Текст книги "Безмолвный (СИ)"

Автор книги: ivyblossom

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Тем утром, когда я читал твои сообщения и смеялся, у меня на секунду мелькнула мысль, а скорее даже тень мысли, что ты по мне соскучился.

Соскучился?

Не знаю.

Может, мне просто стало скучно. Ты же знаешь, мне было скучно до ужаса. Мне нужно было дело. Та свинья оказалась бесполезной.

Да, может, так все и было.

Но в то утро я подумал, что ты можешь скучать по мне. На какую-то секунду такая мысль у меня промелькнула.

Так и было. Я соскучился по тебе. Тебя со мной не было.

Я знаю, ты хочешь, чтобы я всегда и везде был с тобой. Иначе ты бы не разбудил меня в два ночи только затем, чтобы позвать загарпунить свинью. Я – тот, с кем ты можешь говорить. Выговаривать, по большей части, но и просто говорить тоже. Я – твой слушатель, но я также и твой друг.

Я соскучился по тебе.

Помню, при мысли, что ты можешь по мне скучать, меня обдало волной тепла. Думаю, это давало почувствовать, что я для тебя важен. Нужен. Полезен. Тогда все это не пришло мне в голову, я и саму-то эту мысль едва осознал. Я пил кофе и листал газету в поисках нового дела для тебя. Это – то, как мы жили, как все было. Кофе, сообщения и то ровное, спокойное тепло в груди.

Грустно.

Может, все по-другому. Может, это просто потому, что ты был где-то там, на пути домой, а я сидел за столом, завтракал и ждал твоего возвращения. Я знал, что ты вернешься, не сомневался в этом. И ты вернулся домой.

Мне не хватает этого чувства.

Календарь, который он читает, – если я не ошибся, и это именно календарь, – сильно потрепан, даже обложка загнулась по краям. Его не раз небрежно запихивали в карманы и сумки. Человек в очках, ногти чистые. Не знаю. Не могу вычислить его историю. Я – не ты. И никто не может быть тобой. Ты был и останешься единственным в мире.

Вагон забит, все сиденья заняты. Справа от меня в проходе группа мужчин. Вязаные шапки, грязные джинсы. Сапоги. Фермеры? Нет. Только не в центре Лондона в среду днем. Хотя, кто знает. Не могу точно сказать. У одного из них ключи закреплены на толстой цепочке, она болтается на бедре. Может быть, за тем, что он держит ключи на цепочке, стоит какая-то история? Не знаю. Для меня все это – бессмыслица.

Женщину за ними видно не очень хорошо. Чистые вьющиеся волосы. Кремовые туфли на высоких каблуках. Она читает книгу в бумажном переплете. Обложка синяя. Название различить не могу. Офисный работник, наверное. Насколько я могу судить, одета она элегантно. Цвета спокойные. Кремовый и темно-синий. Едет на работу? Странное время для начала рабочего дня. Может, у нее назначен прием. У стоматолога или у гинеколога. Может, у нее любовник в восточной части города. Ты бы знал, Шерлок. Ты бы уже знал про нее все. У нее светло-шоколадная кожа. Приятный оттенок. Глаза у нее…

Черт возьми.

Салли Донован.

Я помню то самое выражение лица: я же тебе говорила. Помню ее слова: «Так будет лучше». Они клеймом выжжены в моем мозгу. Нет, не лучше, Салли. Нихрена не лучше.

Все началось из-за нее. Это все ее вина.

Я могу протолкаться к ней. Могу врезать ей по лицу кулаком, впечатать ее затылком в стену вагона. Могу сомкнуть руки на ее горле и душить, пока она не потеряет сознание. Могу придавить ее к полу коленом с такой силой, что сломаются ребра. Я могу сойти с поезда следом за ней, выйти на улицу, толкнуть ее под машину. За то, что она с тобой сделала. За то, что заставила прыгнуть.

Нет. Господи. Нет.

Никто меня не заставлял, Джон.

Тут слишком душно. Не могу дышать.

Я делаю только то, чего хочу сам. То, что твой крохотный мозг не в силах осмыслить причины моих поступков, не значит, что у меня их нет.

Один точный выстрел в голову, и с ней будет покончено. Она упадет на пол, зальет его кровью. Это справедливо. Кровь за кровь. Это – расплата. Это ее вина. Она убила тебя.

Думаешь, меня могла убить Салли Донован? Ты ее слишком переоцениваешь.

