Текст книги "Тайна происхождения. Трилогия "
Автор книги: А. Дж. Риддл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 64 страниц)
Для Иммару
Я стал слугой секты, известной вам как Иммари. Я стыжусь вещей, которые натворил, и страшусь за мир – из-за того, что они планируют, как я узнал. В данный момент, в 1938 году, кажется, что их не остановить. Возношу молитвы, чтобы это оказалось моим заблуждением. На случай, если я все же прав, шлю вам этот дневник. Надеюсь, вы сможете воспользоваться им, чтобы предотвратить Армагеддон Иммари.
Патрик Пирс
15–11 – 38
15 апреля 1917 года
Союзнический госпиталь
Гибралтар
Когда меня месяц назад вытащили из тоннеля на Западном фронте и доставили в этот полевой госпиталь, я думал, что спасен. Но это место пожирает меня, как рак, подтачивая изнутри – поначалу безмолвно, без моего ведома, а затем накинулось на меня врасплох, погрузив меня в сумрачный недуг, избежать коего я не могу.
В этот час в госпитале почти тихо, и в это-то время и страшнее всего. Священники приходят каждым утром и вечером, выслушивая исповеди и читая при свете свечей. Нынче они все ушли, равно как большинство сестер милосердия и врачей.
Я слышу их за стенами своей палаты – в широком общем покое с рядами коек. Люди вопят – большинство от боли, некоторые от дурных сновидений; прочие кричат, разговаривают, играют в карты при лунном свете и смеются, будто полдюжины человек не скончаются еще до восхода солнца.
Мне дали отдельную палату, поместили сюда. Я этого не просил. Но дверь закрывается, отрезая крики и смех, и я рад этому. Мне не по душе ни то, ни другое.
Я хватаю бутылку настойки опия и пью, пока он не начинает сбегать по подбородку, а потом уплываю в ночь.
К жизни меня возвращает шлепок, и я вижу неровный частокол гнилых зубов, оскаленных в порочной ухмылке на небритой грязной физиономии.
– Ён оклемавшися!
От гнилостного смрада алкоголя и болезни у меня кружится голова и крутит желудок.
Двое других выволакивают меня из постели, и я кричу от боли, когда моя нога ударяется об пол. Я извиваюсь на полу, изо всех сил стараясь не лишиться чувств, а они хохочут. Я хочу быть в сознании, когда меня убьют.
Дверь распахивается, и слышится голос сестры милосердия:
– Что здесь проис…
Ее хватают и захлопывают дверь.
– Токмо малёк развлекаемся с сенаторским сынком, мэм, но, мож стацца, ты сгодисся получше евойного. – Он обхватывает сестричку рукой и заходит к ней сзади. – Мож, мы начнем с тя, мамзель.
Он срывает ее платье и белье с левого плеча до самого пояса. Ее груди обнажаются, и она вскидывает руку, чтобы прикрыться, но негодяй перехватывает ее запястье и заворачивает ей руку за спину.
Вид ее нагого тела будто придает пьяным мерзавцам сил.
Я силюсь встать, и стоит мне подняться на ноги, как ближайший бросается на меня. Он держит нож у моего горла, смотрит мне прямо в глаза и заплетающимся языком выговаривает:
– Плохой папуля сенатор пославши ево воювать, пославши нас усех, но больше ему тя не выручить.
Обезумевший подлец волком таращится на меня, и лезвие впивается мне в шею. Другой подонок держит санитарку сзади, вытягивая шею и все пытаясь поцеловать, но она все отворачивается. Последний из них тем временем раздевается.
Стоит опереться на ногу, и все тело прошивает волна боли – настолько мучительной, что меня мутит, голова идет кругом. Я скоро потеряю сознание. Боль невыносима, даже несмотря на опий. Он в таких местах дороже золота.
Пытаясь заставить его отвести взгляд, я указываю на столик:
– Там на столе настойка опия, целая бутылка.
Он на долю секунды отвлекается, и нож уже у меня. Разворачивая противника вокруг оси, я клинком рассекаю ему горло, отталкиваю его прочь и с ножом бросаюсь на обнаженного подонка, вогнав ему клинок в живот по самую рукоять. Приземлившись поверх него, выдергиваю нож и вонзаю ему в грудь. Он трепыхает руками, а кровь с бульканьем вырывается у него изо рта.
