Текст книги "Немцы в городе (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

Кристофу пятнадцать, и он с родителями и сестрой только что вернулся с субботней проповеди. С недавних пор из его жизни начали пропадать привычные вещи, и в ней стали появляться непривычные. Родители объясняют это просто – он уже достаточно взрослый, чтобы самому понимать, что к чему. А если ты взрослый – то тебе больше нельзя играть в приставку. Приходится играть в неё у друзей, а родителям врать, что вместе делали уроки. Вообще, лжи становится всё больше. Больше запретов – больше лжи. Например, ему никогда не хотелось курить, но сейчас он каждый день перед уроками заходит за гаражи по дороге в школу и выкуривает притащенную Паулем сигарету. Ему не нравится курить, но ему нравится думать, что он делает запретное. А ещё ему нравится думать, что о его секрете никто никогда не узнает. Будто бы он – тайный агент, а его семья – вражеские спецслужбы. Так проще играть в эту жизнь. “Ты всё понял из сегодняшней проповеди?”, – спрашивает его мать по возвращению с мероприятия. Пастор сегодня рассказывал о том, почему никто не попадёт в рай, кроме них, кроме праведников. Казалось бы, всё понятно, но... “Мам, а геи тоже в рай не попадут?”. Отвечать ему берётся отец: “Геи? Где ты вообще слов таких набрался? Отвечай! К тебе в школе что, приставал кто-то?”. Он хватает сына за грудки, и на лице мужчины моментально отображается неподдельный испуг, перемешанный с яростью. “Нет, просто...”. Чёрт, он даже не может сказать “по телеку видел” – в их доме нет телевизора, и смотреть его где-то ещё ему настрого запрещено. “Что – просто?”, – отец не отступает. “Пауль рассказал. Он по телеку видел”. “Вот видишь, до чего доводит телевидение – уже и детей растлевает! Не общался бы ты лучше с этим Паулем – хорошему он тебя не научит. И чтобы слов этих, вроде того, что ты сказал, я больше от тебя не слышал, понял? Понял?”. Крик отца ещё долго стоял у него в ушах, и единственное, что Кристоф тогда понял, это то, что родителей нельзя ни о чём спрашивать. Нужно как-то научиться искать информацию самому, в обход их запретов. А иначе он станет, как они, и непременно попадёт в рай. Кристоф с детства так много слышал про рай, что уже совершенно туда не хочет.

