывалось недавнее путешествие в трущобы. Она то пыталась представить себе гостей, теребящих своих бриллиантовые часы, колье и серьги, среди зрителей уличного боя, то Гела в зале со стеклянной барной стойкой. Гелиос. Наверное, носи он дорогой костюм, его бы все называли только полным именем?

Поздравительные речи повторяли друг друга и напоминали шоу с гипнозом на сцене. Однажды Луиза присутсвовала на таком. Из зала вызывали добровольцев, вводили в транс, заставляли городить бред и возвращали к реальности всегда одинаковой фразой.

Сын президента говорил как зубрила на докладе в университетской аудитории. С Луизой училась пара таких – немного не от мира сего, за обедом таращились в ноутбуки, подтормаживали в разговарах на общие темы, делая доклад, полностью погружались в себя. Такие люди легко и долго говорят о том, что их интересует, но совсем не способны импровизировать.

Что Франц Варгас именно таков Луиза убедилась, подойдя к нему с вопросами. Она бы легко загнала его в угол, заставила путаться в словах, если бы не генерал Лонарди. Этот тип трепался без остановки, одновременно обо всем и ни о чем, умело манипулировал вниманием и направлял разговор.

– Если вас интересует работа благотворительного фонда, приходите завтра наш офис, – сказал он Луизе.

– С удовольствием, – она согласилась, хоть и предчувствовала, что еще одной официальной показухи не вынесет. Не вынесет навязчивой презентации, построенной по принципу промывания мозгов – я счастлив быть сегодня вместе с вами.

Чудесным образом Луиза забыла о непробиваемости и самовлюбленности лумбийских функционеров, когда в центр зала вышла Шеннон Элвуд. Звезда немого кино из аэропорта.

Луиза ничего не знала о сопрано, меццо-сопрано и контральто. Её удивила и очаровала сила и чистота голоса Шеннон. Непредсказуемые загадочные интонации, паузы, взлеты, падения превратили слова незнакомого языка в заклинания, о смысле которых хотелось гадать. Пока Шеннон пела, Луизе казалось, что люди в квартале Цветов и на приеме президента мало отличаются друг от друга. Они такие же как она, как её родители и друзья в Нью-Йорке. Гелиос посмеялся бы, скажи она ему об этом. Ей хотелось, чтобы он был здесь, чтобы тоже услышал Шеннон.

Потом в центр зала вышел президент и все испортил своим приторным и демонстративным восхищением.

В поисках глотка свежего воздуха, Луиза вышла на веранду. Она выпила достаточно, чтобы её шпильки из стальных превратились в резиновые. Посмеиваясь над старой шуткой, она держалась у стены и двигалась прочь от сияющего зала и блистательных гостей. Увидев Франца и розовлосого сына Шеннон, остановилась. Они выглядели как школьники, которых застукали за дрочкой. У обоих пылали щеки. Франц беспокойно сканировал взглядом веранду. Сын Шеннон пытался оскорбить Луизу. Его голосу было далеко до чистоты и силы голоса матери. Это показалось Луизе невероятно смешным, и она засмеялась.

Возвращаясь в зал, она растеряла опьянение. Устроилась перед стеклянным баром с разноцветными бутылками и заказала мартини. После второго бокала к ней присоединилась Амалия.

Последний раз они пили вместе три месяца назад. Тогда салон Амалии прорекламировала в ток-шоу актриса из сериала про полицейский. На экране она носила строгий брючный костюм, в жизни украшала свое тело цифрами. Специально для нее Амалия вытащила из глубины веков цифры забытого древнего племени. За этот творческий подход к потребностям и загонам клиента салон удостоился пятиминутной оды в прямом эфире в рейтинговое вечернее время. Это событие праздновали два дня: первую ночь в баре, день и следующую – дома у Амалии, закончили в боулинге. Середину праздника Луиза проспала. Амалия и её друзья обладали нечеловеческой выносливостью по части выпивки. По выходным путешествовали из бара в бар, без сна, без еды, а в понедельник возвращались в салон, придумывали эскизы новых татуировок, спорили с клиентами, рисовали на коже цветы и плети, прокалывали уши и соски, смешивали краски, искали и пробовали новые техники.

– Я говорила с Шеннон, – Амалия спустила с плеча бретельку платья. В декольте показался хвост дракона. – Она хочет сделать татуировку. Ей понравился рисунок крутящейся монеты у меня на плече.

– Как же здесь душно, – вздохнула Луиза.

Они выпили за президента и его деньги. За певицу и ее голос. Обсудили публику и моду. Кажется, по дороге домой пьяная Луиза рассказывала Амалии про Гелиоса. Как он не похож ни на кого, кого она знала раньше. Кажется, Амалия смеялась и хотела с ним познакомиться.

***

Следующая встреча Луизы с Гелиосом походила на обычное свидание.

Последний раз Луиза целовалась на берегу моря с парнем год назад. Их отношения увяли скоротечно. Он изучал историю искусства и ненавидел татуировки. Амалия считала, что за его ненавистью к татуировкам стоят проблемы с восприятием своей телесности.

У Гелиоса проблем с телесностью не наблюдалось. Вместо татуировок у него были шрамы. Луизе нравилось к ним прикасаться, нравилось как он вздрагивал, когда она называла его полным именем. Так звала его только мать, редко на людях, никогда при посторонних, будто его имя принадлежало её снам, будто она хотела сохранить его в тайне.

Подвижность Гелиоса походила на вспышки света в темноте – увидишь и они завладеют всеми твоими мыслями и чувствами.