Текст книги "Немцы в городе (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

– Ладно. Сам напросился. Потом не обижайся.

Шнайдер с интересом наблюдает за тем, как партнёр копается в барахле, зарываясь на самое дно баулов. Даже интересно – чего такого особенного он там выискивает? Особенное обнаруживается далеко не сразу – Шнайдер и сам не поверил, что при переезде, проводя генеральную ревизию в своём гардеробе, это он не выкинул. Застиранный махровый халат и розовые плюшевые тапочки в вакуумном пакете – как музейный экспонат.

– Это? – он скептически берёт пакет за краешек и вертит его в воздухе перед носом, оседланным тонкой оправой очков.

– Ну, извини. С возрастом я становлюсь сентиментальным... – Стас делает вид, что пристыжён, хотя оба понимают, что это не так.

– Ну что ж... – Шнайдер хватает чистое полотенце и с пакетом под мышкой направляется в сторону ванной.

– Чуть не забыл, – слышит он вдогонку. – Твои давно закончились, очень давно. Я скучал по... И решил...

К пакету и полотенцу добавляется новенький флакончик “Марины де Бурбон”. Заперевшись в ванной, Шнайдер любуется своей довольной улыбкой в зеркале – всего несколько секунд, пока и очки, и зеркало не запотевают. Себя он уже не видит, но улыбаться не перестаёт.

Сегодня редкий день. Окно берлинского пентхауса Кристиана, что во всю стену транслирует в комнату хроники города в режиме реального времени – окно чистое. Вчера приходили женщины из клининговой компании и вымыли его изнутри, а на прошлой неделе промышленные альпинисты наконец избавили и внешнюю поверхность стеклопакета от слоя межсезонной грязи. В Берлине июнь – и лето сквозь тройное стекло проливается в квартиру жёлто-зелёно-голубыми красками. Кристиан в отъезде, и Линдеманн в квартире один. Сегодня он переступил её порог впервые с тех пор, как они вернулись из России. Ключи Лоренц передал с курьером.

Устав от вида на город, Линдеманн разворачивается на сто восемьдесят градусов и упирается взглядом в зеркало – широченное, высоченное, в мощной раме. Любит же Флаке стёкла, даром что сам стеклянноглазый. В его доме пьяным лучше не бродить – того и гляди напорешься на очередной журнальный столик, прозрачный, как и большинство мебели. “В его доме”. Линдеманн прожил здесь более тринадцати лет, а не бывал тут менее двух, и вернувшись сегодня, он не почувствовал щемящей ностальгии. Ни запах моющего средства, ни старые фото на стенах, ни прозрачные интерьеры – всё это не вызвало в нём сладкой истомы. Лишь сожаление... Кстати о фото – Линдеманн не сразу понял, что с ними не так. Флаке их не убирал – долгие месяцы он каждый вечер возвращался в свою огромную пустую квартиру, где его ждали фотографии, на которых они с Тиллем всё ещё были вместе.

