Текст книги "Немцы в городе (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

Мозг достиг точки кипения, и Шнайдер решил, что с него хватит. Ему так захотелось на волю – туда, где нет границ, ни реальных, ни выдуманных, где нет никого. Туда, где не будет ничего, кроме бесконечного полёта. Он горько ухмыльнулся сам себе: и куда он полетит? Откроет окно и сиганёт с первого этажа прямо на заметённую по краям пешеходной линии полуметровыми сугробами Ленинскую? Он жалок даже в этом. Ну, если полёты наяву ему не светят, остаются только полёты во сне. Подорвавшись с насиженного места, он кинулся в спальню и впопыхах, будто гонятся за ним, принялся вытряхивать на кровать содержимое прикроватной тумбочки. Пузырёк со снотворным – как кстати. Он привёз его с собой ещё из Германии – даже странно, что до сих пор его у него никто не отобрал. А ведь Флаке имеет привычку время от времени копаться в его вещах! Впрочем, пузырёк этот даже не распечатан – с тех пор, как он здесь, спится ему, в целом, хорошо. Если быть до конца честным, то Шнайдер готов признаться, что о существовании пилюль он и сам вспомнил лишь сейчас – раньше как-то не до того ему было. Раньше он был исцелён, а сейчас – поломан. Сон – лучшее лекарство! Шнай возвращается в гостиную и достаёт из шкафчика початую бутылку коньяка. К ней он сегодня ещё не притрагивался – самое время сделать это сейчас. На секунду замерев перед зеркалом, он раздражённо чертыхнулся – что с ним стало? Он как будто постарел лет на десять, осунулся, поплохел. Нет, так дело не пойдёт.

Вернувшись в спальню, он сбрасывает домашние брюки и безликую футболку и раскладывает на кровати перед собой несколько нарядов на выбор. Для такого безрадостного повода подойдёт классическое узкое платье до колен совсем неклассического сиреневого цвета. Сиреневого, как зимние сумерки, что вот-вот накроют собою город. Волосы он распускает и более их не трогает – пусть лежат, как есть, только лаком с блёстками стоит немного пшикнуть для виду. А вот макияж... Зима на исходе, и следовало бы отдать ей последние почести. Разложив перед собой палетку, на крышке которой красуется слово “Moonlight”, он делает своё естественно бледное лицо неестественно бледным. Как грим Пьеро – как раз в тему. Тени на веках и румяна на скулах – мерцающих, мертвецки холодных оттенков. Теперь его лицо сияет перламутром, будто присыпанное звёздной пылью. Даже тушь он наносит какую-то голубоватую – пушистым инеем обволакивает она его ресницы, будто сама Снежная Королева коснулась поцелуями его глаз. И откуда только такая несуразица в его чемоданчике? Неважно откуда – важно, что однажды ружьё, висящее на стене, всё-таки выстреливает. Белые колготки – вот и их черёд настал. А он всё думал: куда бы ему их применить? Для сегодняшнего представления – в самый раз! По поводу туфель новорожденная Снежная Фрау решает не заморачиваться – в коридоре стоят новенькие угги, купленные “на всякий случай”: настоящие, австралийские, нежно-бежевого цвета, тёплые и мягкие. Идеально. Но чем же прикрыть голые плечи? Не решаясь рушить созданный образ какой-нибудь пошлой курткой, Шнайдер достаёт из гардероба белую пуховую шаль. С любовью из Оренбурга. На самом деле, он купил её ещё во время их со Стасом первой поездки в Москву, в отделе сувениров. Просто так купил, в глубине души надеясь когда-нибудь подарить её сестре. Сестру он не видел уже около года... Да и тепло там – не нужна ей никакая сувенирная шаль. Ему самому она сейчас куда нужнее.