Боль от броска накрывает меня с головой, у меня не остается ни капли сил на последнего – насильника сестрички милосердия, но он, вытаращив глаза, выпускает ее и улепетывает из палаты. И тут я теряю сознание.
– 2 дня спустя –
Я прихожу в себя в другом месте, похожем на загородный коттедж – судя по ароматам и тому, как солнце вливается в распахнутое окно. Это светлая спальня, декорированная, как это сделала бы женщина – с безделушками и пустячками, которые так нравятся женщинам и которые мужчины нипочем не замечают, разве что в подобные моменты.
А вот и она сама – читает в уголке, тихо покачиваясь в ожидании. Будто шестым чувством она мгновенно узнает, что я пробудился. Бережно, будто фарфоровую вещицу, кладет книгу и подходит к постели.
– Здравствуйте, майор. – Она бросает тревожный взгляд на мою ногу. – Вас снова пришлось оперировать.
Теперь я замечаю свою ногу. Она перевязана, стала толстенной, вдвое против обычного. Когда меня вытащили, то грозились вовсе отнять ее. «Вы еще поблагодарите нас впоследствии. Вы должны верить нам, старина. Представляется ужасно, но оно к лучшему. На родине вы не будете одиноки, я уж вам гарантирую; толпы юнцов, вернувшихся с войны, будут разгуливать туда-сюда на жестяных ногах, попадаясь на каждом шагу, толкую я вам…»
Я пытаюсь наклониться вперед, чтобы взглянуть, но боль перехватывает меня на подъеме, снова швыряя навзничь.
– Она на месте. Я настояла, чтобы вашу волю почтили. Но пришлось убрать немало тканей. Сказали, они были инфицированы и никогда бы не исцелились. Госпиталь – рассадник микробов, и потом… – Она сглатывает ком в горле. – Сказали, что вы проведете в постели два месяца.
– А те люди?
– Полагают, что дезертиры. Будет расследование, но… чисто формальное, как я разумею.
Теперь я вижу на столе белую бутылку – точь-в-точь как в госпитале. Но мешкаю, понимая, что она меня видит.
– Можете забрать ее отсюда.
Если я начну снова, то уж никогда не остановлюсь. Я знаю, куда ведет эта дорожка.
Ступив вперед, девушка поспешно хватает бутылку, будто та вот-вот свалится со стола.
Как же ее зовут? Боже, последний месяц слился для меня в размытую пелену, навеянные опиумом и алкоголем сновидения, кошмар. Барнс? Барретт? Барнетт?
– Вы голодны? – Она стоит, прижимая бутылку к груди одной рукой, а другой оправляя платье. Может, дело в наркотике, а может, я так давно был без пищи, что не испытываю ни малейшего желания поесть.
– Голоден как волк, – говорю я.
– Всего минуточку, – она уже на полпути к двери.
– Сестра… это…
Остановившись, она оглядывается – быть может, чуточку огорченно.
– Бартон. Хелена Бартон.
Двадцать минут спустя я обоняю кукурузный хлеб, фасоль пинто и деревенскую ветчину. Такого дивного аромата я не вдыхал ни разу в жизни. К собственному изумлению, за вечер съедаю три тарелки. Все-таки я был голоден.
Глава 71
Главный конференц-зал
Штаб-квартира «Часовой башни»
Нью-Дели, Индия
Дориан перечитывал список живых и мертвых с обоих поездов.
– Я хочу отправить побольше трупов в США. С Европой, по-моему, и так порядок, – он почесал в затылке. – По-моему, партия в Японию тоже достаточная. Плотность населения поможет.
Ему хотелось бы проконсультироваться с Чангом или еще с кем-нибудь из ученых, но надо ограничить доступ к этой информации.
– Перекинуть-то мы можем, – Дмитрий изучал список, – но откуда нам их взять?
– Из Африки и Китая. Думаю, они оборачиваются медленнее, чем мы считаем. Китай склонен игнорировать или замалчивать кризисы в здравоохранении, а в Африке попросту нет инфраструктуры, чтобы принять меры против вспышки.
