Текст книги "Обнажая местью (СИ)"

Автор книги: Неперелетная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Чертов Позер. Все же из-за него. Вся моя жизнь полетела под откос из-за него. И не только моя. Не приди он к нам в школу, со своими глупыми уроками по обществознанию, со своими замашками пафосного юриста, с попытками поставить меня на место, я бы не стояла сейчас здесь, пьяная, почти готовая упасть и разрыдаться. Света не была бы беременна, так как не встречалась бы с Ваней. Я бы спокойно уехала туда, куда мне велено отцом, получив по окончании университета отличную работу и карьерный рост. Около тридцати бы вышла замуж. Тоже за занятого человека. У нас бы было бы трое, нет, двое детей. Мальчик и девочка, как в обычной среднестатистической семье. Мы бы ездили отдыхать сюда, помогая моим родителям в огороде и прочей растительности и живости. Может быть, купили бы собаку. Да, точно, купили бы собаку. Золотую. Лабрадора. Я ведь всегда хотела лабрадора. А он все еще молчит, стоит в дверях осуждающе. - Проходи, - произносит, и, вздрогнув, я захожу внутрь. Комментарий к Глава 27. Закрытый океан Ну, я надеюсь, что вам понравилась эта глава) Прошу прощения, что ее не было больше 4 месяцев, я ушла с головой в учебу) Постараюсь так долго не пропадать) Надеюсь, вы ждали?)))) Глава вышла ооочень большой) ========== Глава 28. Письмо ========== В голове помутнело, и первым встречным моему взору стал стул на кухне, немного прижатый к столу, который настойчиво манил меня подойти к нему. Наклонившись, чтобы снять обувь, я невольно покачнулась, но удержала равновесие, вновь выпрямившись и расправившись с балетками. Сердце жжется сильнее горла, и это все чертовски невыносимо. - Пойдем на кухню, - произносит Дубровский, и я вновь воспоминаю о его существовании, замерев где-то на перепутье своих мыслей и не зная, в каком направлении двигаться. Киваю. Иду. Сажусь на тот самый стул. Все действия выполняются прямо по автомату, не слушая команд отравленного мозга. Впрочем, я сейчас не могу действовать здраво, поэтому умные рассуждения мне будут не по карману. Павел Георгиевич включает чайник и садится рядом, что вызывает во мне бурю протеста, так как всегда Позер смотрел на меня, будучи напротив. Но язык заплетается, чтобы возразить. Вообще, не только он сейчас превращает мою жизнь в какой-то несвязный клубок нитей. Даже не так. Это узел. Узел, в котором я застряла, не способная его распутать. Чтобы избавиться от узла, его нужно просто отрезать. Раз и навсегда. - Что произошло? – спрашивает Дубровский более мягко и спокойно, не притрагиваясь ко мне и сохраняя дистанцию, словно ведет себя слишком учтиво с бывшей ученицей. - Настя… Нет, Света, - покачав головой, - Света беременна. Не могу поднять на него глаза, понимая, что это выше моих сил: почувствовать его осуждение, неприязнь или злость или вообще все сразу. - Именно из-за этого ты опустошила бутылку? - краем глаза замечаю, как он наклоняет голову в сторону моей руки. А я даже не заметила, что все еще держу свое обезболивающее, которое не лечит, а эффект плацебо на него не распространяется. Пальцы разжимают горлышко произвольно, как-то инстинктивно, будто так бутылка исчезнет и растворится в воздухе. Слышится бьющееся стекло, и я кривлю губы. - Блять, - добавляю, добивая саму себя и Дубровского, и только после произнесенного вслух осознаю, что превысила свой лимит доступных слов. - Я уберу, - встает парень, направляясь к раковине. - Давай я… - я собираюсь встать, чувствуя себя крайне неловко. - Я уберу! В повышенном голосе Павла Георгиевича столько раздражения, что я сажусь обратно на место, еще больше растерявшись и устремив взгляд в светлую стену. Пока горе-юрист убирает осколки, я не шевелюсь, продолжая рассматривать эти обои, магниты на холодильнике и темное небо за окном. - Прости, что сорвался, - успокоившись, словно уборка помогает Дубровскому устаканить нервы, он садится рядом снова, поставив мне чашку черного чая, - понимаешь, когда ты говоришь мне одно, а делаешь совершенно другое, это ничем хорошим не заканчивается, - хмуро. - Я не была у Насти, - запоздало произношу. - Я уже понял. - Я стащила бутылку от отца. - Потому что тебе никто ее не продаст, - усмехается Позер, но грустно, вынуждая меня закусить губу от неловкости. Только сейчас