Лишь бы никто не помешал, лишь бы никто ничего не испортил. Обувшись в угги, Шнайдер подкрадывается к двери и, стараясь не дышать, заглядывает в глазок. Ему почти физически кажется, что с той стороны кто-то есть, что за ним следят. Но на лестничной клетке никого. Да и в целом в подъезде тихо как-то. При нынешнем переполохе они все должны носиться туда-сюда, со всей дури хлопая дверьми и топая по порожкам, как стадо мустангов. Любопытство берёт верх. Приоткрыв дверь, Шнай выглядывает в подъезд. Тишина. Это уже интересно. На цыпочках он крадётся вверх – вплоть до третьего этажа, поочерёдно прислоняется ухом к каждой из четырёх дверей и не улавливает ни единого признака жизни за ними. Неужели они все ушли? Просто так – взяли и свалили, оставив его одного? Неужели до него и вправду никому нет дела? До этого момента он всё же надеялся, что это не так. Но они его оставили... И правильно сделали. Если он им не нужен, то они ему – и подавно. Для верности окликнув владельца подъездных угодий по имени и не получив в ответ ничего, кроме эха собственного голоса, отражённого от голых кирпичных стен, он бежит вниз, хватает связку ключей, пилюли и коньяк и стремится обратно – план возникает сам собой. Проникнув в квартиру бабушки Тилля, он на всякий случай осматривается – так и есть: пусто. Здесь везде понатыканы камеры – он сам же и руководил их установкой, но пару месяцев назад Тилль их отключил, посчитав, что в доме, полном мужиков, опасность им уже не грозит, а вот следить за передвижениями жильцов, как правило – полуголых, в какой-то мере даже неэтично. Да и бесполезно. Браво, Тилль, ты не оставляешь Фрау выбора. В комнате Линдеманна и Флаке бардак редкостный – эти двое живут, как в хлеву, и их, похоже, всё устраивает. Главное – лестница на месте, люк открывается; одним словом, путь к свободе открыт!

Захлопнув за собой крышку люка, Фрау выпрямляется в полный рост и широко улыбается. Даже странно, что она раньше не догадалась вылезать на крышу через чердак – здесь же, оказывается, так прекрасно! Здесь гуляют ветра, разнося по округе колючие снежинки. Здесь дышится свежестью. Сиреневые сумерки играют с платьем, будто оно – их часть. Чудесный вид на крыши старинного городского центра открывается на все четыре стороны. Никаких новостроек, никаких стеклянных высоток – ничто не омрачает обзора. Ничто не омрачает внезапно встрепенувшегося настроения. Края крыши огорожены низенькими перилами. Осторожно подкравшись к границе, Фрау тыкает в перило носком, и то заходится в вибрациях. На честном слове держится. Фрау долго гуляет по крыше, обходя ту по периметру в паре шагов от обрыва. Вдруг до неё доходит, что снизу, с улицы, или же из окон окрестных домов её могут увидеть – только этого сейчас не хватало! Испугавшись собственных мыслей, она усаживается прямо на заледенелую поверхность, подобрав под себя ноги, и раскладывает до этого удерживаемый в руках скарб перед собой: таблетки и коньяк. Пикник на свежем воздухе. Первая пилюля отправляется в глотку, гонимая крупной порцией терпкого пойла – поперхнувшись, Фрау изо всех сил сдерживается, чтобы не раскашляться: не хватало ещё платье заляпать! Наконец, достигнув желудка, жидкость растекается по телу расслабляющим теплом, согревая конечности, согревая душу даже. Кажется, будто и в голове стало яснее. Чего только не покажется!

С таблетками она не частит, всё больше налегая на спиртное, хлебая из горлá, и каждым глотком мысленно поминая тех, с кем прощается. Всех тех, кого прощает. Их немного, но они есть. Стаса она оставляет напоследок. Одинокая слезинка бежит по холодной щеке, исчезая в жёсткой складке у верхней губы. Бледно-розовая помада почти вся осталась на горлышке бутылки, и, готовая к решающему глотку, Фрау тянется к горлышку почти вслепую – удерживать отяжелевшие веки открытыми уже невозможно. Итогового глоткá не следует – рука безвольно падает вниз, унося за собою бутылку. Остатки бурой жидкости растекаются по крыше, замерзая почти мгновенно. Над городом ночь, тёмная и звёздная, как бездна перед глазами. Отдавшись своей бездне, Шнайдер покидает чертоги реальности.

Возвращаться домой страсть как не хочется. Скорее всего, там кто-то есть: с тех пор, как Стас вернулся и очутился в кошмаре, в его квартире постоянно кто-то дежурит. Уже почти двое суток. Он всем рад, но только не подоплёке всего происходящего. Они что, и вправду думают, что он глупостей натворит? Зря: горячиться – не в его характере. Когда судьба бьёт по голове, его сознание откликается апатией. Как и сейчас, например – ничего уже не хочется. Почти подъехав уже к улице Космонавтов, Стас разворачивается и держит путь в противоположном направлении. Рано или поздно они догадаются его там искать, но пусть хотя бы сегодня он получит свои несчастные несколько часов тишины и пустоты.

