Текст книги "В поисках будущего (СИ)"

Автор книги: loveadubdub

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

Но тем вечером, тем вечером, когда он исчез из лесов после дурацкой ссоры, она плакала сильнее, чем плакала когда-либо в жизни. Она не помнила, как заснула той ночью, и пообещала себе, что это последний раз, когда он причинил ей боль. Она не собиралась позволять ему снова причинять ей боль. Вот что она говорила себе снова и снова каждую ночь, пока он не вернулся. И она не простила его немедленно. Ей хорошо удавалось хранить обиды, а если когда и следовало обижаться, то тогда.

Но однажды она чуть не погибла. И очнулась в свободной спальне его старшего брата. Он был с ней, и, когда она пришла в себя, она была шокирована, когда увидела, что он плачет. Она не помнила, чтобы когда-либо видела его плачущим раньше. И вот впервые он плакал из-за нее. Он поклялся в тот день, что больше никогда, никогда ее не оставит. Он умолял ее простить его и клялся всем, что у него было, что он больше никогда не сделает ей больно.

И она ему поверила.

Но он солгал. Он уходил не в последний раз. Теперь он ведь ушел, верно? Ушел и никогда не вернется. На этот раз он не услышит голос из делюминатора, чтобы аппарировать назад к ней. Он не сможет вернуться. Он ушел. Он нарушил свое обещание и оставил ее. И она не могла понять, почему.

Она наблюдала за своими детьми все эти дни после его смерти и заметила, что они стали ближе, чем раньше. Особенно Роуз и Хьюго, потому что они оба и так достаточно хорошо ладили с Лэндоном. Но Роуз и Хьюго никогда не были лучшими друзьями и, пока росли, ругались намного чаще, чем она хотела бы. Конечно, Роуз всегда была взрывной и вспыльчивой, даже в самом лучшем случае, и даже Хьюго, обычно такой тихий и сдержанный, реагировал на нее довольно агрессивно. С возрастом они прекратили это, но взаимной любовью все-таки не прониклись. Но теперь они стали ладить довольно хорошо: стали значительно внимательнее друг к другу, при этом отдалившись от всех остальных (кроме Скорпиуса, который был рядом с Роуз двадцать четыре часа в сутки).

Приходили их друзья, но они не оставались надолго. Их кузены тоже пытались сблизиться с ними, но их встречали не так дружелюбно, как обычно. Никто из них не знал, какую роль сыграл Ал в смерти их отца, и она, насколько могла, надеялась, что так останется как можно дольше. У Роуз и так уже была какая-то защитная реакция на Ала: она винила его уже только за то, что он принес ей вести. Ей не нравилось думать о том, что случится, когда откроется вся правда. Если честно, ей самой трудно было смотреть на своего племянника с тех пор, как она все узнала. Не то что бы она винила его, во всяком случае, не специально… но ей было тяжело. И она не могла не отметить, что он допустил много дилетантских ошибок. Головой она понимала, что он еще ребенок и что он не напрашивался на проклятье. Но все равно трудно было с этим смириться, зная, что ее муж все еще был бы жив, если бы не Ал. Но все же ей не хотелось так думать, не хотелось бесчестить себя, обвиняя во всем племянника, который всего лишь оказался в неправильное время в неправильном месте.

Но Роуз так не подумает.

Роуз будет его обвинять. И это разрушит их отношения навсегда. Ее сердце болело при одной мысли об этом, ведь Ал всегда был одним из немногих, кому доверяла Роуз. В ее жизни было не так много людей, с которыми она была бы так близка, и Ал всегда был ее самым старым другом и должен был оставаться самым близким. Но она знала, что после этого все будет кончено. Жизнь больше не вернется в нормальное русло, несмотря ни на что. Потому что, как и она, Роуз всегда будет знать и она никогда не сможет этого забыть.

Женщины (или Тетки, как их в последние два дня начали называть дети) возились на кухне, пытаясь приготовить какую-то еду, и обманывали себя, думая, что ее съедят. Но она не стала их разубеждать, позволяя им делать, что хотят, копошась с обедом. Здесь же была ее свекровь, старалась себя чем-то занять. Она была уже не молода, и смерть младшего сына ее сильно потрясла.