– Или распространить ее. Именно поэтому в том числе мы заложили…
– Развитые страны – вот где настоящая угроза. И не стоит недооценивать Центр по контролю и профилактике заболеваний. Когда грянет, они поворачиваются будь здоров. И мы всегда можем поработать с Африкой, когда уже начнется.
Глава 72
Монастырь Иммару
Тибетский автономный район
Кейт поддерживала голову Дэвида, пока он глотал антибиотики с водой из керамической чаши. Остатки воды пролились ему на грудь, и доктор Уорнер вытерла ее своей блузкой. Он все утро то и дело ненадолго терял сознание.
Кейт открыла дневник снова.
Я веду своих людей через тоннель, держа перед собой свечу. Мы почти пришли, но я останавливаюсь, подняв руки кверху, и подначальные, спотыкаясь, наталкиваются на меня сзади. Послышалось или на самом деле? Я втыкаю свой камертон в землю и наблюдаю за ним, ожидая вердикта. Если он завибрирует – немцы ведут подкоп где-то поблизости. Мы уже бросили два прохода из страха наткнуться на них. Второй мы подорвали под ними – хочется уповать, остановив их продвижение.
Камертон не реагирует. Я сую его обратно в свой инструментальный пояс, и мы бредем дальше во тьму, отбрасывая в свете свечи призрачные тени на земляные и каменные стены. На головы нам сыплется пыль и камешки.
А потом непрестанный дождь грязи прекращается. Задрав голову, я поднимаю свечу, пытаясь разобрать, в чем дело. Оборачиваюсь и кричу: «Назад!» – в тот самый миг, когда потолок проваливается, и в дыру вторгается сущий ад, задув слабенький огонек свечи. Меня швыряет на землю, упавший валун сокрушает мне ногу, и я почти теряю сознание.
Немцы приземляются на ноги, едва ли не мне на голову, и тут же открывают стрельбу, прикончив двоих моих подчиненных на месте. Дульные вспышки их пулеметов и вопли умирающих – единственное, что позволяет мне ориентироваться в этой бойне.
Выхватив пистолет, я стреляю по ним в упор, убив первых двоих – то ли подумавших, что я убит, то ли не заметивших меня в темноте. В дыру врывается все больше людей, и я стреляю и по ним тоже. Пять, шесть, семь из них мертвы, но их веренице нет конца, целый полк готов ворваться через тоннель в тыл союзнических войск. Предстоит резня. Патроны у меня кончились. Отбросив пустой пистолет в сторону, я выхватываю гранату. Выдергиваю чеку зубами и швыряю изо всех сил в немецкий тоннель наверху, под ноги новой волне солдат. Тянутся две долгих секунды, пока они спрыгивают, с ходу стреляя в меня, а потом их сотрясает взрывом, обрушивая оба тоннеля вокруг меня. Меня придавило. Я не могу подняться, мне ни за что не выбраться, обломки душат меня, но внезапно я чувствую чьи-то руки…
Сестра милосердия утирает пот с моего лба, поддерживая мою голову.
– Они нас подстерегали… подобрались к нашему туннелю ночью… не было ни шанса… – говорю я, пытаясь объяснить.
– Все позади. Это просто дурной сон.
Я тянусь к ноге, словно прикосновение к ней прекратит колотящуюся боль. Кошмар не кончился. И не кончится никогда.
Испарина и боль усугубляются что ни ночь; она не может не заметить этого. И заметила. Белая бутылка у нее в руке, и я говорю:
– Только капельку. Я должен от этого избавиться.
Я делаю глоток, и чудище отползает в свою нору. А я наконец могу поспать по-настоящему.
Когда я пробуждаюсь, она рядом – вяжет в уголке на спицах. На столике около меня три стопочки с темно-коричневой жидкостью – дневной рацион насыщенного опиумом зелья, снабжающего меня морфином и кодеином, в которых я отчаянно нуждаюсь. Благодарение Господу. Испарина вернулась, и боль приходит вместе с ней.
– Я буду дома до заката.
Кивнув, я принимаю первую стопку.
Две стопки каждый день.
Она читает мне каждый вечер после работы и обеда.
А я лежу, время от времени вставляя глубокомысленные комментарии и остроумные реплики. Она смеется, а если я чуточку переступаю черту, она шутливо меня укоряет.
Боль почти терпима.
Одна стопка в день. Свобода!
Почти. Но боль не отступает.