Только сейчас Тилль замечает, что всё ещё держит дорожную сумку в руках. Всё как тогда. После освобождения он тоже приехал сюда, к Флаке, со всем своим богатством – полупустой дорожной сумкой. Добирался на попутке, по дороге напился. Грязное потное животное с недельной щетиной и несвежим дыханием. Он пришёл, сам не зная зачем и на что надеялся. Если бы он был Лоренцу не безразличен, тот не позволил бы ему провести столько времени в тюрьме. Если бы он осмелился дать себе надежду... Но Крис и на километр его к себе не подпустит. Крис – не гей. Он – миллионер. Ему стоило лишь свистнуть, и лучшие женщины мира выстроились бы в очередь на матримониальный кастинг. Интересно, сколько же их у него было: моделей, актрис – кого там ещё принято пользовать в их миллионерской среде? Когда Линдеманн думал об этом, силясь уснуть в своей камере после отбоя, у него кулаки сжимались от бессилия. Бывало, от отбоя до подъёма ночь пролетала одним мгновением – мучительной бессонной вечностью, сотканной из ревности и злобы. Тилль пришёл к Флаке, потому что тогда ему больше некуда было идти. Переступив порог богатого жилища впервые, он потерял себя. Нашёлся, уже вдавливая Лоренца в пол гостиной. Господи, сколько испуга было в его глазах! Они расширились так, словно силились вывалиться из орбит. Флаке был парализован страхом: мог бы – плакал, мог бы – кричал, умолял, звал на помощь, но он лишь вжимался острыми лопатками в ореховый паркет и таращился на Линдеманна, не дыша и не моргая. Оцепенение спало вслед за первым поцелуем – грубым, насильственным, бесцеремонным. Никто не способен наслаждаться такими ласками – есть вещи, для которых человек не создан. Когда Тилль наконец оторвался от безвольных, неумелых, податливых губ, искусанных и дрожащих, Флаке заплакал. И Тилль, как обухом ударенный, вдруг осознал, что творит – он попытался отстраниться, извиниться, уйти... Но Лоренц так крепко вцепился ему в загривок своими паучьими пальцами, что Линдеманн понял – он уже никуда не уйдёт. Он остался здесь, в “богатом доме”, на долгие годы. Сегодня он сюда вернулся. Осунувшийся, обритый наголо, в классическом костюме с неряшливо торчащими из-под ремня краями белой рубахи и спущенным чуть ли не до середины груди узлом тёмно-красного галстука. От него пахнет “Хьюго” и усталостью. Наконец он бросает дорожную сумку на пол и лезет в карман за сигаретами.

Вместе с пачкой из кармана вываливается маленький квадратный конвертик, и Тилль невольно усмехается. Бывают же люди – ни границы, ни условности им нипочём. Прислали приглашение, да не по “Вотсаппу”, а по самой настоящей почте – открытка, подписанная от руки. Линдеманн хорошо знает владелицу почерка. Так же хорошо, как знает и она, что он не приедет, ни сейчас, ни позже – вообще никогда. И всё равно прислала открытку с приглашением. Интересно, Флаке тоже такую получил? Наверняка...

Самолёт сажали на футбольном поле – на стадионе недалеко от центра города. Указания направлять машину именно туда Володька получил по радиосвязи. Сперва им думалось, что идея со стадионом у властей возникла неслучайно – наверняка билеты на феноменальный гранд-финал одиозной эпопеи продавались через интернет, а спортивную инфраструктуру использовать для проведения массовых шоу-мероприятий удобнее всего... Они сильно ошибались – стадион выбрали, потому что там много места, рядом нет жилых зданий, и легко можно организовать оцепление, оградив территорию от посторонних. Носилки подали к трапу почти моментально – несколько нарядов скорой дежурили в стороне от зелёного покрытия подогреваемого и потому сухого футбольного поля. Диану унесли сразу, Оливер кинулся было следом – но двое бойцов нацгвардии грубо пресекли его поползновения. Он и не сопротивлялся. Тилль тогда ещё обратил внимание, будто Ридель какой-то... сломанный. За него стало страшно. Следом спускался Лоренц – повязали и его. Линдеман подставил запястья под наручники уже сам – по примеру друзей он успел догадаться, что их всех ожидает.

Три месяца в КПЗ, куда не пускали прессу. Формально новоявленный начальник ФСБ слово сдержал – захват заложников им так и не вменили, зато по их душеньки у силовиков и прокуратуры возникло много других претензий. Ольга искала лучших адвокатов, но за дело о шпионаже никто не брался: защищать “иностранных агентов” в стране, поражённой истерией сродни холодновоенной – значит похоронить свою репутацию навсегда. Михаил Евгеньевич, в своё время вытащивший Диану из застенков, вызвался выручать и Риделя – к тому у Мценских правоохранителей накопилось уж очень много вопросов, и после череды доверительных бесед, с друзьями его разлучили: Лоренца и Линдеманна ожидало этапирование в Москву, а Оливера оставили во Мценске. Слишком живописно просматривался его след за чередой убийств – в конце концов, сейчас не девяностые, и даже мёртвым бандюгам ведётся счёт. То, что по факту обнаружения трупов квалифицировалось операми как “бандитские разборки”, после бегства Кречетова объединилось в единую цепочку – ведь все трупы, и в Обоснуево в ноябре, и недавно в гаражах, принадлежали ребятам из числа кречетовских приспешников, а Риделя видели неподалёку от мест расправ...