На даче он не был уже давно, и если дорога к воротам ещё более или менее проходима, то вот от ворот до дома пробираться приходится с боем. Прорвавшись сквозь сугробы высотою по пояс до сарая, Стас очищает дверь – петли совсем заледенели, и местами лёд приходится сбивать ключами. Наконец, оказавшись внутри, он хватается за первую попавшуюся лопату и принимается за работу. Куртку пришлось снять – в ней тесно, да и жарко. Махать инструментом – дело энергозатратное, даже в феврале. На то, чтобы расчистить подход к дому, уходит около часа. За это время Стас весь взмок и, порядком отвлечённый, задумал затопить баню. Но потом окинул одинокое строение в паре десятков метров от дома, прикинул, сколько ему ещё придётся чистить снег, чтобы добраться и до него, и оставил свою затею. В доме есть душ – им и обойдётся.

Искупавшись наскоро в едва тёплой воде, он осматривает шкафы на кухне на предмет наличия в них чего-нибудь съестного. Идея завалиться сюда была настолько спонтанной, что он даже не догадался заехать по дороге в магазин. В шкафчиках обнаруживается масса припасов длительного хранения: макароны, гречка, тушёнка. Как ещё мыши не завелись при таких-то завалах! Но лень сегодня сильнее него, и парню даже не стыдно: из всего разнообразия он выбирает пачку “Доширака” и ставит греться чайник. Не мешало бы выпить чего-нибудь: не напиться, а именно выпить. В одном из загашников он натыкается на пыльную бутылку домашней настойки из черноплодной рябины. Мама делала такую каждую осень – это снадобье имело популярность среди захаживающих к ней на кухонные посиделки подруг. Теперь готовить её некому, да и пить – тоже. Он выпьет. Пусть это будет его прощальная бутылка – привет от мамы.

Старый пузатый телек ловит всего шесть каналов – но смотреть ничего не хочется, тем более, не дай бог, наткнёшься на региональные новости, а от них уже тошнит. Стас выбирает спортивный канал и оставляет его работать в фоновом режиме. “Доширак” тает во рту, провоцируя появление в сознании ностальгических ноток. Воспоминания о нищей юности, ещё один привет из прошлого – привет из студенческой общаги. Подсчитав количество оставшихся в пачке сигарет, Стас решает не изменять повадкам прошлого, вызванным ностальгическим настроением, и курит по полсигареты за раз. Просто вечер воспоминаний какой-то! Когда-то ему казалось, что доселе в его жизни не было ничего хорошего, но когда возраст переваливает за тридцатник, внезапно выясняется, что это не так. Внезапно начинает казаться, что всё хорошее как раз уже было. И закончилось. И больше никогда не вернётся, не повторится, даже бледной тенью не прошмыгнёт по его новой жизни. Покончив с лапшой, он с облегчением посылает пенопластовую посудину в мусорку – ещё один плюс этого лакомства, это то, что посуду мыть не надо. Наполнив старомодный фужер из толстого гранёного стекла наливкой почти доверху, он устраивается с ногами на диване и с волнением делает первый глоток. Отопление он включил на всю, но помещение ещё как следует не прогрелось, поэтому тепло, заполнившее его изнутри, приходится как раз кстати. Наливка сладкая, даже приторная почти, но вяжущие нотки черноплодки не позволяют напитку быть совсем уж противным. По крепости он вдвое слабее водки и в четыре раза крепче пива. Осуществив нехитрые подсчёты, в правильности которых он, всё же, не уверен, парень прикидывает, что для того, чтобы достичь наилучшей кондиции, ему хватит двух таких вот полных стаканов. Ну что ж – поехали.