Не могу забыть. Салли повернулась ко мне. На лице – самодовольное выражение. То, как она смотрела на меня, когда тебя волокли вниз, к полицейской машине. Как будто она всегда знала правду. «Я тебе говорила». Как будто она в тебе не ошиблась.

Она ошиблась.

Она не ошиблась. Я же говорил тебе. Я – подделка. Я нанял Мориарти, я все это подстроил. Чтобы произвести на тебя впечатление. Это просто ловкий трюк.

Хватит тебе, Шерлок. Замолчи! Я не собираюсь верить во всю эту ложь. Не собираюсь. Не могу. Я знаю тебя. Ты не подделка. Не понимаю, почему ты хочешь, чтобы я так считал. Не знаю, почему ты шагнул с той крыши. Не знаю, почему.

Все просто, Джон. Потому, что я – шарлатан, притворяющийся гением. Я так же скучен, как и все остальные, просто у меня лучше получается дурачить публику. Точнее получалось. У меня лучше получалось дурачить публику.

Нет! Нет, это ложь. Ложь. Не лги мне, Шерлок. Не смей.

Ты сидишь там, как будто ничего не случилось. Сидишь в кресле, читаешь газету, ждешь, пока остынет твой чай. Как будто мы никогда не покидали Бейкер-стрит. Как будто ты не умирал, а я не видел твоего падения. А я хожу туда-сюда по комнате и не могу остановиться. Из угла в угол. Ты слышишь мои шаги, только когда я прохожу мимо тебя. Все остальные заглушает ковер. Я прохожу мимо и смотрю на твою шею, потом на костяшки пальцев, на скрещенные ноги, на покачивающуюся ступню, на поблескивающие носки туфель.

– Почему, Шерлок? Почему ты так поступил? Почему лжешь мне? Это бессмысленно.

– М-мм, – ты меня игнорируешь. Уткнулся в газету. Получить ответ от тебя, хоть какой-то, – милость.

Ты почти никогда не уделяешь мне внимание на сто процентов, тебе это и не нужно. Ты можешь читать газету, распутывать дело, писать трактат о том, что кровь оставляет на ковре двенадцать сотен различных видов пятен и не упустить ни звука из разговора со мной. Тебе не требуется уделять мне все свое внимание, так? Твой великолепный мозг и так уже знает, о чем я думаю. А объяснять ты не желаешь. Я не заслуживаю объяснений. Я ведь всего лишь приложение к тебе. Твой домашний питомец. Тот, кто заваривает чай и разбирается со счетами. Но не тот, кому тебе необходимо довериться. Не тот, кому ты сочтешь нужным давать пояснения. Не друг. Не настоящий друг.

– Разумеется, нет. Я же тебе говорил.

Вот оно, да? Четко и ясно. У тебя нет никаких друзей. Ты говорил это всерьез. Ведь ты никогда не удосуживался объяснить мне хоть что-то. Не говорил, что задумал. Ты лгал мне. Ты мне лгал, и ты заставил меня смотреть.

– Опять расчувствовался. Давай, спроси у Салли. Она же тут. Она объяснит. Она знает, почему я так поступил.

Нет. Руки сжимаются в кулаки. Мужчина переворачивает страницу календаря, поправляет очки. Не могу смотреть на нее. Она выводит меня из себя. Она никогда не сможет увидеть тебя таким, какой ты на самом деле. Она думает, что ты – бессердечный псих. Она не понимает. Она не может быть права. Не может.

– Ты сомневаешься, Джон. Верно?

– Нет.

– Разумеется, сомневаешься. Я дал тебе достаточно поводов. Просто задумайся, что, если она права? Что, если я – прохвост? Я мог тебя провести. Ты знаешь, что мог бы, если бы захотел.

– Ты не прохвост. Я в это не верю. Мне лучше знать.

– Разве? – над твоим чаем все еще поднимается пар. Чашка с чаем, который никогда не остынет.

– Как я должен подвести черту, если я даже не в состоянии понять, почему ты это сделал?

– Я дал ответ, – ты не отрываешься от газеты. – Я – подделка.

Ложь. Ты только и делаешь, что лжешь мне.