В Москву отправлялись с тяжёлым сердцем. Не хотелось оставлять Олли, не хотелось оставлять незаконченных дел. Лоренц сторонился Линдеманна: их хоть и содержали в одиночках, но на перекрёстных допросах и беседах со следователями “не для протокола” видеться им доводилось часто. “Флаке, мы должны держаться вместе”. “Угу. “Что бы ни случилось”. “Угу”. “Пока не выберемся”. “Именно. И ни минутой дольше”. Лоренц сказал, что больше не может ему доверять. Ему, Тиллю, своему Тилльхену. Особенно после того, как стало известно, что случилось с Дианой. В Москве они пробыли недолго – готовились к суду, а получили депортацию. Ольга превзошла саму себя – потратив несколько сотен тысяч из выделенного ей в неограниченное пользование состояния Лоренца, она нашла того, кто годился для обмена. Тилля и Флаке выменяли на одного российского агента, уже четвёртый год томящегося в немецкой тюряге. Про него бы так никто и не вспомнил, если бы ни вовремя подстёгнутая пресса. Из русского быстренько сделали звезду таблоидов: для одних он – боец невидимого фронта, кинутый и преданный неблагодарным Отечеством, отданный на поругание врагу. Для других – очередной злобный русский, коротающий срок в слишком уж мягких даже по меркам либеральной Европы условиях. Историю парня пиарили во всех независимых изданиях, из него фактически слепили сакральную жертву, святого страдальца. Под давлением общественного мнения власти решили не медлить: уполномоченные представители двух стран заключили соглашение, и русского сидельца выменяли на двоих немцев, обвиняемых по аналогичной статье, но ещё не осужденных. Когда друзья улетали, у них с собой почти ничего не было. Ландерс привёз кое-какие бумаги и сменную одежду. Ключи от пентхауса Лоренц хранил в Берлине – в банковской ячейке. По прилёту еле наскребли денег на такси, чтобы добраться из Шёнефельда до головного отделения Дойче Банка. Лоренц взял из ячейки только одну копию. На следующий день Тилль въехал в обслуживаемые апартаменты на окраине города. Для того, чтобы передать все дела, Стаса пришлось вызывать в Берлин. Когда с бумагами было покончено, в прошлом оставалось уже всё – и предприятие, и Россия, и друзья, и отношения. Линдеманн вернулся к тому, с чего начинал.

В квартире не жарко, но Тилль так нервничает, что скинул пиджак, а после и петлю-удавку цвета артериальной крови. Долго не решаясь, он-таки залез в холодильник к Крису. Упаковка пива – стало легче. Пиво приятно холодит, горчит солодом, бьёт пузырьками в нос. Лоренц не любит пиво – значит, он купил его для него... В квартире шикарная стереосистема – объёмная и мощная, она проникает в каждый уголок жилища. Можно настроить её так, чтобы сидеть на унитазе под пятый венгерский танец Брамса, крошить салатики на кухне под “Монтекки и Капулети” Прокофьева (Тиллю всегда казалось, что под эту увертюру орудовать ножом – одно удовольствие), а наблюдать закат можно уже из гостиной под собственные треки двадцатилетней давности – Nebel особенно хорош для тихих закатов. И всё это – лишь запрограммировав систему однажды... Линдеманн пьёт в тишине. Он очень боится упустить звук приближающихся шагов с той стороны входной двери. Когда они наконец раздаются, над городом сиреневеют тёплые сумерки. Ключ в замке поворачивается – Линдеманн не дышит.

– Привет, рад, что ты здесь, – как ни в чём не бывало, будто бы и не было многих месяцев расставания, Лоренц проходит на кухню и бросает ключи в вазочку для фруктов.

