Текст книги "Немцы в городе (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

В сознании Риделя срабатывает спусковой механизм: выкарабкавшись из забытия, он подхватывает девушку и бежит к маневрирующему на высоте пары метров над зданием вертолёту. Уцепившись за канат одной рукой, а другой продолжая удерживать подругу, он уже не может сам взобраться – на помощь приходят друзья. Так, стараниями Лоренца и Линдеманна, в четыре руки подтянувшиx канат на себя, парочка оказывается на борту, и пилот, бросивший на опустевшую крышу последний взгляд, начинает набирать высоту.

– Кто стрелял? Кто отдал приказ? – перешёптываются заложники.

Одиночный выстрел взбаламутил и толпу внизу, и команду на борту, и тысячи зрителей, наблюдавших за событиями через экраны своих гаджетов. Пленники, ещё минуту назад чувствовавшие приближение свободы, расселись по креслам – пассажирский отсек рассчитан на восемьдесят посадочных мест, и двум десяткам беглецов есть где расположиться. Они спрашивают: “Кто стрелял?”, а имеют в виду “Не выстрелят ли теперь и в нас?”. И чем выше вертолёт взмывает над городом, тем спокойнее у них на душе – досюда, до облаков, не дострелят.

– Олли, отойди, – Лоренц больше не может сидеть в стороне, наблюдая, как раскинувший конечности по полу Ридель прижимает к себе недвижимое тело. Уяснив, что сам он девушку не оставит, Флаке почти грубо хватает друга за плечи и оттаскивает в сторону, позволяя Диане сползти с риделевских бёдер прямо на пол.

Первым делом Лоренц переворачивает девушку на живот и стягивает кофту. Теперь, когда она осталась в одной лёгкой футболке, он задирает и её, оголяя застёжку лифчика. Огнестрел, и судя по диаметру раны – стреляли из снайперской винтовки. Конечно, по-другому и быть не могло – снизу, с земли, прицелиться в стоящего на краю крыши человека из короткоствола практически нереально. Пуля внутри – и как знать, что именно не позволило ей пройти на вылет: кость, мышца, или...

– В спине нет крупных кровеносных сосудов, поэтому и крови немного, – тараторит Флаке скорее для себя, чем на публику. Когда проговариваешь вещи вслух, сам начинаешь лучше понимать их смысл. – Но попав в эту область, пуля могла задеть жизненно важные органы. Лёгкое... – Лоренц прикладывает своё огромное ухо сперва к груди девушки, беззастенчиво опуская левую чашечку бюстгальтера и просовывая под его резинку свой палец, потом прижимается ухом к её губам, он даже пальцами приоткрывает ей рот, скрупулёзно вслушиваясь. Диана дышит едва-едва, но её дыхание ровное, лишённое бульканья, да и крови во рту пока нет. Значит – не лёгкое. – Почка. Нет, рана высоковата для почки...

– Может быть сердце? – предполагает Тилль, чтобы тут же пожалеть о сказанном.

– Может быть, – качает головой Лоренц. – Рану необходимо очистить – тащите аптечку!

Белая жестяная коробка с красным крестом на крышке появляется в его руках почти мгновенно – помог кто-то из охранников. Нет времени удивляться. Спирт, вата, бинты – всё что нужно для первичной дезинфекции: всё равно сейчас доктор Лоренц своей внезапной пациентке больше ничем не в силах помочь.

– Её нужно срочно в больницу. При попадании в организм пуля может самопроизвольно перемещаться. А вдруг она и вправду застряла где-то недалеко от сердца... Нужно оперировать. Остановив кровь и очистив рану, мы лишь отсрочим отмирание тканей. Каждая минута без профессиональной помощи – большой риск...

– Куда летим, шеф? – вопрошает пилот по громкой связи – без неё из кабины в салон он бы просто не докричался. Борт оборудован динамиками с микрофоном для обратной связи.

– Куда-нибудь за город. Подальше от населённых пунктов, – отвечает Линдеманн, тут же провоцируя волну недовольного ропота.

– Как за город? А больница? – лепечет Кирилл, втихаря крестясь.

– Ты что, не видел? B неё стреляли! Где гарантии, что при спуске на землю нам всем тоже не светит по пуле?

