Текст книги "Мы сделаны из звёзд"

Автор книги: Дилан Лост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Просматривая присланные рекламки, я понимал, что в каждой из них кусочек моего потенциального будущего. Вот в этом общежитии мне, возможно, придется жить через год, вот в этом кампусе у меня могут проходить лекции, а вот эта злая старая леди может оказаться деканом моего университета.

От вереницы разноцветных бумажек у меня почти началась мигрень. Я массировал виски, когда в столовую вошла Лилиан.

– Делаешь уроки? – она погладила меня по макушке.

– Ну почти, – я указал на груду брошюр. – Мне пора определятся. Лоуренс готов покромсать меня на кусочки за то, что я в числе последних заполняю бланки на поступление.

Лилиан выдала задумчивое «хм» и резко двинулась к верхнему шкафу на кухне. Наши столовая и кухня были совмещены, поэтому тетя все еще была в поле моего зрения. Она достала с полки вино, наполнила себе полный бокал и вернулась ко мне.

– Что-то случилось? – спросил я, указывая на вино.

За бокал кьянти Лилиан берется в случаях исключительного счастья или же безмерного горя.

– Тебе обязательно поступать в колледж? – сделав пару глотков, произнесла она.

– Нет, если ты хочешь, чтобы я жил на пособие по безработице и умер от алкоголизма лет в сорок пять.

– Ты же такой умный, Кайл, чему еще тебя смогут научить? Ты умнее любого профессора Гарварда.

– Мир – странная штука, Лилиан. Для того, чтобы все поняли, какой ты умный, нужно сначала немного побыть тупым.

Я развеселился, надеясь, что Лилиан сменит свое мученическое выражение лица.

– И зачем тебе наука? Я имею в виду, ну что она тебе даст? Посмотри на своего отца, он уже седеет! А Джордано Бруно? Бедолагу сожгли за то, что он сказал, что Солнце вращается вокруг Земли. Наука до добра не доведет.

– Во-первых, папе уже под полтинник, Лилиан, ему положено седеть. Во-вторых, Джордано Бруно сказал, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, так что хватит с тебя вина на сегодня. – я забрал бокал из ее рук. – И в-третьих, я не годен ни на что, кроме науки. – почему-то это прозвучало так, словно страдаю крайней степенью инвалидности. – Это единственное, что приносит мне радость.

Лилиан была довольна тем, что я снова сел на антидепресанты. Ей почему-то было спокойнее от осознания того, что мое душевное состояние контролируют таблетки.

Потому что лучше мириться или же бороться с моей депрессией, чем с алкоголизмом.

– Ты можешь жить здесь, со мной, – тетя пожимала плечами и нервно царапала обложку моей тетради по истории. – Твои родители способны обеспечивать нас, ты же знаешь. Тебе не нужен колледж, не нужно...уезжать от меня... – она подняла на меня свои глаза, в которых уже стояли слезы.

И тут до меня дошло.

– Лилиан, – я взял ее руку в свою, – ты же понимаешь, что я не могу остаться с тобой навечно? «Хорошая жена» скоро закончится, и у нас не останется общих тем для разговора. Мне нужно будет уехать – это решено.

Не знаю, кому больше предназначались эти слова, тете или мне.

Я посмотрел в ее светло-карие, почти золотистые глаза, надеясь увидеть в них что-то вроде понимания.

– Да, конечно, – она втянула в себя воздух. – У меня, наверно, один из этих срывов, не обращай внимания Я просто выпью ромашковый настой и пойду спать. – она попыталась улыбнуться.

– А мне нужно доделать задания.

Я взял со стола ноутбук и бланки анкет, чтобы заполнить их в комнате, и направился к лестнице.

На следующий день в Саттер-Хилл был марафон документальных фильмов, посвященных подросткам-суицидникам. Это было актуальнее, чем прошлый выпуск про кишечные бактерии, но все же не произвело тот же фурор, что «Биографии известных серийных убийц всех времен».

В конце учебного дня всю старшую школу собрали в актовом зале, и весь последний урок с большого экрана на стене нам рассказывали грустные истории подростков, которые свели счеты в жизнью. И тридцати секунд не прошло, как все уже начали пытаться подключиться к вай-фаю и пускать бумажные самолетики в миссис Грэгори – нашего социального педагога.