Кристофу семнадцать. Сегодня он получил диплом об окончании школы. А ещё он напился. А ещё он попросил Пауля стать у него первым. Это было после того, как он признался Паулю в любви, и даже после того, как Пауль дал ему понять, что это не взаимно. Но друг отказал ему не только в чувствах, но и в физическом контакте – такого Шнайдер не ожидал. Он почему-то считал себя внешне привлекательным, но все его представления разбились на мелкие осколки. И всё же он урод – иначе Пауль не отказал бы ему. Пока одноклассники продолжают бесноваться на танцполе, время от времени разбредаясь парочками по подсобкам, Кристоф идёт домой. Один. Он так пьян... Ему бы завалиться на кровать. Но сперва – проблеваться. Мама и папа уж ждут его на пороге – конечно, сейчас будет скандал. Алкоголь ведь под запретом, ну да ничего – поорут, да перестанут, не впервой. Не говоря ни слóва, Кристоф пытается пройти дом, но его не пускают. “Мам, завтра поговорим, хорошо?”. “Нет”, – слышит он, и в следующую секунду получает удар чем-то гладким и тяжёлым по лицу. До него не сразу доходит, что отец хлещет по его физиономии журналами. Теми самыми, что он прятал под кроватью, приклеивая их снизу к днищу изолентой. “У тебя нет оправдания. Оправдание доступно несведущим, но не тебе. Ты знаешь ВСЁ про грехи, но это не отвратило тебя от того, чтобы стать грешником. Да ещё каким... Мерзким, поганым, проклятым мужеложником. Вон”. “Вон” стало последним словом, которое он услышал от своего отца за всю свою жизнь. Уже убредая прочь на подкашивающихся ногах, проходя под окнами спальни сестры, он слышит, как она плачет – это даже не плач, а какие-то дикие, нечеловеческие рыдания. Она не вышла его проводить. Она предпочла закрыться в своей комнате и просто его оплакать. Кристофу семнадцать и сегодня он потерял дом, семью и понимание. Сегодня он перестал что-либо понимать. Он бредёт вдоль шоссе, в тайне надеясь быть сбитым случайной машиной. Но шоссе как назло абсолютно пусто. Наконец-то, вдали появляются огни фар. Кристоф выходит на середину дороги и ждёт, когда его не станет. Джип тормозит в паре метров от него. “Тебе чего, пацан, жить надоело? Эй, ты обдолбан что ли? Подзаработать не хочешь? Я знаю местечко, где таким, как ты, неплохо платят! Садись, подвезу!”. Кристоф мало чего соображает, когда забирается в автомобиль. Далее была водка, обильно вливаемая в его горло прямо из бутыля, отключка, какая-то дача, грубый гогот вокруг, снова водка, снова отключка. Он приходит в себя уже когда над лесом встаёт солнце – да, он в лесу, на обочине какой-то полузаросшей просёлочной дороги. Утренние птицы оглушают своим щебетанием, голова раскалывается, очень хочется пить и блевать. А ещё он не может подняться. Кое-как ощупав себя вялыми руками, он обнаруживает свой выпускной костюм рваным и запачканым невесть чем, а брюки – хоть и натянутыми на задницу, но расстёгнутыми. Собрав все силы, он смог присесть и тут же, издав немой крик пересохшим горлом, которое, в добавок, от чего-то очень сильно саднит, падает обратно. Тогда он подумал, что уже умер и попал в ад, как и должно было случиться, и больше он тогда уже ни о чём не думал. “Эй, парень, ты живой?”. Ему приходится снова разлепить глаза, а вслед за ними и губы – сверху на его лицо льётся вода. Солёная газированная минералка вроде тех, что продают в аптеках. Тот же лес, та же дорога, но уже сумерки. “Босс, смотрите, он глаза открыл...”. Кристоф не видит, сколько людей собралось возле его тела, но их много. Отпоив минералкой, они затаскивают его в свой транспорт – ретроградный автобус Фольксваген, выкрашенный в кислотные цвета и значки пацифики. То оказались какие-то разгульные нео-хиппи, возвращавшиеся через лес с очередного кемпинга. Мужик, которого все звали “Босс” вскоре стал боссом и для него, для Шнайдера. “Ну и что же ты умеешь, красавчик? Петь? Танцевать? У нас здесь травести-шоу, если что, и у тебя хорошие перспективы”. “Я... Ничего не умею. Совсем ничего”. “Что ж, это тоже своего рода талант. Примерь-ка вот это. Поработаешь официанткой в зале, а если дело пойдёт – повышу тебя до хостесс, внешность позволяет”. Тогда впервые, в свои семнадцать, оказавшись в общей гримёрке, Кристоф примерил красное платье с вырезом чуть ли не до самой задницы. Потом были туфли и долгие часы тренировок: сперва он учился ходить с подносом, потом на каблуках, потом с подносом и на каблуках, а после учился бегать с подносом и на каблуках. Был штатный визажист, нехотя преподавший потерянному парню первый урок. Шнайдер схватывал на лету – очень скоро к нему самому за качественным макияжем перед каждым шоу выстраивалась очередь из див. Так шло время в чужом городе, пока однажды какой-то староватый, лысоватый проходимец не подкараулил его после смены, и, пав на одно колено, раболепно не прошептал: “Фрау Шнайдер, бежим вместе!”. Чего стóит потерянному мальчику бежать? Первый побег, первая дорожка, первые “отношения”, первый разрыв, первый бордель. С тех пор он ненавидит бездомного парня по имени Кристоф – потому что в нём вся суть. Все проблемы только в нём. И главная из них – вечное, неконтролируемое, необузданное желание бежать.

Кристофу двадцать. Он не узнаёт этих людей, хотя, в отличие от всех предыдущих разóв, когда он просыпался где-то в незнакомом месте и никого вокруг не узнавал, этих ребят он знает. Знает, просто забыл. Как и имя, которым они его называют – его он тоже забыл. К вечеру он окреп настолько, что смог подняться с кровати и доковылять до окна. Панорамный вид на… Берлин? Как он здесь очутился? Чья это квартира? Нехорошие предчувствия заставляют его вздрогнуть от звука хлопнувшей за спиной двери. “Не бойся”, – бледный очкарик осторожно протягивает ему чай и бутерброд. “Я Флаке, твой друг. Поживёшь пока у меня”. Так, в двадцать лет, Кристофу пришлось во второй раз познакомиться с самыми главными людьми в своей жизни.