Но это было не так, как в прошлый раз. Когда умер Фред, семья скорбела, но они все сплотились, помогая друг другу. В основном все старались помочь Молли и Джорджу. Они все еще делали это: следили за Молли, стараясь убедиться, что она в порядке, но на этот раз казалось, что ей это не так нужно. Теперь, в старости, она казалась сильнее, чем была тогда. Это было странно, и иногда она смотрела на свою свекровь, пытаясь понять, откуда взялась вся эта сила.

Сама она в этой ситуации была Джорджем.

Странно было так себя чувствовать, но это было лучшее сравнение, что приходило ей в голову. Джордж был раздавлен гибелью Фреда, и понадобилось несколько месяцев, прежде чем он хоть наполовину вернулся в нормальное состояние. Все старались держаться к нему поближе, возились с ним, пытались о нем позаботиться, но она помнила, как он смотрел на них – так, словно хотел, чтобы его оставили в покое. И теперь она это полностью понимала. Она хотела, чтобы они просто оставили ее в покое. Ей хотелось слышать шум где-то на заднем плане и на что-то отвлечься, но, если бы еще кто-нибудь спросил, в порядке ли она, она бы закричала.

Конечно, она не была в порядке. Умер ее муж. Ее дети остались без отца. Во всех планах, которые она строила на свою жизнь, теперь появилась огромная дыра. Это было нечестно, и она часто думала о том, как замечательно было бы выйти во двор, и закричать, и начать ругаться, и крушить все вокруг себя, пока ее жизнь не перестанет неконтролируемо вращаться вокруг нее. Но она этого не делала. Она не могла этого сделать, потому что она нужна своим детям. Она должна была показывать им, что все будет хорошо и они со всем справятся.

Ее собственный отец умер восемь месяцев назад, и, даже будучи взрослой женщиной, она была подавлена тем, насколько беспомощной и одинокой она себя ощущала. Это было хуже, чем она когда-либо себе представляла, и ее сердце было разбито. Но она была взрослой, взрослой женщиной с собственными детьми. Для нее было нормально терять родителей: такое происходит, когда ты достигаешь определенного возраста. От этого не становится легче, но это ожидаемо.

Но ее собственные дети были еще маленькими.

Да, Роуз и Хьюго не были малышами, и по закону формально они были взрослыми. Но они все равно были детьми. В семнадцать и девятнадцать никто еще не готов к чему-то подобному. Они были слишком юны, чтобы потерять отца. А Лэндон… Лэндону было семь – едва исполнилось семь. Он был маленьким. Он был маленьким мальчиком, который до сих пор еще полностью и не понимал, что такое смерть. Он все еще спрашивал о своем деде, спрашивал, когда он вернется, несмотря на то, что ему несколько раз разъясняли ситуацию. Он был умным ребенком, но даже умные дети не всегда понимают окончательность смерти. Не в семь лет.

Как он мог это сделать? Как он мог вот так вот бросить своих детей? Он нужен Лэндону, чтобы учить его квиддичу, взять его на последний матч Пушек в сезоне, как он обещал две недели назад. Он нужен Хьюго, бог знает, как он нужен Хьюго, чтобы помочь ему справляться с ребенком и пройти через начало отцовства. Хьюго и так был слишком юн для этого, и ему нужна была вся помощь, какая только возможна. И Роуз… Роуз всегда была его любимицей. Когда она сердилась на дочь и начинала на нее кричать за то, какой та была грубой, злобной, за то, что влипла в одну из миллиона неприятностей, которые устраивала всю свою жизнь, он прикрывал рот и старался скрыть смех кашлем. Это бесило ее, конечно, и она начинала кричать на него за то, что он потакает ее поведению. Но это никогда не прекращалось. Роуз была его малышкой и оставалась такой всегда. Он всегда был к ней ближе, чем она, и иногда она с трудом боролась с завистью к этому. Сколько раз в жизни она хотела, чтобы у нее с дочерью были спокойные, близкие отношения. Но этого никогда не было. Роуз был нужен он. Она больше всего волновалась о ней, и ее пугала мысль о том, что может случиться. Роуз был нужен он, а он ушел.