понимаю, как странно любить его, и алкоголь выдает мне все немного под другим углом, возможно, искажая реальность, делая ее более расплывчатой и хрупкой. Мы ведь друг другу сильно насолили, он начал первым, мстя, обнажая меня, кусочек за кусочком проникая под кожу, заставляя чувствовать и винить себя. И любить его. - Я, - я неуверенно начинаю, дрожащими пальцами касаясь ручки стакана с чаем, - я услышала спор родителей. Насчет Москвы. Дубровский напрягся, едва нахмурил брови, стараясь не выдать себя, но я все равно заметила, несмотря на свое состояние. - Папа, - продолжила, - настаивал на своем, и в итоге я сорвалась. Я замолчала, осторожно глотая чай и понимая, что после виски он кажется совсем безвкусным и пустым, словно я сама превратилась в этот чертов опустошенный чай. - Он хочет лучшего для тебя, - осторожно произнес Павел Георгиевич, отпивая из своей чашки. - Для себя, - возражаю, - ему нужно, чтобы у него под рукой всегда был тот, кто он… - заплетается язык, и я сглатываю, - кому он сможет оставить свои дела. И человек из своей же семьи как нельзя лучше. Беспроигрышный вариант. А может, - эмоциональнее, - я другого хочу? Может, мне кроме тебя ничего больше и не нужно, а, Паша? Может, все взрослые думают, что их дети все еще маленькие, и за них нужно постоянно решать, и не замечают, как их дети уже совсем не дети, а такие же взрослые, как и они? Может, я не хочу быть юристом? Может, я хочу… стюардессой быть? Летать по всему миру, видеть то, чего моему отцу никогда и не приснится? Или, может, - мысли такие шумные, такие громкие, что одна перебивает другую, - я хочу остаться здесь, с тобой, жить с тобой, спать с тобой, готовить с тобой и любить тебя? Я зажмурилась, лишь вынуждая слезы брызнуть из глаз, превращая всю речь, кажущуюся мне слишком эпичной, слишком важной, в сопли какой-то школьницы. - Может, я хочу только тебя, Па… - тихо, - Пашенька. Осторожно ведя пальцем вдоль краешка чашки, понимаю, что моя жизнь напоминает круг: все, к чему я стремлюсь, все мои увлечения, попытки как-то измениться, всегда будут возвращаться в одну точку, названную мной «мнение отца». Все, чего я буду хотеть, все, что я буду делать, всегда окажется под его влиянием, и я не смогу это исправить, по крайней мере, в ближайшее время. - Женя, - Дубровский сжал мою ладонь, крепко, но и в то же время мягко, успокаивая, поглаживая костяшки пальцев, - уверен, сейчас они оба думают лишь о том, где ты, и, наверное, весь город поставили на уши. И после этого сумасшедшего поступка они всяко еще раз обсудят твою Москву. Слабо улыбаюсь, понимая, что Павел Георгиевич пытается уйти от темы, но так, чтобы не задеть меня. - Я совсем пьяная? - Нет, - теперь его улыбка становится еще шире, - но, Суровцева, когда ты пьешь, ты становишься интересным собеседником. И крайне проблемным. - Да? – скептически, подпираю ладонью подбородок и стараюсь сохранять невозмутимость. - Вне сомнений, - усмехается, - может, отправишься спать? Время уже не детское. Я смеюсь, удивляясь своему же смеху и от этого смеюсь еще громче и сильнее. - Хорошо, Позер, но только с вами. Дубровский встает и моет чашки, выливая чай, к которому я толком не притронулась, а я тем временем пытаюсь превратить криволинейную траекторию своего мини-путешествия до ванной в прямую. Попытка № 2 по линии ванная-спальня оказалась гораздо удачнее, и, надев одну из любимых рубашек Дубровского, я повалилась в кровать. И его теплые объятия оказались самым лучшим, что произошло со мной за этот день. *** Голова гудела, но не сильно, видимо, половина бутылки виски дала о себе знать на утро. Едва разлепив глаза, я посмотрела в сторону Дубровского, ожидая увидеть его рядом, но вместо этого меня окружало лишь наше одеяло. Его подушка оказалась холодной, видимо, проснулся давно. - Паш? Ответа не последовало, и, встав, вяло шагаю по квартире, нигде не замечая следов пребывания Павла Георгиевича. Лишь после душа, вернувшись на кухню и подойдя к холодильнику, вижу мелкую записку, написанную этим до безумия аккуратным почерком. «Скоро вернусь, уехал по делам» Пожав плечами, нахожу завтрак, в гордом одиночестве созерцая пейзаж за окном: солнце, готовое принять под свое «крыло» каждого прохожего, деревья, ярко-зеленые, полные сил и жизни. Мне хочется жить у Дубровского в голове, знать, о