Прошлой ночью я чуть ли не до самого утра заполнял бланки и анкеты, писал бредовые сочинения на убогие темы, предоставленные разными университетами, поэтому уже минут через десять отрубился у Ли на плече.

Я проспал почти два раздела фильма и очнулся, только когда Ли начала щелкать меня по носу, жалуясь, что у нее онемели все конечности. Когда настал ее черед использовать меня в качестве подушки, я наконец обратил внимание на экран.

Три года назад Элизабет Монтгомери из Атланты надела свою мантию выпускника и повесилась на шнуровке корсета, который делал ее талию на три дюйма уже, а жизнь на несколько десятков лет короче. Ничего более символичного я в жизни не слышал.

Ее смерть для всех, конечно, была полнейшей неожиданностью. Она всего-то была грустной и подавленной всю свою сознательную жизнь. Ну вы знаете, ох уж эти подростки. Что с них взять.

Никак не пойму, почему все люди считают, что избавить человека от депрессии можно парой хлопков по плечу и дежурной фразой «все будет хорошо». Это как лечить гангрену увлажняющим кремом или открыть форточку, чтобы проветрить чей-то саркоидоз.

Я больше всего на свете ненавижу это мерзкое лицемерие. С экранов все сплошь и рядом заявляют, что каждый день чувствовать себя дерьмово – это не нормально, и в таком случае нужно обратиться за помощью. Но когда вот он ты, уставшая загнанная лошадь, пытающаяся эту помощь получить, они хоум раном кидают твои проблемы тебе же в лицо, заявляя, что это и не проблемы вовсе. Бедность, голод, бытовое насилие – вот это серьезные вещи.

Ты считаешься больным только со вздутыми венами, сыпью, опухшим лицом или высокой температурой. А пустой взгляд, страх и панические атаки никого не волнуют.

Все места в социуме давно распределены. И вы в нем всего лишь фальшивки. Жалкие показушники, жаждущие внимания. Сожрите этот свой глупый разрушенный мир, проглотите океаны слез, похороните рубцы и шрамы под толстым слоем одежды. А потом живите. Или умрите. И даже не думайте, что ваши переживания чего-то стоят.

Так работает система.

Но завтра еще одна Элизабет Монтгомери засунет голову в газовую плиту, а другая сиганет с моста. И люди снова будут гадать, как же это так получилось, ведь у них у всех были хорошие анализы крови и уровень гемоглобина.

Правда в том, что нам больно каждый день. Но кто нас спасет, если все мы не более чем толпа притворщиков, чей недуг не определить рентгеном или группой инвалидности.

Веским симптомом считается одна лишь смерть.

После коллективного промывания мозгов мы столпились у стендов с рекламами телефонов горячих линий и частных психологов.

Я прокашлялся за спиной у Ли, когда она вертела в руках одну из брошюр. Никогда еще не чувствовал себя так глупо, пытаясь начать с ней разговор.

– Ли, насчет прошлых выходных... – подруга застыла. – Слушай, я...

– Ты спер у меня заначку очень хорошего виски, – перебила она, не оборачиваясь.

– Что?

– Не играй в мистера Невинность. От тебя до сих пор спиртом пасет.

Разозлившись, я вытащил у нее из рук рекламку, которую она читала, и кинул обратно в гору, громоздившуюся на столе. После этих действий ей все же пришлось повернуться и посмотреть мне в глаза.

Она задрала голову и упрямо не отводила взгляд, даже не догадываясь, что уничтожает меня.

– Что ты хочешь от меня? – резко спросила она.

– Ничего. – покачал головой я. – Забудь.

Сильно сжав челюсть, я развернулся и вышел из актового зала.

Глупо было предполагать, что для Ли тот глупый поцелуй что-то значил. Нет смысла все рушить и усложнять. Да и зачем ей все это нужно? Я. Мои проблемы. Мои таблетки.

Мои тупые, необдуманные действия.

Я шел по заполненному коридору, натыкаясь на чужие рюкзаки и костлявые плечи. В солнцезащитных очках, потому что только так я мог смотреть прямо перед собой, не опуская взгляд.