– Он прав! – вклинивается в чужой разговор один из охранников – тот, что раздобыл аптечку. – Мы не знаем их реальных планов! Лично я уже ни в чём не уверен! Может быть, они считают, что мы, охрана, тоже были в сговоре с... Как знать? Кирюху же никто не подозревал, а теперь попробуй докажи! Без дополнительных гарантий возвращаться в город нельзя!

– Но она же может умереть, – не отступает Кирилл. Расширившимися от ужаса глазами он таращится на кровавое пятно, оставленное на полу, ещё когда Диана лежала на нём спиной.

– Она может, мы все можем! – рявкает Тилль, и ропот на борту утихает так же мгновенно, как и возник. – Нас здесь двадцать один человек плюс Володька, то есть лётчик. Приоритеты, блять!

– Ты не прав, – шепчет Флаке, не поднимая глаз на друга, а тот не удостаивает его реплику ответом.

– Понял, босс, ищу необитаемую поляну значит, – как-то кисло, со скрипом реагирует Володька, и динамики умолкают.

Следующие полчаса машина кружит над областью – виды открываются необыкновенные: чёрно-белое мартовское покрывало, сотканное из ещё заснеженных лесов и уже почти оттаявших деревень, и над всем этим – солнце.

Раздобыв в аптечке пинцет, Лоренц аккуратно очищает рану от обожжённых тканей – рана выглядит громадной рваной кляксой с неровными обугленными краями, в центре которой запекается, начиная чернеть, кровь. “В двух сантиметрах от позвоночника”, – замечает он, но не произносит замечания вслух: кажется, с Оливера уже достаточно. Он бросает на него косой взгляд – железный Олли отполз к стеночке и смотрит прямо перед собой, ничего не замечая. Оливер сейчас в анабиозе, но скоро он очнётся от спячки и обернётся ходячей бомбой. Только бы бед не натворил – они же на высоте да в замкнутом пространстве... Олли, держись.

Очистив рану, Лоренц недовольно морщится – даже после ковыряния в ней пинцетом, даже после щедрого сдабривания открытой дырки в спине медицинским спиртом, после того, как он напихал туда ваты и закрепил результат двумя полосками лейкопластыря, Диана не дёрнулась. Почему она не чувствует боли? Она без сознания, но вдруг задеты какие-то нервные окончания... Боже, только бы добраться до больницы. Лоренц недобро поглядывает на партнёра – Линдеманн картинно отвернулся к иллюминатору и делает вид, что ничего особенного не происходит. “Ты не прав”, – снова думает Флаке. Говорить бесполезно – это он уже понял. Команда не может без лидера, а они слишком долго играли в демократию, и кажется, у Тилля отказали тормоза.

– Внизу заброшенная заправка – асфальтовое покрытие, можем попытаться сесть. На поле сейчас не сядешь – там топь. Ближайшая деревня в двенадцати километрах. Жду приказа, – динамики разрывают мрачную тишину, и все тут же льнут к иллюминаторам. Ржавые железные щиты с полустёртыми логотипами “Юкоса” угадываются даже с высоты. Настоящий абандон – хоть постапокалипсис снимай. По области таких десятки, а по стране...

– Сажай машину, – Володька ждал приказа, старый служака, а Линдеманн его отдал, хотя на раздачу приказов его никто не уполномочивал.

Щербатый асфальт, мокрый и блестящий, принимает многотонную машину. Володька заглушает винты, они тихнут не сразу – около минуты уходит на то, чтобы единственным ветром, гоняющим мусор по заброшенной заправке, остался ветер природный, полевой. Один за другим люди спускаются на землю – размяться, почувствовать землю. Убедиться, что сотовая связь здесь не ловит, а вокруг действительно никого и ничего.

Едва высадившись, Флаке догоняет Линдеманна, подхватывает под руку и уводит в сторону. Полуразрушенное здание, бывшее когда-то магазинчиком при заправке, служит им укрытием от посторонних взглядов. Флаке ощупывает себя – список, завёрнутый в пластиковый файл, он запрятал во внутренний, застёгивающийся на молнию карман комбинезона, а пистолет – в глубокий наружный карман правой брючины. И у Линдеманна, и у Риделя с собой по отобранному у охраны стволу. За то, что пленники разбегутся, друзья не переживают: бежать-то некуда.