чем он думает, когда смотрит на меня, на солнце, когда читает какую-то умную книгу или же пытается придумать остроумную шутку, полную сарказма. Хочется понять, каково это, любить такую ходячую проблему, как я. От хлопка двери нервно вздрагиваю и, выглянув в коридор, увидев знакомый силуэт, тут же бегу навстречу, чуть ли не запрыгивая на Павла Георгиевича и целуя его суховатые губы. - С добрым утром, - произношу, криво улыбнувшись и слегка покраснев. - Скорее, днем, Суровцева, - Паша разувается и притягивает меня к себе за талию, - и почему ты воруешь мои вещи? - Они на мне лучше сидят, - осторожно касаюсь его волос. - Не верю, - наигранно строго, - пожалуй, мне необходимо конфисковать у тебя эту рубашку. Едва уловив намек, я улыбаюсь еще хитрее, осторожно коснувшись губами шеи Дубровского и легонько укусив. - Только попробуй. Учитывая тот факт, что в этот раз я страдала похмельем, моя координация немного хромала, поэтому, потянув парня за собой, добралась я до кровати не сразу, пару раз оступившись, пока Дубровский не взял контроль в свои руки. И, в отличие от Вани, контроль Павла Георгиевича мне нравился, заводя не на шутку. Из-за той же самой координации я сняла футболку Дубровского не с первой попытки, немного мешкая с тканью, стараясь делать это в меру медленно и нежно. И, помимо сладких поцелуев, тепла парня, передающегося мне вместе с возбуждением и удовольствием, я только сегодня поняла и осознала одну приятную вещь: близость с Дубровским действительно прекрасна. *** - Ты отвезешь меня домой? – спрашиваю, покоясь на плече парня уже около получаса. Мне нравится просто лежать с ним рядом, слушая его сердцебиение, спокойное дыхание, едва касающееся моих волос. - Хорошо. Я собралась примерно за полчаса: слишком сильно хотелось оставаться в его постели, но мысли о переживаниях мамы заставляли меня вставать с кровати. Дубровский, выходя из подъезда, оказался более мрачным, чем несколько минут ранее, и это насторожило меня, но я не произнесла ни слова, садясь в машину. - Нужно будет придумать оправдание, - говоря мысли вслух, рассеянно смотрю по сторонам, подмечая новые дома, не замеченные мною ранее. - Скажешь, что ночевала у Насти, - отвлеченно и серьезно произносит Дубровский, поворачивая и выезжая на мост. Стоп. Какой мост. - Куда мы едем? – нахмурившись, я поворачиваюсь к парню, но тот молчит, сосредоточившись на дороге. - Мы в молчанку играем? Павел Георгиевич не говорит, пересекая мост, и, отвернувшись, я смотрю на водную гладь, едва покрывающуюся рябью от слабого ветра. - Открой бардачок, - наконец-то, словно силясь и собравшись с мыслями, произносит парень, и, нахмурившись, я осторожно вытаскиваю свой паспорт. И билет. На поезд. На 13:40. На мое имя. - Что это? – сглотнув, поворачиваюсь к Дубровскому, но он лишь сильнее сжимает челюсти. Искоса посмотрев на время, хмурюсь еще сильнее. 13:20. - Позвони родителям, как приедешь. Это «Стриж», первая платформа. Я приехал к тебе домой, и мы собрали твои вещи. - Что это? – повторяю вопрос еще тише, а машина останавливается прямо у вокзала. - Они ждут тебя у остановки, - Павел Георгиевич мотнул головой в сторону, и я узнала серьезное лицо отца и обеспокоенную маму, прижавшуюся к нему, будто к своему защитнику, стоящих с парой чемоданов. - Что это, Паш? – шепотом, а пальцы сжимают чертову бумажку добела, и, не понимая происходящего, я жду объяснения. - Женя, - парень осторожно коснулся твоего плеча, - ты должна ехать. Я молчу, продолжая вглядываться в родные глаза, словно за мгновение они стали мне совсем незнакомыми, чужими, не узнавая своего горе-юриста. Потеряв его. - Женя, - уже немного погромче, будто торопя меня. Пару раз моргнув, я смотрю на него снова, медленно убирая руку парня с плеча, чувствуя, как внутри меня селится незнакомое, тянущее чувство, медленно отравляющее все изнутри. - Предатель, - тихо, сглотнув. - Жень, я ведь, - но я перебиваю Позера, не готовая слушать его сладкие речи о том, как все это правильно, как это мне нужно, как сильно я ошибаюсь. - Замолчи! Его лицо исказила гримаса боли, на мгновение, которого мне оказалось недостаточно. - Предатель, - потянувшись к ручке двери, которая, как назло, не хотела открываться, - черт, ненавижу тебя, Дубровский! Вы все так хотите, чтобы я поехала в эту Москву, и я поеду, раз