Текст книги "Немцы в городе (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

– Олли, а под словом “устранить” они что имели в виду?

– Я не понял, Флак. Знаешь, после разговора, когда они наконец свалили из моей машины, мы с Дианой ещё долго там сидели. В тишине ночного сквера, не желая никуда уезжать. Мы долго говорили. Ей страшно было за всех, а мне – за неё. И мы не сошлись во мнениях. Ей показалось, что они просто не хотят допустить, чтобы Кречетов избрался. А мне показалось, что под “устранением” они имели в виду… То же, что и я обычно имею в виду в таких ситуациях. Ты понимаешь?

– Ага... Знаешь, Ридель, как это называется? Таскать каштаны из огня чужими руками.

– Что? Не мудри, Лоренц, я не по этой части. Выражайся доступнее.

– Хотят и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. На чужом горбу в рай въехать.

– Ты давай изъясняйся человеческим языком, или я пошёл…

– Погоди, Олли, не нервничай. Ибо есть такой каштан, раздобыв который мы избавимся от Кречетова одним махом и во всех смыслах. Это – список из генеральского сейфа. Знаю, мы уже давно на него подзабили, но видимо, придётся вернуться к изначальному плану.

Ридель состроил такую загадочную физиономию, которую редко можно увидеть на его непроницаемом лице. Распахнул свои и без того огромные глазищи в выражении детского удивления, сжал изящно очерченные губы в уголках на манер улыбки Джоконды и вскинул тонкие тёмные брови вверх. Иногда даже до самых отъявленных тугодумов доходят самые неочевидные вещи.

– Если ты хочешь, чтобы мы вернулись к разработке плана по изъятию этого списка, то я – за. С чего начнём?

– Сам подумай, с чего начать, и я подумаю, и все пускай подумают. Только думать нужно быстро, чётко и конкретно – мы стеснены во времени. А ещё у нас нет права на ошибку. Либо стопроцентный результат, либо нам конец.

– Я никогда не смогу простить тебя, Шнай, – Стас прячет глаза, будто бы это он – тот, кому есть, чего стыдиться. – То, что ты сделал, называется предательством. Я всё знаю, не возражай мне. Я знаю, что измены не было. Предательство от этого не перестаёт быть предательством.

Шнайдер не отвечает. Его взгляд устремлён в землю, его глаза при этом такие мутные, будто бы их канцелярским клеем залили.

Рабочий день давно закончен, они сидят на холодной лавочке на Ленинской, недалеко от тридцать шестого дома. Люди ходят-бродят вокруг, на них не обращая внимания. Февраль разочаровывает поздними закатами, длинными днями. Февраль разочаровывает.

– Ты, по крайней мере, уже сидишь рядом. Никуда не бежишь. Это уже что-то.

– Это не что-то, это – всё. Это – лимит. Конец, Шнай. Ты понял?

Шнай не отвечает. Как школьница, пристыжённая строгими родителями за плохие оценки, он продолжает таращиться в землю. Играет? Снова лжёт?

– Я не наглый по природе, ты знаешь. Но сейчас я хочу понаглеть. Пойдём на крышу – встретим закат. Возьмём вина. Если тебе так удобнее – считай это прощанием. Просто тогда, на крыше, я почувствовал нечто такое, чем хотел бы поделиться с тобой. Не откажи – пойдём.

До ближайшего “Магнита” путь неблизкий – все до сих пор не перестают удивляться, почему Круспе с завидным упрямством продолжает бегать за покупками именно туда. Толи тамошнее пиво кажется ему особенно приятным, толи тамошние продавщицы. Им невдомёк, что для Круспе пешие прогулки до “Магнита” давно стали своего рода ритуалом – по дороге туда он думает о своей жизни, а он не так-то часто о ней думает, как того от него можно было бы ожидать. По дороге обратно он думает о своём будущем. Дымит приклеенной к нижней губе сигаретой, роняя пепел на ворот пальто – обе руки у него как правило заняты тяжёлыми пластиковыми пакетами, под завязку набитыми всякой снедью и выпивкой эконом-класса. Сам он приучился называть эти ритуальные прогулки “проветриванием мозгов”, но по факту они лишь засоряют мозги, забивая их тягостными думами, иногда просто неподъёмными, но Круспе давно уже сам для себя решил, что не прекратит этих прогулок, пока, наконец, не найдёт всех ответов. Зачем жить, как жить и стóит ли жить. Пока он ещё далёк от того, чтобы забыть дорогу до дурацкого супермаркета, но он уже гораздо ближе к новому себе, чем в начале пути.

