Текст книги "Время ереси (СИ)"

Автор книги: Deila_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Может являться безобидной насмешкой.

– Да, – фыркает Кросис. – Все почему-то предпочитают считать меня вестником скорби. Я не против. У нас уже есть один Вокун, еще один – и Совет просто перестали бы принимать всерьез. Пусть лучше считают меня вестником скорби. Хотя на самом деле это всё одновременно. Ты пришел сюда говорить не с Оскаром, ты пришел отыскать Жертвенный Клинок Мары. Я – твой последний шаг перед войной.

Мара – богиня любви. Теперь, когда он всерьез задумывается над этим, ему кажется, что боги только и занимаются либо войной, либо любовью, либо и тем и другим. Вокун бы посмеялся: «я же говорил».

Ее еще называют Сердцем Мира. Любовницей Шора и служанкой Кин.

Множество сущностей в конце концов сплетаются в причудливый симбиоз. Ни Кросис, ни Конарик не видят в этом ничего удивительного.

– Твой Голос убил Предателя на Солстхейме. Жертвенный Клинок Мары пронзил его сердце – не буря Кин и не меч Исмира принесли ему смерть.

– Милосердие бывает разным, – говорит Кросис. – Чаще всего оно не имеет ничего общего со справедливостью. Но Голос равновесия уже звучит в тебе, звучал с тех пор, как ты ступил за ворота Маркарта. Я расскажу тебе о другом.

Служение Маре – это служение несомненной верности.

Это Любовь-через-Обман и Любовь-через-Скорбь одновременно. Мара – Супруга-в-Печали. Служение Маре – это жертвоприношение самого себя.

– Собственное сердце – первое, что должен вырезать клинок Мары в твоей руке, Конарик. Ты не доберешься до Конца Времени, если не будешь готов пожертвовать абсолютно всем.

Конарик пожимает плечами.

– Я готов. Я был готов с тех пор, как во мне была только тишина.

Кросис качает головой. Сжимает губы в тонкую линию; Конарик неожиданно задается вопросом – почему он здесь? Почему вдали от армии и войны? Почему он ждет, так отчаянно ждет еще не пробившего часа, чтобы ступить в кровавый котел последнего дня?

Бесконечно преданный слуга Любви-через-Скорбь.

– Я понял, – тихо говорит Конарик до того, как Кросис отвечает хоть слово. – Я понял… но я не уверен, что смогу любить так.

Ему кажется, Кросис хочет улыбнуться, но улыбки не получается.

– Придется научиться.

Безвозмездная любовь через жертвенность – вот что такое Мара. Полюбив больше собственной жизни, бросить в огонь всё – это ее Клинок.

Ведь Арена, наполненная грязью и ложью, непрерывный цикл бесконечной муки с целью отразить лежащее вне фокуса зеркала, всё же была прекрасна. Она была прекрасна с войнами, преступлениями, вырезанными сердцами богов и упрямством людей, едва не сломавших к бесам само Колесо.

Тысячелетия любви: через боль, жертвы, войну, блаженство, познание, смех, ненависть.

Он уничтожит не просто всё: он уничтожит всё, что когда-либо имело значение, и немного больше. Ничто из этого больше не вернется. В этом смысл смены кальп. В этом – его предназначение.

Он – Жертвенный Клинок Мары, и потому сейчас он здесь, пытается постичь все аспекты изначальной Любви в музыке мира, прежде чем окунуться в другой ее элемент. Далеко от Двуглавого Пика идет война, и пока еще не минули отпущенные ему полгода, пока еще жив каждый из пообещавших ему дождаться конца.

Он будет тем, кто убьет их.

Он ждёт. И ждёт. И ждёт ещё немного; до тех пор, пока не понимает, что боль не покинет его до самого конца, что он несет ее в себе, как часть музыки, что он обречен на нее, как обречен Любовник Дибеллы на вечную зрячесть. И тяжесть, что опустилась на его плечи под безмятежным взором скайримских небес, не уйдет никогда и не станет легче со временем.

Ему просто придется научиться хранить их в себе.

Когда он принимает это окончательно, ему кажется, что он уже переполнен Голосами богов. Музыка мира кричит внутри, оглушительно бьётся в такт сердцебиению: тому, что должно замолчать в итоге, и от этого бесконечно больно.