Перед тем, как отключить телефон, он скинул информацию о потерпевшем на номер Дианы и попросил передать всем, что домой он сегодня не вернётся, что с ним всё в порядке, и чтобы никто не беспокоился. С сообщениями по работе он разберётся после выходных. Сегодня пятница-пьяница, и пошли они все... Но ни бубнёж футбольного комментатора, ни веселящее сладкое пойло не способны отключить его мысли. Те лезут и лезут изо всех щелей, из самых дальних уголков его сознания, как с цепи сорвались – не отмашешься, не убежишь. Почему? Почему всё так? Почему вообще когда-то ему показалось хорошей идеей впустить Шнайдера в свою жизнь? Потому что тот оказался рядом, когда рядом больше никого не оказалось? Потому что он привлекательный? Потому что происходящее было ему в новинку, и потому притягивало, завлекало, завораживало? Но ведь всё было по-настоящему? Даже если закрутилось случайно, всё ведь было правдой? Как можно так фатально ошибиться в выборе человека, он себя даже не спрашивает. Девять лет с Мартой наглядно показали, что можно, и ещё как. Тогда с чего же это ему вдруг подумалось, что со Шнаем может быть иначе? Потому что это он ему так сказал? Да, говорил. Мало ли, кто что говорит – верить-то зачем? А может, это всё его собственная вина? Сам, дурак, виноват? Как часто ему напоминали о том, что Шнайдер – существо неоднозначное? Флаке говорил, Пауль говорил, а он не верил. Но что-то же заставило Шнайдера в тот день выйти из дома, чтобы очутиться в итоге в одной машине с неуравновешенным психопатом? От одного этого факта передёргивает. Но зачем, зачем он так поступил? А что, если бы не было никакой аварии? Если бы на месте психа оказался обычный мужик? Стасу очень неприятно это признавать, но в таком случае, скорее всего, он бы даже ничего не узнал. Неужели Шнай и на такое способен? Встретил бы его на следующий день, как ни в чём ни бывало... Неужели такое в принципе возможно? Вопрос было-не было, на самом деле, уже не кажется таким важным. Намерение значимее факта. Шнайдер это сделал, а что именно он сделал, а чего не успел – всего лишь детали.

С трудом делая глубокий вздох, Стас поднимается, чтобы наполнить стакан по второму кругу. Гнетущее чувство одиночества давит на грудь. Оно не такое, как ранее, когда его бросила девушка, даже когда его оставила мама. Теперешнее чувство – крайнее, дальше некуда. Он потерял способность доверять, а ещё – единственного настоящего друга. На Серёгу он даже не злится и не винит его. Скорее всего, тот себя сейчас считает обманутым, и его понять можно. Они все живут, где живут, и живут так, как все вокруг. И он живёт среди них. И если они его не принимают – это его проблемы, а не их.

Раздобыв на пыльных антресолях ветхое пуховое одеяло, осушив остатки наливки одним махом и устроившись на диване калачиком, как есть, при включенном свете и работающем телевизоре, он погружается в сон. Говорят – утро вечера мудренее, но бывают вечера, когда утра ждёшь, как приговора.

– Ну, чучело, не спишь? Открывай, есть новости! – вернувшись домой, все обитатели подъезда, уставшие, разбредаются по своим углам, и лишь Пауль решает задержаться у двери на первом этаже. – Открой, я тебя не убью, – он барабанит в дверь, дёргает за ручку и вдруг обнаруживает дверь незапертой.

Ворвавшись внутрь он вмиг оценивает ситуацию: Шная здесь нет. Судя по беспорядку в комнате – он перевоплощался. Осмотрев вешалки в коридоре, он уже бежит наверх:

– Ребята, он исчез! Шнай куда-то пропал, а все его куртки на месте.

– Значит, он наверху, – вяло реагирует Тилль и отправляется на поиски.

Но наверху того тоже не оказывается. Разделившись, они проверяют все квартиры в подъезде – даже те, что пустуют и стоят закрытыми. Как сквозь землю провалился.

– Не нагулялся, значит? Предыдущего загула ему мало? – беснуется Ландерс. – Всё, я умываю руки. Пусть валит, куда хочет – желающих оприходовать его безвольное туловище найдётся немало. Мне всё-рав-но, – чеканит он, стараясь убедить в сказанном самого себя.

– Расслабься, он скорее всего со Стасом. Мириться решили, – сонно отвечает на истерику друга Рихард. – Hе зря же Стас Диане смску скинул. Не искать, не беспокоить – воркуют сейчас где-нибудь, а ты хай поднял.

– И то верно, – соглашается Пауль, и всё же он с трудом верит в то, что Стас согласился бы на какое-либо “примирение”. По крайней мере, не так скоро. Ну да это их дело.

– Мне всё это надоело, – заперевшись в своей комнате, Тилль, плюхается на кровать.

Следом туда же летит Лоренц – Тилль ловко уворачивается, опасаясь быть насмерть заколотым его костями. Они валяются так молча, переваривая усталость. Благословенный момент, которого они ждали весь день – остаться наедине и помолчать. Текут минуты, и кажется, оба уже готовы отрубиться – слишком много всего на них навалилось за последнее время. Организмы требуют перезагрузки.