Я все еще не в состоянии ходить.
Я всю жизнь провел в шахтах, в темных тесных пространствах. Но это мне несносно. Может, дело в свете или свежем воздухе, или в том, что я лежу в постели день за днем, ночь за ночью. Прошел уже месяц.
Каждый день, когда стрелки подходят к трем часам, я считаю минуты до ее возвращения домой. Мужчина, дожидающийся, когда женщина придет домой. Что наводит на вопрос о предпосылках этого утверждения.
Я настаивал, чтобы она бросила работу в госпитале. Микробы. Бомбы. Шовинисты. Я испытал все это. Она и слушать не хочет. Мне ее не переспорить. На ногу я встать не могу. Не могу даже просто поставить стопу на пол. А сверх того я потихоньку теряю рассудок, отпуская неуклюжие шутки о себе себе же самому.
Из окна я вижу, как она идет по дорожке. Который нынче час? Два тридцать. Она рано. И – с ней мужчина. За месяц, что я здесь, она ни разу не привела кавалера домой. Эта мысль еще ни разу не приходила мне в голову, и теперь сказывается на мне шиворот-навыворот. Я силюсь получше разглядеть их через окно, но не вижу. Они уже в доме.
Я лихорадочно расправляю постель и отталкиваюсь, преодолевая тупую боль, чтобы сесть в постели и выглядеть сильнее, чем на самом деле. Беру книгу и начинаю читать ее, держа вверх ногами. Поднимаю глаза и успеваю перевернуть книгу как надо, прежде чем Хелена переступает порог. За ней по пятам – усатый хлыщ с моноклем, облаченный в костюм-тройку, будто алчный пес на охоте.
– Ах, вы добрались до книжек. Что вы выбрали? – Она чуть подается ко мне, читает заголовок и чуть вскидывает подбородок. – Гмм, «Гордость и предубеждение». Одна из моих любимых.
Захлопнув книгу, я швыряю ее на столик, будто Хелена только что поведала мне, что та заражена чумой.
– Да, ну, такие вещи поддерживают человека. И я люблю… классику.
Мужчина с моноклем смотрит на нее с нетерпением. Готов продолжить визит – подальше от калеки в гостевой спальне.
– Патрик, это Дэмьен Уэбстер. Он прибыл из Америки повидать вас. И не говорит мне, по какому поводу, – она заговощицки приподнимает брови.
– Рад познакомиться, мистер Пирс. Я знал вашего отца.
Он вовсе не ухаживает за ней… Минуточку, он знал моего отца.
Похоже, Уэбстер понимает, что я в замешательстве.
– Мы телеграфировали в госпиталь. Вы не получили депешу?
Мой отец умер, но он пришел не из-за этого. Из-за чего же?
– Майор Пирс пробыл здесь месяц, – встревает Хелена, прежде чем я успеваю открыть рот. – Госпиталь каждый день получает огромное множество каблограмм. С чем вы пришли, мистер Уэбстер? – Ее тон становится строгим.
Уэбстер бросает на нее злобный взгляд. Вероятно, он не привык, чтобы женщина разговаривала с ним в подобном тоне. Пожалуй, ему не повредит еще толика подобного обхождения.
– По нескольким вопросам. И первый – имение вашего батюшки…
За окном птица садится на фонтан. Суетится, макает голову, поднимается и отряхивается от воды.
– Как он умер? – спрашиваю я, все не сводя глаз с птицы.
– Автокатастрофа, – говорит Уэбстер поспешно, будто торопясь разделаться с ненужной помехой. – Оба – и он, и ваша матушка – скончались мгновенно. Опасные машины, говорю я. Это было быстро. Они не мучились, уверяю вас. Итак…
Я ощущаю боль иного рода, сокрушительное чувство одиночества, пустоты, будто во мне разверзлась бездна, которую уже никогда не заполнить. Моей матери больше нет. Уже похоронена. Больше нам никогда не свидеться.
– Это приемлемо, мистер Пирс?
– Что?
– Счет в Первом национальном банке в Чарльстоне. Ваш отец был весьма рачителен. На счету почти двести тысяч долларов.
Рачителен до безобразия.
Явственно раздосадованный Уэбстер ведет свое в надежде на отклик.