Шнайдер и Стас до “Магнита” не идут – напротив тридцать шестого дома есть магазин “Красное и Белое”. Зная привычки своего бывшего, Стас хватает с полки первый попавшийся армянский коньяк, но тут же ловит недовольную сморщенную рожицу на лице спутника и ставит бутылку обратно. Вино так вино. Испанское красное (наверняка палёное). Две бутылки (на всякий случай). Когда они выходят обратно на улицу, сумерки становятся ещё гуще, ветер – ещё свежее.

– Пойдём, – Шнайдер следует к родному подъезду твёрдыми широкими шагами.

Они проходят уже знакомым ему путём – снова в квартире бабушки Тилля никого, снова все где-то пропадают, чем-то заняты, и сегодня такой расклад только на руку.

Стас забирается на крышу вторым. Захлопнув крышку люка и выпрямившись в полный рост, он чуть ли не падает – здесь, наверху, на пространстве, открытом всем ветрам, ветрá эти гуляют куда более мощными потоками, чем на земле. Но близость весны не скрыть и ледяным вихрям: сам воздух будто бы стал другим на вкус, на запах. В нём уже не чуешь снега – в нём чуешь промёрзшую землю, вот-вот готовую оттаять. Запах предвкушения. Запах обмана – ведь настоящей, цветущей весны в средней полосе России раньше апреля ждать не приходится. Пока Стас осматривается, невольно поражаясь, как красивы могут быть облезлые жестяные крыши старинных домов в закатных лучах почти весеннего солнца, пока он принюхивается к ветру, невольно кутаясь в совсем нетёплый шарф и натягивая воротник куртки повыше, Шнайдер уже вовсю хозяйничает. На крыше три кирпичных дымохода – по одному на каждый подъезд. Дом строили в девятнадцатом веке, а квартиры тогда отапливались печами. В двадцатых годах их оборудовали системами парового отопления, в тридцатых – наконец подключили к центральному, а дымоходы за ненадобностью и в целях безопасности заварили. О том, что этот невзрачный многоквартирный дом в центре провинциального городка пережил уже несколько эпох в развитии отечественного коммунального хозяйства, теперь свидетельствует лишь наличие кирпичных башенок на крыше – чистой воды рудимент.

– Стаканов не взяли, можно спуститься в квартиру… – Шнайдер разводит руками, в каждой из которых он держит по бутылке.

– Забей, – Стас выхватывает одну и, открутив крышку махом (он специально брал бутылки с крышкой, а не с пробкой), вызывающе смотрит на спутника.

Тот, не сразу уловив его замысел, наконец проделывает аналогичную манипуляцию со второй бутылкой – похоже, пить с ним из одной парень не намерен. Обидно.

– За тебя, – несмело улыбнувшись, он протягивает руку с ёмкостью вперёд.

– Не надо за меня. И чокаться не будем – у нас здесь вроде как похороны…

Ничего не ответив, Шнайдер делает первый глоток и закашливается.

– Осторожнее, – вполголоса бурчит Стас и тоже отхлёбывает, подспудно прилагая все усилия, чтобы самому не закашляться: бутылка-то тяжёлая, и оказавшись под наклоном, так и норовит выплюнуть всё своё содержимое прямо тебе в глотку, на лицо, на куртку – куда попало.

– Кислятина какая-то, – оторвавшись от горлышка, констатирует Шнайдер. – Но насчёт похорон, это ты погорячился. Никто же не умер.

– Тупо звучит, ты не находишь? – почему-то последняя фраза собеседника выводит Стаса из себя. – Никто не умер? Скажи спасибо своим друзьям. И вообще… давай показывай мне то, что собирался, и по домам.