Тилль столько раз прокручивал в уме всё то, что собирался ему высказать, а когда момент наконец настал, он не оказался способен выдавить из себя ничего, кроме сумбура:

– Ты очень обидел меня... Недоверием. А потом – вышвырнув из дома, в котором мы вместе прожили тринадцать лет! Ты указал мне на дверь – на моё место. Знаешь, мне было очень больно. Я не понимаю, зачем ты позвонил, зачем прислал ключи. Зачем я здесь? Прибежал, как побитая собачонка – сам себя не узнаю! Я не должен был приходить!

Линдеманн пытается вскочить на ноги, но те словно заякорены к полу. Плюхнувшись обратно на стул, он с непониманием смотрит вниз: Лоренц сидит на коленях – нет, с его ростом, он уже практически лежит на пузе, вцепившись в Линдеманновские лодыжки цепкими лапками. Он его не отпускает!

– Флаке встань, прекрати, что ты делаешь!

– Не предавай меня больше, – шепчет Лоренц куда-то в Тиллевы коленки.

– И ты меня, – шепчет тот в ответ, тянясь грубою ладонью к заросшей, выкрашенной в белый макушке, – ну всё, ну всё...

От Флаке пахнет так по-родному, и Тилль не может надышаться любимым. Вот она – ностальгия, что щекочет нос: она не в панорамных стёклах и не в ореховых паркетах, она в человеке, который, исчезнув из его жизни на долгие месяцы, продолжал жить в памяти его чувств. Тилль хотел бы спросить, был ли у Флаке за это время кто-то другой, но не стал: тот покрывает его тело жадными поцелуями, почти укусами, и сразу становится понятно – он изголодался по плоти, по его плоти, а другой он не искал. Как и сам Тилль. Говорят, человек может всю жизнь прожить с пулей в сердце, а если её вытащить – сердце остановится. Флаке для него – такая вот пуля.

– Не думал, что когда-нибудь скажу подобное, но кажется, ты похудел.

Линдеманн медленно проводит кончиками пальцев по голой ноге партёра, которая стройна, длинна и кажется бесконечной.

– На самом деле, это ты похудел, – Флаке хихикает от щекотки и в отместку щиплет Тилля за живот – туда, где, насколько он помнит, когда-то было пузико. – Очень похудел. Что с тобою сталось?

– Возраст. Нервы. Тоска. Волосы на голове редеют, а в носу и на груди – напротив, пускаются в рост. Да ещё и седые. И да, я стал больше курить.

Откинувшись на подушки, Тилль закуривает, не обращая внимания ни на протестующее бурчание Флаке, ни на отсутствие в спальне пепельницы. Пепел летит прямо на гладкий мраморный пол, и это так естественно.

– Как был мужланом неотёсанным, так и остался. Кстати, слышал про Кречетова? Что думаешь?

Новость об обнаружении тела опального генерала появилась в российской прессе около полугода назад и прошла почти незамеченной. Если бы друзья не скинули пару ссылок – даже Флаке не узнал бы о том, что тело, в котором с трудом, при помощи генетической экспертизы, опознали бывшего кандидата в губернаторы Мценской области, было обнаружено на одной из подмосковных строек. Тело было сильно изуродовано, эксперты подтвердили наличие следов пыток. По заявлению прессекретаря МВД по Московской области, установить точную дату смерти пока не удалось, но кажется, генерал был жив ещё несколько недель после своего исчезновения. Труп запрятали в бочке с химикатами, и обнаружили его случайно – при утилизации строительного мусора. K тому времени все уже давно уверовали, что благодаря деньгам и связям генералу удалось бежать за границу, и история успела подзабыться. Новость об обнаружении останков погремела неделю-другую, и интерес к ней со стороны широкой публики сошёл на нет. Наиболее неугомонные блогеры ещё пытались муссировать тему возмездия – мол, неизвестный мститель из народа вынес свой приговор от лица родственников всех жертв коррумпированного чиновника. И люди даже верили в это – во “мстителей из народа” всегда верят, так проще жить.