– Счет на ваше имя. Завещания нет, но поскольку у вас нет ни братьев, ни сестер, проблем не будет. – Он выжидает еще секунду. – Мы можем перевести деньги в здешний банк. – Он переводит взгляд на Хелену. – Или в Англию, буде предпочтете…
– В Западно-Вирджинский детский дом. Он в Элкинсе. Проследите, чтобы они получили баланс счета. И чтобы знали, что дар поступил от моего отца.
– Э-э, да, это… возможно. Дозволено мне осведомиться, почему?
Правдивый ответ звучал бы «потому что он не хотел бы, чтобы они достались мне», а точнее, «потому что ему не нравился человек, которым я стал». Но я не говорю ни того, ни другого – быть может, оттого, что Хелена находится в комнате, а может, потому что не считаю этого крючкотвора заслуживающим честного ответа. Вместо того я мямлю нечто вроде: «Он бы так хотел».
Он смотрит на мою ногу, подыскивая подходящие слова.
– Все это распрекрасно, но военные пенсии… довольно скудны, даже майорские. Я бы полагал, вы можете пожелать удержать немного денег – скажем, сто тысяч долларов?
– Почему бы вам не сказать открыто, с какой целью вы явились? – смотрю я на него в упор. – Сомневаюсь, что из-за двухсоттысячного достояния моего отца.
Это застает его врасплох.
– Ну конечно, мистер Пирс. Я лишь пытаюсь поделиться рекомендацией… в ваших же собственных интересах. В самом деле, именно ради этого я и прибыл. Я доставил сообщение от Генри Друри Хэтфилда, губернатора великого штата Западная Вирджиния. Его превосходительство желает, чтобы вы… ну, прежде всего он выражает свои глубочайшие соболезнования в связи с вашей утратой, фактически от имени штата и нашей великой нации. Кроме того, он хотел бы, чтобы вы ведали, что он готов назначить вас на место отца в Сенате США силою полномочий, только что предоставленных ему законодательной властью штата.
Я начинаю понимать, почему Маккои так ненавидели этих змеев в человеческом обличье
[16]
. Генри Хэтфилд – племянник Дьявола Хэтфилда, предводителя пресловутого клана Хэтфилдов. Второй срок губернатору не светит. Он сам посягал на это кресло в Сенате США два года назад, но за год до того штаты ратифицировали Семнадцатую поправку, дозволяющую прямые выборы сенаторов США и отнявшую бразды у коррумпированных законодательных собраний штатов и махинаторов вроде Хэтфилда. Мой отец был в первой плеяде сенаторов США, избранных народом. Его смерть и речи о деньгах теперь обрели куда больше смысла. Но не назначение.
Уэбстер не в силах хранить тайну слишком долго. Прислонившись к изножью кровати, он переходит на запанибратский тон.
– Разумеется, ваш статус героя войны сделает вас народным избранником. Состоятся внеочередные выборы. Как вам известно, отныне сенаторов выбирает народ, – он кивает, – как сему и надлежит быть. Губернатор готов назначить вас на пост вашего отца при условии, что вы выступите за него на внеочередных выборах и в кампании в его поддержку. Взамен он желает и дальше поддерживать вашу карьеру. Предположим, как кандидата в Конгресс. Конгрессмен Патрик Пирс – по-моему, звучит недурно. – Оттолкнувшись от спинки кровати, он озаряет меня улыбкой. – Итак, значит, я могу принести губернатору добрую весть?
Я одариваю его испепеляющим взглядом. Еще ни разу в жизни мне так не хотелось стоять на собственных двоих, чтобы отконвоировать этого демона к двери дома и вышвырнуть за порог.
– Я понимаю, что обстоятельства далеки от идеальных, но всем нам приходится подниматься до высоты положения. – Уэбстер кивает на мою ногу. – А уж с вашими… ограничениями это может прийтись в самый раз. Вы вряд ли найдете работу получше…
– Вон!
– Ну-ну, мистер Пирс, я понимаю…
– Вы меня слышали. И не возвращайтесь. Вы получили единственный ответ, другого не будет. Скажите этому бандиту Хэтфилду, чтобы сделал свое грязное дело – а может, поручил его одному из кузенов. Я слыхал, они в этом поднаторели.
Он делает шаг ко мне, но Хелена хватает его за руку.