– Ну смотри… – Шнайдер медленно подходит к парню, становится сзади, аккуратно приобнимает за плечи свободной рукой и заставляет пoвернуться на триста шестьдесят градусов. – Видишь? Скажи мне, что ты видишь?

Стас еле сдерживается, чтобы не спихнуть с себя чужую руку. Он напряжён, раздражён и всё происходящее его совсем не радует.

– Вижу крыши, небо, вижу, что ещё десять-пятнадцать минут, и наступит ночь.

– А что ты чувствуешь? – Шнайдер шипит ему на ухо, словно змей-искуситель. Шоу окончательно перестаёт быть для Стаса занятным – он намерен поскорее закончить эту бессмысленную сцену и оставить всё позади.

– Ничего. Немного прохладно. Ну и да – немного красиво… А ты… Что же такого увидел здесь ты, что решил сделать эту чёртову крышу своей могилой? Что?

Парень вырывается из удушливых во всех смыслах слова объятий и присасывается к бутылке, глотая вино без остановки сколько хватает дыхания.

– Я видел всё то же, что и ты. И захотел умереть – ты прав. Теперь ты понимаешь, насколько по-разному мы смотрим на вещи…

Стас ничего не в состоянии понять. Он продолжает стоять спиной к Шнаю – его неприятие ситуации настолько велико, что он даже не хочет больше его видеть. Но всё-таки придётся, хотя бы ради приличия. Нехотя он разворачивается и поднимает на Шнайдера глаза… Так и есть – случилось то, чего он больше всего опасался: губы у Шнайдера трясутся, руки – тоже. Нет, только не это, только без рыданий и давления на жалость. Это нечестно, это беспринципно. Это не по правилам!

– Не вздумай! Даже не смей! Я понимаю, что взывать к твоему чувству собственного достоинства бесполезно, но всё же – прекрати унижаться! Понимаю, что поздно, но пойми и ты – всё это уже не работает. Хватит! Хватит! – Стас сам не замечает, что переходит на крик. Вовремя одумавшись, он умолкает – не хватало ещё соседей взбудоражить, с него и так довольно нежелательной публичности.

Кажется, на этот раз до Шнайдера доходит смысл его слов, по крайней мере, он с видимым усилием пытается не разрыдаться, сцепливает обе ладони вокруг бутылки, усмиряя их дрожь. При этом взгляд его безумен и направлен строго на собеседника – не укрыться. Даже если снова отвернуться, он продолжит буравить спину, сверля насквозь, проделывая дырки в коже. Судорожно сглотнув, Дум подносит бутылку к губам обеими руками и присасывается к ней. Стас с напряжением наблюдает, как движется его кадык в такт глотательным движениям. И чего присосался, будто кто-то у него его ненаглядную бутылку отнимает? Вдруг Шнайдер глухо закашливается, и бордовая жидкость течёт сперва по его подбородку, затем и по шее – прямо за воротник.

– Блин, говорил же: аккуратнее, – следуя неведомому инстинкту, Стас подскакивает к Шнаю, вырывает бутылку из его рук, ставит обе на пол и принимается рукавом куртки вытирать всё ещё заходящегося в рваном кашле Шнайдера. До него не сразу доходит, что именно произошло, настолько внезапно всё это случилось: улучив момент, Шнайдер захватывает губами его кисть и, удерживая её уже ладонями, с диким остервенением расцеловывает его пальцы.

– Пусти, ненормальный, это уже ни в какие ворота не лезет, – он пытается вырваться, но куда там: Шнай крупнее и сильнее физически. Взяв парня в крепкое кольцо объятий, он сползает, обмякает, падает на колени, не выпуская его из плена. Уткнувшись носом в его куртку где-то в районе живота, он что-то бормочет – расслышать его трудно, а понять – ещё труднее.

– Я всю жизнь только и делаю, что унижаюсь, мне не привыкать, мне это не страшно, совсем не страшно, я всю жизнь готов унижаться, что угодно, как угодно, как скажешь, как пожелаешь, только дай мне повод… Надеяться дай мне повод, не ставь точку, позволь хотя бы думать, что всё можно вернуть. Это доверие ребят я смогу отработать, но как вернуть твоё… Придумай для меня любые испытания, любые пытки, не разговаривай со мной, не смотри даже на меня, но только не говори, что это конец…

– Шнай, Шнай, прекрати, ты за этим что ли меня сюда затащил… Шнай, это не честно, мы так не договаривались.

