Текст книги "В поисках будущего (СИ)"

Автор книги: loveadubdub

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

И тогда я ее целую.

Я не собирался на самом деле, не думаю. Не то чтобы это было обдумано заранее, я имею в виду, я думал об этом, но я не планировал ничего такого на самом деле. Но вот оно. Я ее целую, и она тут же перестает хихикать.

А потом она отстраняется.

Ну, вот теперь это по-настоящему странно, и она выглядит так, будто у нее приступ паники или что-то вроде. Я чувствую, будто и у меня сейчас будет то же самое. Это ужасно. И мне действительно хочется, чтобы у меня был маховик времени, чтобы я мог вернуться на несколько секунд назад и все изменить.

– Зачем ты это сделал? – тихо спрашивает она и очень серьезно на меня смотрит. У меня ощущение, что мы оба немедленно протрезвели.

У меня нет ответа, так что я просто опускаю глаза и ничего не говорю.

– У тебя есть девушка, – продолжает она, как оказалось, не обращая внимания на то, что я не ответил.

На этот вопрос я отвечаю.

– Нет, у меня нет, – это скорее бормотание, чем ответ, но я знаю, что она расслышала, потому что она требует объяснения.

– Тогда кто она?

Я пожимаю плечами. Я все еще не подымаю глаз и ничего не говорю. Я не знаю, кто мне Мария. Я просто знаю, кем она не является.

Но Аманда не собирается мириться с этой хренью, потому что она резко обрывает меня.

– Она беременна, – ровно говорит она. – Она ждет твоего ребенка, так что, может, тебе стоит с этим разобраться.

– Нет, не ждет.

Я говорю это, даже не думая, но, когда произношу, не сожалею об этом. Просто сказав это вслух, я словно снимаю многотонную тяжесть со своих плеч. Тишина, которая за этим следует, очень звонкая и невероятно неловкая, но я заставляю себя наконец поднять глаза. Аманда смотрит на меня без слов.

– Он не мой.

– Что? – наконец спрашивает она и смотрит на меня, как на полного психа. Наверное, я и есть псих. На самом деле я знаю, что я псих.

– Он не мой, – повторяю я и чувствую себя одновременно ужасно и великолепно. – Я просто сказал это, потому что она жутко боялась пройти через это в одиночку.

Аманда смотрит на меня так, словно хочет убить, и я не могу ее за это винить. Она еще долго ничего не говорит, просто смотрит на меня с недоверием и качает головой.

– Ты мне врал…

– Я всем врал! – раздраженно говорю я. Мне плохо, но в то же время я чувствую себя освобожденным, словно только что выпустил себя из клетки. Освобожденным от ужасного секрета, который я и не должен был хранить. – Никто не знает.

– Почему ты это сделал? Ты ее даже не знаешь!

Я лишь качаю головой, потому что не знаю ответа на этот вопрос. Она долго ничего не говорит, и мы просто смотрим друг на друга.

– Извини, – наконец тихо говорю я. – Я не знаю, что делать…

И тогда она быстро качает головой, бросает книгу, хватает меня и снова целует. С полки падают несколько книг, когда она несколько грубо толкает меня к ней. И я знаю, что она еще немного пьяна, потому что она не из тех, кто толкает парней к книжным полкам и зацеловывает их до смерти, но именно это она и делает. И я бы соврал, если бы сказал, что это не фантастика, потому что это так и есть.

– Не ври мне больше, – задушенно говорит она несколько секунд спустя, когда наконец отстраняется и смотрит на меня.

Я только качаю головой, потому что сейчас у меня нет слов.

И тогда она снова меня целует, а я целую ее в ответ. И это действительно потрясающе.

И внезапно меня больше не волнуют газеты или что скажут другие. Это больше не имеет значения.

========== Глава 27. Джеймс. 25 февраля ==========

Кейт – самая красивая девушка во всем мире.

Она красива не этой фальшивой, глянцевой красотой – она прекрасна по-настоящему. У нее, наверное, миллион разных так называемых «несовершенств», которые делают ее просто невозможно совершенной. У нее чуточку кривоватый нос, немного смещен вправо от центра. Ее верхняя губа чуть больше нижней, из-за чего ее улыбка немного неровная. У нее нет длинных ногтей, потому что она постоянно их обкусывает – дурная привычка, которая у нее с тех пор, как я ее знаю.