Он прошел четыре шага любви, обмана и равновесия.

Впереди ждали четыре шага войны.

========== Глава 29. Четыре шага войны ==========

Время испытаний молотом рухнуло на Звездное Сердце мира – и то вскрикнуло, застонало, выплеснув божественный огонь в вены горных перевалов Севера. Скайрим превратился в обитель безумия, кровавый котел войны; провинция стала огромным полем боя, усыпанным мертвецами и теми, кто немногим отличался от них.

Конарик ступал по розовому снегу, едва различая, идет по земле или по телам убитых. Под сапогами то и дело хрустело: не то наст, не то кости.

Здесь был город? Или поселок?.. Или вовсе никому не принадлежащая земля холда?

Свет струился с неба; безудержный лунный свет: таким сияли драконьи души. Сила Совнгарда стекала в Нирн, повинуясь зову стража врат, и сотни погибших возвращались на Арену – раз за разом, смерть за смертью, не в силах шагнуть на мост из китовьей кости. Здесь их тела растворялись в снегу, под сводами Скулдафна они создавались заново – из чистого небесного света.

И возвращались на войну.

Черноволосая женщина стояла у парапета верхней площадки храма, недвижимая и будто бы высеченная из сталгрима. Ее Песнь была другой, нежели у прочих Голосов Бромьунара. Если бы не благословение Тсуна, слабый отпечаток которого все еще теплился где-то в груди, Конарик не сумел бы даже расслышать ее.

Страж врат Совнгарда редко Поет для живых.

Он остановился рядом с ней, безмолвный и переполненный Голосами, кричащими о любви. Он мог бы впитать в себя всё сияние лун, съесть их и занять их место на небосклоне, но этого все еще недостаточно для того, чтобы разбудить Дракона.

– Этот мир не умирает, – негромко произнесла Накриин, не обернувшись в его сторону. – Глупо полагать происходящее смертью. Те, с кем ты говорил, учили тебя любви во лжи и любви вопреки лжи. Учили тебя равновесию между вещами. Быть может, Любовь – его Любовь – и является первопричиной, но я покажу тебе ее исход.

Конарик кивает.

– Я знаю.

Голос Накриин бьёт его в грудь и заставляет отшатнуться, оскалить золотые бивни в недоумении и растерянности. Страж врат Совнгарда глядит на него в упор, и в ее глазах – мертвенная мгла, царящая по другую сторону бездны у Зала Славы.

– Ты прошёл по мосту из китовой кости. Я видела твои следы на лунной земле и слышала, как ты бился за право перейти пропасть.

Она подходит к нему, исполненная жизни и смерти, луноходец, проводник и страж; Рука-со-Щитом Тсуна, Голос Испытаний. Сила, что питает ее, не имеет конца и начала, поскольку замкнута сама в себе; женщина без человеческого имени – лишь ключ, что отпирает и запирает ее.

– Докажи, что ты достоин, – говорит Накриин, Голос Тсуна. – Докажи, что ты готов.

А потом свет Совнгарда, запертый в смертном теле, вырывается наружу и обрушивается на него молотом бога.

Конарик побеждает в этом бою.

И побеждает снова; и снова; и снова.

Он раздирает на части тело Накриин, и его в считанные мгновения ткет заново лунный свет – для нового боя. Он растворяет в пустоте ее душу – и в тот же миг она ступает на смертную землю из врат Совнгарда. О, Рука-со-Щитом Тсуна вовсе не бессмертна, как ее владелец; не непобедима подобно ему.

Она просто… возвращается.

Раз за разом.

И раз за разом начинает бой заново.

Конарик забывает, что научился быть смертным. Он призывает все силы, что подчиняются ему; гнет и корежит, как раскаленную плавкую медь, саму музыку мира; он пытается миновать защиту врат и, потерпев неудачу, разрушить их – но ему пока не по зубам сияние мертвых лун. Накриин выходит из луча серебряного света, и ее Крик ломает ему ребра.

Раз за разом.