– Сюда, мистер Уэбстер.
После его ухода она возвращается.
– Искренне сожалею о ваших родителях.
– Как и я. Моя матушка была очень доброй и любящей. – Я понимаю, что сейчас она видит мое горе, но сдерживаться больше не могу.
– Может, вам что-нибудь нужно?
Я вижу, что это непреднамеренно, но она бросает взгляд туда, где раньше у постели стояла бутылка.
– Да. Врач. Для моей ноги.
Глава 73
Ситуационный центр
Штаб-квартира «Часовой башни»
Нью-Дели, Индия
Дориан мешкал у двери, озирая оперативный пункт. С виду прямо центр управления полетами НАСА. Несколько рядов аналитиков говорят в микрофоны гарнитур и работают на компьютерах, управляющих беспилотниками. Мозаика экранов на стене показывает данные телеметрии летательных аппаратов – горные и лесные пейзажи.
Координирует поиски Дмитрий. Вид у дюжего русского такой, будто тот не спал с самого взрыва в Китае. Протолкавшись сквозь толпы аналитиков, он присоединился к Дориану в глубине зала.
– Пока ничего. Слишком большую площадь надо покрыть.
– А как насчет спутникового наблюдения?
– Все еще ждем.
– Почему? Что так долго?
– Смена орбиты требует времени, а площадь надо охватить очень большую.
Дориан с минуту наблюдал за экранами.
– Начинайте трясти кусты.
– Трясти?
– Жечь, – отрезал Дориан, поворачиваясь и ведя Дмитрия к двери, подальше от ушей аналитиков. – Чтобы посмотреть, кто выскочит. По моим догадкам, Уорнер в одном из этих монастырей. Что у нас с «Тоба»?
– Трупы на самолетах, вылетающих в Европу, Северную Америку, Австралию и Китай. Живые будут размещены в местных больницах в Индии и, – он бросил взгляд на часы, – Бангладеш через час.
– Рапорты?
– Покамест ничего.
Ну хоть какие-то хорошие новости.
Глава 74
Монастырь Иммару
Тибетский автономный район
Назавтра утром Мило поджидал Кейт точь-в-точь как накануне. «И давно он тут сидит, ожидая, когда я проснусь?» – гадала она.
Встав, Кейт обнаружила очередную миску с кашей на завтрак на том же месте. Они с Мило обменялись утренними любезностями, и он снова повел ее в комнату Дэвида.
Дневник лежал на столике у кровати, но Кейт, не обращая на него внимания, сразу устремилась к Вэйлу. Дала антибиотики и осмотрела раны на плече и ноге. За ночь багровые кольца вокруг них расползлись, охватив грудь и верхнюю часть бедра. Покусывая щеку изнутри, Кейт с отсутствующим видом посмотрела в окно.
– Мило, мне нужна твоя помощь. Это очень важно.
– Как я и сказал при первой встрече, мадам, – он снова отвесил поклон. – Мило к вашим услугам.
– Тебя не тошнит при виде крови?
Несколько часов спустя Кейт закрепила последнюю повязку на плече Дэвида. Груда окровавленной марли лежала в луже крови и гноя в тазу на столе. Мило зарекомендовал себя восхитительно – до операционной сестры квалификацией не дотянул, но его чань-самообладание
[17]
оказалось весьма на руку, особенно когда у Кейт нервы начали пошаливать.
Покончив с перевязками, доктор Уорнер провела ладонью Дэвиду по груди и перевела дух. Теперь остается только ждать. Прислонившись к стене алькова, она смотрела, как грудь раненого вздымается и опадает почти незаметным для глаз движением.
А через пару минут открыла дневник и взялась за чтение.
3 июня 1917 года
– А сейчас? – справляется доктор Карлайл, ткнув пером чернильной ручки мне в ногу.
– Ага, – цежу я сквозь стиснутые зубы.
Он передвигает перо и тычет снова.
– А здесь?
– Чертовски.
Выпрямившись, он созерцает плоды своих тыканий.
Прежде чем осмотреть ногу, он не пожалел времени, собирая «анамнез». Приятное разнообразие после полевых хирургов, глядящих на ранение, а не на человека, и обычно кромсающих без единого слова. Я сказал ему, что мне двадцать шесть лет, в остальном здоровье хорошее, не имею «зависимостей» и получил ранение на Западном фронте, в рухнувшем тоннеле. Он кивнул и провел тщательный осмотр, отметив, что ранение не так уж и отличается от тех, что ему довелось повидать за свою практику у шахтеров и спортсменов.