Кристофу двадцать девять. Вот уже полгода как он тайно встречается с парнем, которого, по чудовищному стечению обстоятельств, тоже зовут Кристоф. Тайно, потому что Шнайдер не доверяет своим. Они, как всегда, всё испортят. Он прячется и ждёт: ждёт, когда снова сможет бежать, на этот раз уже бесповоротно. Он верит в своего бойфренда и старается делать всё, чтобы его не огорчать. Он позволяет ему трахать себя в кабинках общественных туалетов, он отсасывает ему в тёмных уголках шумных заведений – его парня заводит опасность быть замеченными. А недавно он оставался у него ночевать и не удержался перед соблазном изучить содержимое его телефона, пока тот спал. Обнаруженное Шнайдера взбудоражило: его любимый забронировал два билета в Вегас. Полный тур – перелёт, отель, рестораны. Он готовит ему сюрприз. Наверное, ко дню рождения. Шнайдер ждал, считая дни. За день до его тридцатилетнего юбилея Кристоф-2, как и ожидалось, пригласил его в ресторан. “Я должен тебе кое-что сказать, дорогуша... Короче. Я тут кое-кого встретил, и на выходных мы летим в Вегас, чтобы пожениться. Извини, что так получилось, но против настоящей любви не попрёшь...”. Проглотив ком в горле, стараясь унять дрожь в голосе, Шнайдер уточняет: “Я не знал, что ты с девчонкой...”. “С девчонкой? Ещё чего. Мы летим с парнем!”. “А как же я...”, – чёртова дрожь, какое унижение, вокруг люди! “Ну извини, Шнай, с тобой было весело, но...”. Шнай всё понял. Он хотел прыгнуть с моста, но, как обычно – духу не хватило. Вместо этого он заперся в квартирке, что снимал для него Лоренц, и наглотался таблеток. Флаке приходит его проведать несколько раз в неделю – Шнадер надеется, что сегодня он не придёт. Первым воспоминанием тридцатилетнего, только что перешагнувшего рубеж четвёртого десятка Шнайдера, была блевотина. Чёртов Лоренц – откуда в нём столько силищи? Одной рукой он держит оба его запястья за спиной, другой – убирает волосы от лица. Блевотина сильно отдаёт поваренной солью – наверняка, Флаке влил в него целый таз какой-то дряни, прежде чем притащить в сортир. Когда желудок уже содрогался в остаточных спазмах, последняя желчь была сплёвана, и Шнайдер, потный и обессиленный, валялся на кафельном полу, глядя в потолок туалета, Флаке принёс влажную салфетку и вытер его лицо. Затем ещё одну – и снова вытер. Затем Шнайдер зарыдал, и Флаке присел рядом. Больше его лицо он не трогал. “Скажи, Флак, почему, почему...”. “Откуда мне знать, кудряха”. “Скажи, разве может такое быть, что человек совсем, совсем никому не нужен?”. “Дум, не пори чушь!”. “Ты знаешь о чём я...”. “На меня посмотри! Даже я кое-кому нужен. И ты – тоже. Только дождись. Я вот долго ждал...”. Шнайдер знает, что Лоренц не врёт, но тем не менее, он ему не верит. Он уже никогда никому не поверит – такой ошибки он больше не допустит. Жалость к себе и ненависть к всему миру – вот и всё, что ему осталось. “Флак, я болен, да?”, – подползая к худосочному, Дум утыкается носом в его бедро. “Ты не болен, ты ранен. Это разные вещи”, – отвечает не по годам мудрый Лоренц, тепло, по-братски поглаживая кудрявую голову.