Он ушел от них всех.

Ей хотелось его за это возненавидеть. Она хотела ненавидеть его за то, что он бросил своих детей, бросил их жизнь, бросил их мечты. Она хотела ненавидеть его за то, что он бросил ее. Она уже миллион раз в жизни пыталась его ненавидеть, и это всегда длилось недолго. Но это не имело значения. Она не думала, что могла бы его простить, и, если честно, не хотела. Принять гнев было легче, чем отчаяние, а в отчаяние она отказывалась впадать.

«Это нормально – плакать».

Она слышала эту дурацкую фразу по двадцать раз на дню с тех пор, как это случилось. Каждый раз, когда кто-то говорил это, ей хотелось ударить его и заорать, спасибо, мол, большое, а то она и не знала, что плакать в Англии разрешается законом. Им было легко это говорить, верно? Им даже легко было и поплакать. Им не надо было заботиться о трех детях. Им не надо было готовиться к похоронам. Им не надо было управлять гребаной страной.

Так что да, для всех нормально и хорошо было плакать, но не для нее.

Если она даст волю слезам, они никогда не остановятся. Она была уверена в этом. Она сразу сломается и не сможет нормально функционировать. Она не могла себе позволить дойти до этого. Ей нужно было сфокусироваться на гневе по отношению к нему, на обиде за то, что он оставил ее одну заботиться обо всем. На злости, которую она чувствовала, за то, что он нарушил свое обещание и сделал то, что когда-то поклялся никогда больше не делать.

И в тот день, когда она наконец-то решила принять душ, она вошла в спальню за чистой одеждой. Она проигнорировала расправленную постель и подавила желание лечь и уснуть на миллион лет. Она пошла прямо к гардеробу и достала какой-то скучный наряд. Она пыталась не обращать внимания на другую часть шкафа, где висели его вещи, но, конечно, это было трудно. И когда она повернулась, чтобы поскорей направиться к выходу, она случайно увидела их краем глаза, и на секунду ей почти показалось, что он был здесь. Пиджак, который он купил для рождественского ужина, висел в нескольких сантиметрах от ее лица, и, казалось, насмехался над ней. Она не думала дважды, прежде чем стянуть его с вешалки и разорвать с силой, о которой она и не подозревала. Она оторвала сначала один рукав, потом второй. А потом она прижала коленкой спинку пиджака и со всем удовольствием разорвала его ровно посередине. От звука рвущейся ткани и ниток ей необъяснимо стало легче. Поэтому она взялась за рубашку и брюки. И прежде чем она это осознала, половина гардеробной уже была пуста, и там не осталось ничего, кроме обрывков и лоскутов на полу. Вешалки были пусты, кроме нескольких рубашек, которые она каким-то образом пропустила.

И она почувствовала себя… сильной.

Она понимала, что была совершенно беспомощна, и, уничтожая его одежду, она ощущала тот контроль над ситуацией, которого жаждала и который ей был нужен. Это заставило ее почувствовать себя не такой бессильной, как будто было что-то, что она могла сделать.

Она могла уничтожить его одежду, как он уничтожил ее жизнь.

Несколько секунд она стояла там одна, глядя на порушенный гардероб и на бесполезные теперь обрывки одежды на полу и полках. Они все еще пахли им, все еще выглядели, как его. Она знала, что должна была их собрать, но не могла себя заставить.

Поэтому, не удостаивая их вторым взглядом, она покинула гардеробную и вышла из спальни.

И она оставила его так же бездушно, как он оставил ее.

========== Глава 34. Лили. 5 марта ==========

Каково это, когда ты теряешь своего отца?