– Тилль! – истошный вопль друга выдёргивает Линдеманна из вязкой полудрёмы. Уже собравшись было рассердиться, он поворачивается к Лоренцу и упирается сонным взором в его распахнутые голубые глазищи. Сквозь толстые стёкла очков они таращатся куда-то вверх, а именно – в потолок.

Тилль придирчиво вглядывается туда, он знает – без причины Кристиан не стал бы так визжать. Так и есть – подслеповатый Лоренц оказался глазастее и сообразительнее их всех вместе взятых. Впрочем – как всегда. Из-под крышки люка, ведущего на чердак, торчат какие-то длинные белые волосины, похожие на старческие седые локоны. Ещё утром их там не было. Да что утром – их никогда там не было! С интересом оба поднимаются с постели и делают шаг в сторону лестницы. Лоренц и здесь оказывается проворнее: влёгкую запрыгнув на третью ступеньку – с его ростом лезть выше и не требуется – он протягивает руку и выдёргивает непонятные нити из микроскопического зазора между крышкой люка и потолком.

– Смотри, какие-то нитки. На пряжу похоже. Ну типа как на женских шарфах...

– На женских шарфах, говоришь, – Тилль непритворно взволнован.

Аккуратно посторонив друга, он сам лезет под потолок.

– В этом доме есть только один любитель женских шарфов, Флаке. Зови всех!

Стас проспал бы до обеда, если бы не настойчивый стук в дверь. На часах почти десять. Неплохо он поспал! Пить хочется, но в голове не шумит даже – всё-таки, мама знала толк в пойловарении. Жаль, рецептика не оставила. Жаль, он сам не догадался поинтересоваться, когда ещё можно было. Когда у них ещё было время. Еле разлепив глаза, Стас плетётся в прихожую и вглядывается в стеклянное окошко справа от входной двери – за дверью стоит Наташка. Ну уж нет, спасибо. Наверняка, Серёга ей всё рассказал, а она – девчёнка хорошая, хочет сгладить углы и всё такое. Только вот давайте без ваших утешений! Oбойдётся. Развернувшись, он направляется обратно в комнату, намереваясь продолжить спать. Наташка не унимается. Она барабанит по двери снова и снова. Да чтоб тебя!

– Да, Наташ, – Стас вынужден снова вернуться в прихожую; голос хрипит, сразу слышно, что он спросонья, да ещё и с бодуна.

– Стас, привет, мы еле тебя нашли! Зачем телефон-то выключил? Дома у тебя – никого, выходной сегодня, вот мы и решили – а вдруг ты на даче?

Ой, нет, ребята, вы совсем не кстати.

– Да, я здесь и гостей не ждал, извини.

– Ты один? Мы вот детей бабушке оставили, отпросились на весь день! По дороге прикупили кое-что: мясо, пиво и сигарет побольше – всё, как ты любишь!

Это какой-то сюр.

– Ладно, заваливайте. Но у меня не прибрано, – это он приврал: в доме и прибирать-то нечего, ещё намусорить не успел. При слове “мясо” в животе неприятно заурчало, а от слова “пиво” в горле стало как-то особенно сухо.

– Хорошо, сейчас Серёгу позову – он в машине!

Через минуту оба уже в доме. С мясом, пивом и сигаретами. За это время Стас успел лишь умыться убрать одеяло.

Наташка источает нервозную весёлость – почему-то тяжёлые пакеты из ближайшего к дачному посёлку супермаркета в дом затаскивает именно она. Серёга же плетётся следом, тушуясь, как будто прячась за её спиной.

– Тащи мангал во двор – сегодня солнце, – командует девушка и куда-то исчезает. Скорее всего, она специально запланировала вернуться к машине за очередным пакетом, чтобы оставить парней одних.

– Стасян, это... Наташка мне всё объяснила, ты пойми. В общем, извини, что обидел.

– А ты и не обижал, не извиняйся. Помоги лучше мангал найти – он где-то в сарае.

Уже наевшись ароматного шашлыка и прикончив не по одной бутылке пива, они весело болтают обо всём на свете, в основном – о былых временах, о школе, о друзьях. Неудобной темы никто не касается, но захмелевший Серёга прорывает блокаду лицемерного молчания первым:

– Стасян, это даже к лучшему. Я-то раньше к тебе жену нет-нет да и ревновал, ты же в школе за ней бегал, да и она всегда тебе... симпатизировала. А теперь я спокоен.

– Ну дебил... – прерывает его жена, и смеются уже трое. – Стас, а где сейчас твой... парень? Ты нас познакомишь?

– Вряд ли, Наташ. Мы расстались.