– Я ничего не думаю. А ты?

Последнюю фразу Линдеманн произносит тихо, заискивающе – он знает, что тема эта для Лоренца острая, личная. Он знает, что Флаке долгие годы грезил расправой над своим кровным врагом. Он отомстил, хотя рук не замарал. Наверняка он разочарован – у него в какой-то степени украли мечту...

– А я думаю, что всё вышло так, как и должно было. Грех жаловаться. Этот сибирский олигарх грамотно всё устроил – на его след никогда не выйдут. Мне только жаль, что мы своё детище всё-таки потеряли.

– Ну не совсем! ММК процветает, ребята неплохо справляются, даже роялти отчисляют вовремя, а ведь вполне могли бы забить на бывшего начальника. Если бы ни деньги из России, даже не знаю, на что бы я жил последние месяцы...

Лоренц молчит – какой смысл говорить о том, что и так на поверхности? Они вложили всех себя в это производство и потеряли над ним контроль. Теперь ММК сам по себе, а они – сами по себе. О былых заслугах напоминают лишь ежемесячные отчисления – о них никто не договаривался, но ребята там, во Мценске, решили, что так будет честно. А им обоим в Россию путь закрыт. Да уж, не об этом они мечтали.

– Мы начнём всё с нуля, но в другом месте. У меня куча проектов. Сидеть без дела я не намерен. Сперва проведём ревизию активов, потом составим план. Одного мы не потеряли – надёжную команду. Что ни говори, а друзья...

Линдеманн уже не слушает – он услышал всё, что ему было нужно. Он услышал это слово: “мы”. Глубокая ночь осаждает летний город, до жути неудобные шёлковые простыни приятно холодят кожу, Флаке разглагольствует, задрав ногу и размахивая ею в воздухе. Налюбовавшись, Линдеманн затыкает любимого поцелуем, а тот делает вид, что сопротивляется. Тонкие косточки врезаются в белую кожу, грозя вот-вот её проткнуть. Линдеман вжимает Флаке в простынь и шепчет: “Wir sind wir”.

====== 44. Четырнадцать месяцев спустя (Эпилог. Да, это конец) ======

Едва переступив порог своей новой старой квартиры – той, в которой росла, прежде чем отправиться в интернат, и которую по решению суда получила в своё единoличное распоряжение лишь недавно, Машка невольно выругалась. Гадюшник встречал скисшей атмосферой застарелого перегара и нечеловеческой безнадёги. Коридор, тёмный, под потолком которого вместо светильника болтался перерезанный провод, являл собой нагромождение старых дээспэшных шкафов, под завязку набитых проеденным молью барахлом. Отошедшие от стен выцветшие обои, насквозь пропахшие сигаретным дымом, местами были продырявлены последствиями пьяных побоищ, а дыры и вмятины – кривобоко заклеены постерами с полуголыми девицами из газет типа “Спид Инфо”. Пол кухни покрывал такой слой грязи, что растворить его не смогли бы даже Мистер Проппер с Мистером Мускулом на пару да наглoтавшись кислоты, и кроме бытовой грязи налёт мерзости оказался щедро сдобрен трупами разномастных насекомых. Страшно представить, что творилось здесь, когда в квартире ещё была еда – но мама умерла давно, а сожитель, обманом завладевший жилплощадью сильно пьющей женщины, сам здесь обитать явно не собирался – остаётся загадкой, как он ухитрился выставить квартиру на продажу, в таком-то состоянии. От созерцания всего этого кошмара, у Машки зачесались ноздри, затем – ноги, а вслед за ногами, кажется, даже кроссовки зачесались, и, не рискуя проходить дальше прихожей и кухни, Машка вылетела в подъезд, хлопнув дверью с силой, удвоенной веянием сквозняка, и от стены рядом с местом, где когда-то находилась кнопка звонка, отлетел большой плоский шмат сероватой штукатурки. Девчонка ещё долго стояла на лестничной клетке, с теплотой и благодарностью вспоминая небогатые, но чистые комнаты своего интерната и шумное, но всё же по-домашнему уютное общежитие колледжа. Ещё час назад, таращась в окно маршрутки, что везла её в некогда родной район, она с упоением предавалась мечтам о том, как уже завтра соберёт вещи и переберётся наконец в свою законную, личную квартирку. Теперь же она почти плачет: столько времени и сил потрачено было на суды, так велика была радость от конечного решения судьи – торжества высшей земной справедливости, а сейчас кажется... неужели, всё это было зря? Денег на ремонт нет, и если со стройматериалами друзья ещё смогут частично помочь, то рабочих она не потянет – нечем платить. А для того, чтобы начать обустройство пропащей жилплощади своими силами, ей точно не хватит духа: эта хата – филиал преисподней. И Машка, сумев предотвратить раскисание – предтече уныния, направилась на остановку: ещё одна поездка на маршрутке – и она дома, в общаге. В конце концов, из казённых хоромов её пока никто не гонит, защита диплома не за горами, да и работа не ждёт, а в свете последних событий трудиться на ММК придётся даже самозабвенней прежнего. Ну а вернуться к идее создания собственного маленького мирка она всегда успеет.