Они не заперты во временной петле, нет; где-то далеко – где-то совсем рядом – идет война, последняя война смертных, но она не имеет никакого значения, потому что она не имеет никакого значения для стража с дальнелунных берегов. Здесь-и-сейчас они сражаются не за судьбу мироздания и не за правильность имен Ту’вакхана. Они сражаются, потому что они пожелали сражаться, и в конце концов бой окончится победой одного и поражением другого.

Или – так один из них предполагал.

В конце концов Конарик отказывается нападать или защищаться. Он позволяет Языкопесням Накриин перемолоть себя в кровавую пыль и позволяет себе умирать. Умирая, он видит, как склоняется над ним страж земли мертвых.

– Неверный ответ, – говорит она и добивает его одним ударом.

Совнгард изрыгает его из лунного света – живым.

Накриин убивает его снова.

Серебряные лучи возвращают его обратно.

Накриин убивает его.

Он возвращается, и Накриин убивает его снова; и снова; и снова.

– Я сдаюсь, – говорит он, рождаясь заново в тысячный раз. – Я сдаюсь. Ты победила.

Эбонитовая маска скалится ему в лицо.

– Неверный ответ.

Когда он возрождается еще раз, он принимает бой – лишь потому, что у него не осталось уже никаких ответов, и сражение видится ему приятней немедленной смерти. Потеряв счет возрождениям и убийствам, став едиными с пропитавшейся магией и кровью землёй, они сходятся в поединке снова и снова, не зная усталости – не потому, что не могут победить, и не потому, что не могут проиграть. Они живы, потому что они сражаются; они сражаются, потому что…

– Потому что мы живы, – шепчет Конарик, дыханием преграждая путь клинку Накриин. Звон стали о Голос кругами расходится в раскаленной тишине.

А потом она опускает меч. И бессмертный страж Дома Шора напротив вновь обращается смертной женщиной, прячущей лицо за маской мести.

– Потому что это выбор живых, – говорит она и склоняет голову. – Жизнь – это испытание, Конарик. Каждый шаг – это испытание. Каждое мгновение – мгновение войны. Мир невозможен, потому что мир существует лишь там, где не существует ничего более. Быть может, на Атморе сейчас мир. Может ли смертный одолеть щитоносца Шора, Конарик?

Он отбрасывает первый ответ как неверный, второй – как исключительный.

– Это неважно, – помедлив, наконец отвечает он. – Испытание не всегда можно преодолеть. Тсун ждет от смертных не победы.

Накриин оборачивается к столбу льдисто-небесного света, окунает в него исцарапанный, потускневший от потерянной магии меч – и лезвие вспыхивает лунным огнем, будто откованное заново.

– Моё имя написано на мосту из китовьей кости. Я никогда не смогла бы вырезать ни единой буквы, если бы Тсун того не желал. Но он ждал от меня не победы над ним или его стражами. Он ждал, пока всё, что есть я, – станет испытанием самому себе. Лишь когда я сама обратилась вечной войной, стражи, что неотступно терзали мой дух и тело, отступили.

AE ALTADOON AE NIRN

Он не Произносит это вслух, это было бы слишком опасно; еще не время – но Эльнофекс вскипает внутри обжигающе-острой истиной, древней, как сам мир смертных. Арена, на которой есть место лишь гладиаторам, идущим на смерть, избравшим жизнь по своей воле – и волю свою провозгласившим вопреки испытанию.

– Наше сражение длилось слишком долго, – Накриин оборачивается, будто выточенная из северной стали, и маска, медленно проявляясь в воздухе, воинским забралом скрывает ее лицо. – Только мертвецы теперь – твои воины, Конарик, но и они будут держать строй лишь до тех пор, пока имперские маги и Мудрые альдмери не закроют врата Совнгарда. Торопись.

***

Конарик вступает во время войны, готовый вдохнуть ее полной грудью и не обратиться в пепел. Накриин и Голоса Любви удерживают горы, встречая натиск имперских армий войском, чьи солдаты не умирают навсегда, остальные же стоят на северном побережье, где от жара и магии вода уже не обращается в лед. Винтерхолд окончательно рухнул в море, золотые гавани Солитьюда были сожжены, но пока открыт путь в Совнгард, пока льется лунный свет из его врат, воскрешая мертвых, можно удержать Виндхельм, и Морвунскар, и полусгоревший Солитьюд. Порталы не способны переносить армии без заведомо установленных магических врат, но мертвецы неустанно рыщут по холдам, отыскивая вражеских разведчиков и небольшие отряды.