Ноги сами привели меня к кабинету нашего школьного психолога. Не помню фамилию этой женщины, но у нее, должно быть, самая легкая работа на свете. Кроме проведения ежегодных тестов на личность и профориентацию она больше ничего не делала.

И все же ее неприметная, загадочная дверь манила меня с самой средней школы. Неужели все может решиться там? Мою черепушку раскроят, покопаются в ней, вытащат оттуда все накопившееся дерьмо, а потом покажут, в чем была вся суть. Как на приеме у стоматолога, который кладет рядом с тобой выдернутый загнивший зуб, болевший уже пару лет.

Вот только у меня слишком слабый желудок, чтобы смотреть на все эти уродства.

Не знаю, готов ли я узнать, насколько все плохо в моей голове. И буду ли хоть когда-нибудь готов оказаться по ту сторону двери. Ведь если даже там не окажется волшебного спасения, то я в заднице, так ведь?

– Блонди! – сзади на меня неожиданно налетела огромная туша Молли. – Хочешь подкатить к миссис Фрейм?

Так вот как ее зовут.

– А она симпатичная?

– Как потная подмышка.

– Значит, так и буду стратать от безответной любви к тебе.

Молли рассмеялся и закинул руку мне на плечо. Стальные трицепцы, наверно, оставили синяк.

– Давай, там Макс пришел. – он повел меня к выходу.

Мы собрались компанией на школьном дворе, недалеко от студенческой парковки. Кроме нас с Молли, тут были Дэнни, Фиш, Ли, Макс Гордон из школы Кимберли на другом конце города и его подруга Айви, с ярко-розовым ёжиком на голове, в берцах и кожаных штанах.

Не то что бы нам так нравилось лицезреть фасад «любимой» школы, мы собирались здесь исключительно ради гладкого пандуса, который построили пару лет назад, когда к нам перевелся инвалид-колясочник. Правила требовали от школы всего самого необходимого для упрощения жизни студента. Из бюджета на это выделили аж полторы тысячи долларов, а неблагодарный колясочник исчез через три месяца. Вроде бы вскрыл себе вены. Очень символично для сегодняшнего дня.

Инвалидами мы не были, а вот любителями покататься на скейте – еще как. Мы с Максом повскакивали на доски и по очереди повторяли друг за другом различные по сложности трюки. Молли все переживал, что мы сломаем себе конечности и не успеем выздороветь до первой игры (Макс тоже играл за баскетбольную команду в своей школе).

Когда мы завалились на ступеньки к ребятам и приложились к банкам колы, все дружно начали обсуждать колледж и планы на будущее. Я сидел далеко от Ли и избегал ее взгляда. Моя самооценка еще пока не успела восстановиться.

Все говорили без передышки, ожидая очереди успеть вставить слово. Каждому было, что сказать. Они чего-то хотели. Чего-то ждали.

Молли гнался за спортивной стипендией, Дэнни планировал пропустить всю эту брехню с колледжем и устроиться работать барменом. Айви, судя по всему, собралась торговать оружием.

Ли грезила о Нью-Йорке, о колледже где-нибудь в центре Манхэттена неподалеку от Эмпайр-стейт-билдинг. Она хотела изучать всего понемногу, затем уйти на профилированное изучение бизнеса, чтобы в будущем открыть магазин комиксов или выставочную студию для начинающих артистов.

– Ну а ты, Кайл? Какие планы? – спросил Макс.

А я мечтал разве что покончить с их бесконечной словесной булимией.

Да, вчера я заполнил всю эту кипу бланков на поступление. Но я не отправил ни одного. Я не знаю, чего хочу от жизни. Не понимаю, хочу ли я эту жизнь вообще.

– Лилиан даже микроволновку сама включать не умеет. Мне нужно разработать для нее пособие по выживанию, прежде чем хотя бы подумать об отъезде.

Все глотнули колы.

– Брехня. – раздался голос Ли.

– Что?

– Говорю, чушь это все собачья. Опять поджал хвост и пошел прятаться в кусты.

– Отвали. – просто сказал я.

– А что такое? – не понял Дэнни.