– Ну и куда ты нас приволок... – шипит Лоренц. – Ты что творишь?

– Слушай, – прерывает его Тилль. – Сейчас я поднимусь на борт, один, и мы с Володькой отправимся ловить сеть. Я свяжусь с нашими и узнаю новости. Как только удостоверюсь, что путь чист, мы сразу же вернёмся в город. Гарантии...

– Да заколебал ты со своими гарантиями! Если Дианка умрёт...

– Я знаю. Я знаю.

Убедить Риделя покинуть пассажирский отсек и вместе с девушкой остаться ждать новостей на земле, было непросто. Но Линдеманн настоял – на разведку он отправится один. А что, если кому-то там, в городе, придёт в голову ликвидировать вертолёт?

Команда остаётся на земле, провожая уносящуюся прочь машину недобрыми взглядами. Линдеманн обещал вернуться через полчаса, а если нет – значит что-то пошло не так, и оставшимся придётся самим выбираться из этой дыры. И снова ожидание.

– Я есть хочу. А я спать. А я выспался. А я пить так хочу, что ведро воды бы выпил, – переговариваются между собой вымотанные долгой ночью и волнительным утром безоружные охранники, но о главном не говорит никто – ждать ли спасения или... это всё?

Лоренц сидит один – примостившись на грязном подоконнике бывшего магазинчика, он даёт себе слово пересмотреть свои взгляды на их с Тиллем отношения. Если конечно ему вообще предоставится такая возможность. Он чувствует вину перед всеми: и перед Дианой, и перед Риделем, и перед несчастными заложниками, вынужденными делить с ними тяготы побега. Обычно это он, Флаке – тот, кто за всё в ответе. У него украли его игрушку – его роль. Он чувствует себя голым – будто вместе с негласным лидерством у него украли и одежду. Не простит он Линдеманну такого, не простит. Чтобы хоть как-то скоротать смутное время ожидания, он подходит к девушке – Ридель уложил её на покрытый вековой пылью прилавок в глубине магазинчика. По крайней мере, здесь не дует – странно, но оконным стёклам удалось уцелеть. Он ощупывает её шею, вновь вслушивается в звуки, доносящиеся из её груди – они так слабы, но всё ещё ровны: тук-тук и выдох-вдох.

– Она беременна.

Лоренц во все глаза смотрит на Риделя через заляпанные стёкла очков.

– Что ты сказал?

– Она беременна. И просила никому не говорить, это было её условием. Но я думаю, сейчас уже можно не скрывать. Возможно, это вообще уже не имеет значения...

Лоренц пятится назад, упираясь задницей в ножку перевёрнутого стола. “Но как ты мог разрешить ей идти с нами?”, – спросил бы он. “А как я мог ей запретить?”, – ответил бы Ридель. Но какие уж тут разговоры, когда двухметровый бритоголовый головорез стоит у грязного окна и даже не пытается скрыть влажный блеск своих чистых тёмных глаз?

Полчаса истекли, и над площадкой вновь разносится приближающийся рёв винтовых лопастей. Заложники, поневоле научившиеся придавать понятиям “мы” и “они” непривычные для себя смыслы, разбегаются по периметру, освобождая место для посадки. Линдеманн выскакивает из вертолёта и крутит головой – ищет своих. Лоренц стрелой выносится из магазина и бежит ему навстречу, плотно прижимая ладонь к карману правой брючины вымазанного в грязи комбинезона.

– Летим, – кричит Линдеманн, и его слышат все – и ребята по периметру, и Ридель за стеклом магазинного окошка.

Погрузившись на борт, они вновь отправляются к облакам. “Курс на город”, – радостно декларирует Володька, и его голос распространяется по салону самой сладкой мелодией.

– Смотри, – Линдеманн тычет Лоренцу в нос своим смартфоном.