И она совершенна.

И я ее люблю.

Думаю, я никогда не переставал ее любить, даже когда убеждал себя, что перестал. Или что никогда ее не любил. Но я любил, я люблю. Я имею в виду, я знаю, потому что среди сотен других девчонок, я ни к одной не испытывал того же, что к Кейт. За всю мою жизнь. Знаете, мне просто хочется ее все время целовать, каждую секунду. Я был бы полностью удовлетворен одними поцелуями и ничем больше (ну, наверное, это ложь, но вы уловили идею). Я хочу держать ее за руку. И обнимать. И просто слушать ее: знаете, она совершенно потрясающая, и все, что она говорит, интересно.

Последняя пара месяцев была восхитительной, наверное, лучшей за все время. Я был возле нее все время, а когда я не с ней, я знаю, что скоро ее увижу. Мы не можем выходить на люди из-за фотографов и тому подобного дерьма, так что мы просто остаемся в ее или моей квартире, и это здорово. Правда. Я имею в виду, кто бы мог подумать, что жизнь может быть веселой без щелчков и вспышек фотокамер и охотников за автографами? Все это кажется невероятно нормальным, и, думаю, что это что-то, о существовании чего я вообще не помнил до последнего времени.

Так что, да, я всегда ее любил.

И теперь я вернул ее.

Вернее не совсем.

Возможно, я вернул ее на время, но она помолвлена. Она собирается замуж за какого-то гребаного французского мудака, который, нахрен, и понятия не имеет, как надо ее любить. И я знаю, что он не чувствует к ней того же, что я, даже близко такого нет. И я знаю, что она не чувствует того же. Обычно мы не обсуждаем ее жениха и все с ним связанное, но я вижу, что она не хочет его так, как хочет меня. Если бы хотела, то не была бы со мной. Она не смогла бы, потому что это причинило бы ему боль, а когда ты кого-то так любишь, ты не захочешь сделать ничего на свете, что причинило бы ему боль.

Я бы никогда не сделал ей больно.

Во всяком случае, не специально.

Не все думают так, как я. Ал говорит, что это совершеннейшее дерьмо – считать, что она вдруг проснется и поймет, что не любит человека, за которого собирается замуж. Говорит, что если бы она хотела быть со мной, то уже бросила бы этого придурка и ушла бы ко мне официально. Но она этого не сделала. И она не делала никаких намеков, что собирается его бросить. Но это не значит, что она этого не сделает. Ей просто нужно время.

Плохо только, что ждать я умею хреново.

Я вроде как нетерпеливый человек. Предпочитаю немедленное вознаграждение, ничего нового в этом нет. Я всегда таким был. Но заставить девчонку влюбиться в тебя и бросить ее жениха труднее, чем быстро подрочить и принять пару таблеток. Тут немедленного вознаграждения не будет.

Так что мне придется потрудиться, верно?

И вообще, что Ал, нахрен, знает? Он трахается с девицей, из-за которой их обоих могут уволить, и он ни разу в жизни не был в серьезных отношениях. Ему всегда нравились девчонки, которым он не нравился или же он в итоге получал очередную рану, потому что он настолько туп, что верил, что девицы, с которыми он спал, трахались с ним не только из-за его имени. Вот почему мы разные – я никогда не допускал такой ошибки, никогда не думал, что за этим есть что-то большее. Но он слишком идеалист, чтобы осознавать, что большинство женщин (и мужчин, на всякий случай) просто материалистичные шлюхи, которым плевать на все, кроме денег и власти.

Но Кейт не такая. Наверное, поэтому я на ней помешался, потому что она единственная девушка, которой насрать на то, кто мой отец, и насрать на мои деньги. Она знает меня, по-настоящему знает, так как не знает никто другой, как ни одна другая женщина не знает. И поэтому я по-настоящему чувствую, что она не просто кто-то, с кем я хочу спать, она действительно лучший друг.