Кристофу сорок и ему очень-очень холодно. Ему больно дышать: воздух врывается в грудь облаком иголок. Ужасная лампочка слепит глаза даже сквозь сомкнутые веки. Или это солнце? Вряд ли – такой мерзкой всепронизывающей силой света обладают только электрические светила. Во рту так противно, что в пору вымыть его с шампунем, но губ не раскрыть – покрытые какой-то мерзкой сладковатой плёнкой, они будто склеены вместе. Где он? Что с ним? Неужели его опять... поймали? Почему, почему...

– Эй, народ, кажется болезный наш задёргался.

Вслед за возгласом, таким родным, таким противным, пространство вокруг заполняется целым гвалтом родных и противных голосов. Противных – потому что любой звук сейчас сродни пытке. Что-то мокрое и горячее ложится на его лицо – от неожиданности содрогается всё тело; моментально преодолев скованность, он тянется рукой к лицу и срывает с него тяжёлое полотенце, пропитанное каким-то отваром.

– С добрым утром, Снегурочка, – он пока ещё плохо видит, но могучий силуэт, нависающий над ним, может принадлежать только Линдеманну. – Раз уж ты настолько резв, что в состоянии брыкаться, то прежде, чем мы предложим тебе еды, воды, средств гигиены и прочих благ цивилизации, подпиши-ка вот это.

Следом в его руку уже суют нечто вроде шариковой ручки, а в другую – свеженькую распечатку, ещё пахнущую чернилами из принтера.

– Что... Что это, где я. Что... – голос проклёвывается сквозь налёт стеклянной крошки на гортани, каждое слово отдаётся болью не только в горле, но и в висках, в груди, во всём теле.

– Kонтракт на передачу тебя в анальное рабство, – это противный картавый Круспе, и дружный ржач вторит его издевательствам.

– Подписывай скорее, а то воды не получишь, – кто-то, находящийся за пределами видимости, берёт обе его кисти в свои и сводит их вместе. – Ну, черкани уже на весу.

Поддавшись нажиму, испугу и огромному желанию получить воды, Шнайдер коряво чиркает что-то на весу, на листе, который не читал и не собирается. Он ничего не понимает, вдруг его палец пронзает острая точечная боль.

– Такие важные документы лучше скреплять кровью, – этот мягкий голос без сомнения принадлежит Ландерсу. Значит, это он руководит сейчас его действиями? Это он вогнал иголку в подушечку указательного пальца его правый руки и сейчас водит им по тому же листу? Это сюр. Наверняка, галлюцинации. Подобное не может быть правдой.

– Ну всё, снежинка, приходи в себя. Во вторник у тебя первый рабочий день.

Вернувшись из ванной, выпив чуть ли не два литра воды залпом, перекусив какими-то хрустящими хлебцами, переодевшись в Кристофа, он вспоминает о листке. Тот валяется на прежнем месте – на полу возле пустующей скомканной постели в комнате Тилля. Подняв его всё ещё дрожащими и никак не желающими слушаться своего хозяина руками, Шнайдер долго пытается сфокусировать взгляд на разбегающихся в разные стороны строках.

“Это типовой документ подтверждает, что Шнайдер Кристоф (он же Фрау Шнайдер) поступает на службу в ООО “ММК” в должности “разнорабочий”. Ему в обязанности вменяется: варить кофе, отвечать на звонки, мыть полы в мини-юбке (зачёркнуто), двигать мебель, разгружать вагоны и делать всё, что потребуют. В качестве залога удерживается паспорт, в качестве заработной платы предоставляется месячный оклад – 20 000 руб. (двадцать тысяч российских рублей) и квартира для проживания по адресу ул. Ленина, д. 36, кв. 1. В случае несоблюдения условий трудового договора гражданин Шнайдер отправляется на мороз с голой жопой незамедлительно. Договор бессрочный, обратной силы не имеет и действует, пока нам всем не надоест (пока ты не поумнеешь, придурок).”

Справа внизу красуется печать предприятия и самая настоящая подпись генерального директора. А слева – корявая приписка от руки: “Arbeit macht frei”, три нелепых девчачьих сердечка, и ещё одна: “Jedem das seine, DIVA”, – по всему видно, Круспе не удержался.

Каракули, призванные изображать подпись самого Шнайдера, перечёркивают строчки печатного текста где-то посередине, а кровавые разводы его пальца – с правого края, на полях.