Сердце Стаса бьётся, как ненормальное – это от страха. И как он сразу не понял? Как увести теперь его обратно, вниз? Если бы вместо Шная здесь сейчас был кто-то другой, он бы как-нибудь вырвался и ушёл – взрослые люди так делают. Взрослые люди не обязаны отвечать за невменяемое поведение других взрослых людей. Но Шнай… Стас отчётливо понимает, что уйди он сейчас – и этот чокнутый теперь уже наверняка убьётся. Он же не в себе, и они на крыше. Тем временем Шнайдер всё теснее зарывается носом в его куртку, гуляет ладонями по его спине, и да – это страшно.

– Всё нечестно, я нечестный, я знаю, я плохой, ужасный, не веришь мне? Не верь – это правильно, но только не говори, что это навсегда. Только не оставляй меня без надежды. Даже если ты уже точно всё решил – обмани меня, скажи, что шанс есть… Мне не нужна правда, мне нужен смысл. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Стас очень не хочет этого делать, но ему приходится. Попытки поднять Шнайдера на ноги безрезультатны, попытки высвободиться из его стальной хватки – тоже, и он, преодолевая нежелание и даже некоторое отторжение, сам опускается на колени.

– Значит так, – он снова вытирает его лицо своим рукавом, на этот раз не от вина, а от слюней и слёз. – Значит так, сейчас мы спустимся вниз, я провожу тебя до твоей квартиры, ты приведёшь себя в порядок и ляжешь спать. Завтра утром на работу – не забывай об этом. Ты не можешь подвести своих друзей – они этого не заслуживают. Ты им всем обязан, это святой долг, – не особо вникая, что он сам несёт, Стас уже успокаивающе поглаживает Шнайдера по плечам, с некоторым облегчением отмечая, что тот понемногу приходит в себя. – Ну всё, поднимайся и идём.

– А ты, – Шнайдер, кажется, пока не готов никуда идти, для него мизансцена ещё не окончена. – А ты?

– Я готов тебе сейчас сказать что угодно, но ты же понимаешь, что с твоей стороны это шантаж…

– Да… Понимаю…

– Я так не могу. Идиот ты.

Шнайдер медленно поднимается и следует к люку. Не веря собственному счастью, Стас крадётся за ним. Отвратительное чувство поселилось в нём только что – он словно впитал его в себя через куртку вместе с чужими слезами и слюнями – чувство, вступающее в конфронтацию со здравым смыслом, склонностью прибегать к которому парень всегда так гордился. А всё потому, что перед ним ещё никто и никогда не унижался. Никто от него не зависел. Никто его... не любил? Нo так нельзя. Это неправильно, и уже кажется, что таковым оно было изначально. Их отношения с самого начала были неправильными. Или нет?

Через минуту крыша пустеет, и лишь две недопитые бутылки красного вина на полу возле кирпичной башенки дымохода напоминают ночному небу о том, что здесь только что произошло.

====== 33. План или пропал (Все в сборе и все при деле) ======

Задача – раз плюнуть. Всего и делов: проникнуть в здание управления ФСБ по Мценскому району, которое охраняется подобающе любому режимному объекту такого уровня (это вам не городское управление с заседающими в малюсеньких кабинетах по четыре человека низшими чинами, открытой стоянкой и камерами временного содержания в подвале), попасть в кабинет самого высокого начальника (у Кречетова личные служебные палаты на последнем, пятом этаже, с просторной приёмной и кабинетом с панoрамным видом на город), открыть сейф (по свидетельствам очевидцев, он представляет собой объёмный бронированный короб, толи вмонтированный в стену слева от окна, толи просто стоящий там на правах мебели, надёжно защищённый многоуровневой системой доступа), достать список (никто даже не знает, как он выглядит, но есть мнение, что это – всего лишь бумажный лист, изношенный временем и исписанный генеральской рукой) и скрыться незамеченными. Сегодня в квартире Тилля внеочередное заседание: гостиная едва вместила в себя всех имеющих отношение к делу. Да только дело не продвигается ни на шаг. Посреди комнаты красуется простенький алюминиевый треножник, на котором босс разместил доску для рисования, изукрашенную его каракулями, неровно выведенными по гладкой белой поверхности обычным цветным маркером. Тилль чуть ли не полночи угробил на то, чтобы сформулировать задачу тезисно и снабдить её схематической иллюстрацией в форме облачков со словами и стрелочек между ними. Получилось вроде доступно, по крайней мере по сути задания ни у кого вопросов не возникло. По сути плана её выполнения – тоже. Точнее, вопрос есть, но лишь один, один на всех – как? Как всё это провернуть? Вот уже полчаса гостиная погружена в тягостную тишину. Все сидят с сосредоточенными лицами и пялятся на мольберт. Дальше этого дело не идёт.