Снежная буря хлещет в лицо, и Конарику приходится Прикрикнуть на нее, чтобы разглядеть хоть что-то в слепящей белизне. Драугры салютуют своему последнему господину, когда он проходит мимо них, некоронованный властитель Севера, прежде названный Исмиром; на проржавевших нагрудниках их доспехов слишком много разных гербов, чтобы можно было понять, что за Голос ведет их в бой.

Конарик Зовёт своего слугу – но снежный берег молчит в ответ.

Он бредёт по безмолвному могильнику, по усыпанным телами и костьми улицам Виндхельма: город-крепость не раз пытались взять, но ни разу не смогли удержать отряды альдмери. Королевский дворец пуст, только драугры – неподкупные стражи – остались в нем.

Конарик Зовёт снова, и снова, и снова, всеми именами, которые знает – но остается без ответа. И только из башен дворца он видит живое пламя у Зала Мертвых, высокий погребальный костер, и черные силуэты вокруг.

Его встречает жрец, имя которого он вспоминает с трудом – но всё же вспоминает.

– Где твой господин, Восис? Я слышал его Голос на северном побережье, но теперь он не отвечает мне.

Восис качает головой. Его церемониальный доспех служителя драконов выглядит так, словно когда-то сталь расплавилась от неземного жара и потекла, стиснув жреца в смертоносных объятиях.

– Мой господин оставил армию, владыка.

Конарик смотрит на него и не может понять ни слова. Ответ Восиса звучит, словно плохая шутка или наваждение.

– Рагот, Меч-Щит Исмира, оставил своих людей?

– Ты сам увидишь, – тихо отвечает Восис. – Не вынуждай меня Говорить о том.

Теперь, кажется, он начинает понимать. Он оглядывается – и невольно спотыкается взглядом об истрепанные знамена, тлеющие на снегу, и о герб на доспехе драугра рядом, и о пламя, слишком высоко вскинувшееся к небу.

– В чью честь сложен этот костер?

Восис молчит – слишком долго для младшего служителя – но все же отвечает.

Отвечает, и Голос его безупречно тверд.

– В мою честь он сложен по последнему приказу Меча Исмира, ибо его рука принесла мне смерть.

Рагот безумен, наконец понимает Конарик. Восис молчит, не осмеливаясь встретить его взгляд.

– Не призывай его сюда, владыка, – почти беззвучно просит младший жрец. – Он убьет нас всех снова. Тораллод! Где в последний раз слышали дозорные его Голос?

Неподвижный драугр рядом с костром скрежещет ответ, и Конарик уходит, не замечая, как за его спиной истлевает до конца и ярко вспыхивает напоследок знамя Форелхоста.

Над занесенными снегом руинами воздух дрожит от магии – древней, чуждой, а то и вовсе запрещенной. Конарик вслушивается в ее звучание с недоумением, а потом вспоминает, что в его армии есть лишь один человек, способный без страха находиться рядом с Мечом Исмира в час безумия.

Конарик останавливается рядом с Азидалом на возвышении, не приветствуя его и не дожидаясь ответа. В руках жреца-еретика сверканием лун блещет Вутрад, вновь вернувшаяся к своему создателю, чтобы испить эльфийской крови. Отчего-то Конарик рад, что в руках Азидала – секира Исграмора, а не отравленный Апокрифом меч Мираака, хотя из поместья Северин жрец был волен взять любое оружие.

Мираак иногда пытался говорить с ним во снах, но Конарик оставался глух к его угрозам, вопрошениям и мольбам. Апокриф не имел более над ним власти, ибо он не давал никаких обещаний его хозяину.

В отличие от древнего служителя Джунала.

– Осторожно, – говорит Азидал, когда смертоносное лезвие очередной Языкопесни случайно оказывается направлено в их сторону. Конарик не движется с места, и Азидалу приходится поднять щиты отрицания: Песнь исчезает в них бесследно, будто и не звучав никогда. Поймав взгляд Конарика, он пожимает плечами: – Двемерские штуки. Рагот совсем плох, рядом с ним лучше не терять бдительности.