Бережно подняв листочек, Шнайдер сворачивает его в трубочку и, тихорясь, прошмыгивает в подъезд. Оттуда – в свою (всё ещё его) квартиру. Наконец он запирается, распрямляет лист и крепит его на скотч рядом с окном – в уголке, где он чаще всего проводит время. Затем он отыскивает свой успевший разрядиться телефон, втыкает зарядку в сеть и просматривает список звонков и сообщений за последние сутки. Пусто. В сердцах бросив аппарат на кровать он заваливается следом. Нужно всё исправить. Он не знает как, но он должен. Это уже точно.

Оказалось, что теледебаты – это не так уж и страшно. Сразу же после эфира, когда часы показывали несколько минут десятого, на улицах почти стих поток спешащих домой рабочих и служащих, а в животе неприятно заурчало – от волнения Диана так и не смогла заставить себя проглотить хотя бы кусочек перед эфиром – девушка покидает помещение городской телестудии. Улица Седьмого Ноября хоть и располагается в пешей доступности от центра города, является поистине укромным уголком: с одной стороны она граничит с гаражным кооперативом, а с другой – с раскинувшимся под пешеходным мостом обширным сквером. Зимой здесь темно и безлюдно, и Диана вспоминает, как прогуливалась по этому скверу ещё в сентябре, перебирая только-только начавшую опадать листву новенькими сапожками, щурясь на косые лучи садящегося солнца... Тогда она тоже возвращалась с телестудии, точнее – со студии звукозаписи, располагающейся в том же здании. Тогда они записывали фонограмму для Маринкиного школьного мероприятия ко Дню Учителя. Тогда она ещё ничего не знала о том, что ждёт её дальше: она не знала никого из команды Линдеманна, включая Олли, не знала генерала, не знала всех приключений, что очень скоро станут закономерным явлением в её жизни. Решив отвлечься от ностальгических воспоминаний о невинных деньках, она воскрешает в памяти самые недавние, а именно – первые в её жизни теледебаты. Представителя Кречетова она узнала сразу – не по имени, но по лицу: им оказался тот же молодчик двадцати с небольшим годков, что проверял её сумочку перед её первым визитом в генеральский кабинет. Она ожидала от него подготовленных провокационных вопросов, нападок, но ничего подобного не случилось. Фактически, семеро участников мероприятия обсуждали вывоз мусора, опасность весенних паводков и задержки с выплатами материнского капитала в регионе. Иногда – даже на повышенных тонах. Но было не страшно. В очередной раз удивившись, как же ей повезло получить в качестве “пробного дубля” такую вот мирную публичную дискуссию, девушка усмехается прямо в вязаный шарф и, завидев в нескольких метрах от себя припаркованную машину Оливера, уже готовая ускорить шаг, чтобы поскорее оказаться в тёплом салоне, вдруг обнаруживает острое перо ножа у своего левого бока – того, что в отличие от правого, не защищён массивной кожаной сумкой.

– Медленно, не дёргайся, садись в машину, – голос над ухом незнакомый, и девушка удивляется, как это она прозевала звук шагов за собой, да и куда подевался Олли? Если он в автомобиле, то он просто не может не видеть происходящего на улице.

Запихнув Диану на переднее сиденье, неизвестный садится сзади. Свет в салоне выключен, но уличного вполне хватает, чтобы разглядеть: в машине они не одни. Рядом с Дианой, за рулём, сидит сам Олли. На неё он не смотрит – он смотрит в зеркало заднего вида, и, следуя его примеру, девушка глядит туда же и обнаруживает в нём отражение ещё одного незнакомого мужика. Тот держит Оливера на мушке. Ключей в зажигании не оказывается. Неловкие зеркальные переглядки между двумя заложниками и двумя вооружёнными незнакомцами длятся несколько секунд, пока один из них – тот, что сидит за Оливером, не прерывает молчания:

– Мы к вам с деловым предложением. От нашего начальства – к вашему. Помогите нам устранить Кречетова, и мы, так и быть, не разнесём вашу богадельню под названием “ММК” на щепки. Время на исполнение – до выборов. Думайте.

====== 32. Каштаны из огня (Стас и Шнай пытаются) ======

– И что это за нахуй? И что это за… Идите в жопу, – такого количества обсценной лексики из уст Стаса редко можно услышать, а если учесть, что в данный момент он находится на рабочем месте, в своём кабинете, то и вовсе – никогда.