Будь я так же умен, как ты или Ирен, ты бы сказал мне правду. Ты бы знал, что я вижу тебя насквозь, и тебе пришлось бы быть честным со мной. Если бы ты верил, что мне хватит ума понять, ты бы не говорил мне того, что я от тебя слышу, верно? Ты бы сказал мне что-то близкое к правде, не стал бы кормить байками о вине и раскаянии, в которые способна поверить лишь Салли. Она всегда думала о тебе самое худшее. Но как ты мог допустить мысль, что поверю я? Это не правда. Не может быть правдой.

Ирен бы ты рассказал все, верно? Ты бы раскрыл ей свое сердце, потому что она бы тебя поняла. Она такая же, как и ты. Вы с ней одного поля ягоды. Вы бы идеально друг другу подошли. Ты ее любил? Любил, так ведь? Наконец-то, ровня тебе. Не то, что я. А она сочла нас парой, ты сам слышал, как она это сказала. Ты, верно, посмеялся над этим. Но если она так чертовски умна, то с какой стати она назвала нас парой, Шерлок?

Из-за меня? Ведь для тебя я готов почти на все. Могу поспорить, она прочла это на моем лице в первый же миг. Как ты. Она знала, я готов бросить что угодно, кого угодно, немедленно, ради того, чтобы помочь тебе. Ради того, чтобы ты был в целости и сохранности. Что я застрелю человека через окно без малейшего сожаления, если речь идет о твоей безопасности. Но все это не значит, что мы – пара. Это значит, что я за тебя в ответе.

– А сейчас твое подсознание хочет, чтобы ты меня поцеловал.

– Нет, не хочет, – я не считаю, что это правда. Это просто мелочь. Ничто. Просто случайный порыв. С мыслями такое бывает. – Давай не будем об этом.

– Хм-мм, кажется, теперь твоему подсознанию хочется этого еще больше, – ты смеешься, прикрывшись газетой. Тебя это забавляет, да? Смущать меня – забавно. Надо сменить тему.

– Ты мне солгал.

– Конечно солгал. Я же прохвост.

– Нет.

Пытаюсь вырвать газету из твоих рук, заставить посмотреть на меня, но не могу. Не могу до тебя добраться, руки тянутся не туда. Я не могу схватиться за газету. Ее не существует. Ничего этого на самом деле нет. В этом воспоминании есть четко фиксированные моменты, мне не под силу их изменить. Это – то, что было. Ты не посмотрел на меня. И никогда не посмотришь.

Отворачиваюсь, впиваюсь взглядом в череп буйвола на стене. Дотягиваюсь до него, хватаю и швыряю в тебя. От этого опадает половина стены. Слышу, как снаружи шумят проезжающие машины – неожиданно громко. А ты все еще сидишь, где сидел. Читаешь газету. Чай стоит там же, где его поставил я, ровно там же. Над столом вьется струйка пара. Стена восстанавливается сама собой. Ты не смотришь на меня. Я – бессилен.

– Я не обязан ничего тебе говорить, Джон, – ты переворачиваешь страницу, скользишь взглядом по новостной колонке.

Да. Действительно, не обязан. Не удосуживаешься.

– У тебя есть только один друг.

– Да, – ты по-прежнему на меня не смотришь. – Определенно, считать ты умеешь. Рад за тебя.

Мне необходимо выйти из метро. Салли Донован уткнулась в книгу, она меня не видела. Прижимает к губам кончик пальца. Вагон тряхануло, он вот-вот остановится. Встаю, пробираюсь к двери. Понятия не имею, где я. Похоже, я сойду на несколько станций раньше, но мне плевать. Дышу с трудом. Еще немного, и у меня начнется паническая атака. Сердце колотится слишком быстро. Надо успокоиться, взять себя в руки. Пройдусь до дома пешком, это должно помочь. Дыхание – в такт ходьбе, по вздоху на шаг. Вдох, выдох. Вдох, выдох. На улице дождь. Сегодня весь день льет. Наплевать.

Она все еще сидит там, уперлась ступнями в кремовых туфлях в пол. Читает книгу. Не вижу названия. Она меня не заметила. Читает. Колени плотно сжаты. Она не посмотрела в мою сторону.