Мы с Ли сверлили друг друга взглядами, пока она не сказала:

– Кайл еще даже выпускные экзамены не выбрал. Чего ждешь? Второго пришествия?

– Скорее лицензию на получение оружия. – процедил я. – Проще прострелить себе глотку, чем надеяться, что ты прекратишь эти свои тупые нравоучения.

Обстановка вокруг нас накалилась до предела. Не допив колу, я кинул баночку в мусорное ведро, которое находилось по правую сторону от Ли. В полете до корзины пара капель попала ей на толстовку. Все равно что скинуть атомную бомбу.

Ли поднялась с места, как ядерный гриб над Хиросимой в сорок пятом.

– Свежие новости, Кайли. Утренний заголовок «Нью-Йорк Таймс» не читал? Жизнь – поганая штука, но долгая. И если жить ее самому у тебя не получается, нужно понизить уровень своего кретинизма и послушать, что тебе говорят. А если так уж хочешь подохнуть в этом гнилом городишке – не смею тебе мешать.

Накинув на плечо рюкзак, Ли пнула скейтборд, на котором я балансировал, и выбила его у меня из-под ног.

Я осел на асфальт и смотрел, как она стремительно уходит. Ни разу не обернувшись.

– Санта-Барбара, сезон второй, серия первая. – прокомментировал Дэнни. – Свадьба Иден и Круза сорвана.

После того инцидента Ли не разговаривала со мной уже неделю.

Я последнее время если не на антидепрессантах, то на выпивке. Чередую, чтобы было хоть какое-то разнообразие. Может, это и хорошо, что она не видит меня таким. Я бы от себя тоже отказался, если бы только мог.

Дом Мелани мало чем отличался от всех остальных коттеджей в округе. Два этажа, крыша и фасад цвета перезрелого персика на фоне серого, заболевшего поздней осенью неба.

Последние несколько дней я провел у нас на заднем дворе, корячась над остатками ее велосипеда, пытаясь восстановить его прежний вид. Немного краски, пара замененных деталей – и велик практически очнулся после затянутой клинической смерти.

На свой починенный велосипед Мелани уставилась с неверием в глазах.

– О боже, что ты наделал? – с ужасом спросила она, держась на расстоянии от велосипеда. – Я думала, его не спасти, – она переводила взгляд с меня на починенный транспорт.

– Подожди, так он тебе не нужен? – я застыл в недоумении.

– Нет, я... То есть, я... – она вздохнула и натянула кривоватую улыбку. – Спасибо, Кайл.

Остекленевшим взглядом она рассматривала свой велосипед, заторможенными движениями ощупывала раму и руль, с которого все еще свисали дурацкие разноцветные ленточки. Это было словно часть прошлого, которое она надеялась навсегда забыть.

Оторвавшись от разглядывания велосипеда, она снова обратилась ко мне:

– Ты...хочешь чай или кофе? – замялась она, указывая пальцем в сторону входной двери.

– А чего покрепче?

– Проходи.

Кухня в доме Мелани отличалась от нашей, хотя бы потому, что была где-то в два раза меньше и мрачнее.

Лилиан любила обустраивать дом – заказывала итальянские кухонные гарнитуры, выбирала самый дорогой нитроцеллюлозный линолеум. Все наши шкафы были завалены различными специями, кулинарными рецептами; на подоконнике вечно сушились веточки базилика и маленькие кусочки белого хлеба, чтобы кормить уток в парке. На холодильнике висели магниты, которые целыми партиями привозила мама, а по всему периметру были расположены корзинки с фруктами и ароматические свечи.

Кухня, в которой сидел я, была стерильной. Никаких ваз, никаких цветов и фотографий, только одинокая пепельница на салфетке посреди стола, рассчитанного на двух с половиной человек. Я так привык к нашему габаритному восьмиместному столу в столовой, что было странно видеть нечто подобное.

Из украшений здесь была настораживающая картина «Кошки и шизофрения», Луиса Уэйна(*) и еще парочка похожих страхолюдин в коридоре. Поверить не могу, что все считали странным меня из-за изображения Гелиоцентрической системы мира, висящего в комнате.