– Так мы до китайской пасхи сидеть можем, – не выдерживает Флаке. – Давайте говорить. Кому что на ум придёт. Любые вопросы, любые ответы – что угодно, условие лишь одно: каждое слово так или иначе должно относиться к делу. Кажется, это называется “мозговой штурм”. – Обведя присутствующих скептическим взглядом, он цокает языком и продолжает: – Ладно, начнём с меня. Мне кажется, что вскрыть сейф – самое простое. Насколько мы можем судить по информации, которой в своё время со мной поделилась ныне покойная генеральская секретарша, она же любовница, сейф запрограммирован. То есть, он не механический, ну по крайней мере частично. А с электроникой и софтом я как-нибудь управлюсь. Вряд ли провинциальный боров нанимал себе в услужение программистов из “Эппл”...

– Стой, Флак, – это, как ни странно Ридель. Все знают, что “мозговые штурмы” – не его профиль, поэтому своей репликой он вызывает в компании невиданный ажиотаж. – Ну ведь кого-то же он нанимал? Местных или неместных, но программеров из плоти и крови и не из последнего эшелона наверняка.

Флаке одаривает Риделя взглядом, которым любящая мамаша одаривает своего не слишком сообразительного ребёнка, когда тот вдруг берёт и решает сложную задачку из учебника по математике.

– Молодец, Олли, я думал, ковыряться с этой махиной придётся мне, а всего-то нужно найти того, кто уже поковырялся в ней ранее! Как – вопрос десятый. Переходим к следующему пункту: от малого к великому, так сказать.

Молчащий весь вечер Тилль делает напротив облачка со словом “Сейф”, что размещается в самом центре импровизированного полотна, пометку с фразой “Найти программера” и тычет обратной стороной маркера в следующее облачко – то, что содержит в себе слово “Кабинет”.

– Идеи есть?

Диана несмело тянет руку вверх – как прилежная, скромная ученица на занятии у строгого учителя.

– Я была в том кабинете. У генерала приёмная и секретарь. Не знаю, этот секретарь всё ещё на прежней должности или окончательно ушёл в политику. В общем, он теперь у генерала – доверенное лицо на дебатах. Я и на телестудии уже с ним встречалась, звать Кириллом. А идея – такая же, как у Олли.

– Отлично! Как говорится, у спецслужб есть три метода работы: шантаж, подкуп и угроза убийством. Возьмём их тактику себе на вооружение! Охмурить секретаришку, соблазнить, подкупить, похитить и пытать, шантажировать, убедить... Но заставить его протащить нас туда! Сейчас разгар кампании, и Кречетов часто в разъездах по региону – в кабинете он вряд ли торчит. Значит, нам нужен Кирюша. Ну а как – вопрос десятый.

– Ты повторяешься, – сквозь улыбку бурчит Тилль и делает соответствующую пометку возле нужного облачка.

– Повторенье – мать ученья, Линдеманн. Что у нас там следующее? – Флаке делает вид, что пристально вглядывается в доску, нависая над ней и чуть ли не упираясь в неё носом, хотя для удержания мысли Тиллевы каракули ему вряд ли нужны. – Здание. Диана? Была в кабинете – была и в здании. Что там, как там?