Куча скриншотов с городских порталов. В местное отделение ФСБ назначили нового начальника из Москвы, и тот именным приказом гарантирует беглецам неприкосновенность. Стрелял снайпер – кто-то из кречетовских верноподданных. Снайпера уже задержали, а генерал всё ещё числится в бегах. Судя по данным МВД, территорию страны он не покидал. Его объявили в розыск, и сейчас проводятся розыскные мероприятия. Действующий губернатор ушёл в отставку, и город готовится к выборам, которые пройдут в следующее воскресенье... Бла-бла-бла. Всю дорогу до города Лоренц спит.

====== 43. Четырнадцать месяцев спустя (Эпилог. Часть первая) ======

– Пристегнулся?

– Я тебе не маленький. Прекращай уже! – Шнайдер бухтит, всячески выказывая раздражение, но всё же пристёгивается.

Вот уже год как он выздоравливает. Раньше он болел – и телом, и душой – а сейчас всё изменилось: он и постарел, и родился заново одновременно. О том, что было, напоминают лишь очки со стёклами на четыре диоптрии, да в боку побаливает – не всегда, лишь время от времени, когда погода меняется. Сам себя он считает развалюхой. Стас считает его кем-то вроде большого ребёнка, за которым нужен глаз да глаз. Шнайдер не против – вместе с опекой он получает ласку, заботу и столько внимания, что в нём можно купаться. Он и купается, каждый день, день и ночь, упиваясь этим чувством – чувством нужности. Пусть его опекают, как маленького. Пусть даже посмеиваются, пусть ласково журят. Пусть напоминают о ремне безопасности каждый раз, когда он садится в машину. Шнайдеру никогда это не надоест.

Стас включает кондиционер – салон охлаждается за полминуты, и очки запотевают от резкого перепада температуры. Раньше Шнайдер посмеивался над Круспе, над его привычкой дышать на стёкла, а потом тереть их уголком рубашки – теперь же делает так сам.

– Неудобно?

Стасу такие мелочи кажутся неприятностями, ему кажется, что они портят жизнь – на самом деле из таких мелочей вся жизнь и состоит. Убедившись, что линзы чистые, Шнайдер вновь водружает очки на нос. Офтальмолог сказал, что из-за неврологических рисков операцию ему пока подтвердить не могут – придётся ещё походить в очках, может год, или два, или всегда... Почему-то Шнайдера все жалеют, будто эти стёкла делают его калекой – сам же он счастлив. Ещё полгода назад диоптрий было шесть, а прошлым летом он и вовсе кроме светотеней ничего не различал. Ему есть, с чем сравнить. Он рад своим стёклам и счастлив, что они есть. За последние месяцы такие слова как “рад” и “счастлив” прочно обосновались в его лексиконе. Счастья так много, что он до сих пор не может поверить, что оно настоящее. Иногда он просыпается по ночам, потому что ему снится, что он спит, а когда проснётся – всё будет как раньше. Как тогда, когда он не знал слов “рад” и “счастлив”. И он просыпается в холодном поту, чтобы убедиться, что всё взаправду, а кошмарное пробуждение ему только приснилось.

Сегодня так много солнца, что приходится щуриться. Надо не забыть заказать тёмные очки с диоптриями, а то уж июнь, а он всё щурится.

– Так, я не понял: мы едем в Испанию или нет?

Уже которую неделю Стас шерстит сайты туроператоров: он вбил себе в голову, что им со Шнаем необходим совместный отпуск, и непременно – на жарких берегах. На правах именитого эксперта он то разглагольствует о самобытной архитектуре Барселоны, то предаётся фантазиям о двух неделях в уединённом бунгало где-нибудь недалеко от Тенерифе. Шнайдер слушает его внимательно, слушает и кивает. Сам-то он бывал в Испании лишь раз, в Малаге, давным-давно. Он мог бы сказать, что был там “по работе”, но предпочитает молчать. Воспоминаний нет – наркотический угар хорош уж тем, что помогает забывать.

– А фирму на кого оставим? – он улыбается. Он не хочет никуда ехать.

Стас тоже улыбается. Всё верно – им и здесь хорошо. Отдохнуть ведь всё равно не дадут – замучают звонками, да и дела не бросишь...Тилль уезжал в суете и впопыхах. Он уже давно не является генеральным директором ММК – эту должность почти год назад принял на себя Стас. Предприятие отнимает всё время – вчера они со Шнаем покинули офис около десяти вечера, и сейчас только полдевятого утра, а они уже держат путь на работу.