– Ты вернулся к Раготу?

Азидал неохотно кивает, но взгляд его остается мрачен.

– Я нашел снежных эльфов. Моя месть… не для того я ждал тысячелетия, чтобы найти убийц моего рода безмозглыми тварями… всё равно что зверьми. Мора скрывал от меня их судьбу так тщательно, и я понял наконец, почему. Мстить зверям бессмысленно. Я поднялся на поверхность снова, и…

Он не закончил, но это и не требовалось. Конарик знал, почему он вернулся в эту войну; почему плечом к плечу встал рядом с обезумевшим жрецом Исмира. Его собственное Имя обрекло его на вечную жажду крови во имя мести, как и Рагота, которому не нужно было причин для войны.

Об этом прежде говорил и Вокун. Исполнив свою месть, Азидал нашел бы лишь краткое удовлетворение – но не покой. Быть может, только в Совнгарде, лишившись имени драконьего и обретя вновь человеческое, он смог бы забыть о войне. Но Совнгард отторгал их, Соратников Конарика, выплевывал души обратно в Нирн, не принимая никого, как некогда не принимал никого из Пяти Сотен. Азидал был заперт в мире смертных до самого Конца Времени, терзаемый собственной сутью.

– Я должен тебе кое-что сказать, – говорит Голос Стуна устами Конарика, – но вначале помоги мне образумить Рагота.

– Я тоже мог бы кое-что тебе сказать, – глухо бормочет Азидал, – о Конце Времени и неосторожных обещаниях. Но ты прав.

Рагот не узнает их. Он занят случайными разведчиками альдмери и песнями с джиллой. Сахкосик ревностно бережет его даже сейчас – по своей ли воле или по приказу самого Рагота, Конарик не знает; ему слишком сложно рассуждать о природе мышления взломанных писцов Свитков.

В движениях и Песнях Рагота больше нет прежней сложности и гибкости. Он похож на бешеного зверя, и ему ни к чему беречь силы или беспокоиться за собственную жизнь – он больше не наслаждается боем, только смертью своих врагов, и их смерть еще уродливей и грубей, чем прежде. Его не волнует ни земля вокруг, ни законы времени и пространства – он ломает вместе с материей временную связь, заставляя Сахкосик тревожно вскрикнуть, но даже не обращает на это внимания.

Конарику кажется, что чёрный голод приходит схожим образом.

Когда от эльфов остаётся только перемолотая в кровавую крошку мертвая плоть, Рагот не замечает этого, и его Голос уже впустую вспарывает воздух и скалы, вминая красный снег в камень. Сахкосик молчит, ей нет дела до этого, она лишь залатывает ошибки: Конарик видит, как разрывается и разглаживается ровными потоками случайная временная петля, как рушатся на землю повисшие в воздухе гранитные глыбы. Рагот разбивает их в осколки немедленным Криком и замолкает, оглядываясь. Если бы он не увидел никого живого, он пошел бы дальше, вдоль побережья или куда привело бы его полузвериное чутье, пока не отыскал бы кого-то, кого мог бы убить.

В этот раз ему не нужно идти далеко.

Первый, пробный Крик исчезает в незримом заслоне Азидала, и Конарик понимает, что сейчас Рагот обрушит на них все, о чем сможет вспомнить. Конарику это не слишком нравится. Сахкосик виновато кружится рядом алыми всполохами, он успевает приласкать и успокоить ее кратким приказом на Эльнофексе, и от этого ярость Рагота становится еще ярче.

– Не трогал бы ты его джиллу, – ворчит Азидал, с невероятной скоростью сплетая барьер за барьером. Сахкосик фыркает и лениво окатывает его катреном матемагии, чтобы просканировать на наличие вредоносных датаграмм Апокрифа. Все защитные плетения тут же дают сбой, вынуждая Азидала подавиться руганью.

– Извини, – говорит Конарик, обращаясь к Сахкосик. Джилла раздраженно машет на него крыльями, приняв на пару секунд драконий облик. Конечно же, она отлично знает, что он хочет сделать, и это возмущает ее до глубины души. Конарик и сам не слишком доволен, но что поделать.