– Въезд на стоянку по документам. На въезде выдают талончик посетителя, с ним проходишь КПП на входе в здание, затем идёшь в регистратуру. Там тебя оформляют в соответствии с целью визита и направляют в нужный кабинет. Слишком муторно... Я представилась частным посетителем, у генерала там приёмные часы для работы с населением были, хотя только номинально – лично простому смертному к нему фиг пробьёшься. Кабинет на пятом этаже. Здание старое, лифт один, на шесть человек. Там ещё табличка висит: “Без особой надобности лифт не гонять”. Все ходят пешком. Главная лестница одна, она широкая. Про запасные не знаю – но сто процентов они есть. Хотя бы по требованиям пожарной безопасности их должно быть по одной с каждого крыла. Ну прямо как у нас в офисе!

– Стоп, говорунья. Спасибо за мыслишку. Пожарные лестницы, старые лифты... Целое поле непаханое для деятельности всяких коммунальных структур. Проверяющие к ним не ходят, а вот коммунальщики... – Флаке переводит взгляд на Тилля, высоко задирая брови, отчего очки соскальзывают с переносицы на самый кончик носа.

– Понял, – бурчит Тилль, возле облачка “Здание” пишет “Коммунал.” и добавляет: – Как – дело десятое.

От напряжённой тишины в воздухе не осталось и следа – все непоседливо ёрзают на своих местах. Ещё бы: когда есть, за что зацепиться, хотя бы самую малость – сразу же начинает казаться, что всё дело выгорит. По крайней мере, у оптимистов и дураков – именно так. Дождавшись, когда всеобщий гудёж спадёт, Флаке выносит вердикт относительно сегодняшнего собрания:

– Достаточно коллективного творчества, переходим к разделению труда, – он прикладывает палец к сжавшимся в нить губам и сосредоточенно осматривает аудиторию. – Круспе: ищи программера. Эти идиоты любят светиться в сетях, считая себя, иногда небеспричинно, неуловимыми Джо. По себе знаю. Как – уже не дело десятое, теперь это твоё дело. Тебе в помощь Ольга. Диана и Олли – окучивайте Кирюшу, как хотите. Девочка – лаской, Ридель – как умеет. Если понадобятся темы для шантажа – обращайтесь к Круспе. Если понадобятся деньги для подкупа – вы знаете, где у вас кошелёк. Все остальные... извините, ребят, вы ни на что не годитесь. В плане фейковых коммунальщиков, я имею в виду! Объединяйтесь и продолжайте думать – как, как и как попасть в здание, не вызвав подозрения. Думайте.

Все остальные – это Ландерс, примкнувшая к нему Машка (с тех пор, как он проболтался ей об идее всероссийского турне с группой грядущим летом, она назначила себя менеджером, продюсером и пиар-директором проекта и с назойливостью осенней мухи преследовала его, требуя дать задание. Ну хоть какое-нибудь!), и ещё хорошей идеей Флаке посчитал добавить им во вспоможение Володьку. Конечно, кандидат в губернаторы сам на дело не пойдёт, и вообще светиться не должен, но пусть в кои-то веки поработает в качестве мозгового центра: уж что-что, а в системах обеспечения безопасности офисных зданий и методах работы городских коммунальных служб он сечёт. Теоретически к этой же группе следовало бы присоединить и Стаса со Шнаем – друзья всё никак не могут привыкнуть не называть их имена в единой связке – но оба на собрании отсутствуют. Шнай у себя – хандрит, запершись в квартире, а где руководитель отдела продаж – никто не знает.

– Что сидим? За работу! – Флаке настолько вошёл в роль большого босса, что даже прихлопнул подобно тому, как делают футбольные тренеры, подгоняя своих ленивых подопечных. – И что это вы все на нас с Тилльхеном так смотрите? Думаете, пока вы будете ломать головы и копья, мы с ним запрёмся в комнате и выпьем по коктейльчику?

Сейчас даже Тилль уже смотрит на друга с подозрением.

– Выходи из образа, деятель. Лучше скажи – и правда, чем мы-то с тобой займёмся?

– Всё в порядке, милый. Мы будем делить шкуру неубитого медведя.