И конечно, мне нравится заниматься с ней сексом.

Она готовит ужин, когда я появляюсь в ее квартире, и она выглядит сексуально, когда стоит у плиты в спортивном костюме и носках. Ее волосы собраны в кривой хвостик, и макияж, который она наносила утром, сейчас уже немного растекся, поэтому вокруг ее глаз следы от туши.

Она оборачивается и морщит нос при виде меня.

– Тебе нужен душ, – важно говорит она, а затем смеется и отворачивается к плите, где готовит… спагетти: я вижу, когда подхожу к ней и наклоняюсь поближе.

– Не самое дружелюбное приветствие, – говорю я, притворяясь оскорбленным, и она закатывает глаза и разворачивается лицом ко мне, спиной к плите.

– Извини, – говорит она, и в ее голосе нет ни капли сожаления. Но она приподнимается на цыпочки, чтобы меня поцеловать, и ее руки обвиваются вокруг моей шеи. Она поджимает губы и прижимает их к моим секунд на пять, прежде чем снова опуститься на пятки. – Так лучше?

Я киваю. Она усмехается и убирает руки с моего затылка, разглядывает их, снова морщится и вытирает их о мою рубашку.

– Это отвратительно.

Я смеюсь и наклоняюсь к ней поближе.

– Это просто пот. Мужественный пот.

– Ну, так бери мужественного себя и иди в душ и вымойся. Потому что это мерзко.

Кейт никогда не была поклонницей моего запаха после тренировки: ни когда мы были в школе, ни сейчас. Думаю, втайне она его любит, но продолжает делать вид, что думает, будто это отвратительно.

– Могла бы пойти в душ со мной, – предлагаю я, улыбаясь радостно и немного невинно, но она, конечно, видит насквозь, поэтому закатывает глаза и качает головой.

– Ты идешь в душ. Я готовлю ужин. Договорились?

Я с сожалением киваю.

– Договорились…

И я следую ее инструкция и иду в ванную. В ее душе полно всяких девчоночьих шампуней и мыла, и я не буду лгать, что они неприятно пахнут. Я достаточно мужчина, чтобы признаться, что люблю запах цветочного мыла и клубничного шампуня. Закончив душ, достаю из сушилки выстиранные для меня вещи и иду назад на кухню, где она сливает спагетти.

– Лучше? – спрашиваю я, прислоняясь к столику рядом с ней.

Она улыбается и поливает спагетти соусом.

– Намного, – говорит она, откладывая пустую кастрюлю, и встает передо мной. Она кладет руки на столик по обеим сторонам от меня и склоняется ко мне поближе. – Голоден?

– Могу и поесть, – говорю я, пожимая плечами, и наклоняю к ней голову, чтобы снова ее поцеловать, и она тут же отвечает на поцелуй. Может, нам стоит пропустить ужин и перейти сразу к десерту… Но я не буду ей этого предлагать, потому что она готовила, и будет ужасно грубо проигнорировать ее труд. Так что я останавливаюсь на том, что лишь подольше ее целую, чувствуя на ее губах вкус вина, которое она уже успела попробовать.

Когда мы наконец садимся ужинать, она начинает что-то болтать о том, что было на ее работе. Как оказалось, какой-то гоблин так разозлился, что наложил проклятье на главный сейф, и каждый, кто к нему прикасался, сплошь покрывался ярко-зелеными волосами по всему телу. Она возбужденно рассказывает об этом и смеется, когда вспоминает, как одна из ее самых нелюбимых коллег вернулась в отдел в истерике и в мехе оливкового цвета.

Она сделала глоток вина и вытерла губы.

– Извини, – хихикая, сказала она. – Расскажи теперь о своем дне.

– Было скучно, – качаю я головой. – Хочу побольше послушать тебя.

И я не вру. Я хочу слушать ее. Я хочу слушать все, что она рассказывает, потому что все, что она говорит, интересно. Обычно меня не развлекают жизни других людей, но все, что говорит она, интересно и занимательно, и я просто хочу все время слушать ее.