Он выходит вперед и встречает Довазул Эльнофексом. Само по себе это не гарантирует ничего, но возможность оперировать реальностью на более низких уровнях дает преимущество. В конце концов, он старается не касаться основных тонов музыки мира – еще не хватало разрушить вообще все вокруг.

Но ему удается замедлить время вокруг них до такой степени, что даже атморская кровь уже не спасает Рагота. Он задыхается ставшим слишком холодным для него воздухом, теряется во вдруг потерявших вес временных потоках, и яростные вихри его Языкопесни стихают – чтобы смениться Песнью защиты. Он Поёт, чтобы напитать время энергией музыки, но Довазул может только продлить его смерть, прежде чем он не сможет выдохнуть больше ни единой ноты.

Солнцем во тьме сверкает золотая маска, но Конарику приходится подойти вплотную, чтобы лучи света смогли достичь раготовых глаз.

– Помнишь меня? – спрашивает Молчание Голода и отпускает бьющееся в незримую плотину время. Рагот смолкает, когда вокруг становится достаточно энергии для него.

И не поднимает меч.

– Конарик, – говорит он совершенно спокойно – совсем как раньше. – С тобой я сражаюсь на землях Атморы.

Конарик принимает относительное время в его словах как должное. Довазул прекрасен своей всеобъемлющей образностью; за невозможностью смертных полноценно Беседовать на Эльнофексе, Довазул незаменим.

– Почему ты оставил своих людей, Рагот?

Он смотрит на него как на дурака. Совсем как раньше.

– Потому что таково моё Имя, – устало объясняет он. – И я больше не вижу смысла в том, чтобы противиться его зову. Конец Времени совсем рядом, Конарик, о ком мне заботиться и кого беречь от гибели, если всех поглотит Голод? Сам Совнгард блюет душами, не принимая никого из мертвых, какая же разница, кого убивать?

– Безумие Пелинала, – напоминает Азидал, бесшумно оказавшийся рядом. – Такое случалось и раньше. Его просто нужно было иногда останавливать. Да, так делал и Исграмор. Война сводит Рагота с ума.

Он задумчиво перекладывает Вутрад с одного плеча на другое.

– Но никогда безумие не овладевало им с такой силой.

Рагот смеется. Он похож на Пелинала сейчас – с ног до головы в своей и чужой крови, в помятом и почти лишенном силы доспехе, с блистающим атморским мечом, внутри которого альдмерская магия уже проложила незримые трещины.

– Кому говорить о безумии, если не двум еретикам? Зачем ты пришел ко мне, Конарик; неужто сделать меня предателем в четвертый раз? Голос Исмира ты несешь в себе давным-давно, и, когда Харальд забрал его у тебя, я вдохнул его обратно. Первым из всех Голосов Бромьунаара я благословил тебя, Конарик, когда мы сражались на Атморе. Древним обрядам нет разницы, в каком времени их воплощают. Оставь меня наедине с войной.

– Я думал, первым был Голос Обмана, – Конарик почти растерянно встречает его взгляд. – Любовь Шора.

– Ну, если ты хочешь так это называть, – соглашается Рагот. И снова пожимает плечами. – Какая теперь разница.

Конарик отвечает ему Голосом Войны, и теперь наконец-то они Поют в унисон. Подождав, пока развеется его звучание в тишине, Молчание Голода склоняет голову – с благодарностью и прощением.

– Иди и сражайся за чье угодно имя, Рагот, Меч-Щит Исмира. В этот раз всё будет по-другому.

Рагот кивает в ответ. Наверное, он еще сомневается, но слишком многое уже сбылось, чтобы саморазрушение Колеса остановилось теперь.

Он уходит, облаченный в алое сияние Сахкосик, и Конарику отчего-то кажется, что когда-то очень давно, когда-то в другой жизни, они бы сожалели об этом. Но сейчас сожалений нет: только войну они делят на двоих, и нет ничего больше.

– Я пойду за ним, если я тебе больше не нужен, Конарик, – говорит Азидал, снимая с плеча секиру. Вутрад истекает лунным светом: ее жажда неизбывна точно так же, как ярость Рагота.