– Как? Почему?

Такая незамутнённость даже раздражает, хотя может быть, девушка и не посвящена во все тонкости грязной политической игры, благодаря которой тайное и стало явным.

– Сама как думаешь? У мужа своего спроси, он-то в курсе. Вляпался я, одним словом.

– Да забей, Стасян, не было там ничего, – как бы между прочим вставляет Серёга.

– Где – там?

– На видео. Они помацались три секунды, затем отлипли друг от друга, затем поехали, потом авария и всё. Так что ты не горячись. Тут в деталях разбираться надо, – вещает Сергей тоном знатока душ человеческих: ни дать, ни взять – бабка на завалинке.

Стас решает промолчать. Ничего не было – это хорошая новость. Значит, он оказался прав, и Кречетов блефовал. Тилль обрадуется. Но вот с деталями сам для себя он уже разобрался. Он бы даже простил Шнаю спонтанную измену – может быть, когда-нибудь – но продуманного намерения он простить не сможет. Руки чешутся включить мобильник, набрать самый знакомый на свете номер и высказать абоненту всё, что о нём думает.

Извинившись перед друзьями, Стас уединяется в доме, отыскивает безжизненный аппарат и жмёт на красную кнопку включения. Едва сеть улавливается, аппарат начинает буквально сотрясаться в руках от многочисленных сообщений о пропущенных звонках и непрочитанных смс. Кто тут только не отметился – за ночь, кажется, с ним попытались связаться все. Кроме него. Пробежавшись глазами по списку номеров из истории и так и не обнаружив среди них номер Шнайдера, Стас в сердцах вновь отключает телефон.

Ему даже не интересно, зачем они все ему пишут, зачем названивают. Всё это выглядит насмешкой. Вернувшись во двор, к тёплому спонтанному застолью, он тянется за очередной бутылкой – он уже решил, что остаток дня проведёт здесь, на даче. Со своими друзьями.

====== 31. Болезни и ранения (Выбор и выборы) ======

– Он дышит?

– Сложно сказать. У него лёд на губах... И на ладонях.

– А он... сгибается?

– Ты про трупное окоченение? – расталкивая столпившихся у кромки крыши коллег, Тилль опускается перед телом на одно колено, легко подхватывает его под лопатки одной рукой, а другой – под коленными сгибами, и, поднявшись на ноги, перекидывает туловище себе через плечо. Шнайдер, как банально бы это ни звучало, тряпичной куклой обмякает, согнутый пополам, его конечности безвольно болтаются, волосы прыгают тугими пружинками, а полураспущенная подранная шаль падает вниз, и, подхваченная ветром, улетает прочь с Ленинской.

– Куда его? К нему в комнату?

– Ещё чего, я на первый этаж эту тушку не потащу, – наконец преодолев такие неудобные для лазанья с поклажей ступени, Тилль бросает тело Шнайдера на свою кровать – ближайшую к люку – отчего та с лязгом содрогается, и машинальным жестом “отряхивает” руки. – На окоченелого не похож. Звоните в...

Он не договаривает – продолжение фразы и так всем понятно, но в скорую звонить нельзя. Те моментально сообщат ментам, а второе за несколько суток попадание Шнайдера в криминальные хроники уже никому не покажется простым совпадением.

– Он... жив? – Пауль аккуратно опускается на край кровати и несмело, почти стесняясь, касается руки Шная кончиками пальцев. – Он холодный... Холодный, чёрт возьми, он везде холодный! – отбросив несмелость, Ландерс ощупывает все места на теле друга, которые остались нескрытыми за одеждой, то есть, почти всё: руки, плечи, ноги, лицо... Кожа под его прикосновениями отдаёт нездоровой бледностью, даже синевой, и она невероятно холодна. Особенно на ладонях и лице. Особенно – на кончиках пальцев и кончике носа. И на ушах.

Ландерс ещё долго исследовал бы тело друга, если бы не Круспе, бесцеремонно оттолкнувший товарища и, заняв его место на краю кровати, принявшийся хлестать Шнайдера по щекам. Голова безвольно мечется по покрывалу, и больше никакого эффекта на неподвижное тело манипуляции Круспе не производят.

– Что же вы делаете... – Флаке почти шепчет. Он снял очки, чтобы протереть запотевшие от перепада температуры стёкла краешком торчащей из-под покрывала простыни. Его лицо необыкновенно серьёзно и сосредоточенно. На нём не читается ни растерянности, ни испуга – лишь озабоченность происходящим.