– Какой кофе ты пьешь? – спросила Мелани, доставая чашки из шкафа (они были с изображением кошек).

– Разбавленный коньяком и тремя ложками кокаина.

– Кайл! – укоризненно пожурила Мелани.

– Твоя мама кошатница? – спросил я. – Точнее религиозная кошатница? – в дальнем углу кухни я увидел несколько икон на полках.

– Да, с аллергией на шерсть и слишком плотным графиком для посещения церкви.

– Как удобно – усмехнулся я. – А что на счет тебя?

– От излишнего антропоморфизма в доме меня уже мутит.

– А как тебе грустный взгляд Девы Марии за завтраком?

– Она скрашивает мое одиночество, – Мелани мимолетно скользнула взглядом к иконе, а затем вернулась к приготовлению кофе. – Ты атеист?

Она села за стол, поставив передо мной чашку черного кофе. Себе она заварила зеленый чай с жасмином.

– Я прагматик. Рассматриваю все явления с точки зрения логики и материализма.

– Так религия для тебя – пустой звук?

– На самом деле, это просто целая оркестровая симфония. Как бы я не пытался вычеркнуть бога из своей жизни, окружающие все равно будут продолжать насильно впихивать его обратно.

Мелани едва покачала головой, улыбнувшись в свою чашку. Она только что подумала, что я чудак. За семнадцать лет своей жизни я с точностью в сто процентов определяю этот взгляд.

– Бога переоценивают, – не сдавался я. – Как фирму «Apple», последний альбом «Pink Floyd», французскую кухню, Опру и «Холодное сердце».

– Для прагматика и для человека, который пользуется айфоном, ты слишком циничен, – усмехнулась Мелани.

Я сделал глоток и улыбнулся, понимая, что она в чем-то права.

– Мелани Дэй, – важно изрек я. – Ты варишь отличный кофе. Как так вышло, что у тебя нет друзей?

– Парадокс? – она пожала плечами, уставившись на руки, греющиеся о горячую чашку.

У Мелани всегда были ледяные руки, думаю, она из тех людей, которым даже летом нужно носить шерстяные перчатки.

– Парадокс – это всегда полуправда, как Оскар Уайльд говорил. «Парадокс – это лучшее, чего мы можем достичь, потому что...»

– «...потому что абсолютных правд не существует», – закончила за меня Мелани, улыбнувшись.

– А ты правда зануда.

– Может, поэтому у меня и нет друзей?

– Я бы мог стать твоим другом. – заявил я.

Мелани подняла на меня глаза и посмотрела так, словно ей стало меня жалко.

– Если ты и правда прагматик, то ты не совершишь такую глупость.

– Совершать глупости – это мое кредо. Я вот недавно создал Лилиан аккаунт на eBay, и к нам экспресс-почтой направляется уже шесть посылок с амулетами от сглаза и порчи.

Девушка улыбнулась.

– А может, у тебя нет друзей, потому что ты сама не хочешь друзей?

– Я не социопатка, – предостерегающе сказала Мелани.

– Ты в депрессии? – вновь спросил я.

– С чего ты взял?

– Ты ненавидишь свою жизнь.

– Ты не можешь знать.

– Ты одна в доме, где куча изображений кошек и Иисуса. Если ты не в депрессии, то у тебя просто нет надежды на спасение.

Мелани буравила меня серьезным, почти удивленным взглядом пару секунд.

– Что тебе нужно, Кайл? – она скрестила руки на груди. – Зачем ты пришел?

– Хотел узнать, как ты справляешься.

– Я отлично справляюсь, спасибо.

– Нет, я имею в виду, как ты это делаешь?

– О чем ты?

Мелани вся напряглась.

– Просто... – я уставился на остывающий кофе. – Я понимаю причину твоей депрессии. Отец и... все остальное. Я не жалею тебя. Но и не осуждаю. Я просто не могу понять, почему сам страдаю. Почему с каждым днем все тяжелее.

Я вдохнул, поправив темные очки на переносице.