– Постой. Конец Времени слишком близко, чтобы оставлять неоконченные дела, – Конарик позволяет шепоту Стуна сменить воинственный зов Исмира в своем Голосе. Маятник равновесия дрожит внутри, но если это не милосердие, то что тогда?.. – Ступай на запад Скайрима, в горы Предела. Рядом с орочьей крепостью, Мор Казгур, ты найдешь вход в Вечернюю пещеру. Она ведет к Забытой долине. Я думаю, ты и сам увидишь в ней святилища Аури-Эля.

Лезвие Вутрад вздрогнуло.

– Они выжили? – бесстрастно спросил Азидал. Изуродованная Херма-Морой маска вновь скрывала его лицо.

– Я знаю об одном, – сказал Конарик. – Если поторопишься, может быть, успеешь окончить свою месть до Конца Времени. Если нет… я завершу ее за тебя.

Вспышка портала плеснулась рядом черным и изумрудным, зашипела мглистой отравой Обливиона, проливаясь на землю. Азидал выбрал самый краткий путь, решив не терять ни единого мгновения. Конарик задумался на мгновение о том, что позабыл сказать ему жрец-еретик, но догонять ушедшего путями Апокрифа казалось ему излишним.

Впереди ждали два последних Голоса, два недостающих тона во всеобъемлющем спектре музыки мира, две еще несломленных Спицы. И он знал, которая из них должна быть последней.

***

Время справедливости по-прежнему царит в Бромьунааре. Впервые Конарик ступает под своды священного внутреннего храма, озаренные светом магических огней: ранее он не был сюда допущен.

Статуи богов глядят на него из полумрака, живого и дышащего в такт дыханию последнего стража Бромьунаара. Конарику кажется, что каменные перья в пальцах Джунала колеблются вместе с призрачным шелестом, наполняющим подземелья.

– Мудрость и справедливость тяжело уживаются друг с другом, – говорит Морокеи. – Будь проклят мир, где вечно торжествует лишь первое… но иной мир пожрал бы сам себя, подобно змее, кусающей собственный хвост.

– Я не понимаю тебя, – признается Конарик, и Морокеи безразлично встречает его взгляд:

– Ты никогда не понимаешь.

Отчего-то он кажется преисполненным скорби, и Конарик все еще не может различить, почему.

– Сквозь зрачок Джунала можно увидеть то, что скрыто ото всех, даже от самой сути сущего. Парадоксально?.. и всё же истинно. Слишком тяжелы чаши весов равновесия, слишком непросто удержать их в балансе. Сколько раз я закрывал глаза, чтобы не обрести знаний, что были слишком опасны для меня, для моих земель или для мироздания; сколько раз я шел на преступление ради большего блага, и всё это – лишь для того, чтобы стоять с тобой рядом у Конца Времени и не сметь сказать единственную истину, что важна! Ты всё равно не поймешь ее, никогда не поймешь ее, и никто не поймет. Любой заклеймил бы меня еретиком за подобные слова, и я не произнесу их. Но я могу сказать тебе, что тебя предали, и никто не виновен в том, кроме тебя самого: ибо ты предал сам себя, и это повлекло за собой всё прочее.

– Я сумел понять речи Вокуна, Светоносное Око, но ты говоришь загадками, что мне не по силам.

Морокеи взглянул на него почти с отчаянием.

– Я предал тебя, Конарик, чтобы Азидал предал тебя. Или, быть может, тебя предал случай. Или Целестиал, которого ты носил в себе. Или так повелели боги в последней попытке спастись… Я верен тебе, Конарик, и останусь верен до самого Конца, но я знаю больше о тебе, чем ты сам. Я ни разу не смотрел в Свитки, им свойственно лгать, но я прочел Зеленые Скрижали Ступеней Джунала и познал истину моего бога. Ты никогда не простишь мне ее, как не простят и другие. Я не держу зла на тебя: так должно быть.

Они поднялись из подземелий Бромьунаара на поверхность, к заснеженным окрестностям древнего города, где еще стоял Лабиринт и крохотное святилище с деревянной маской. Посох Магнара засиял, впитывая солнечный свет; он мог вечно пить магию и никогда не переполниться. Морокеи указал на юг свободной рукой.