Я видел ее тогда, после, в Скотланд-Ярде. В тот день, в тот кошмарный день. Я все еще не отошел от шока. Я ждал, пока Диммок разберется с журналистами, а она всучила мне чашку чая. Мои пальцы все еще хранили слабое тепло твоего запястья, я его чувствовал, уцепился за него. Последнее, что от тебя осталось, эта капля тепла. Последняя капля. Я приклеился взглядом к своим пальцам. Пульса не было. Твое сердце уже не билось. Ты должен был предвидеть, что я брошусь к тебе, окровавленному, изломанному. Ты должен был предвидеть, что я буду цепляться за тебя, пока меня не оттащат. Надеюсь, тебе это принесло хоть какое-то облегчение. И вдруг – в моей руке пластиковый стаканчик чая, и последнее твое тепло исчезло. Остался только чай. Еле теплый чай. Она выдавливает сочувственную улыбку. Ту слабую, фальшивую улыбочку, которую всегда адресуют тем, кто явно находится в агонии. Я промолчал. Я не видел ничего. Перед глазами стояло только твое лицо.

– Он был опасен, – сказала она. Как будто я не был в курсе. – Он мог причинить тебе вред. Тебе повезло, сам знаешь. Наверное, ему, наконец, стало стыдно. Хоть что-то, верно? Раскаяние. Так будет лучше.

Лучше? Раскаяние. Да она тебя вообще не знала. Ни капли.

Думаешь, ты знал меня?

Да. Знал. И знаю.

Еще одно романтическое убеждение, Джон. Пора бы тебе завязать с ними. Это непродуктивно.

Двери открываются. Выхожу на платформу. Зонт остался под сиденьем, но я не вернусь за ним. Не смогу.

========== Глава 10: Одержимость ==========

Если пить чай, не торопясь, то, может быть, я смогу просидеть здесь час, а то и больше, и никто не будет бросать на меня косые взгляды. Хорошее местечко. Бесплатный вай-фай, чуть слышно играет джаз, посетители приходят и уходят. Тут оживленно. Людно, но не слишком переполнено. По крайней мере, в пятницу утром. Многие сидят за столиками одни, как я. Среди компаний друзей, влюбленных парочек, семейных пар с детьми на буксире есть и те, кто пьет кофе в одиночестве, изучает газету, печатает на ноутбуке или читает, уткнувшись в старую, потрепанную книгу. Я тут не один такой. В том, что я сижу здесь, нет ничего необычного, как минимум, с виду. Просто еще один посетитель кафе уставился в монитор. Ничего особенного.

Кстати, мне сегодня везет. Хотя, может быть, у нас просто совпала привычка проводить утро пятницы именно тут. Я вижу его уже третий раз подряд. Он всегда выбирает один и тот же столик, в углу, у двери. На голове – шапка. Он носит очки в толстой черной оправе – последний писк моды. В ушах – наушники, на фоне окна видны тянущиеся вниз, слегка покачивающиеся белые провода. На нем нарочито рваные джинсы, из-под свитера торчит рубашка в клеточку. И все же, когда он склоняется над книгой, что-то в его осанке, в том, как он согнулся, напоминает о тебе. Он весь сжался, ноги задвинул под стул, обхватил себя руками, как будто пытается успокоиться. Неуверен в себе, наверное. Он молод. Вряд ли он намного старше двадцати. Нескладный, неловкий, недоверчивый. Ты в его возрасте, наверное, был таким же. Полным юношеской горячности и нерешительности. Нелюдимым и одиноким. Искал уединения в толпе и одновременно злился на весь мир и населяющих его людей.

Совсем, как я.

Если смотреть на него только краем глаза, можно представить, что я сижу с тобой, в одном из твоих проявлений. Как будто это один из тех дней, когда ты не в настроении общаться, и между нами повисла уютная тишина. Мне не следует искать утешения в подобном, но я все равно ищу.

Я угостил бы его кофе, но он из-за этого почувствует себя жалким. Он же еще подросток. Думаю, он читает комиксы или графический роман. Он не облеплен никотиновыми пластырями, он не высчитывает химический состав чьей-то мочи. Он – не ты. Просто незнакомый подросток. Подросток, который сутулится совсем, как ты.

Надо же. На сайте «Стрэнда» мой новый рассказ собрал больше тысячи отзывов. Невероятно. Ты не любишь, когда я пишу о нераскрытых делах, но, похоже, читателям нравятся различные концовки.

Романтический вздор. Внимание к бесполезным деталям. Художественный слог.

Знаешь, буду считать это комплиментом. Спасибо.