– На даче наша Испания.

Шнайдер вспоминает прошлые выходные, которые он провёл за покраской дачного забора. Как чёртов Том Сойер! Обустраивать дачный участок стало их со Стасом совместным хобби. Работы невпроворот: из дедушкиного наследства они планируют сварганить тот ещё эксклюзив! Развлекаются как могут – сами придумали план реновации, сами разработали новое оформление жилой части дома. Сами красят, пилят, копают, сажают яблони. Если повезёт – управятся до конца лета. Тогда можно будет и мебель новую подвозить – прямо из-под станка, прямо с родного производства. Шнайдер настаивает на кресле-качалке – он любит говорить, что чувствует старость. На самом деле, он хотел бы её чувствовать, но пока не очень-то и получается – в нём нынче слишком много жизни. Стас хочет бильярдный стол. Вряд ли он собирается устраивать на даче шумные вечеринки с пулом – скорее всего, конструкция, покрытая зелёным сукном, нужна ему для чего-то другого. Они оба хотят просторную ванну. Затея с обустройством дачи держит их вместе, связывая, не позволяя разбежаться. На самом деле, это лишь фигура речи – они давно уже связаны, и дача тут ни при чём.

Дверь приёмной распахнута настежь, и вылетающая в проём Машка чуть не сбивает начальство с ног. В последнее время её не часто здесь встретишь – она всё больше занята своими общепитами, но похоже, одной, двух и трёх работ человеку мало. Машка просто своя.

– Платёжки с пенями из налоговой пришли! Бухгалтерия просрочила отчисления за прошлый квартал! Кто за это отвечает! Ни на секунду нельзя...

Шнай вырывает из её рук стопку непогашенных платёжек, и девчонка тут же растворяется в глубинах офисного здания.

– Я разберусь, – кивает он Стасу и следует к своему рабочему месту – огромному секретарскому столу у панорамного окна приёмной. – В десять приедут поставщики из Питера, ну те, ты не забыл...

Стас забыл – по его лицу это читается однозначно. Но время ещё есть, и к прибытию партнёров он ещё успеет подготовить все необходимые документы.

– Спасибо, что напомнил, – наклонившись через стол, он чмокает Шная в нос, а затем отправляется к себе – в кабинет гендиректора.

Так начинается день. Быстренько набросав план работ на сегодня, секретарь откидывается в кресле и тайком, будто чего-то стесняясь, поглядывает под стол. Там туфли – старые-добрые рабочие лодочки на устойчивом каблуке. Давненько же он их не примерял. С тех пор, как его тело немного... пострадало, он не решается быть Фрау. Ему кажется, что все вокруг будут непременно ассоциировать его с той ночной вылазкой, расплодившей столько слухов и анекдотов и ставшей чуть ли не городской легендой. Он не может перешагнуть через беспокойство и вернуться к узким юбкам и высоким каблукам. Даже дома, даже когда Стас просит. Отчего-то ему стыдно, и он понимает, что это неправильно.