Ее спагетти просто восхитительны, но, я уверен, она могла бы поджарить мне дерьмо, и я и его бы съел с удовольствием. Мы заканчиваем ужин, и она рассказывает о своем дне на работе и пересказывает историю о племяннике, которую ей рассказал ее сводный брат.

– О, я хотела спросить, – прерывается она. – Ты не мог бы достать билеты на третье марта? Это день рождения Джоша, и он был бы в восторге.

– Да, конечно, – пожимаю я плечами. – Уверен, достану билеты в ложу.

Она радостно улыбается.

– Спасибо. Он будет рад!

Я делаю в уме пометку, что надо занять ложу и подготовить встречу с командой в раздевалке. Знаю, как Кейт сходит с ума по этому ребенку, так что порадовать его значит порадовать ее. А мне ничего больше не хочется, чем сделать ее самой счастливой на земле.

И когда мы заканчиваем есть, мы несем тарелки на кухню и моем их там по-магловски. Не уверен, почему она считает, что чистить и убирать надо без помощи магии, но оказывается, она не верит, что другими способами это будет сделано эффективно. Но я не жалуюсь, потому что так я могу подольше с ней поболтать и послушать ее.

И это дает мне великолепную возможность начать заводить ее прямо на кухне.

Сначала она пытается выглядеть раздраженной, когда я обнимаю ее за талию и целую в шею. Она приподнимает плечо и поворачивает голову, что, наверное, должно быть чем-то вроде препятствия. Но, конечно, это не работает, потому что я лишь немного ее щекочу, и она взвизгивает и роняет в раковину тарелку, чтобы развернуться и начать защищаться. Она прикусывает губу, стараясь сдержать смех, но это бесполезно: все, что нужно – лишь еще раз ее пощекотать, и она тут же тает.

Я пользуюсь этой возможностью и целую ее, долго и глубоко. Она не пытается сопротивляться, и ее покрытые мыльной пеной руки оказываются в моих все еще мокрых волосах, когда она целует меня в ответ. Она даже и не замечает, когда я приподнимаю ее за талию и без усилий сажаю на стол. Она почти ничего не весит, поэтому поднимать ее так же легко, как пушинку. Теперь мы одного роста, она даже на пару сантиметров повыше. Она наклоняется вперед, хватает меня обеими руками и крепко целует. Этот напряженный поцелуй быстро расслабляется, и через несколько секунд уже тяжело сказать, где начинаются губы одного и заканчивается язык другого. Это один из тех потрясающих, неконтролируемых поцелуев, и ты просто знаешь, что он закончится диким, страстным, неконтролируемым сексом.

Где-то в это время я умудряюсь расстегнуть ее куртку и стянуть ее с ее рук. Она, как оказалось, не хочет от меня отрываться, потому что в ту же секунду, как ее руки освобождаются, она хватается за меня и целует так, будто от этого зависит ее жизнь. Обожаю ее за это. Обожаю то, как она во все вкладывается. В ней будто нет ничего скучного, потому что она все делает на полную катушку. Она едва отнимает свои губы от моих, когда я стягиваю с нее футболку и бросаю ее на пол позади меня.

Еще несколько минут она продолжает меня целовать, а мои руки блуждают по ее телу, к талии и обнаженному животу. Наконец она отстраняется, чтобы улыбнуться мне самой дерзкой из улыбок, прежде чем немного передвинуться на столе. Потом она хватает меня за шею и снова притягивает к себе. Несколько неудобная позиция: мне приходится сохранять равновесие на своих руках по обеим сторонам от нее, пока мы продолжаем целоваться. Ее руки не стоят на месте, теперь они блуждают по моему телу. Она тянет мою рубашку на спине, вытягивая ее одной рукой наверх, а второй рукой скользит по моей спине вниз, за пояс джинсов.

Наконец нам надо вздохнуть, так что мы прекращаем поцелуй ровно настолько, чтобы я смог воспользоваться возможностью обратить внимание на ее обнаженную шею. Ее слабая точка как раз под левым ухом, и я хорошо это знаю. Я скольжу по ней языком, прежде чем поцеловать ее там. Это с ума ее сводит, конечно же, и она падает спиной на дверцу шкафа, раскрываясь для меня еще больше. Я придвигаюсь ближе, и ее ноги по сторонам от моих бедер, притягивают меня ближе, так что мне уже не нужно балансировать на руках, и я могу ими пользоваться. И я придерживаю ее ими, держу ее за спину, притягивая так, чтобы я имел лучший доступ к ее шее и телу.