– Я реалист. И частенько так много думаю обо всем, что происходит – как будто сам себе в вены впрыскиваю яд. Мне кажется, что жизнь – это бизнес план, и если где-то в самом начале просчитаться – все вклады просто сгорят. Я только недавно понял, что где-то совершил ошибку и не получу дивидентов, пока ее не исправлю. А теперь кажется, что уже поздно. У жизни есть начало и есть конец, а посередине стало так пусто.

Мелани молчала.

– Мне-то казалось, что я еще успею стать счастливым, но, видимо, срок исковой давности уже истек. Нужно было позаботиться об этом раньше – перестать так много думать. Просто жить, пока была возможность.

Я был животным со стрелой в груди, и она смотрела на меня, делая выбор. Если вытащить стрелу – я истеку кровью за считанные, а если оставить ее в ране, то в муках протяну чуть дольше.

– Ты спрашиваешь меня, как жить дальше?

– Кажется, да.

Она расцепила руки и положила их на стол, придвинувшись чуть ближе. Развернув левую руку ладонью к верху, она ухватилась за краешек руказа своего темно-зеленого свитера и потянула.

Ее бледная кожа сливалась с поверхностью стола. Выделялись только шрамы на запястье. Затянувшиеся розовые и выпуклые белесые – все отпечатались на ней уже навечно.

– Уродство, знаю. Но так, по крайней мере, видно, что болит. – объяснила она. – Хоть и не так сильно, как внутри.

Она не сводила с меня взгляд еще пару секунд, а потом сухо улыбнулась и спустила рукав вниз.

– Я пытаюсь слезть с антидепрессантов. – признался я. – И когда такое происходит, то обычно напиваюсь от горя. Поэтому я хочу найти альтернативу. Выживать по-другому. Не убивая себя.

– Может, сначала нужно снять очки?

– А тебе тогда приподнять рукава на денек? Если я сниму очки, – вздохнул я, стягивая их с лица и улавливая удивленный возглас Мелани, – люди наконец увидят меня. И в итоге станут свидетелями всех моих страданий.

Она не отводила задумчивый взгляд, изучая мое лицо.

Капилляры возле радужки у меня налились красным – это последствия стресса, а под глазами расползлись темные круги – это от бессонницы. Щеки впали, скулы выступали, как горные массивы – я скинул пару футов, потому что у меня нет аппетита и вечно тошнит.

– Сколько время? – вдруг спросила она.

Я покосился на наручные часы.

– Пять тридцать три.

– Ты не спешишь?

– Смотря что ты задумала... – насторожился я, когда она поднялась из-за стола.

– Я хочу показать тебе кое-что.

– Так обычно педофилы говорят маленьким девочкам. – пробормотал я, но все же пошел вслед за ней.

До таинственного места, которое Мелани хотела мне показать, пришлось ехать на машине. Она показывала дорогу и объясняла, куда сворачивать, но отказывалась говорить, куда, черт возьми, мы вообще направляемся.

В итоге мы остановились около черты зеленой зоны, там, где начинается частный сектор пригорода Филадельфии. Я думал, мы пройдем вглубь леса, но Мелани потянула меня в противоположную сторону, вдоль дороги.

– Время? – снова спросила она, идя впереди меня.

– Шесть пятнадцать.

– Уже почти, – повернувшись ко мне, она улыбнулась.

– Какого черта мы тут делаем?

– Покажу тебе, как я справляюсь.

Она звучала как самый настоящий серийный убийца. А я, накачанный антидепрессантами, в принципе не особо придавал этому значения. Какая разница, если жизнь оборвется именно здесь?

Мелани вдруг резко остановилась. Мы оказались в прочищенной лесной чаще посреди уже поредевших от глубокой осени деревьев. Прямо в центре зарослей простилались рельсы железной дороги, слегка тронутые порослью пожелтевшей травы и мокрого мха.

Мелани, не раздумывая, взобралась на небольшой выступ и встала на рельсы. Она посмотрела на меня:

– Время?

– Шесть двадцать шесть, – ответил я, настороженно оглядываясь по сторонам.

– Сейчас... – прошептала она.

– О чем ты?

Я ничего не понимал, и это ужасно бесило меня.

– Ты слышишь?

Я навострил уши, и...ничего.

– А что я должен услышать? – щурясь и напрягая слух, спросил я.