Таким выдался её первый выходной день после выборов. С тех пор прошло больше года, и в её жизни многое изменилось. И сейчас, сидя в своей квартире, практически заново выстроенной, она предаётся мечтам совсем иного рода.

Флаке не подвёл. Уже находясь в КПЗ, он нашёл возможность связаться с ней, хотя самому ему тогда было совсем не до забот о будущем подопечной сиротки. Через нотариальную доверенность он наделил свою юную протеже средствами и полномочиями. Он, как и обещал, дал ей возможность проявить себя, и смекнув, что другого шанса в жизни может и не быть, она ухватилась за хвост нежданной удачи со всем присущим ей энтузиазмом. Столовая на территории ММК стала её первым проектом: пробой пера, полигоном для экспериментов, ставкой на всё или ничего. После бессонных ночей корпения над бизнес-планом и финансовыми расчётами, после противоречивых раздумий и боязливых самокопаний, стало ясно: общепиту – быть. Один из пустующих цехов переоборудовали в соответствии с новыми реалиями, и работа закипела. Недорогая домашняя еда, приготовление которой в стеснённых условиях удалось быстро поставить на поток, вскоре завоевала славу не только среди сотрудников предприятия, но и далеко за пределами комбината. Со временем пришлось даже обзавестись дополнительным КПП – специально для посетителей столовки “со стороны”, и совсем скоро стало очевидно – одной столовки городу маловато. Подсчитав накопленный капитальчик, без пяти минут дипломированный повар-кондитер сняла с личного счёта все скрупулёзно, по копейке собранные с прибылей сбережения, и вложила их в новое заведение общепита – под тем же “брэндом”, для чего пришлось выкупить давно пустующую кафешку на первом этаже жилой пятиэтажки в одном из типовых спальных кварталов города. Благодаря дельному совету более сведущих коллег, Машка даже зарегистрировала собственную торговую марку – а то мало ли, расплодятся подражатели, репутацию ей испортят... И снова всё сначала, правда на этот раз – уже по накатанной. На первых порах она лично командовала на кухне, натаскивая поваров из числа второкурсников родного колледжа, с радостью подвязавшихся работать на полставки – так, чтобы всё по закону и не в ущерб учёбе. Основной упор шёл на строгое соблюдение рецептур по ГОСТу и добротную порционность – главные преимущества её стряпни перед конкурентами. После учила неопытных бухгалтерш, нанятых по тому же алгоритму, что и повара, вести учёт и общаться с проверяющими инстанциями. А через пару месяцев, заглянув в стены своего нового детища в обеденные часы и не обнаружив в зале ни одного свободного столика, развернулась и потопала знакомой дорожкой: снова в банк, за средствами на очередное начинание. Через год сеть разрослась уже до шести общепитов в разных районах города, и придя в отделение Сбербанка в очередной раз, Машка не стала снимать наличность – вместо этого она сделала крупный денежный перевод на счёт ремонтной компании. Ремонт занял почти два месяца, и это были не просто реконструкционные работы, а настоящее перерождение. Зачистив грязную халупу до бетонных стен, работники буквально нарастили новое мясо на старом скелете, а чтобы о былой атмосфере уже точно ничего не напоминало, снесли межкомнатные перекрытия, преобразовав малометражную двушку в просторную современную студию. И заехав наконец в ещё пахнущие обойным клеем и свежей краской хоромы, владелица глубоко вдохнула, и не было для неё на свете воздуха слаще. Закупившись мебелью, бытовой и кухонной техникой по минимуму – дабы не захламлять пространство, Машка снова вздохнула, на этот раз – с долгожданным облегчением. Вот теперь можно собирать чемоданы и выезжать из общежития. Вот теперь она – настоящая хозяйка своей жизни.