Вернувшись с дачи в воскресенье вечером, он потратил все свои силы на то, чтобы выспаться. Зуд в правой руке не давал покоя: парень то и дело хватался за телефон, проверяя, нет ли новых сообщений, нет ли пропущенных звонков, набирая новые сообщения, готовясь к тому, чтобы сделать звонки, которые могли бы стать пропущенными кем-то другим. И каждый раз он мысленно бил себя по рукам, прикусывал язык, чертыхался и плевался. Швырял телефон на кровать, кресло или иную мягкую поверхность. Говорил себе: “Нет”, “Это всё”, и снова чертыхался. Его тело переполнял зуд. Он чесался весь изнутри – подобное чувство знакомо тем, кто когда-либо имел несчастье пасть жертвой аллергической реакции на красное вино. Стас чесался изнутри, краснел изнутри, умирал изнутри. Телефон не подавал признаков жизни. Нет новых сообщений, нет пропущенных звонков.

В понедельник утром он вышел на работу. С самого начала его смутило всё. Всё и все. Коллеги, избегающие его, прячущие глаза при случайной встрече в коридоре, отвечающие на недоумённое “В чём дело?” нелепым “Хорошо, а ты?”. Тилль, который вместо штампа по распечатке с месячным отчётом о продажах хлопнул ладонью. Диана, которая при встрече в курилке, не дожидаясь даже приветственной фразы, выдала: “МНЕПОРАУМЕНЯДЕБАТЫ!!!11″ и так и сбежала, сунув недокуренную сигарету мимо пепельницы – в подтаявший метровый сугроб. Сказка о голом короле, чувство, что вокруг все сумасшедшие, а ты один нормальный. Стас вернулся домой в шесть тридцать – непозволительно рано, непривычно рано. Он был слишком вымотан, чтобы думать, анализировать. Он посмотрел пару эпизодов дурацкого сериала про вампиров и вырубился без задних ног, без снов.

Потом был вторник. Да, вторник настал, и Стас, как обычно, прибыл на работу вовремя – нужно быть ну очень талантливым опаздуном, чтобы опоздать на работу, живя во Мценске, где все расстояния в случае необходимости свободно преодолеваются пешком. Выйдя из лифта, он достал из кармана ключ от кабинета, но, подойдя к двери, обнаружил своё рабочее помещение уже открытым.

Что, чёрт возьми, он делает? Что он делает здесь? Что он делает с его фикусом? Едва переступив порог кабинета, Стас стал свидетелем невероятного явления: Шнайдер собственной персоной, облачённый в широкие лёгкие джинсы, которые впору было бы назвать летними, самую рядовую чёрную футболку без логотипов или принтов и белые кеды – белые, в конце февраля – белые кеды, вытирал пыль с листьев древнего фикуса. Влажной тряпкой поглаживая каждый мясистый лист, будто те были живыми, разговаривая с ними, дуя на них.

– И что это за нахуй? И что это за… Идите в жопу, – Стас собирался сделать этот блестящий набор слов своей финальной фразой в их со Шнайдером истории взаимоотношений, но ему не позволили.

– Погоди, не убегай, – голос в спину ранит резче самого острого ножа. – Сделать тебе кофе?

Кофе… Фикус… И Шнай в его кабинете…

– Что Ты Здесь Делаешь, – именно так, и никак иначе. Это не вопрос – это наезд.

– Работаю… Вот договор.

Да он издевается! Шнайдер извлекает из кармана джинсов какую-то скомканную убогую ксерокопию и протягивает её Стасу. Тот даже не собирается брать эту гадость в руки.

– Станислав Константинович, сделать Вам кофе? – в этой интонации столько насмешки, или это только кажется? В этом голосе столько слабости – и это уже не кажется. Это невыносимо.

Стас бежит вниз по ступеням здания, игнорируя лифт – в ожидании лифта его могут догнать, настигнуть, заставить смотреть на себя. Нет уж, не надо ему такого счастья.