Роуз, Хьюго, Лэндон… Они мне как родные, пусть даже на самом деле и нет. Они мне самые близкие, что есть (кроме моих настоящих братьев, конечно). Но нас, можно сказать, вырастили вместе: ну, кроме Лэндона, потому что он намного младше – меня, Роуз, Хьюго, Джеймса и Ала. Мы словно семья из пяти детей и четырех родителей. Так что можно сказать, что я понимаю, что они чувствуют.

Но на самом деле нет.

Потому что то, что мы были как одна семья, не значит, что мы такими были на самом деле. И уж точно мы не такие сейчас. Большинство из нас не ладят друг с другом, и есть те, которые вообще никогда с другими не видятся. И прошло уже очень много лет с тех пор, как мы проводили по множеству дней все вместе в одном доме. Может, наши родители еще и близки, но мы, дети, точно нет. И, полагаю, мы всегда это знали.

Но я все еще задаюсь вопросом, каково это… Ужасно, уверена, и еще, наверное, по-настоящему нереально. Я имею в виду, мой отец – он ведь тот самый Гарри Поттер, понимаете? Сама мысль о том, что он может умереть, невозможна, так что не то что бы я когда-нибудь о таком думала. К тому же, вы не можете терять родителей, когда еще сами дети. Ну, то есть, конечно, может быть, когда вы еще совсем маленькие и остаетесь сиротами, как папа и Тедди. Но это по-другому: они и не знали, что может быть иначе. Они никогда не знали своих родителей, так что не то что бы у них было огромное количество воспоминаний, которые можно было бы лелеять и о которых скорбеть. Их родители, скорее, какие-то выдуманные фигуры у них в мозгу – люди, о которых они слышали, но никогда не встречали.

Но с дядей Роном все по-другому. Он не какой-то таинственный человек, о котором только рассказывают истории – он настоящий. У него была работа, жизнь и семья. И у него трое детей, каждый по-своему ебанутый. И что теперь им делать, когда их папа умер? Это совсем не имеет смысла, правда?

И это просто ужасно, конечно. Я все еще не могу поверить, а ведь прошло уже несколько дней. И каждый день это первое, о чем я думаю, когда просыпаюсь, и последнее, когда засыпаю. Не думаю, что я вообще это по-настоящему осознала, потому что такое ощущение, будто это какой-то кошмар.

И все опустошены.

Думаю, моему папе хуже всех, даже хуже, чем тете Гермионе (хотя подозреваю, что она прикидывается нормальной: я еще ни разу не видела, чтобы она плакала…). Но папа просто в гребаном раздрае. Никогда раньше его таким не видела. Я видела его раздраженным, видела подавленным. Бог знает, сколько раз я видела его сердитым… Но я никогда не видела его таким. Он действительно выглядит таким, знаете, потерянным. Как будто половину всего времени он не понимает, где он, не то что, что ему делать. Это правда грустно. И страшно, потому что я никогда не видела своего папу таким расстроенным. Мама до смерти за него волнуется, но и ей тяжело, конечно, ведь умер ее брат. Но, думаю, она старается делать все возможное, чтобы помочь папе, даже если для этого приходится забыть про собственную скорбь.

Папа много плачет. И это странно, потому что он не из плакс. Я не помню, чтобы когда-либо видела его плачущим, даже тогда, несколько лет назад, когда Джеймс очень сильно расшибся. И это пугает. Я имею в виду, вы не должны видеть, как плачет ваш отец, верно? Папам положено быть самыми сильными в мире, они должны защищать вас от плохого. Так что же вам делать, когда вы видите, что плохое случается с вашим папой? Хотелось бы мне знать, потому что это действительно самое ужасное, что я видела в жизни. Я не хочу, чтобы он плакал, потому что, когда он плачет, это действительно значит, что надежды нет. Что это не ложь. Это правда.

Мой дядя умер.