Когда-то Пауль, вдохновлённый успехом новогоднего концерта, поделился с ней своими грандиозными планами собрать их с товарищами школьное ВИА на постоянной основе и отправиться в тур по стране. Они даже начинали что-то планировать, Пауль – будучи фанатиком музыки, а Машка – будучи фанаткой Пауля, но жизнь внесла свои коррективы, и благодаря тому, что сразу двоим участникам группы путь в страну теперь закрыт, мечту следовало бы похоронить. Так сделал бы кто угодно, но у Машки своё видение справедливости – вместо тура по России она начала грезить о том, как великолепная шестёрка отправится в концертное турне по Европе... Европа, в которой она никогда не бывала – абстрактная страна мечты, где все кругом красивые, богатые и слушают только правильную музыку. Приползая каждый вечер с работы, полуживая и почти счастливая, она любила загадывать, как отправится покорять европейские просторы в качестве менеджера группы... Но Ландерс жесток: он сказал, что всё пустое – и они не те, и времена не те. А ещё он сказал, что в глубине души сам мечтает о чём-то подобном. Помузицировав в рамках собственного проекта без малого два десятка лет, он принял временный переезд во Мценск как возможность перевести дух, произвести переоценку жизненных приоритетов, как отпуск, столь необходимый любому сорокалетнему мужчине, даже если речь о рок-звезде второго эшелона. Сперва отпуск затянулся, потом ещё и ещё, и однажды Пауль проснулся с чётким осознанием, что то, как он сейчас живёт – это уже не отпуск. Это и есть его жизнь. Не зря говорят, что нет ничего более постоянного, чем временное.

– Пока время есть, пойду по дютику пробегусь. Может, мы чего забыли? – Ольга пытается скрыть нервозность за деловитостью.

Они уже битый час толкутся в зале вылета терминала D аэропорта Шереметьево – рейс в Берлин задерживают из-за каких-то технических неполадок с самолётом, и пока все остальные пассажиры нервно утирают пот со лба, представляя себе картины самых страшных авиакатастроф, Ольга поглощена переживаниями совсем иного плана.

Недавно случилось невероятное: под натиском уговоров повзрослевшей дочери, бывшая жена Пауля, Никки, вышла с ним на связь, чтобы огорошить неожиданной новостью: она согласна на его встречу с ребёнком. Последний раз он видел дочку воочию, когда та ещё носила розовые бантики и играла в куклы. Сейчас она – подросток, с телом, как у женщины, и разумом, как у дитя. Несмотря на тайные созванивания по скайпу, Пауль не может быть уверенным, что он об этой девушке хоть что-то знает: она – картинка с экрана, такая живая и такая незнакомая. Свидание пройдёт под присмотром Никки – это было её условием. Ольга совсем не хотела лететь: на том, чтобы они полетели вместе, настоял Пауль – ему одному страшно, он сам признался. Не решаясь подогревать его переживания ещё и своими, Ольга благодушно согласилась составить супругу компанию. Ещё никогда она не чувствовала себя так неуверенно. Ребёнок от предыдущего брака – ещё полбеды, но бывшая жена... Череда пластических операций не прошла безрезультатно: нос выправили, шрамы сгладили лазером, губы подправили филлерами, и Оля стала почти такой же, какой была до нападения. Так говорят ей все, и чем больше говорят, тем меньше она в это верит... Ничего не окей, и другая женщина, конечно, тоже это почувствует. Ту, другую, Пауль знал молодой и красивой, и любил её, да так, что пожертвовал счастливым браком, уйдя из семьи ради её спасения. Та, другая, родила ему ребёнка, она же ребёнка у него и отняла, что делает её куда более важным человеком в жизни Ландерса, чем Оля. И пусть той, другой тоже уже давно не двадцать, но она прожила тихую и спокойную жизнь в Швейцарии, и кто знает, что у неё с душой, но вот с лицом у неё, скорее всего, точно всё в порядке.