В курилке, как назло, пусто. Ни Дианы, ни девчонок из бухгалтерии, ни тех, что из отдела кадров. Работяги курят у себя в цехах – не за станками конечно, но на входе. Число же курильщиков, посещающих заветное местечко во внутреннем дворике офисного корпуса, весьма ограничено. Курильщики – это секта такая. Совместное поглощение дыма не добавляет людям ни доверия, ни приязни друг к другу, но оно объединяет. Слава Колумбу. Слава традиции. Курилка – место сакральное, убежище для посвящённых. Шнай в их число никогда не входил. И всё же сейчас он здесь. Он здесь, он вдыхает ядовитые пары чужих выдохов, он топчется на месте. Он здесь лишний. Он здесь… неправильный.

– Шнай, что тебе нужно? Когда закончишь с фикусом, будь добр – освободи мой кабинет от своего присутствия. Мне нужно поработать.

“Не смотрят друг на друга” – не совсем верное определение. Шнай смотрит на Стаса, очень даже смотрит, а Стас смотрит на кирпичную стену здания. Он готов смотреть куда угодно, хоть чёрту лысому в его лысую задницу, лишь бы не сгорать, не пылать, не исходиться на ядовитые испарения.

– Ты даже не хочешь меня ни о чём спросить? – в голосе Шнайдера ни претензии, ни упрёка. Лишь надежда. Спросить – значит завязать беседу. Значит – выйти на контакт. Значит – проявить неравнодушие.

Стас не готов ни к первому, ни ко второму, ни к третьему. Но ему есть, что спросить. Никакой насущной необходимости – просто внутренний зуд.

– Вопрос на вопрос, ответ на ответ. Но ты первый.

Отличный ход. Он прощупает его мотивы, прочтёт его мысли. Вопрос, который Шнайдер сочтёт нужным задать без возможности переиграть ситуацию, скажет о нём всё.

– Хорошо. Почему по отчеству ты Константинович, если сам говорил, что отца у тебя нет?

Это не шах и не мат – это пинок под дых. Что, блять? Что, ты серьёзно? Это твой вопрос?

– В советские времена, да и сейчас вроде тоже, графа “Отчество” при регистрации новорожденного в ЗАГСе была обязательной к заполнению. Поэтому матери-одиночки в основном заполняли её в соответствии с именем собственных отцов. Чтоб не пустовала. Моего деда звали Константин…

– Понятно. Теперь твой вопрос.

– Он у меня один, и ты знаешь какой. – Парень выдерживает паузу, понадеявшись толи на сообразительность, толи на порядочность собеседника. Поняв, что читать его мысли никто не собирается, он раздражённо конкретизирует: – Мой вопрос: ПО-ЧЕ-МУ?

Шнай делает вид, что с увлечением рассматривает носки своих белоснежных кедов. На дворе грязь и слякоть, оттепель и химикаты на скользких тропинках, а его ноги белеют на всю округу, словно тапочки покойника.

– Я знал, что ты это спросишь.

– Да неужели? И наверняка приготовил ответ заранее?

Стас давно уже не курит. Он поглощён игрой.

– Нет. Ибо любой мой ответ прозвучит дешёвой заготовкой, отговоркой, оправданием.

– А если на чистоту?

– А если на чистоту, то ты ничего обо мне не знаешь. Как и я о тебе. Я даже про отчество не знал. Просто я… тебя…

– Эй, дива, а не помочь ли тебе с разгрузкой грузовика? Шурупы и уголки – они, знаешь ли, мало места занимают, но пипец какие тяжёлые.

Это Круспе. С каких пор его интересуют производственные моменты?

– Слушаюсь и повинуюсь, мой господин, – отвечает Шнай так тихо, что слова его способен разобрать лишь тот, кто рядом. Не Круспе.

Шнайдер исчезает. Он покидает пределы внутреннего дворика с опущенной головой. Какой он красивый и чудесный, как завораживающе блестят его кудри на предвесеннем солнце. Это магия. Простая чёрная магия.

– Если вкратце, то расклад такой. Они говорят, что Кречетов связался с ними, предложив ММК на откуп. Услуга за услугу – им собственность, ему – избавление от врагов.

– Это как раз понятно. Непонятна вторая рокировочка. Личные счёты больших русских боссов? Ну, говори.

Со стороны может показаться, что Флаке слишком строг с Олли. Будто бы тот у него в подчинении, будто бы тот чем-то провинился. Но проза жизни такова, что подобный тон порой – единственный способ донести до Риделя информацию или суть вопроса.