Я не просто записываю воспоминания о твоих расследованиях: мне это нужно, и я делаю гораздо больше, чем просто пишу. Рассказ за рассказом, я возрождаю тебя. Раскрываю все твои черты, все те мелочи, что делали тебя поразительным. Похоже, читатели хотят знать о том, что тебя можно выбить из колеи, что ты можешь прийти в ярость от ощущения собственного бессилия. Им нужно знать, что тебе тяжело, нужны доказательства, что твоя работа не так уж дешево тебе обходится. Ведь так оно и было. Ты прикладывал очень много усилий. И очень многим пожертвовал. Со стороны казалось, что тебе это ничего не стоит. Но я знаю, это не так.

Конец этого рассказа – твой проигрыш. Провал. Под конец ты ошибаешься. Дом охвачен пламенем, ты бросаешься туда, чтобы спасти улики, я тебя удерживаю. Я знаю, что ты скорее умрешь, чем отступишь и оставишь загадку без ответа. На мой взгляд, он вышел несколько щемящим, мой новый рассказ. Я чуть было не вырезал эпилог, но передумал и правильно сделал. Он привел всех в восторг. Он очень простой, очень тихий. Я принес тебе чай, ты мне улыбнулся. Но ты был так раздавлен. Видимо, читателям это иногда нужно: увидеть тебя разбитым, в унынии. Они хотят увидеть твои терзания. Звучит жестоко, но, думаю, причина в ином: им необходимо знать, что ты терзаешься точно так же, как и они сами. Им нужно знать, что ты – больше, чем просто гений, что ты одержим стремлением складывать воедино головоломки преступлений, и что это выводит тебя за рамки, это нечто большее, чем просто желание разделить все на «верно» и «неверно», больше, чем простое позерство. Одержимость сродни их одержимости чем-либо. Капля надрыва. Это делает тебя человечней.

Как я и говорил. Романтический вздор.

Общечеловеческие истины, Шерлок. Противовес фактам и цифрам. Они не менее реальны, не отрицай. Ты был сокрушен. На лице было написано, что ты в себе разочарован. Ты жаждал найти ответ, хотел, чтобы встал на место кусочек головоломки. Вот в чем твои истины, Шерлок. Вот доказательства того, что ты – человек, что и у тебя бывают провалы. Что ты можешь устать, прийти в ярость, запутаться – как и все люди. Не будь всего этого, ты казался бы каким-то счетным механизмом, измеряющим длину теней и вычисляющим точное время, когда появился убийца. Ты бы казался роботом, чем-то из области научной фантастики. Чушь. Знаешь, то, что ты иногда способен на ошибку, делает тебя только еще более поразительным. Все пишут, что это их самый любимый рассказ.

Нелепость.

И отзывы оставляют приятные. Польщен. Очень польщен. Мне этот абзац тоже нравится. Я читал о принципе «убей любимых»* и подумывал его вырезать, но в итоге оставил. Спасибо, Софи из Шропшира, очень рад, что вам понравилось.

О, привет, Мэдж из Лондона. Вам тоже нравится Шерлок? Да, понимаю. Согласитесь, в этом свете он выглядит очень привлекательно.

Смотри, не зазнайся, Джон.

Из угла доносится трель. Телефон моего друга в шляпе. Он вытаскивает мобильный из кармана, смотрит на экран. Вижу его подбородок, и то, как шевелятся губы, когда он беззвучно читает текст сообщения. Подбородок отдаленно напоминает твой. Быть может, он твой родственник. Двоюродный брат, например. У тебя были двоюродные братья? Они же почти у всех есть. Ты никогда об этом мне не говорил.

Правда, приверженцем семьи ты никогда не был. И, среди прочего, я сожалею еще и о том, что не сразу начал относиться к тебе как к части своей. Надо было мне пригласить тебя отметить Рождество у Гарри. Я все равно провел праздники с тобой, но все-таки стоило запланировать. Извини. Ты же этого хотел, правда? Рождество со мной, а не в одиночестве. А мне это даже в голову не пришло.

То, что нас соединяло, – слишком сложно, я до сих пор не до конца понимаю эту связь. И одновременно – это самое простое, что только может быть. Почему так?

Он держит телефон обеими руками, склонился над ним так низко, как будто боится, что кто-то может прочесть его сообщения, заглянув через плечо, или стащить сам аппарат. Как герой Диккенса над миской каши. Пальцы порхают по кнопкам. Он набирает СМС быстрее, чем я печатаю. Подростки. Кажется, они вообще понятия не имеют, для чего изначально нужен был телефон. Это теперь лишь смутное воспоминание. Седая история.