Сражённая неуверенностью в себе и страхом перед предстоящим знакомством, Ольга бродит меж полок отдела с алкогольной продукцией в одном из просторных торговых залов дюти фри, зачем-то снова выбирая водку – в тележке бутылок уже три. И это помимо целого пакета шоколадок “Алёнка” и “Вдохновение” и нескольких банок красной икры. Следом в тележку летит тряпичная кукла – русская красавица в соболях и жемчугах, затем – семиместная семёновская матрёшка, и ещё одна – с Путиным и Трампом, и наконец – павлопасадский платок в чёрных цветах на алом фоне. Спохватившись уже на кассе, она ухмыляется сама себе: с клюквой явно переборщила. В зоне дютика всё блестит витринными стёклами и чистыми зеркалами, и по коридору вдоль посадочных выходов, навьюченная пакетами с покупками, Ольга передвигается почти вслепую. Она уже давно привыкла избегать отражающих поверхностей – зеркала стали её страхом. За это Пауль порой называет её Кармиллой – он думает, что это смешно, и она тоже так думает, но страх никуда не уходит.

– Ну что, всё сельпо скупила, или там ещё что-то осталось? – Пауль чмокает в щёку нагруженную приобретениями жену.

– Что ты делаешь, люди же кругом... – шипит она, тревожно озираясь. Ей кажется, что взгляды всех людей вокруг сейчас направлены только на них.

– Какие люди? Сколько говорить тебе – никому до нас с тобой дела нету, – Пауль прекрасно понимает причину её мнительности, и он не злится.

Даже после того, как их паспорта обзавелись свеженькими штампами, а безымянные пальцы – скромными золотыми колечками, она признавалась, что всё ещё считает, что он женился на ней из страха перед одинокой старостью, ну и из жалости. Вот тогда он здорово осерчал, но, не имея привычки унывать, воспринял обидное признание как вызов самому себе, и поклялся сделать всё, чтобы она была счастлива. Не из страха одиночества или жалости, а от любви.

До Берлина долетели без происшествий, хоть и с опозданием. День выдался тёплый, яркий, суетливый, этот день вымотал, обессилил и успокоил. Вечером, в гостинице, распивая вино и обсуждая состоявшуюся встречу, Ольга была счастлива. Она конечно надеялась на то, что всё пройдёт хорошо, но в итоге всё прошло даже лучше. Никки сильно изменилась: пронеся обиду на непутёвого муженька, в своё время из-за слишком тесных дружеских связей с опасными людьми нажившего недоброжелателей и тем самым поставившего жизни жены и дочки под угрозу, она наконец нашла в себе силы оставить все недомолвки в прошлом. Дочка – миниатюрная девчонка с проколотой губой, розовыми волосами и выкрашенными чёрным лаком ногтями, как маленькая рыдала в объятиях новообретённого отца. Наблюдая за трогательной сценой, разыгрывавшейся в тихом семейном кафе, Ольга держалась в стороне, чувствуя себя чужой и лишней. Но вдоволь пообнимавшись с папой, девочка сама подошла к ней и протянула руку: “Привет, я Лили!”. Завтра они все вместе пойдут гулять в парк, а на следующих каникулах – кто знает, возможно – Лили приедет погостить к ним в Москву.