Шнайдер открывает глаза, и ничего не происходит. Мир не открывается перед ним. Ничего нет. “Я умер”, – первая мысль, сопровождаемая беспорядочными размахиваниями рук – нужно убедиться, что он в гробу. Просто его закопали заживо – такое бывает. Шнайдер дёргает руками, отчего в запястье болезненно тянет, и тут же на него что-то падает. Длинное, тонкое и холодное. “Э-а-а, уберите это с меня”, – ему кажется, что он орёт, но голоса нет – горло высохло, как асфальт под палящим солнцем. Оно воспалилось, стало шершавым и просто пылает. “Тих-тих, Шнай, не маши рукой – катетер выдернешь”, – знакомый женский голос заполняет тишину, и тут же Шнайдер чувствует прикосновение чужих мягких тёплых рук к своим – непослушным, загрубевшим. Эти добрые руки снимают с него что-то длинное и холодное – рухнувший штатив капельницы, и поправляют иглу в вене, покрепче закрепляя пластырь. Стало спокойнее. Свободной от трубок правой рукой он ощупывает себя – тонкая сухая простыня по грудь накрывает его тело, касаясь сосков, а под нею он голый. И снова паника. Рука натыкается на что-то мягкое и влажное в левом боку, и это касание проходится по телу волной удушливой, невероятной боли. “Шнай, не трогай, там повязка”, – добрая женщина без стеснения проникает под простыню, берёт его ладонь в свою и вытаскивает её наружу, укладывая поверх. “Оля”. “Да, это я, ты узнал меня?”, – добрая женщина склоняется над постелью и прикладывается губами к его горячему лбу. Что-то не так с её губами, и он понять не может, что именно. Он не понимает! “Что с тобой, Оля, почему я тебя не вижу?”. На самом деле это не совсем точная формулировка – когда она наклонялась, он видел тёмный расплывчатый силуэт человекообразного существа. И квадрат окна он тоже видит – светлым пятном оно смотрит на него со стены напротив. Но больше – ничего. “Это скоро пройдёт, Шнай. Ты пока не можешь видеть, но доктор сказал...”. “Нет-нет-нет”, – Шнайдер отрывает шею от подушки и протестующе машет головой. Зря – голова наполняется звоном: как при приливе, волна за волной, боль накатывает, разбиваясь о мозг c грохотом тысяч осколков. Будто крах посудной лавки в рамках одной черепной коробки! Это хуже любого похмелья. Он вновь падает на подушку и закрывает глаза. Сознание надолго покидает его.

И вновь пробуждение. Рядом кто-то есть, и на этот раз это не Ольга – Шнайдер не чует её запаха, но чует другой, так хорошо ему знакомый. Не решаясь открыть глаза, он продолжает лежать, притворяясь спящим, надеясь, что Стасу надоест торчать возле его койки и он уйдёт. “Шнай, как ты? Я знаю – ты не спишь. У тебя ресницы дрожат”. Вслед за ресницами задрожали и губы – Шнайдер чувствует себя глупым и ничтожным, он не может совладать с ощущением полной беспомощности. “Стас, выйди, пожалуйста, – голос скрипит, как камушек по стеклу. В ответ тишина – неуютная и напряжённая. “Почему?”, – раздаётся через целую минуту. “Я писать хочу”. Ещё бы и умыться не помешало – лицо Шнайдера покрылось холодной липкой испариной, а голова гудит так, что хочется окунуть её в бочку со льдом. “И что смешного?”. А ведь Стас хихикает, даже не пытаясь скрыть своего злорадства! “Как думаешь, каковы твои шансы добраться до туалета в незнакомом здании, наощупь, голому и с катетером в вене?”. Шансов никаких.

Стас помог ему одеться – в палате откуда-то взялись его чистые домашние вещи. Кое-как вынули иглу – больно, но Шнайдер старается не морщиться. Они долго бредут по коридору – вокруг тихо: оказывается, пока он спал, настала ночь. Каждый шаг даётся с таким трудом, что ноги на ходу заплетаются, и пару раз пациент даже теряет по дороге свои тапочки. Холодная вода буквально лечит – Шнайдер продолжает лить её себе на лицо, набирая из-под крана в шелушащиеся, растрескавшиеся ладони. “Хватит для начала. Ты же весь простужен. Вот”, – в руках сама собой появляется зубная щётка, паста, а позже – какой-то пузырёк. Микстура для полоскания горла – побулькав жидкостью, Шнайдер закашливается. Кашель мокрый, хриплый и заливистый. Да, он и вправду простужен, но на фоне всего прочего это кажется лишь досадной неприятностью. “Ты и в сортир со мной пойдёшь?”. “Есть варианты получше? Вслепую прицеливаться уже научился?”. Шнайдер силится помочиться, ощущая дыхание Стаса прямо у своего уха. Как же стыдно! И ничего не получается. “Больно”, – сетует он. Он не хотел жаловаться, но это слово само по себе звучит жалко. “Врач сказал, у тебя и там тоже всё простужено”. “Где – там?”, – Шнайдер переспрашивает, хотя и сам уже догадался. Господи, это просто невероятно.