– Задолбал загадками говорить, – вклинивается Ридель: его бесят любые фразеологизмы, метафоры и прочие иносказания, ибо он категорически не в состоянии их понять. – Бросай уже!

– Спокойно, Оливер. Пока вы все, каждый в своей области, будете думать, как раздобыть список, мы с Тиллем подумаем, как им распорядиться. Не, ну в самом деле – это должен быть фурор, а не пшик. Бомба, а не пук.

– Достал. – Ридель поднимается с кресла и направляется к выходу. – Диана, пойдём. У тебя завтра эфир на радио и встреча с обманутыми дольщиками. А про Кирюшу что-то ты мне раньше не рассказывала...

Довольная таким наивным проявлением ревности, да ещё и публичным, Диана, оживившись, поднимается с того же кресла – они спокойно уместились на нём вдвоём – и идёт обуваться. “Когда всё, ВСЁ это закончится”, – были её слова. Потеребив колечко на безымянном пальчике левой руки, она ловит себя на смутном чувстве страха. А ведь ВСЁ закончится уже очень скоро: до выборов три недели, а до того момента им ещё предстоит раздобыть список, и тогда... Чем именно всё это закончится, никто не знает. Но ей придётся сдержать слово и сходить с Риделем в ЗАГС. Если, конечно, всё будет в порядке. С ними обоими.

Карабкающийся по стальным ступеням вниз, с крыши, Стас словно разрываем надвое. Он одновременно и безумно рад тому, что весь этот сюр, вся безумная фантасмагория, в которую стараниями Шная вылился этот вечер, подходит к концу, с другой стороны, он не может не признаться себе в том, что переживает за человека, следующего впереди, и опасается оставлять его одного. Окончательно затерявшись в собственных мыслях, он приземляется на пол чердака, погружённого почти в полную темноту – освещение на дополнительном этаже выключенo, и лишь чердачные окошки пропускают внутрь свет ночного города, рассеивающийся по пустому пространству чердака рассыпчатой лунной пыльцой. Запутавшись в собственных ногах, Стас чуть не падает, и тут же упирается носом в широкую и такую знакомую спину Шная. Он же видел, как тот исчезал в отверстии люка, ведущего с чердака в комнату Тилля! Почему он вернулся?

– Я не хочу туда идти, – не дожидаясь вопроса, выдаёт тот. – Там все. В гостиной. Придётся через неё проходить...

– Ну и что? – очередная волна раздражения накрывает парня.

– Тебе тоже придётся. Как это будет выглядеть?

И то верно. Стас прислоняется к некогда совсем свежей, а нынче уже успевшей изрядно запылиться белой кирпичной кладке, отделяющей вертикаль первого этажa от соседнего, и в абсолютной тишине закуривает. За все три минуты, что тлела сигарета, Шнай не попытался ни подойти, ни заговорить. Затушив брошенный на пол окурок, Стас для себя решает, что Шнай проверку прошёл. Конечно, то, что он собирается сейчас сделать – бессмысленная бравада. Но как же сильно́ искушение!

– Ладно, тогда я пошёл, а ты здесь оставайся.

Вместо люка Стас направляется к окнам. Это уже не те окошки, что он помнит с той самой ночи, когда додумался проникнуть в квартиру босса через соседний подъезд. Сегодня в проёмах старинной стены красуются новенькие тройные стеклопакеты, уже немного грязные, но всё же надёжные – это они ограждают чердак да и всю вертикаль этажа от излишнего шума и холода. Повернув ручку на крайней к кирпичной стене раме, он отворяет окно, позволяя лютому февральскому ветру ворваться в прогретое пространство.

– Эй, ты куда! – Шнай почти кричит, но с места нe двигается. Его испуг непритворен.

– Я домой, и ты иди. Только окно за мной закрой – не май месяц.