О. Новое письмо. От миссис Хадсон. Только что прочла мой рассказ. Он уже на бумаге вышел? Или она тоже читает онлайн? Она его хвалит, очень мило с ее стороны. Ее рассмешило описание того, как ты метался по комнате в развевающемся пальто. Она узнала тебя в том эпилоге, твою печаль и гнев. Ту слабую улыбку, адресованную мне. Она все узнала. Говорит, что я стал лучше писать. Это очень приятно. Хотя, может, это значит, что раньше я писал ужасно. Неважно, я не расстроюсь. Я учусь, совершенствуюсь. Чем дольше чем-то занимаешься, тем лучше у тебя выходит, так ведь? Похоже, что да.

Когда я писал ту сцену, то представил тебя так ясно и четко. То выражение лица: при всем огромном объеме твоих знаний какие-то мелочи все еще поражают тебя. Я был готов застрелить человека ради тебя. А на твоем лице застыло непонимание: как могу я знать что-то, чего не знаешь ты.

Если задуматься, то я провел неприлично много времени, рассматривая твое лицо. Я ловлю себя на том, что делаю это в самые различные моменты. Описываю очередное дело, ничего особенного. А потом – раз, вот и ты. Твое лицо.

– Зачем описывать мое пальто?

Снова читаешь, стоя у меня за спиной. Сначала это меня сильно напрягало, казалось слишком сильным вмешательством в личное пространство. Я ведь готов был показывать тебе все посты перед отправкой, я предлагал так и делать, но ты отказался. Слишком много труда. Тексты тебя не интересуют. Ты сказал, что тебе все равно. И все же ты подкрадываешься сзади и пристально смотришь на экран через мое плечо. Я пишу и перечитываю все перед отправкой, и ты просто не можешь устоять. Тексты о тебе всегда интересны, да? Для меня – да.

– Было сыро. Это важно.

– Ничуть.

Оборачиваюсь. Наши лица слишком близко. Неуютно. Ты не отшатываешься. Приклеился взглядом к моему посту, вчитываешься в каждое слово.

– Все-таки захотел побыть редактором?

– Нет-нет, – ты наклоняешься, опираешься рукой о мое плечо, постукиваешь пальцем по клавиатуре. Ничтожное движение вперед, и я тебя поцелую – настолько мы близко. А тебе и дела нет. – Ты тут слово пропустил.

Рука на плече. Я застываю вполоборота к тебе, сам не знаю почему. Ты не резок со мной, даже напротив. Просто мягко положил руку мне на плечо. Я и подумать не мог, что ты способен на столь мягкое прикосновение. Но это ерунда. Всего лишь для равновесия, для удобства. Точно так же ты мне тихо говоришь: погоди минуту, постой, я сейчас… те же самые ощущения. Просто легкое прикосновение, мимолетный телесный контакт. Между друзьями. Соседями по квартире. От тебя пахнет дорогим мылом.**

– Опять впадаешь в романтизм.

– Неужели? – к лицу приливает кровь, и от осознания этого я, естественно, краснею только еще больше. Черт. Что?

– Наверное, это твое перманентное состояние – романтизм. Именно он постоянно толкает тебя на очередное свидание, – последнее слово ты произносишь таким тоном, как будто оно означает «геноцид».

Ты, наверное, говоришь о тексте. Не обо мне, сидящем к тебе вполоборота и так близко, что можно поцеловать тебя в губы, даже не вытягивая шею. Не о том, как я уставился на твой рот. Думаю, что так. Но не уверен. Ты на меня не смотрел, ты читал мой пост. Сконцентрировался на нем. Будем считать, что ты говорил именно о нем и никак иначе. Так проще. Это просто физиологическая реакция. Совершенно естественная. Отворачиваюсь к экрану.

– Дай дописать, – отвечаю я и пытаюсь оттолкнуть тебя от клавиатуры. – Это пока черновик.

– Хорошо, – ты отходишь, убираешь руку.

– Покажу, когда закончу, – обещаю я.

– Нет-нет, все отлично.

Нет, не отлично. Через двадцать минут ты опять нагнешься к экрану через мое плечо, и в этот раз рука будет покоиться на шее.

Стоп. Вот этот отзыв, с дюжиной комментариев под ним, не положительный. Хм. Мой рассказ отвратителен. Не из-за того, как он написан. Из-за того, что я зарабатываю на образе преступника. На тебе. Тебя называют преступником. Мошенником. Ты заплатил актеру за то, чтобы он изображал «плохого парня», ты убивал невинных ради забавы и называл все это работой на благо обществу. Ты – психопат.