И еще конечно есть Ал, который видел, как все это случилось. Он говорит, что это все его вина, но я уверена, он говорит это, просто чтобы так справиться со своим горем. Наверное, это самое ужасное: увидеть, как кто-то настолько близкий тебе умирает прямо на твоих глазах. Это было бы трудно увидеть и с кем-нибудь другим, но в миллион раз хуже, когда это происходит с кем-то, кто почти что тебя вырастил. У Ала из-за этого кошмары. Я знаю, потому что слышала, как он говорил об этом маме однажды утром. Она пыталась заставить его пожить некоторое время дома, но он отказался и сказал, что в порядке. Глупо было такое говорить, учитывая, что он всего несколько минут назад сказал, что у него кошмары. Но никто и не заявляет, что Ал – самый умный человек на планете. Так что теперь мама и из-за этого беспокоится, и я ясно вижу, что она все ближе к той точке, когда окончательно сорвется.

Джеймс, ну… он ведет себя, как Джеймс. Он не говорит много, но он точно не в порядке. Он просто держит все это в себе и старается держаться подальше от плачущих или явно горюющих людей. Серьезно, я недолго его видела. Его часто нет рядом, думаю потому, что он с трудом мирится со всеми этими слезами, и смертью, и всем таким. Не виню его. Если бы мне было куда уйти, меня бы тоже здесь не было.

Это самое ужасное на свете.

И что делает все еще хуже: я теперь хочу расплакаться каждый раз, когда вижу Хьюго. «Чувство вины» даже близко не описывает этого. Вина… Попробуйте почувствовать себя самым отвратительным человеком на планете… Вот это ближе. Это ужасно, и я не знаю, что делать. Я не могу все вернуть, и я до смерти боюсь того, как сильно он начнет меня ненавидеть, если я скажу ему правду. Но что мне еще остается?

Сдуру я проболталась о своем секрете Джеймсу. Это было пару дней назад, когда он не смог отвертеться от приглашения на ужин и в итоге остался со мной убирать со стола. Ала там не было, а мама с папой ушли в дом тети. Так что мы с Джеймсом остались убирать (теоретически мы оба в этом кошмарны, даже с магией). И тогда я ему рассказала. Сказала ему, что я сделала, и он действительно разозлился.

Он сказал, что я заслуживаю всего, что случится и что я испорченная мерзкая девчонка, которая «упадет и сильно ударится». И, сами можете представить, я была в шоке. Джеймс, который говорит такое, вроде как в чужом глазу соринку видит… Джеймс и сам не самый благонамеренный гражданин общества, что ни говори. На самом деле я почти всему научилась от него. Так что вы можете себе представить, как я отреагировала на эту добропорядочную ханжескую хрень.

Было не очень мило.

У нас случилась огромная ссора, и он сказал, что я сделала худшее, что могла бы, и что неважно, что делал он: он никогда не пытался разрушить чужую жизнь – особенно жизнь своего кузена. Так что, да, я была довольно сильно расстроена после этого. В основном потому, что он был прав. Насколько бы и сам хренов не был Джеймс, чтобы нести все это дерьмо, это все равно не отменяет того факта, что я сделала самое худшее, что можно было.

И Хьюго теперь ненавидит Аманду. Или, может быть, он ее не ненавидит, но он зол, ему плохо, и он не говорил с ней несколько недель. И она даже не пыталась защищаться. Не понимаю, почему она не сказала ему, что не посылала это, но я многого в ней не понимаю. Как бы мы ни были когда-то близки, теперь я ее совсем не знаю. Пусть мы и знакомы с младенчества и спим в трех кроватях друг от друга, мы друг другу, как чужие. У нас нет ничего общего, и неприязнь у нас отнюдь не односторонняя. Я не понимаю ее и не понимаю, почему ей плевать, что думают другие. А она думает, что я высокомерная сука, уверена, только потому, что я с легкостью пользуюсь теми возможностями, что мне предоставляет жизнь. И я популярная и признаю, что немного поверхностная. И она этого не понимает.

Но она лучший друг Хьюго.

Она его лучший друг, и я ни разу не видела ее с тех пор, как умер дядя Рон. Она не была ни на одном семейном ужине или чем-то подобном, хотя ее родители и были там почти каждый день. Но она держалась на расстоянии, потому что, уверена, думает, что Хьюго не хочет ее видеть. И, возможно, он не хочет. Я никогда не видела его таким расстроенным, как в тот день, когда он узнал, что она предположительно отправила письмо в «Пророк». Не думаю, что я когда-нибудь хоть кого-нибудь видела таким преданным. И это все из-за меня.