Разобравшись с очками и водрузив их обратно на нос, он лезет в комод и достаёт оттуда совсем уж необычные вещи. Кто бы мог подумать, что в этом доме вообще такие найдутся! Из старой деревянной коробки появляются громоздкий механический тонометр старинного образца и ещё бóльшая редкость – ртутный градусник в картонном футляре.

– От бабули осталось, я решил сохранить... на всякий случай, – будто бы извиняясь, объясняет Тилль.

Линдеманн опускается на колени перед кроватью и прикладывается ухом сперва к груди, затем к губам Шнайдера, затем щупает его запястье и шею.

– Блин, я ничего в этом не понимаю! Давай уже ты, – он уступает место Лоренцу, который немного неумело, но всё же весьма уверенно суёт Шнайдеру градусник подмышку и застёгивает на его плече рукав тонометра. В абсолютной тишине проходит около минуты: на Лоренца все смотрят, как на доктора в ожидании вердикта.

– Для покойника у нашего больного слишком живые показатели, – он наглядно демонстрирует окружающим столбик термометра, замерший на отметке около тридцати пяти с половиной градусов, и стрелки тонометра, показывающие около восьмидесяти в верхнем пределе и чуть ниже пятидесяти – в нижнем. – То есть, он как бы не труп. Пока. Но выводы делать рано.

Вновь подобравшись к телу, Ландерс склоняется над бледными, почти белыми губами и, уже привычным действием, обнюхивает их.

– Коньяк. А что там ещё было? На крыше?

– Это, – Круспе тычет пальцем в сложенную в углу стеклотару, – я собрал, что нашёл.

Флаке без интереса оглядывает пустую коньячную бутылку, а вот полупустой пузырёк с пилюлями – с интересом.

– Это ж надо было полгода его прятать, чтобы дождаться момента и... – По лицам товарищей заметно, что те не совсем его понимают. – Пилюли ещё из Германии, я помню эту дрянь: одно время он их доставал через каких-то барыг из-под полы. Здесь таких нет. Значит, он не просто притащил их с собой, но и прятал где-то у себя целые месяцы. И зачем?

Его вопрос остаётся без ответа.

– Ему бы желудок промыть, но пока он совсем без сознания, я не стану рисковать.

– Так что же делать? – Ландерса не узнать: от былого раздражения не осталось и следа, он непритворно переживает за друга и, время от времени, следуя недолеченному детскому неврозу, тянет руки к губам и легонько покусывает большой палец.

– Давайте ждать, – со вздохом констатирует Тилль.

– А если... – не унимается Пауль.

– А если, то это не наша вина. Надеюсь, с этим все согласны, все? – Тилль обводит комнату усталым взглядом. Ему никто не отвечает. – Вот и хорошо. А пока позвоните кто-нибудь Стасу и Диане с Риделем, и давайте думать, что делать дальше. Дальше, при любом исходе. При любом.

– Ни слова о Шнайдере, ладно? Сконцентрируйся на своём. Ладно? Ладно?

Ридель пытается успокоить свою девушку: новость о попытке самоубийства Шная, пока неизвестно – удачной или нет, выбила её из колеи. А невозможность дозвониться до Стаса добила окончательно. Начиная со следующей недели её деятельность в роли представителя кандидата выходит на официальную орбиту: каждый день, включая следующие выходные, уже расписан если не по минутам, то по часам. Она таращится в электронную таблицу на своём планшете, пытаясь собрать мысли в кучу. Всё тщетно. Даже маячащий где-то на горизонте её сознания генерал сейчас не в силах перетянуть одеяло на себя. Ридель не может допустить её провала: собственно, не допускать до неё всяких бед – и есть его работа.

– Давай посмотрим, что там у тебя в понедельник? Так, с утра встреча с какими-то бабками... Так и написано. Что это ещё такое?

– Митинг против беспредела управляющих компаний в Северном районе. Я для себя это так записала... Проще запомнить.

– Хорошо. День пока свободен, а вечером – дебаты на Первом Областном в семь часов? Вау. Ты готова? Кто же там будет со стороны противников?

Всё-таки, в выборах губернатора участвуют не двое кандидатов, а целых семь, другое дело, что пять из них являются подставными клоунами самого Кречетова.

– Знакомых фамилий нет. Но я всё равно боюсь. Я же там буду единственной женщиной...

– Ну и хорошо, будет чем поспекулировать. Давай пробежимся по матчасти. Надеюсь, ты хорошо помнишь цифры? Расходные статьи бюджета, долги по зарплатам и прочее...