тебе так хочется, ясно? Ненавижу тебя, Дубровский, - открывая дверь, - ненавижу! А я ведь не просто поверила тебе, я думала, ты встанешь на мою сторону, что ты, черт возьми, любишь меня! Чертов лицемер! – плача. – Раз не хочешь видеть меня, пожалуйста. И не увидишь, понял? Никогда! – вставая и хлопая дверью. Глаза предательски блестят, и, резко утирая слезы, я быстрым шагом иду к родителям, не оглядываясь, чтобы не сделать себе как можно больнее. Я хотела, чтобы мы оказались вне статистики, чтобы все было правильно, как у всех нормальных людей. Кажется, я слишком многого хотела. - Женя, - мама крепко обнимает меня, и я впервые за долгое время хочу почувствовать именно ее объятия, а не чьи-либо другие, - ты нас так перепугала, но приехал Павел Георгиевич, сказал, что у тебя телефон сел, что ты согласна с отцом, что хочешь уехать. Точно не передумаешь? Я осторожно отстраняюсь, не веря своим ушам, и оборачиваюсь, надеясь увидеть позади его машину, но та уже давно затерялась в потоке магистрали. - Точно, - кивнув, - пойдем, я не хочу опоздать. Пока я ждала внутри вагона, я чувствовала, как все, что есть внутри меня, превращалось в пыль. Чувства заменялись чем-то другим, боль прожигала легкие, едва давая дышать, а яд проникал в сердце, медленно его отравляя. Прощание с матерью было гораздо душевнее, чем с отцом, и обида, засевшая внутри, распространялась на него. Найдя зарядник для телефона, я, только включив его, первым делом удалила номер Дубровского. Слишком эмоционально, слишком необдуманно, но мне больше не хотелось слышать его голос. Я больше не желала чувствовать эту боль, которую приносит лишь его имя, лишь мысль о его имени, лишь намек на нее. Едва поезд тронулся, и картинки стали сменяться, пейзаж за пейзажем, я попыталась уснуть, надеясь, что все происходящее оказалось лишь страшным сном. Но боль не исчезала, она наоборот усиливалась с каждым километром, желая, чтобы я ее ощущала, чтобы захлебывалась в ней, тонула в этих чертовых и глупых чувствах, признавала все это как свою самую большую и болезненную ошибку. Пальцы потянулись в рюкзак за наушниками, задевая пару каких-то бумажек. Злясь на себя, на эти, вероятнее всего, флаеры, вытаскиваю их, собираясь выбросить в урну, взяв несколько глянцевых бумажек, встаю, подходя к корзине. Выкидываю их по одной, надеясь, что с каждой этой бумажкой мои муки уменьшатся, и, увидев среди них инородный сложенный белый лист, замираю, изучая такой родной и одновременно незнакомый почерк, которым выведено мое имя. Сердце словно пропустило удар, все для меня замерло, вместе с поездом, остановилось в движении, как в каком-то фильме, кишащем спецэффектами. Дрожащие пальцы склонили лист над урной, собираясь выбросить и его, как последнюю память о нем, но останавливаются, и, словно на ватных ногах, я возвращаюсь на место, неуверенно и немного боязливо разворачивая лист. «Когда ты уснула, я около часа лежал рядом с тобой, разглядывая твое сонное лицо, как какой-то глупый мальчишка, наблюдая за твоей улыбкой и запоминая ее, словно в последний раз. Я не смог уснуть этой ночью, постоянно думая о том, как эгоистично поступаю, ломая твою жизнь. Ты еще совсем юная, Женя. Ты… ты не должна жить так, поэтому я должен тебя отпустить. Это было нелегко, около часа я топтался на месте на кухне, постоянно возвращаясь в спальню и поглядывая на тебя, надеясь, что ты проснешься и заставишь меня передумать. Надеялся до последнего, но теперь понимаю, что это было правильным решением. Уверен, ты не поймешь меня, Женя, ты и не должна понимать этот поступок. Но, как говорил мой отец, «если любишь человека, то старайся сделать так, чтобы он был счастлив». Со мной ты не будешь счастлива, Жень, я принес тебе столько проблем, и наши отношения… я никогда не пожалею об этом. Я слишком сильно люблю тебя, настолько сильно, что эта любовь порой пугает меня самого. И именно поэтому я понимаю, что тебе будет лучше в Москве. И, наверное, дело даже не в ней, а именно в тебе. Ты… настолько прекрасна, что я не могу забрать тебя к себе, защитить от всего мира, хотя хочу этого больше всего. И ты добьешься гораздо больших высот, чем я, поверь мне. Прости, меня, моя Троекурова, я снова потерял тебя, видимо, в этом мое проклятие и проклятие моей фамилии. Мне жаль, что тебя не застал летний ливень…