Я жду его вердикта, гадая, следует ли мне что-нибудь сказать.
Городской доктор чешет в затылке и присаживается у постели.
– Должен признаться, я согласен с тем, что сказали вам армейские хирурги. Я бы лучше отнял ее еще тогда – вероятно, чуть ниже колена, или, по крайней мере, начал бы там.
– А что теперь? – я страшусь ответа.
– Теперь… даже не знаю. Вам уже никогда не ходить на ней – по крайней мере нормально. По большей части это зависит от того, насколько больно вам будет. Несомненно, нервы получили большие повреждения. Я бы рекомендовал вам попытаться ходить, уж как сумеете, в ближайший месяц-два. Если боль будет несносной – каковой, подозреваю, она и будет, – мы отнимем ее под коленом. Большая часть ощущений идет от стопы; там больше нервов. Сие даст вам некоторое облегчение. – И будто предвосхищая мое отчаяние, добавляет: – Мы здесь боремся не только с болью. Тщеславие тоже нельзя сбрасывать со счетов. Ни один человек не хочет лишиться половины ноги, но это не делает его человеком в меньшей степени. Лучше быть прагматичным. Вы же сами будете благодарны. И полагаю, последним фактором выступает та работа, которой вы станете заниматься, капитан… нет, майор, не так ли? Ни разу не видел майора вашего возраста.
– Когда вокруг гибнут один за другим, чины приходят быстро, – отвечаю я, оттягивая время перед другим вопросом, от которого отгораживался с того самого момента, когда рухнул тоннель. Горное дело – единственное, что я умею. – Я пока не знаю, что буду делать, когда… когда встану на ноги. – Это выражение как-то само собой приходит на язык.
– Кабинетная работа будет… э-э… благоприятна для вашей диспозиции, если вы сумеете сыскать таковую. – Кивнув, он встает. – Что ж, тогда все, позвоните мне или напишите через месяц. – И он вручает мне карточку со своим адресом в Лондоне.
– Спасибо вам, доктор, искреннее спасибо.
– Ну, мне было как-то несподручно отклонить просьбу лорда Бартона. Мы припомнили наши деньки в Итоне, а когда он мне сказал, что вы герой войны и что его малышка очень настаивает, и он опасается, что если я не посмотрю, это совсем разобьет ей сердце, я сел на поезд на следующий же день.
В коридоре слышится грохот, будто кто-то сшиб что-то с полки. Мы с доктором Карлайлом оба смотрим в направлении шума, но ни один из нас не говорит ни слова. Он собирает свой черный саквояж и встает.
– Я оставлю Хелене наставление о том, как перевязывать ногу. Удачи вам, майор.
5 августа 1917 года
Минуло два месяца, и я уже месяц как «хожу». По большей части ковыляю. В удачные дни с помощью трости – просто хромаю.
Карлайл приезжал на прошлой неделе полюбоваться моими колченогими подвигами. Стоя рядом с Хеленой, он радовался, как гордый владелец на собачьей выставке.
Несправедливый попрек. И вовсе не заслуженный человеком, который был так добр ко мне.
Пилюли. Они притупляют боль – да и все остальное, в том числе и мои мысли. Они делают меня бесчувственным, когда действуют, и злым, как осиное гнездо, когда действие их кончается. Вести сражения в собственном рассудке – странная пытка. Пожалуй, я предпочел бы стрелять по людям кайзера; там я хотя бы знал, на чем стою, и мог получить передышку, когда покидал фронт. Недели ходьбы, глотания таблеток и новых усилий посеяли в моей душе новый страх: что я никогда не избавлюсь от присосавшейся ко мне твари, неустанно подзуживающей меня утолять боль. Мне нужны пилюли, без них я не могу и не хочу. Я обменял дьявола – настойку опия – на пару костылей: один под мышкой, а второй в кармане.
Карлайл говорит, что моя походка станет улучшаться по мере того, как я буду «знакомиться с ногой» и определю минимальную приемлемую дозу пилюль от боли. Говорить легко.