Шерлок не был психопатом, набираю я в окошке для комментариев. Вы его не знали. Нет никаких доказательств того, что он – мошенник. Пресса раздула сенсацию, а вы доверчиво все проглотили. Не было ни дела, ни суда, не было вообще никаких улик. Неужели вы так глупы, что верите всему, что пишут в газетах? Думаете, в правительстве ничего не знали ни о Шерлоке, ни о Мориарти? Да последнего пытались схватить за годы до того, как о нем впервые услышал Шерлок. Шерлок был хорошим человеком. Лучшим человеком, которого я только знал. Не нравятся мои рассказы, так не читайте их, и дело с концом.

Отправить.

Ублюдок чертов.

Дать бы тебе по физиономии, Джо из Бристоля.

Ты не психопат. И не мошенник. И, тем более, не преступник. Ты – мой друг. Мой лучший друг. И убивал – я, не ты. У меня выше меткость.

Черт.

Мой друг ушел, а я и не заметил. Получил срочное сообщение? Ссора с подружкой? Мать велела идти домой и заняться стиркой? Кто знает. Он ушел.

Телефон на столе гудит. Мне пришло сообщение. Теперь я их редко когда получаю, ведь раньше почти все они были от тебя, а тебя больше нет. От кого бы это?

Номер неизвестен.

Не стоит, Джон. Это не поможет.

Что? Это о чем вообще? О моем комментарии? От редакторов? Издателя? Обновляю страницу. Мое сообщение исчезло.

Майкрофт?

Господи. Неужели нельзя оставить меня в покое? Не трогайте меня. Дайте справиться со всем этим. Я больше никому не нужен. Я – неважен. Кому какое дело, что я говорю? Просто… отстаньте.

Иди к черту, Майкрофт.

Отправить. Вот тебе.

Ублюдок.

____________________

От переводчиков

* Цитата из работы «Об искусстве письма» Артура Квиллер-Коуча (1863 – 1944), видного английского литературоведа, критика и издателя. Значение – как бы писатель не прикипел к определенным метафорам, приемам и фразам, нужно выкидывать их из текста, если они там бесполезны.

«Если вы почувствовали желание оскоромиться и вставить в текст образчик излишнего стилистического изыска, так последуйте ему с чистым сердцем, но – удалите его перед тем, как отправить рукопись в издательство. Убивайте любимых».

** В оригинале – triple-miled soap, трижды пилированое мыло.

Пилированное мыло – высший сорт мыла. Его получают при перетирании высушенного ядрового мыла на валиках пилирной машины, а затем прессуют в бруски. Трижды пилированное мыло, дорогой продукт, подвергается такому процессу трижды.

========== Глава 11: «…и видеть сны»* ==========

– Джон.

Горит свет. Я в кровати. Одеяло из грубой шерсти придавило ноги. Не могу пошевелиться, и это хорошо. Прижатый к этой узкой постели, я чувствую себя в безопасности. Ветви деревьев стучат в окно, выстукивают морзянкой: он не понимает. Конечно же, не понимаю. Я никогда не понимаю.

Где-то там, снаружи, притаилась опасность. Поднимается вода. Но здесь ее нет. Ты стоишь у гардероба, рубашка расстегнута, свободно болтается. Я смотрю, как ты раздеваешься? Да. Смотрел. Всегда. Как хищник. Любовник.

Но это не про нас. Я так не поступаю. Этого между нами нет.

– Извини, – я пытаюсь отвести взгляд, но не могу. Я отворачиваюсь, но ты все еще здесь. Твоя грудь, живот, выпирающие тазовые кости так близко, что к ним можно прикоснуться. И я прикасаюсь. Удерживаю тебя. Иначе – тебя унесет потоком, иначе – ты исчезнешь. Прижимаюсь лицом к твоему бедру. От тебя пахнет торфяным болотом. Это пугает. Ты кладешь мне руку на голову. Вздрагиваю.

– Джон.

– Извини, – ложусь обратно на кровать, смотрю на тебя искоса.

Ты стягиваешь рубашку до конца. Это настоящий стриптиз, я и не знал, что ты на такое способен. Смотрю на изгибы твоего позвоночника. Я могу представить, как разворачиваются у тебя за спиной крылья. С крыльями ты смог бы летать и никогда бы не упал.