Она приподняла палец в воздух, приказывая вслушиваться в малейшие звуки. Я не услышал, но почувствовал. Рельсы под моими ногами вибрировали, с каждой секундой все ощутимее.

Мелани посмотрела на меня с предвкушением во взгляде.

И вот оно. Очертания поезда в тусклом вечернем освещении показались издалека. Я отчего-то застыл, зачарованный переливающимися в вечернем воздухе светом передних фар. И меня на секунду даже перестало коробить то, что они казались мне все явственнее.

Поезд приближался. Мелани переплела мои пальцы со своими и посмотрела на меня извиняющимся взглядом. Звуки раздавались все отчетливее, пока расстояние между нами и транспортом сокращалось. Я ждал в оцепенении только потому, что думал, что Мелани сама вот-вот стащит нас обоих с рельс за землю. Но я ошибался. Она посмотрела на меня так...словно была готова простоять так, пока эта бандура не собьет нас.

Раздался громкий гудок. Поезд был так близко, что я уже мог разглядеть переднюю кабину и лицо испуганного водителя в ней. Я немедленно спрыгнул с рельс и потянул Мелани за собой почти в тот же момент, когда поезд на бешенной скорости с диким визгом промчался мимо нас, уже лежавших на земле.

Я глубоко дышал, пытаясь успокоить ускоренное из-за адреналина сердцебиение, пока Мелани рядом со мной издавала странные грудные звуки. Я повернулся к ней лицом. Она смеялась в потухшее вечернее небо над нами.

Поезд вез груду бревен, опилки от которых падали прямо на нас.

Я поднялся на локтях и уставился на нее. На девушку, в чьем личном деле значились посещения психолога и неустойчивая психика. Она все еще завороженно всматривалась в каждый дюйм ночи вокруг.

– Я не самоубийца, Кайл, – она с секунду смотрела мне в глаза. —Наоборот, я всеми силами пытаюсь заставить себя жить. Любить каждую минуту, которую мне удалось для себя выиграть.

– И это единственная возможность? – вздохнул я.

– Если так получается, что я выживаю со всеми этими шрамами, рельсами и крышами – значит, так и должно быть. И я должна жить дальше, искать свое предназначение.

Она все еще улыбалась, но на глазах выступили слезы.

– Ты думаешь, я сумасшедшая?

– Ты одинокая, Мелани. А одиночество – это не сумасшествие.

Она перевела на меня взгляд, полный благодарности и зародышей слабой надежды.

– В любом случае, если надумаешь помирать, не вздумай делать это в таком убогом наряде. – я критично осмотрел ее мешковатый свитер. – Люди подумают, что старушенция с деменцией забрела в лес и отрубилась.

Вероятно, это не самая лучшая реакция на признание человека в том, что он играет в игры со смертью, но я ведь и раньше догадывался об этом. Что-то странное было в ее взгляде, спрятанное за завесой голубой радужки глаза – столько невысказанной боли, сколько не вытерпеть, если думать об этом каждый день. Она напоминала мне Терезу прошлогодней давности. Ее слабый отголосок, за который я так отчаянно цеплялся.

Мы все еще лежали на холодной мокрой траве и смотрели на кроны деревьев. Где-то вдали приближался еще один поезд.

– Если бы я знала, как прекратить все это. Эту тоску. То обязательно поделилась бы с тобой секретом. Но пока что ничего. Нужно просто научиться вынашивать эту пустоту, жить в вакууме.

Следующие пару минут мы сидели молча, и до меня неожиданно дошло – во всем этом городишке, где я знаю каждую дворовую кошку и собаку, ближе всех по духу мне оказалась бывшая самоубийца. Кто бы мог подумать.

Я столько изводил ее в прошлом – называл ботаником, занудой, задротом, затворницей, потому что просто боялся осознать правду. Увидеть ее душевное состояние – это все равно, что посмотреть в зеркало.

Но я не знаю, смогу ли я выживать так, как это делает Мелани. Мне, скорее всего, придется искать другие методы. Не такие рискованные.

В пространстве между нами застряло слишком много боли. Я поправил очки на переносице и вздохнул.

Мелани не вытащила мою стрелу. Она загнала ее еще глубже в рану.