Но не к пилюлям я пристрастился более всего за месяцы, прошедшие с той поры, как покинул госпиталь. Таких, как она, я еще не встречал. Одна лишь мысль съехать от нее, сказать «прости» повергает меня в ужас. Я знаю, что хотел бы сделать: взять ее за руку, сесть на корабль и отплыть прочь из Гибралтара, прочь от войны, прочь от прошлого, и начать сызнова – где-нибудь в безопасном месте, где наши дети могли бы расти, не зная горя.
Уже почти три, а я не принял за весь день ни пилюли. Хочу иметь ясную голову, когда буду говорить с ней. Не хочу упустить ни малейшего нюанса, несмотря на боль – будь то в ноге или сердце.
Мне потребуется весь мой ум. Может быть, дело в ее британском воспитании с его стоицизмом и суховатым юмором, а может, в двух годах работы в полевом госпитале, где эмоции так же заразны и опасны, как инфекции, с которыми там борются, но вникнуть в мысли этой женщины почти невозможно. Она смеется, она улыбается, она полна жизни, но никогда не теряет самообладания, никогда лишнего слова не скажет, ничем не выдаст свои мысли. Я бы отдал вторую ногу, только бы знать, что она на самом деле чувствует по отношению ко мне.
Я обдумал свои возможности и предпринял все приготовления, какие мог. Через день после визита этого демона Дэмьена Уэбстера я написал три письма. Первое отправилось в Первый национальный банк в Чарльстоне с уведомлением, что баланс счета моего отца надлежит перевести на счет Западно-Вирджинского детского дома в Элкинсе. Второе я послал детскому дому, извещая, чтобы ожидали взноса, и в случае, если посмертный дар не прийдет
[18]
к ним напрямую, связались с мистером Дэмьеном Уэбстером по сему вопросу, как с последним лицом, каковое располагало доступом к сказанному счету. Искренне надеюсь, что они получат эти средства.
Последнее письмо я написал в Городской банк Чарльстона, где держу собственные средства. Полторы недели назад пришел ответ, известивший меня, что на моем счету в общем итоге 5752 доллара 34 цента, за перевод каковых банковским чеком в Гибралтар полагается мзда. Я заранее предполагал, что меня обжулят, едва я нацелюсь за порог, как это в заводе у банков, и посему отвечал незамедлительно, поблагодарив их и потребовав, чтобы они выслали банковский чек с наивозможной поспешностью. И как раз вчера курьер с ним прибыл.
Я также получил остаток своего мизерного армейского жалованья, большую часть которого армия приберегает для тебя, пока ты воюешь. На прошлой неделе я был с почетом демобилизован, так что это последнее денежное поступление.
В общем и целом у меня имеется 6382 доллара 79 центов, коих крайне мало, чтобы содержать жену и где-либо обустроиться. Мне придется найти какую-либо сидячую работу, вероятнее всего, где-нибудь в банке или на бирже, возможно, в знакомой мне сфере – горном деле или, скажем, военной индустрии. Но такая работа подходит лишь людям определенного склада, располагающим нужными связями и соответствующим образованием. Будь у меня собственный капитал, можно было пустить его в ход и при толике везения наткнуться на жилу – уголь, золото, алмазы, медь или серебро – и не знать недостатка в деньгах. Я установил себе цель в двадцать пять тысяч долларов. Это почти не оставляет мне права на ошибку.
Я слышу, как Хелена открывает дверь, и выхожу в тесную переднюю, чтобы поприветствовать ее. Ее одеяние сестры милосердия запятнано кровью, являя диковинный контраст с доброй улыбкой, озаряющей ее лицо при виде меня. Я бы отдал все на свете, только б знать, какая искра ее воспламенила – жалость или искренняя радость.
– Вы встали. Не обращайте внимания на мой вид; я как раз собираюсь переодеться, – говорит она, устремляясь прочь.
– Наденьте что-нибудь элегантное, – окликаю ее. – Я хочу пригласить вас на прогулку, а потом на обед.
Она высовывает голову из-за двери своей спальни.
– В самом деле? – Улыбка становится шире, в ней сквозит намек на изумление. – Не приготовить ли ваш мундир?
– Нет. Благодарю вас, но с ношением мундира для меня покончено. Сегодня речь пойдет о будущем.