Ты куда мускулистей, чем считают. Крепкий и сильный, подвижный. Живой. Прекрасный. Вот какой ты. Прекрасный.

– Ты прекрасен.

– Джон, – в твоем голосе упрек. Как стыдно. Почему я так говорю? Не знаю. Я не знаю.

– Извини.

У двери лежат три собаки. Ни одна из них не похожа на того кошмарного хаунда. Лежат смирно и просто смотрят на тебя, как я. Пудель, бигль и ирландский волкодав. Лежат в ряд. Ждут. Стерегут дверь.

– Джон.

– Да?

– Я натаскивал этих собак годами. Они скорее умрут, чем допустят, чтобы с тобой что-то случилось.

Ты садишься рядом со мной на кровать. Кладешь мне руку на бедро, затем наклоняешься и целуешь. На вкус ты как виски и дым костра. Приятно. Ты у меня в крови. Ты прекрасен. Зачем ты целуешь меня?

Целуешь меня вдоль линии подбородка. Горячее дыхание на моей шее.

– Так они поймут, что тебя надо защищать.

– Поцелуй еще раз. Чтобы они точно поняли.

Ты забираешься ко мне в кровать, обнаженный. Обвиваешь меня и снова целуешь. Между нами, между этими простынями – целый мир. Придавленный тяжелым одеялом. Я мог бы в нем жить. Но не живу. Никогда не жил. Печаль от осознания этого заставляет всхлипнуть. По лицу текут слезы. Ничего не могу с этим поделать.

– Они поняли, – шепчешь ты мне на ухо. Притягиваешь меня к себе, и я плачу как ребенок. Мы сливаемся, как будто были так созданы. Но мы не были. Не были.

*

– Джон.

Минуту назад я был где-то еще. Ведь так? Где я был? Не помню. Теперь я тут. Ну, конечно, я тут.

Я в гостиной. На мне халат. Теперь я вспомнил, что только что вышел из душа. Стена сломана. Это я сделал? Думаю, да. Я сорвал с нее череп буйвола. Он был конструктивно важен. А теперь стена рухнула. Вместо нее – огромная дыра, как будто ее прокусило какое-то чудовище. Видны наслоения обоев. Розовые с красным и зеленым, черные с лиловым. Узоры – «огурцы» и клетка. Оказывается, сами стены – это несколько слоев обоев, один поверх другого. Миссис Хадсон все никак не могла определиться. Новый жилец – новые обои. И так больше века. Квартира, наверное, все уменьшалась с каждым новым слоем. За слоями орнаментов и расцветок скрываются целые комнаты.

Мы нашли здесь забытую комнату. Комнату, где на полу лежит пара скелетов и больше ничего. Один из них – мой. Об этом мы не говорим.

Пролом в стене затянут плотной пленкой. Края трепещут на ветру – громкий хлопающий звук. Как от крыльев. Квартира отращивает крылья. Вскоре, в один прекрасный день, она улетит.

Ступням холодно. Ковер сырой.

– Задерни шторы, хорошо? Сквозняк, – ты на кухне. Смотришь в микроскоп, протягиваешь руку. – А потом принеси мне свою поджелудочную, ладно?

– Поджелудочную?

Конечно. Ты захотел изучить все мои органы по очереди, и я дал на это согласие. Эксперимент. Ужасно важный. Я их уже извлек, все до единого. Они в сосудах на журнальном столике, стоят в ряд на твоих бумагах и книгах. Вот что я для тебя делаю. Почки, печень, все еще бьющееся сердце. В маленькой чашке с краю – аппендикс. В миске подрагивает мозг.

Ты рассматриваешь в микроскоп кусочек моих легких. Понятия не имею, что в нем такого захватывающего, но мне это льстит. Я так интересен? Ты никогда не уделял мне столько внимания. Это здорово, мне нравится. Посмотри на меня еще немного. Мне это приятно.

– Джон?

– А, да, точно, – говорю я. Беру склянку со своей поджелудочной и приношу ее тебе.

Все-таки есть в этом что-то неправильное. Я весь выставлен напоказ. Все мои внутренности по-прежнему при мне, но, в то же самое время, они в твоих руках. Так ты поймешь все, абсолютно все. Мне бы нужно испугаться, но я не боюсь. Я хочу, чтобы ты увидел. Это приятно.