У нее потрясающее тело, которое хочется целовать. Она из тех девушек, которых следует покрывать поцелуями, потому что иначе будет недостаточно. Я немного кусаю ее под ухом и продвигаюсь вниз по шее. И тогда она издает тихий короткий стон, который полностью сводит меня с ума. Я опускаюсь ниже, к ее неоново-желтому бюстгальтеру, который на ней сейчас, и еще ниже, к ее животу. У нее совершенный плоский живот, совершенно естественно плоский и гладкий, без всяких диет и упражнений. Короткие легкие поцелуи, как раз как ей нравится. И это так, ей это нравится. Я знаю, потому что ее руки хватают меня за шею, и она нежно отрывает мою голову от своего тела и возвращает к своим губам.

И тогда она меня целует, нежно и невинно, и мне хочется схватить ее и увезти, и жениться на ней на каком-нибудь частном острове. Ну, может быть, не так радикально, но вы поняли. У ее губ все еще легкий вкус вина, и они двигаются под моими губами совершенно естественным образом, что неудивительно, учитывая, что мы практиковались большую часть своей юности.

Есть это в Кейт. Не то чтобы она просто шикарная девчонка. На свете полно шикарных женщин… Но Кейт, в ней есть что-то большее. Мы друг друга знаем. Мы знаем друг друга лучше, чем кто-либо еще. И вот почему я знаю, что она не может любить этого французского ублюдка. Он не знает ее так, как я. Она не знает его так, как знает меня. Так что не может быть, чтобы это хоть в половину столько же значило.

И я срываюсь на просьбу.

– Кейти… – шепчу я ее имя ей в губы, и она отстраняется, чтобы посмотреть на меня. Она выглядит немного ошеломленной, вопросительно приподнимая брови. – Брось его, – я склоняюсь к ней и снова целую ее, медленно и со значением, чтобы она поняла, насколько я серьезен. – Пожалуйста… Брось его и будь со мной…

– Джеймс, – она не может вздохнуть, но я не даю ей закончить. Я просто хочу ее снова поцеловать, и я ее целую. Мои руки скользят по ее спине и шее.

– Ты его не любишь, – тихо говорю я ей, скользя губами по уголку ее рта и вниз по подбородку, как раз туда, где я держу свои руки. – Я знаю, что не любишь… Но я тебя люблю…

– Джеймс… – пытается она, но я снова прерываю ее поцелуем. Я не хочу слышать, как она скажет мне, что я ее не люблю или что я лгу. Я слышал от нее это уже много раз, и я не знаю, сколько еще выдержу.

– Просто брось его, ладно? – тихо прошу я. – Ты тоже это чувствуешь, я знаю.. Мы должны быть вместе, Кейти… – она всегда была беспомощна против этого «Кейти». Она не может удержаться. – Ты и я.

В этот раз она начинает поцелуй, хватает меня и тесно прижимает свои губы к моим. Я чувствую по ее губам, что она тоже знает и понимает это. Она знает, что мы должны быть вместе. Что так всегда должно было быть.

– Я дам тебе все, – обещаю я, но только шепотом, потому что мне едва хватает воздуха на разговор. – Все… Все, что угодно, в мире, что захочешь, все для тебя, – я провожу губами по ее уху. – Просто брось его. Пожалуйста.

– Джеймс, – она тоже шепчет. Она кладет руки мне на плечи и отстраняется, чтобы взглянуть на меня. Она смотрит на меня, и ее взгляд скользит по мне, прежде чем снова вернуться к моим глазам. – Я должна тебе что-то сказать, – она выглядит до смерти напуганной, и на секунду или две я, как идиот, думаю, что она скажет, что тоже любит меня.

Но, конечно, она этого не делает.

Она говорит то, чего я совершенно не ожидаю.

– У меня нет жениха.