Я разрушила их дружбу, и теперь ее нет рядом, когда он больше всего в ней нуждается.

Поэтому я должна ему рассказать.

Я два дня набиралась храбрости, но каждый раз, как видела его, трусила. Он всегда выглядел несчастным, и я не могла не думать о том, как ему, должно быть, плохо. И насколько хуже я уже сделала и насколько все будет еще ужаснее, если я ему скажу. Но я чувствовала себя такой виноватой… И с каждым разом это становилось все отвратительнее.

Поэтому в день перед похоронами, когда мы собрались в Норе, где были почти все, кого мы знаем, я наконец-то решаю сделать это. Я догоняю его, когда он идет наверх, предположительно в туалет. Я знаю, что он пытается скрыться от толпы, потому что прошел мимо всех этажей, где были туалеты, и направляется в комнату под чердаком. Я почти было перестаю за ним идти, когда вижу, куда он идет. Это старая комната его папы, и даже пусть он просто пытается спрятаться, сомневаюсь, что ему нужна там компания. Особенно компания человека, собирающегося принести ему ужасные новости. Но, может быть, это моя единственная возможность застать его в одиночестве, поэтому я ей пользуюсь.

Когда я поднимаюсь на верхний этаж, Хьюго уже там, и он сидит за столом и смотрит через комнату, выглядя совершенно потерянным. У него такое же выражение лица, как в последнее время у моего папы. Он даже не замечает меня, пока я тихонько не стучу по косяку, и тогда он удивляется.

– Привет, – бормочет он безо всякого энтузиазма.

Я решаю, что это разрешение войти, вхожу в маленькую комнату и оглядываю ее. Не то что бы я тут раньше не бывала. Когда мы были маленькими, это была наша любимая комната для игр, потому что она была высоко и здесь отлично можно было делать всякие глупости вроде того, чтобы пойти навестить упыря на чердаке. И это все еще самая популярная комната для того, чтобы спрятаться здесь и покурить, потому что это далеко от первого этажа, а окно обеспечивает хорошую вентиляцию. Но все равно почему-то сегодня все в этой комнате выглядит незнакомым.

Думаю, потому, что сегодня я вижу ее впервые с того дня, как умер ее старый хозяин, а может быть, потому, что я никогда не думала о ней, как о комнате дяди Рона. Кошмарные оранжевые стены, маленькая кровать и тонкое покрывало были так не похожи на мужчину, в чьем доме не было и кусочка утвари, украшенной оранжевым. Конечно, он не сам оформлял свой дом, и сейчас меня словно ударила мысль, что если бы он делал это сам, то в его доме все было бы этого цвета. Это странно, правда, думать, что он так много времени проводил здесь, но ведь не похоже, чтобы я его знала.

Наверное, я его совсем не знала…

– Пришлось сбежать? – спрашиваю я и пытаюсь улыбнуться, давая Хьюго понять, что я просто дразнюсь.

Он лишь пожимает плечами:

– Слишком много народу. Уже тошнит от всех, кто смотрит на меня так, будто хочет обнять.

Я почти смеюсь, но не делаю этого. Не думаю, что он старался пошутить – думаю, он совершенно серьезен. Так что я просто стою и ничего не говорю, потому что все странно и я понятия не имею, что сказать. Несколько лет назад между нами с Хьюго не было бы этой странности. Несколько лет назад мы с Хьюго были друзьями и жили девизом «Мы против всего мира». Но однажды все изменилось, и я даже не знаю, когда. Наверное, люди часто вырастают и отдаляются друг от друга, но где-то в глубине души я всегда думала, что со мной и Хьюго такого не случится. Я думала, что в конце концов мы всегда будем Мы, что бы ни случилось.

Но теперь я понимаю, что этого никогда не будет.