Кое-как, через боль и шуточки опорожнив мочевой пузырь, Шнайдер просит отвести его в палату. Он там пока один – друзьям удалось договориться с главврачом... Уже сидя на кровати, запустив расцарапанные пальцы в несвежие кудри, он шепчет: “Я не смогу так жить. И тебе не позволю”. “Можно подумать, твоего мнения тут кто-то спрашивает”. Чужие ладони на опущенных плечах – тёплый, приятный, невыносимый груз. “И вообще – не тебе решать”. Кое-как уложившись на правый бок, Шнайдер щедро орошает казённую подушку своими слезами. Это жалость к себе, и непонимание, и безысходность. И ему уже даже не стыдно. “Что будет дальше?”. “Ну, если учесть, что худшее позади, дальше будет только лучше”.

И было лучше. На следующий день перед процедурами ему разрешили помыться, а ещё через день пришёл Пауль, они долго сидели втроём, а потом Пауль и Ольга куда-то удалились, оставив Шная наедине с Машкиной домашней стряпнёй. Говорят, мимо рта не пронесёшь, но он стеснялся есть на людях – боялся промазать вилкой мимо куска, перепачкать подбородок или не заметить налипшие на губах крошки. А потом его перевели в общую палату. Его соседи – трое грозных мужиков – ночи напролёт квасили, травя байки, и Шнайдер хохотал так, что казалось, от напряжения швы на боку вот-вот разойдутся. Они называли его Фрицем Кучерявым, и постоянно спрашивали: “Сколько пальцев видишь?”. Он отвечал, что ни одного, и в ответ показывал им один – средний, отчего мужики каждый раз ржали, как впервые. Когда они курили в форточку, Шнай стоял на стрёме, что само по себе стало мемом. Шутки шутками, а потеря одного чувства неминуемо компенсируется обострением остальных – Шнай в первый же день ощутил это на себе. Он различал топот медсестричкиных шлёпанцев по лестнице ещё до того, как их носительница оказывалась на этаже травматологического отделения. К её приходу мужики уже тушили сигареты и разбегались по койкам – так Шнайдер заработал себе авторитет. “Эй, Фриц, с такой чуйкой тебе б во вратари! В нашу сборную – хуже точно не будет!”. Он никогда в жизни столько не смеялся. Стас не обманул – с каждым днём становилось всё лучше, и лучше, и лучше...

– Заскочим домой переодеться или так пойдём?

Чёрт, он так увлёкся составлением расписания встреч на предстоящую неделю, что и не заметил, как часы в приёмной пробили шесть. Сегодня они идут в гости к Сергею с Наташей – кажется, это называется “дружить семьями” или вроде того. Их дочки называют его дядя Кыис, кроме старшей – та уже научилась выговаривать “р”. Так странно это слышать... Коробит и радует одновременно.

– Так пойдём. Я сказал пой-дём. Пешочком.

Вечер чудесный – отчего бы не прогуляться?

Шнайдер заехал на Ленинскую, чтобы собрать вещи. Он обещал Стасу, что переедет к нему, как только зрение выправится настолько, что он сможет обходиться в быту без посторонней помощи. Это было полгода назад, а на прошлой неделе он сменил тёмные очки на простые, с диоптриями. Обещания надо держать, тем более что они оба их дали. Они пообещали друг другу, что в их общей двушке никогда не будет места наркотикам, истерикам, недомолвкам, рукоприкладству, изменам, предательству, лжи, насилию, безделью, оскорблениям и телевизору. Это не “ещё один шанс” – этот шанс последний и единственный. Шнайдер знает это, и он его не упустит.