После этого повисает тишина, и я просто смотрю на нее. Я не знаю, о чем, нахер, она говорит, и, судя по ее виду, она понятия не имеет, что делать дальше после этого заявления. Наверное, потому, что это самое нелепое, что она когда-либо говорила.

И я просто качаю головой:

– … Не понял?

– Я… – она хмурится и отворачивается. Мне внезапно становится нехорошо. – Я… Мы расстались… – она оборачивается ко мне, и я вижу, что она начинает сожалеть, что вообще открыла рот, потому что я вижу начинающийся испуг в ее беспокойных глазах. – Поэтому я вернулась в Англию… – заканчивает она еще тише, чем начинала.

Когда она вернулась в Англию… Какого хрена? Я в шоке, в прямом смысле в шоке, и, наконец, она просит меня ответить.

– Джеймс, скажи что-нибудь… – я едва слышу ее, но это работает и выбивает меня из шока.

– Все это гребаное время? – неверяще спрашиваю я. – Ты врала мне все это гребаное время?

– Я боялась… – бормочет она.

– Боялась? Чего боялась?

И ее глаза начинают наливаться слезами.

– Тебя, – тихо говорит она. Я просто смотрю на нее, скорее всего, тяжело смотрю. Она ничего не говорит, и тишина давит на нас. Наконец я решаю, что с меня хватит.

– Нахер это, – злобно говорю я и оборачиваюсь, чтобы найти свою палочку и убраться отсюда нахер, но она спрыгивает со стола и хватает меня за руку.

– Джеймс, стой! – я пронзаю ее взглядом, и она выглядит одновременно паникующей и умоляющей. – Просто… – она качает головой, словно старается собраться с мыслями. – Мы можем быть вместе.

Она спятила?

Я смотрю на нее тяжелым взглядом. Добрых две минуты. Я не знаю, чувствовал ли я хоть раз в жизни такой гнев.

– Ты мне врала, – медленно говорю я. Ровным голосом. А потом грубо отдергиваю свою руку. – Гребаная лживая сука!

Она отстраняется, чтобы ударить меня, но я легко ловлю ее руку. Я злобно смотрю на нее, и она пронзает меня взглядом в ответ. Между нами столько злобного гнева, что может случиться взрыв. Мы с вызовом смотрим друг на друга, я все еще крепко держу ее за запястье все там же, где поймал ее, когда она попыталась меня ударить.

– Отпусти, – медленно говорит она, и ее голос источает такой же гнев, как и у меня.

Я суживаю глаза и еще крепче сжимаю ее руку, прежде чем резко отпустить ее с такой силой, что она отшатывается и сталкивается со столом позади нее.

Мне насрать.

Ей, оказывается, нет, потому что теперь она полностью в бешенстве. И так как ее палочки поблизости нет, она делает по возможности самое близкое к проклятью. Она хватает кастрюлю, которую чистила до этого, и швыряет в меня. Прямо в голову. К счастью, я профессиональный игрок, так что я легко могу увернуться от предметов, летящих мне в голову. Я почти умер от бладжера, когда мне было восемнадцать, так что я выучил этот урок. Я уклоняюсь, и кастрюля влетает в стену позади меня.

Она издает недовольный вскрик, но я выпрямляюсь и смотрю на нее так злобно, как только могу. Это нетрудно.

– Пошла ты на хер, – серьезно говорю я ей. И не могу отказать себе пробормотать вдобавок, – лживая сука.

– Пошел на хер из моего дома! – кричит она, когда идет за мной в гостиную, где лежит моя палочка. Я игнорирую ее, пока роюсь вокруг дивана, пытаясь понять, куда она упала. – Ты гребаный ублюдок! Не смей больше, нахер, вообще со мной говорить! Ненавижу!

– Знаешь что? – злобно спрашиваю я, оборачиваясь и расстреливая ее взглядом. Но потом лишь качаю головой. – Забудь. Ты просто долбаная лгунья.

Она изумленно смотрит на меня.

– Ты самый большой гребаный лжец, которого я за всю свою жизнь встречала! – кричит она. – Да кто ты, нахер, такой чтобы, блядь, говорить мне это?