Ничто не будет так, как раньше, после этого. Он меня не простит. Наверное, он никогда даже больше со мной не заговорит. Он будет меня ненавидеть, и всякая надежда на то, что наши подростковые разногласия испарятся, и мы снова станем Хьюго и Лили, исчезла. Но я должна это сделать. Я больше не могу держать это в себе, и я должна сказать ему.

– Хьюго, – тихо говорю я и смотрю на пол, покрытый каким-то мерзким оранжевым ковром. – Я должна тебе что-то сказать…

Он смотрит на меня: я вижу это краем глаза. Он ничего не говорит, сидит и ждет моих слов.

Мне правда хочется блевануть. Но нет. Я могу это сделать. Я делаю глубокий вдох, продолжая смотреть на ковер.

– Аманда не писала в газету, – мне не нужно говорить, о чем я, он и так понимает.

В ответ я получаю только молчание. Я изо всех сил стараюсь сконцентрироваться на ковре, пересчитывая нити или что-то вроде того, но долго я этого делать не могу, и наконец я поднимаю глаза, чтобы увидеть, что он просто смотрит на меня. Он выглядит бледным и усталым, и с целую минуту он ничего не говорит, пока не произносит:

– Это ты?

Мой инстинкт велит мне соврать, отрицать какое-либо участие в этом. Но я не могу, потому что пути назад уже нет. Я с самого начала знала, что если скажу ему, что это не Аманда отправила письмо, то придется сказать, кто на самом деле это сделал.

Поэтому я киваю, едва заметно склоняя голову.

И он снова ничего не говорит еще несколько секунд, а потом на пару мгновений прикрывает глаза. Когда он открывает их, он смотрит на меня так, будто не может поверить своим ушам. И я была неправа: тот взгляд преданного человека, которым он смотрел на Аманду, – ничто по сравнению с тем, как он смотрит на меня сейчас.

– Твою мать… – шепчет он и опускает голову себе на руки.

– Прости меня, – говорю я, и слезы грозятся начать течь по моему лицу. Мой голос звучит задушено, и я не знаю, что еще сказать. Мне очень жаль, но он мне не поверит. Я бы хотела, чтобы у меня было объяснение, но у меня его нет. Мне нечего сказать, и, наверное, это хуже всего.

Я стою там еще несколько минут, ожидая, что он что-нибудь скажет, но он молчит. Он просто держит свою голову на руках и не смотрит на меня. И я ухожу. Мне нечем объясниться, и я знаю, что он не хочет меня видеть. Спускаюсь назад, вниз, к толпам людей, запрудивших первый этаж Норы, и стараюсь затеряться среди них.

Я это сделала. Я сказала правду, и теперь я ничего больше не могу сделать.

Только намного позже, когда я сидела с бабушкой и изо всех сил пыталась утешить ее, я на самом деле заплакала. Мне ее ужасно жаль, и я не могу поверить, что она может быть сильной после потери двух своих сыновей. Вы не должны хоронить своих детей: это против природы. А она прошла через это дважды, так что представляю, как это тяжело. Но она довольно хорошо держится, пока время от времени не срывается на кухне. Тогда все, кто есть вокруг, сбегаются к ней, стараясь помочь, и я одна из них. Я обнимаю ее и говорю, что все будет хорошо. А потом я начинаю плакать, потому что честно не знаю, будет ли все хорошо. На самом деле я думаю, что не будет…

И тут появляется Роуз.

И я сразу понимаю, что Хьюго ей сказал. Она в ярости. Ее волосы всклокочены, а глаза сверкают. И она влетает в кухню с таким видом, будто хочет кого-то убить. Конечно, меня… Скорпиус и Хьюго появляются прямо за ней, и Скорпиус выглядит несколько встревоженным. А Хьюго просто грустным. А все вокруг растеряны. Я встаю и пытаюсь что-то сказать, но у меня нет ни единого шанса.

Я почувствовала пощечину еще до того, как поняла, что будет.