– Там последние опасности, что грозят тебе, Конарик. Солдаты, шпионы, маги?.. пустяки, Голоса Бромьунаара и армия драугров справятся с ними. Но на юге лежит Башня Белого Золота, Колесо внутри Колеса, которое уже приводят в движение имперские служители. А еще южнее лежит Артейум, и там сейчас находится тварь, которая способна на слишком многое. Ей не место в этом времени, но то отголоски нашей собственной жажды могущества. Я знаю ее под многими именами; здешние маги называли ее Оком Магнара. Она принесет великие разрушения, но она может остановить тебя – пока еще.

Конарик обернулся к нему, и на какую-то долю времени свет Джунала стряхнул с них смертные личины, обнажая истинное их нутро.

– Я не могу начать сражение, не встретившись со своей женой.

– Я знаю. Я помогу тебе в последний раз, прежде чем замолчать. Мудрость становится слишком опасной в такое время. Поторопись, если хочешь успеть.

Они вернулись в прежние свои обличья, и Конарик кивнул, благодаря за совет.

– Я постараюсь, Светоносное Око. И я позволяю тебе уйти.

Он стоял один над древним городом людей и драконов, окруженный мертвецами и тенями прошлого, и Голос Джунала кружился вьюгой у него внутри. Оставался всего один из восьми, но музыка мира уже дрожала, шла рябью искажений, и шелуха иллюзий облетала с сущего. Он в самом деле должен был торопиться.

***

Время битвы или время мгновения до нее наступает, когда он находит Вольсунг – конечно, на поле боя, ведь больше нигде ей не нашлось бы места. И наступает время молчания, пока он вспоминает о том, что должен ей сказать.

С неба падают звёзды – одна за другой, стекая сияющими огненными каплями на юг, за горы Джерол. Где-то в сердце Империи людей магические метеоры разбиваются о Башню Белого Золота, где-то на цветущих землях Артейума человек с посохом Магнуса пытается удержать в цепях древнюю тварь из далекого будущего.

Для того, чтобы они могли встретиться перед началом Конца, как было всегда.

– Харальд не пришел бы сам, – говорит Конарик-или-тот-кто-стоит-в-его-обличье. – Ты всегда посылаешь его на защиту людей. Как к Ал-Эш. Всё время сумерек ты стоишь рядом со мной, и во время каждого рассвета ты выбираешь иную сторону. Неужели так отчаянно горько тебе смотреть на Конец Всего, что каждый раз ты пытаешься отдалить его?

Супруга-в-Битве улыбается ему тысячей ледяных ветров.

– Я верна тебе, и буду верна всегда, и я предала тебя, и предам всякий раз, когда сумерки движутся к рассвету. Но не мне красть слова у Джунала. Мы делаем лишь то, что мы должны делать; мы не можем быть иными, тебе ли не знать?

– Ты стояла за Харальдом и Партурнаксом, – говорит он. Эпохи, которых он даже не видел, накладываются одна на другую, проявляя общие черты – которые прежде от него ускользали.

Ускользали от них всех.

– Кто-то должен был уравновесить тебя по другую сторону Оси.

Он хмурится.

– А теперь? Кто уравновесит меня теперь? Я убил Партурнакса и избавился от Исмира и Героя – по вашим советам. Кто теперь удержит баланс?

Ястребиный крик смеется ему в ответ. Ему кажется, что в глазах супруги он видит слезы, но не может разобрать, причина тому радость, скорбь или ветер.

– Ты сам себе равновесие, – отвечает она. – И я буду на твоей стороне, даже если мне придется сразиться с тобой в бою.

Поцелуй-в-Конце вдыхает в него последний из Восьми Голосов, и музыка мира расстилается перед ним – горящая всецветным спектром, поющая всезвучием тоном, танцующая всевозможностью движений. Где-то далеко-далеко падает переломленный шпиль Бело-Золотой, падает – и никак не может упасть. Где-то далеко-далеко КИНМУНЭ рвет цепи посоха Магнара, и никак не может разорвать до конца. Где-то совсем-совсем близко растворяется разбитый на части лунный свет – и никак не может растаять полностью.