С этими словами Стас по знакомому уже алгоритму свешивает ноги через условный подоконник, разворачивается к улице задом, руками держится за край окна, плавно двигаясь ими вправо по объёмной лепнине, цепляясь пальцами за бaрельеф, а ногами перебирая по узкому кирпичному выступу на уровне чердачного пола, только с внешней стороны здания. О том, что в феврале, в отличие от октября, пологие поверхности имеют свойство покрываться корочкой льда, а выступы – обрастать метровыми сосульками, он отчего-то не подумал. Пальцы немеют от холода, ноги скользят, а ещё на дворе далеко не глубокая ночь, и наверняка его безумство прекрасно видно и снизу – припозднившимся прохожим, и со стороны – жильцам домов напротив. Стас уже готов проклясть себя за этот глупый, неоправданно рисковый поступок. Он думает, что для красочного финала ему только и остаётся, что рухнуть на землю, убившись о в кои-то веки расчищенную от снега пьяным дворником брусчатку, собрав вокруг своего мёртвого поломанного тела целую кучу зевак со смартфонами и удостоившись посмертной заметки в местной газете. Возможно, он даже получит премию Дарвина, хотя, как он её получит? За него даже некому будет прийти на церемонию награждения – ведь у него совсем, совсем никого не осталось. Так, развлекая себя безрадостными фантазиями, он добирается до первого чердачного окошка со стороны второго подъезда. Всего-то несколько метров, а он уже с жизнью успел проститься. То было рано, вот сейчас – в самую пору. О том, что трухлявые окна соседнего подъезда могут оказаться забитыми, он тоже не подумал. Пнув коленом хрупкое стекло, он не услышал ни звука. Так и есть: рама забита. Можно, конечно, размахнуться посильнее и попытаться выбить стекло, но качнись он чуть с большей амплитудой, скорее всего, равновесия ему не удержать. Всё ещё надеясь на лучшее, он максимально осторожно, очень медленно поворачивает голову влево... Худшее, что могло случиться, случилось: в соседнем окне, в том, из которого он несколько минут назад вынырнул в поисках приключений, торчит кучерявая голова. От ветра и темноты лица не видно, но, чёрт возьми, Шнайдер наблюдает! Какого чёрта он не свалил сразу же? Решив, что вернуться назад – значит добровольно отдаться в объятия позора, Стас делает глубокий вдох и продолжает движение вправо. Пальцы на руках уже почти не гнутся: они намертво вжимаются в лепнину, скользя вдоль неё, и Стас даже не представляет, как, доберись он до спасения, их потом разжимать. Ноги настолько напряжены, что заходятся мелкой дрожью: со стороны не видно, зато изнутри ощущается так, будто они почти уже отваливаются. Добравшись с горем пополам до следующего окна, парень снова заносит колено вперёд, и снова с тем же результатом. Последняя тень надежды готова его покинуть: сколько он может вот так карабкаться по стене? Сколько хватит сил? До ближайшего незабитого окна? А если такового не будет? А если на него нападёт голубь? А если он доберётся-таки до угла здания и упадёт, сдуваемый перекрёстными ветрами, которые, если верить Кингу, караулят любителей погулять по карнизам за каждым поворотом. А если... Фантазии больше ни на что не хватает, да она и не требуется: третье окно второго подъезда поддаётся коленному пинку и с грохотом распахивается, ударяя по внутренней поверхности стены рассохшимися рамами и неплотно в них удерживаемым хрупким стеклом. Стас просто ныряет внутрь наугад, не прицеливаясь и не просчитывая – он чувствует, что ещё секунда промедления, и рук от лепнины ему уже не оторвать, зато ноги готовы оторваться от выступа в любой момент. Больно ушибившись обоими коленями, парень долго растирает пальцы, греется. Вокруг так же пыльно, как и осенью. Те же голуби, та же грязь и помёт. Тогда, очутившись здесь впервые, он почувствовал себя идиотом, и сейчас готов поклясться, что даже не испытывает ностальгии по такому замечательному чувству – ведь оно никуда не делось! В слепом желании кому-то что-то доказать, проучить Шная, испытать себя и ещё бог знает что, он погрузился на самое дно кретинизма, вознёсся на вершины идиотизма, подумать только, в глупости он превзошёл даже Шнайдера. Вдоволь отсмеявшись беззвучным горьким смехом, больше похожим на истерические рыдания сумасшедшего, Стас знакомым уже маршрутом через дверцу в полу выпрыгивает на лестничную клетку третьего этажа и, как ни в чём не бывало, шагает прочь из подъезда, а затем – подальше от этого дома.