– Я никогда тебе не врал! – кричу я ей в ответ, даже не раздумывая. Она смотрит на меня, все еще пылая в бешенстве, но ничего не говоря. Я понимаю, что задыхаюсь, и пережидаю секунду, прежде чем продолжить. Мой голос понижается до нормального, некричащего тона. – Все, что я тебе говорил, было правдой. Все, – очень многозначительно говорю я.

Она ничего не говорит. Она просто продолжает на меня смотреть, и ее грудь медленно поднимается и опускается в тяжелом, ровном дыхании, пока она сердито смотрит на меня.

Наконец я замечаю свою палочку среди диванных подушек. Я больше ничего ей не говорю. Просто хватаю палочку и дизаппарирую, перемещаясь прямо в центр своей квартиры. Я все еще в бешенстве, и в то же время я расстроен. Честно, я не знаю, что мне чувствовать.

Она лгунья.

Я ее ненавижу.

Но я, нахер, люблю ее.

Я испускаю низкий, разочарованный вскрик. И потом, потому что мне больше нечего ударить, я сжимаю руку в кулак и так сильно, как только могу, бью стену. Он пробивает штукатурку в тот же момент, как ломаются мои кости. Моя рука просто разрывается от боли, и я зажмуриваю глаза, отдергивая кулак от дыры в стене моего коридора. А потом, потому что, как оказалось, мне нравится добавлять физическую боль к моральной, я бьюсь о ту же стену головой.

К этому моменту я едва замечаю кровь на своих руках и боль в голове.

Это лучше, чем думать. Сейчас все лучше, чем это.

========== Глава 28. Все ==========

Рон много раз в жизни чувствовал себя бесполезным.

Когда он был ребенком, он чувствовал, что само его существование бесполезно. Тяжело расти самым младшим из сыновей и при этом не самым младшим ребенком. Это самое бесполезное место в семье. Не имело значения, что он делал, кто-то уже сделал это раньше. Неважно, делал ли он что-то плохое или хорошее, добивался успеха или проваливался, один из его братьев об этом уже позаботился. И он точно не был самым интересным в своей семье: он не был из умных, как Билл и Перси, не из забавных, как близнецы, не из спортивных, как Чарли, и он не был из очаровательных, как Джинни.

Он был совершенно средним во всем.

А среднее чаще всего бесполезно.

Не только дома он ощущал свою бесполезность. С друзьями он тоже чувствовал себя бесполезным. Трудно не чувствовать себя никуда не годным, если ты находишься между героем магического мира и самой умной девочкой, что когда-либо ходила по этой школе. Даже взрослым иногда ему тяжело было осознать, а сделал ли он на самом деле что-то такое, что могло помочь победить Волдеморта и, как это называют, «спасти мир». Он не мог вспомнить ничего особенного. Он был лишь бесполезным второстепенным персонажем.

Наверное, самыми бесполезными секундами в его жизни были те, когда он был заперт в подземелье Малфой-Мэнора, пока Гермиону пытали наверху. В эту минуту он чувствовал себя как никогда бесполезным – как никогда бессмысленным. Это было то, что ему легко было вспомнить, хоть он и пытался это подавить. Но он помнил, как там, в подземелье, пришел к осознанию, что если он не может ее спасти, то с тем же успехом может убить себя, потому что в его жизни не было смысла. Но каким бы бесполезным он не чувствовал себя потому, что не мог ничего сделать, он был абсолютно уверен, что именно в эту минуту он понял, что любит ее. Что она ему не просто нравится… а что он ее любит. И в эту минуту появилась мысль, что, может быть, в его жизни есть смысл.

Но все же он продолжал чувствовать себя бесполезным.

Он был бесполезен при рождении своих детей, и со временем лучше не становилось. Из новорожденных они становились малышами… И он был бесполезен в смене подгузников и правильном нагревании бутылочек. Малыши вырастали в детей… И он был бесполезен в помощи с их уроками и слежении за тем, чтобы они ели нужное количество фруктов и овощей. Потом дети вырастали в подростков… И в этом он точно был бесполезен. При первой же подростковой истерике Роуз, когда она наорала на родителей, говоря, как она их ненавидит и что хотела бы никогда не рождаться, он понял, что у него и надежды нет не быть бесполезным в их подростковые годы.