Примечания к главе:

(*) Луис Уи́льям Уэйн – английский художник, известный своими многочисленными антропоморфными изображениями котов, кошек и котят.

Мелани.

Расступайся, детвора,—

Мертвец Рэй идет сюда!

Сиди тихо и молчи,

«Труп идет!» ты не кричи,

Не пугайся, посмотри:

Он весь бледен и печален,

Капюшон на куртке спален.

Всюду кровь его и слезы,

Не сулит он нам угрозы.

Сложены в молитве руки,

Внутри – души разбитой муки.

И все бессвязно он ворчит,

Ведь в небо путь ему закрыт.

Он ходит по грешн о й Земле,

Где нет света в тишине.

* * *

...Пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать...

Под водой мир такой легкий. Тихий, почти немой. Звуки умирали один за другим, им на смену приходило размеренное биение ее сердца и безмятежный, покачивающийся хрип подводной жизни.

...Двадцать один. Двадцать два. Двацать три...

Под водой не существовало проблем. В воде не было ее сокрушенного прошлого и сомнительного будущего. Над ее закрытыми глазами рябью били секунды, но время под водой не умело ранить так как то, что на поверхности.

...Двадцать девять. Тридцать. Тридцать один...

Она могла бы провести в этой манящей безмятежности целую вечность. Но легкие, как всегда, начинают гореть огнем, стенки горла царапает недостаток воздуха. Руки против воли хватаются за стенки ванной и тянут ее тело вперед.

Мелани набрала полную грудь кислорода и еще очень долго учащенно дышала, ослабевшими руками стирая с лица капли воды, перемешанные со слезами.

Она вспомнила ту версию себя, которой была два года назад. Сломанную, брошенную игрушку, которая скрывает порезы под одеждой. Она вспомнила эту самую ванну два года назад. Полную холодной воды, обагрившейся алой кровью, в которой тонула бледная девушка с посиневшими губами, закрытыми глазами и покрытыми шрамами телом.

Она была этой девушкой. И хоть старые шрамы затянулись, та сломленная душа все еще не собралась воедино.

Как только грохот сердца стих, она выбралась из ванной, вытерлась насухо и невозмутимо добрела до своей комнаты.

У окна, под навесом тяжелых жаккардовых штор, погружающих комнату в лишенный света траур, умирали цветы гибискуса. Медленно, бесшумно и мучительно. Она не пыталась спасти растение, только мимоходом по утрам замечала, как оно чахло, осушалось и крошилось огромным количеством предсмертных записок на серый от земли и пыли подоконник.

Что ж, это похоже на конец. Гибискус был последним, что осталось от Него.

Рэймонд был хорошим человеком.

Человеком, которого она боготворила. Он был тем, кто плел ей венки из ромашек. Тем, кто рассказывал про морских коров, которые поднялись из океана в небо и спрятались за облаками. Он называл ее Белоснежным Ангелом, ловил пальцами лучики солнца и дарил их маленькой девочке с самыми голубыми от счастья глазами. Он научил ее видеть прекрасное вокруг себя, показал ей, что чудо существует, каждый раз вытаскивая пять центов из-за ее уха.

Их сказка могла длиться вечно. И она хотела бы, чтобы было именно так.

В один день все померкло. Из ее жизни отца забрала вовсе не авария. Не весна две тысячи тринадцатого года. Рэймонда, такого, каким она его всегда знала и любила, не стало задолго до этого.

В его голове всегда происходило что-то, что не поддавалось объяснению. Ситуация ухудшилась, едва Мелани исполнилось тринадцать лет лет. Голоса в голове победили его. Он разговаривал с незнакомцами, которых видел только он, ругался с ними, пытался убить их, размахивая кузонным ножом вокруг себя.

Все эти иллюзии, призраки, вымышленные обрывки фраз были для него реальнее дочери, забившейся в угол вместе со своими рыданиями. Они были реальнее его жены, рукой прикрывающую кровавую рану от кухонного ножа на боку.

В тот день, когда его увезли в то страшное место, где люди в белых халатах должны были давать ему таблетки каждый день «чтобы папа снова стал собой» – она поняла, что уже совсем потеряла его.