– Якобы, у их олигарха – кажется, его фамилия Орлов – и так всё на мази. Кречетов обратился к нему с предложением отжать нашу фабрику. У того сеть мебельных фабрик по всей стране, а лишняя, к тому же только что отремонтированная и с самым передовым оборудованием, не помешает. Но сибирский олигарх не играет по мелочам. Для него очередная фабрика – это мелочи. Флаке, ты понимаешь, когда они нам с Дианой там, возле сквера, наперебой пытались что-то объяснить, я очень скоро перестал вникать. Потому что я всё понял. Я понял, почему ему не интересна наша компания. И ты сейчас тоже поймёшь, потому что уж кто-кто, а ты, Флаке Лоренц, точно это знаешь. Просто их босс в начале девяностых начинал в одной связке с нашим генералом. Они начинали с мелкого рэкета. Потом Кречетов ушёл в службисты, а Орлов поймал момент и удрал в Сибирь – делать большой бизнес. Больше двадцати лет прошло, и сегодня… Кречетов – кандидат в губернаторы одной несчастной захолустной области, а Орлов – очень, очень, о-о-очень богатый человек. Ты понимаешь.

Флаке хмыкнул себе под нос, растянул бесформенные губы в своей фирменной улыбке и сощурил яркие глаза за толстыми линзами. Он понимает. Когда у тебя очень, очень много денег, наступает момент, и тебе хочется большего. Нет, не ещё больше денег – по закону накопления капитала, если распоряжаться имеющимися средствами верно, то они будут преумножаться уже даже и без твоих личных стараний. Внезапно наступает день, когда ты понимаешь, что деньги, а также всё, что можно за них купить, уже тебе не по масштабу. Ты – как школьник, выросший из детсадовских штанишек. Твои интересы больше не исчисляются денежным эквивалентом. Ты хочешь… быть богом. Не в рамках частных вечеринок для избранных, а в рамках всего мира. Даже если мир этот имеет границы, и даже если границы эти тесные. А боги не довольствуются роскошью. Как там в поговорке говорится – в гробу карманов нет? Боги вершат судьбы и делают историю. Сам Флаке познакомился с этим чувством в свои двадцать шесть – и хотя он всегда чурался роскоши, а самоутверждаться, покупая чужое восхищение, было ниже его достоинства, всё же денежные штанишки он перерос, и весьма рано. Он помнит, как пошёл в офис местного отделения общества профсоюзов и поинтересовался, как он может помочь движению. На него посмотрели, как на идиота, и сухо отрезали: деньгами. Тогда Лоренц сказал, что за деньгами дело не станет, но что он будет с этого иметь? И председатель конторы уже гораздо более заинтересованным и доверительным тоном шепнул ему на ушко: “Общественные организации вроде нашей борятся за права трудящихся. Это значит, что мы боремся против капиталистов. Ну, а если Вам вдруг угодно будет стать крупным спонсором, то как знать, господин Лоренц, возможно однажды мы применим все наши обширные навыки по борьбе с толстосумами против тех, на кого лично Вы укажете пальчиком”. Тогда Лоренц не улыбнулся даже – ему неудобно было. Но сейчас, заперевшись с Риделем на приватную беседу в Линдеманновском кабинете, он улыбается. Он знает, что нужно этому сибирскому толстосуму. Он предполагает, что тот, получив предложение бывшего подельника, выставил условием своего содействия открыть ему двери в регион. Влияние, инвестиции, личные и деловые интересы… Но не для того гордый генерал тут уже два десятка лет почву окучивает, чтобы делиться влиянием с каким-то пришлым набежчиком. Наверняка, Кречетов уже осознал свою ошибку и сто раз пожалел о том, что связался с бывшим дружком. А вот сам бывший дружок… Пока его мотивы не понятны: либо он и вправду позарился на место в правящей верхушке региона, пусть и через ставленников, либо личные мотивы. Личная неприязнь двух бандюков в преддверии региональных выборов – какая прелесть. И его, Лоренцево детище, вдруг совершенно внезапно выступило в этой игре разменной монетой. Неожиданно и неприятно. Даже страшновато. Но не всё потеряно.