– Олли, а что, если Шнайдер не проснётся? Что тогда? Ну, скажи мне?

Молчаливый Ридель делает вид, что слишком поглощён изучением таблицы мероприятий, чтобы отвечать.

Кристоф бежит из школы домой. Сегодня ему исполняется двенадцать лет, и вечером к нему придут его друзья. За окном май – тепло, но собираются тучи. Несмотря на возможность дождя, родители решают не отступать от плана и готовят площадку перед домом к барбекю-вечеринке. Сестра помогает матери с тортом – тот уже готов, осталось лишь украсить его первой свежей земляникой. Отец тащит во двор сосиски и маринованное мясо. Один Кристоф ничем не занят – он просто не может ни на чём сосредоточиться. Вот уже несколько недель как в его жизни что-то поменялось. Всё как прежде, казалось бы, но внутри него что-то перевернулось будто. Он даже помнит момент, когда это произошло: в семь тридцать утра Пауль, как обычно, как каждый будний день, зашёл за ним по дороге в школу, а Кристоф, как обычно, дожёвывая бутерброд на ходу, открыл ему дверь, бросил свой обычный приветственный взгляд через порог и... И не почувствовал своих ног. Его будто под дых ударили – он даже закашлялся, вполне ощутимо подавившись последним куском бутерброда. Его будто по голове огрели – перед глазами заплясали звёздочки, в ушах заплескались волны. И да – его колени, словно подкошенные, задрожали, и мальчику пришлось обеими руками ухватиться за дверной косяк, чтобы не рухнуть. Это было похоже на эффект взрывной волны, про который им рассказывали на уроках гражданской обороны. Его ударило. Он открыл дверь другу, и его сразило взрывной волной. Он тогда не понял, что это было, он даже убедил сам себя, что ему это всё лишь померещилось, приснилось. Но одно он знал точно: с тех пор он больше не может просто смотреть на Пауля – на того самого Пауля, мелкого щегла с шилом в жопе, с которым они тусуются с первого класса, на весёлого глупенького Пауля, у которого вечно проблемы с оценками, но никогда никаких проблем с настроением. Они сидят за одной партой, и каждую минуту, что Кристоф проводит рядом с ним, он облучается. Наверное, скоро от радиации у него должны волосы повыпадать. Или это другая радиация? Та, что заставляет чувствовать щекотку под рёбрами? Теперь Кристоф каждый день встаёт с одной лишь мыслью – увидеть Пауля. Он и боится этого, и жаждет, как ничего другого. Он заболевает, он больше не здоров, и он почему-то точно уверен, что бацилла, его сразившая – и есть Пауль. Но он не хочет лечиться, он хочет болеть дальше, даже если это смертельно. Слишком сладкое это чувство – ощущение щекотки под рёбрами. Кристоф сидит на крыльце и не сводит взгляда с калитки. На часах уже четыре, где же все? Друзья появляются вовремя – все пятеро, включая новенького в их компании, этого стрёмного очкастого заучку Лоренца, которого Тилль почему-то прозвал Пушинкой. Они заваливают во двор со своими подарками. Кристоф рад друзьям, рад картонным коробкам, перевязанным ленточками. Его никто не учил, но он знает, что болезнь нужно скрывать. И он умеет. Он обнимает каждого из друзей, благодаря за поздравления и вообще – за всё на свете. Лaндерса он обнимает последним – ничуть не теснее, чем остальных, и не говорит ему ничего особенного. Лишь незаметно утыкается носом ему в шею, за ухом, и делает глубокий бесшумный вдох. Он целый день ждал, чтобы сделать глоток Пауля. Он чувствует, как щекотка распространяется уже по всему его организму, его вены вдруг вместо крови наполняются пухом, мягкими пёрышками, трепещущими под кожей при каждом вдохе. От этой щекотки он чуть не теряет сознание. Теперь можно распаковывать подарки, жарить сосиски, потом – играть в приставку. Ребята сегодня останутся у него ночевать. И Пауль останется. Первая порция сосисок отправляется на тарелки, лимонад разливается по картонным стаканчикам, сестра раскладывает ребятам салат и картошку. Первые капли дождя отдаются от мангала громким шипением. Грядёт майская гроза. Родители загоняют детей на веранду – под крышу. Но когда тебе двенадцать, промокнуть от дождя – это последнее, чего ты боишься в жизни. Кристофу сегодня двенадцать, ему щекотно и он счастлив.