Она бьет меня так сильно, как может, и моя щека тут же начинает гореть, как в огне. На самом деле она так сильно меня ударила, что я с секунду не могу ясно видеть. Я слышу шокированные вздохи родственников и друзей, которые находятся в комнате, но у меня нет времени даже осознать это, потому что в следующую секунду она так меня толкает, что я отлетаю к столу. Боль тут же пронзает мою спину, и на секунду кажется, что она сейчас меня по-настоящему изобьет. Роуз выше меня сантиметров на десять-пятнадцать, и она намного злее меня. У нее характер, как ни у кого, и она может по-настоящему пугать, когда захочет.

И сейчас явно такой момент.

– Ты гребаная сука! – кричит она так громко, что, уверена, ее слышно и в Австралии. И тогда, будто она и так применила ко мне недостаточно насилия, она толкает меня еще раз.

Теперь я плачу, еще сильнее, чем раньше. В основном потому, что я расстроена, но также и из-за того, что она сделала мне действительно больно, а у меня низкий болевой порог. Я даже не пытаюсь ничего сказать. Нет смысла. Скорпиус берет ее за руку, но она отталкивает его и встает передо мной, чтобы я не могла уйти.

– Ты не будешь стоять тут и оплакивать моего отца после того, как пыталась сломать жизнь моего брата! – визжит она, и я вздрагиваю от того, насколько это громко.

Бабушка пытается вмешаться:

– Роуз! – быстро говорит она. – Успокойся.

Но конечно Роуз на это не ведется. Она поворачивает голову и говорит всей собравшейся толпе, что именно я сделала.

– Это она сообщила газетам про Хьюго и ребенка! – люди снова ахают, и я опускаю голову, чтобы не видеть их лиц. – И обвинила во всем Аманду!

– Роуз… – откуда-то появляется тетя Гермиона и говорит ей это очень тихо и очень спокойно. Но Роуз не обращает на нее внимания, как она обычно и делает.

– Как ты могла это сделать? – истерично спрашивает она меня. – Ты же наша семья!

Я не смотрю на нее, а продолжаю смотреть в пол, изо всех сил желая, чтобы моя палочка была со мной, и я могла дизаппарировать. Я теперь сильно плачу, но все еще ничего не могу произнести, потому что тут нечего и сказать. Она говорит правду. Мне хочется посмотреть на Хьюго, но я чертовски уверена, что не смогу. Не после того, как он посмотрел на меня, когда я ему сказала…

Роуз просто продолжает, и я, даже не глядя на нее, могу сказать, что она уже довела себя до истерических слез:

– Ты такая сука!

– Так, хватит, – на этот раз вмешивается моя мама, и мне не нужно на нее даже смотреть, чтобы понять, что она в бешенстве. Но она кричит не на меня – она тоже обращается к Роуз. – Роуз, достаточно.

Но Роуз теперь невозможно успокоить.

– Нет! – яростно кричит она. – Я уже устала, что все ведут себя с ней так, будто она гребаный ребенок! Ей почти восемнадцать! – и потом она поворачивается ко мне и продолжает нападать на меня. – Ты такой кусок дерьма! Я не могу поверить, что такие, как ты, существуют! Это было худшее, что ты могла сделать, и, поверь мне, это о многом говорит!

– Роуз.

Это снова ее мама, и на этот раз она говорит немного громче. Но она совсем не выглядит рассерженной. Она выглядит грустной и утомленной, и она первый человек, которого Роуз не отталкивает. И когда она берет ее за руку и тянет к себе, Роуз действительно отступает. И я наконец могу вздохнуть. Я поднимаю голову как раз настолько, чтобы увидеть, что Роуз действительно очень расстроена и что она теперь очень сильно плачет. И ее мама обнимает ее и позволяет выплакаться. Она ничего не говорит, просто качает ее и приглаживает ее волосы, а Роуз наклоняется и прячет лицо в ее шее.

И она просто дает ей поплакать.

Как будто они и не осознают, что вокруг другие люди, потому что Роуз полностью безутешна, а ее мама не обращает ни на кого внимания. Она кажется совершенно отрешенной, и она такая уже несколько дней. Моя собственная мама выглядит злой, и она тяжело на меня смотрит, давая понять, что мне точно попадет. Все остальные просто неловко стоят рядом, и мне действительно, действительно хочется исчезнуть…