И теперь его сын ждал ребенка, а дочь билась на грани депрессии из-за потери своего парня… Он понял, что их взрослые годы не будут легче. На самом деле он совершенно не имел понятия, что ему с ними делать, поэтому делал все, что мог, и надеялся, что просто то, что он рядом, будет для них достаточным.

Но все же у него было ощущение, что они сочли это охрененно бесполезным.

Роуз не знала ни одну девицу из этих журналов, но и не собиралась узнавать.

В этом не было смысла, верно? Если бы она знала имена потаскух на этих фотографиях, это не дало бы ей ничего, кроме имен тех, на ком она могла сфокусировать свою ненависть. А она не хотела никого больше ненавидеть.

Она хотела ненавидеть только себя.

Она поняла, что легче направлять гнев и ненависть на одну конкретную цель. Она не была уверена, что у нее хватит душевных сил ненавидеть больше, чем она уже ненавидела. Еще немного, и она понимала, что может по-настоящему взорваться. Если честно, она вообще не была уверена в своем душевном состоянии.

На самом деле она была совершенно уверена, что точно спятила.

Она провела приличную часть своей жизни, ходя на терапию, – это уж точно знак психической нестабильности. Только когда ей было около восемнадцати, и она уже покидала Хогвартс, она смогла убедить своих родителей (и себя), что она «нормальная» и что ей больше не нужны по-идиотски дорогостоящие еженедельные встречи с психологическим целителем. Она была «в порядке», убеждала всех она, потому что в ее жизни все хорошо, вокруг нее были хорошие люди, и она поняла и приняла тот факт, что эти люди любят ее.

И все это было благодаря нему. Скорпиусу. Он любил ее, она это понимала – и ей было легче принять и любовь других людей.

Так что она была «в порядке».

Вот только она совершенно точно не была.

Определенно она была совершенно нахер сумасшедшая, и ее следовало бы запереть и никогда не выпускать. Если бы родители хоть немного о ней волновались, они немедленно увезли бы ее домой, проверили бы в больнице, заперли ее и заставили бы там остаться. Потому что только вопрос времени, когда… Что именно вопрос времени, она не знала, но знала, что это только вопрос времени.

Когда ей было пятнадцать, она верила в страсть. Когда ей было шестнадцать, она верила в доверие. В семнадцать она верила в любовь. В восемнадцать – во взаимное предназначение. А теперь в девятнадцать она верила… Во что она верила? В ложь? В ненависть? В злобу к самой себе? В провал?

Потому что именно этим словом можно описать всю ее жизнь – Провал.

Она провалилась как дочь. Провалилась как сестра. Провалилась как любимая девушка. А теперь она в одном экзамене от провала как целитель.

Это была ее вина – во всем до единого. В глубине души она знала, что заслужила всю боль, которую теперь ощущала, но от этого легче не становилось. От этого она не приближалась к пониманию того, что она совершенно не стабильна психологически и просто, нахрен, сумасшедшая.

Так что она не справлялась с этим. Она это игнорировала. Она притворялась, что это неправда.

Вместо этого она решила ненавидеть.

Но она никогда не ненавидела этих девчонок из журналов.

Скорпиус не был уверен, когда именно его жизнь превратилась в публичный спектакль.

Он не был уверен, когда все изменилось до такой степени, что он не мог пройти по улице, не получив в лицо фотовспышку. Как будто теперь все, что он делал, было достоянием общественности и тут же разносилось по всем газетам и журналам, словно он какая-то звезда. Он серьезно не считал себя звездой, так что он не понимал, почему так считают другие.

И было намного легче поймать женщин на этот псевдо-зведный статус. Он понял это очень быстро. Казалось, что он не может даже укрыться от женщин. Они постоянно искали его, и болтали с ним, и качали перед ним задницей и сиськами, трясли волосами и хихикали громче, чем ему могло бы понравиться. Он скоро понял, что большинство женщин плоские и раздражающие, по крайней мере те, который постоянно с ним заговаривали.