В подъезде так тихо, что тошно. Ребята разъехались один за другим, и по слухам скоро во всех двенадцатиквартирных владениях останется хозяйничать один Круспе. Картавец только и ждёт, когда Шнайдер съедет – подколки на эту тему не прекращаются ни на день с тех самых пор, как стало ясно, что Шнай в порядке и не пропадёт. Радуйся, красавчик, скоро... Звонок в дверь домофона – как гром среди ясного неба. Он и раньше-то, когда дом был полон жильцов, звучал лишь при доставке пиццы, а сейчас... Шнайдер в подъезде один, и пиццу он не заказывал. Он заправляет тонкую белую сорочку в узкие джинсы, что после больницы висят на нём, как не свои, и запрыгивает в лёгкие мокасины. Скорее всего это кто-то из ЖЭКа, или очередные приставы – нужно выглядеть прилично. Оставив дверь своей многострадальной обители на первом этаже распахнутой настежь, он шлёпает на один пролёт вниз и жмёт на кнопку кодового замка. Руки опускаются, будто налитые оловом, он задыхается, он чувствует, как давится всхлипами, он не может пошевелиться. Он узнал её сразу. Распахнутая дверь, никем не удерживаемая, захлопывается между ними, отрезая её, как ножницы монтажёра – лишний кадр. Оставшись в подъезде один, Шнай вновь тянется к кнопке – только бы не показалось, только бы не померещилось. Дверь опять открывается, и электронное пиликанье звучит на весь двор гимном радости. На этот раз Шнай подпирает дверь носком мокасина. Не померещилось. Напротив, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, стоит Агнес, его сестра. Они смотрят друг на друга, разделяемые порогом. Шнай не заметил, как она сделала шаг и оказалась на его стороне. Он даже не заметил, как они добрели до квартиры. Кто знает, как долго рыдал он, уткнувшись в зрелую грудь родной и почти незнакомой ему женщины. “Как ты, зачем ты, кто тебе...”. Ему так много хочется спросить, но голос не слушается. “Вот”, – она достаёт из сумки белый пуховый платок и накидывает ему на плечи. “В Москве на вокзале купила. Увидела и сразу почему-то о тебе подумала. Зима скоро, а говорят, у вас тут...”.

Уже стемнело, а они всё сидят, обнявшись, на полу под окном. Из форточки дует, и платок так кстати... “Я Пауля видела. Он с женой приезжал недавно в Берлин. Он всё рассказал о тебе”. Пауль, сука, даже словом не обмолвился. Хотя, скорее всего, просто не хотел расстраивать. Вряд ли он сам рассчитывал, что Агнес вот так, через столько лет... “А родители?”. Сестра мрачнеет. “Кристоф, они не знают, что я здесь”. Господи, двое взрослых людей, со своими историями, со своими семьями, сидят, обнявшись. Двое взрослых детей. Они никогда не перестанут бояться. “Познакомишь меня со своим парнем?”. Шнайдер смеётся: “Ты так легко это произнесла!”. “Я долго репетировала...”. Тем вечером они, уже втроём, завалили в караоке-клуб и веселились до утра. У брата и сестры Шнайдер не было юности – ни вместе, ни по одиночке. Они никогда не наверстают упущенного. Но кто же запретит им хотя бы попытаться?

– Договаривались же – по будням не напиваться! Как завтра на работу вставать будем?

До дома, что по улице Космонавтов, добрались на такси, а кто кого тащил на третий этаж, в родимую двушку – и не разобрать.

– Я вообще-то пить не собирался, это всё Наташка. Я замечаю, она меня спаивает, – со всей серьёзностью высказывается Шнайдер.

– Это потому, что погрязнув в семье, она растеряла всех подружек – теперь вот ищет в тебе родственную душу, – шуточка обходится Стасу символическим подзатыльником. – Я первый в ванную!

Шнайдер наконец решается. Завалившись в спальню, он зарывается в шкаф, извлекая из самых его глубин давно уж позабытые коробчонки. С бельём, с колготками... Следом летят вешалки с платьями. Саквояжу с косметикой в шкафу места не нашлось – который месяц без дела он пылится под столом в гостиной. Может быть, всё содержимое уже просрочено... Какая разница? На один раз пойдёт, а завтра Шнайдер устроит себе шоппинг. Тратить скромную зарплату с дебетовой карточки – что может быть приятнее? Он любит всё – и еженедельные походы за продуктами, и шампуни со скидкой по акции, и даже счета за коммуналку, ведь всё это кричит о том, что он – обычный человек!

– Выбирай, – встречает он вернувшегося из душа Стаса, и тот, взглянув на разбросанные по застеленной кровати богатства, от неожиданности роняет полотенце на пол.