Текст книги "Беруны. Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

так... Холоп – что волк: ты сколько его ни корми, а он всё в лес глядит.

– Ну, мои не таковские, – возразил Василий Иванович, руку об руку потерев. – Я их и

лаской и таской, в очи мне глядят, только что хвостом не виляют. А порскну – скусят голову и

тебе, коль перечить мне будешь!.. Скусят враз!..

– Да что ты, Василий Иванович! – спохватился Голицын. – Кто перечит? Будь здоров,

живи сто годов, будешь у нас царем на Москве.

– Иван Васильевич, князь Голицын, – застучал по столу князь Иван. – Великий государь

Димитрий Иванович жив еще, здравствует... Почему же сулишь ты князю Василию

Ивановичу быть царем на Москве?..

Шуйский засуетился на своем месте, шубу на себе запахнул, руки потер, точно озяб он

сразу, и стал князю Ивану моргать да подмигивать.

– Молод ты, молод, Иван Андреевич, – залепетал он, ёрзая по лавке. – Несмышленый

еще. Жив был бы твой батюшка, он бы тебе рассказал, он бы тебя поучил... Ну, буду я тебе

вместо отца: чай, нашей ты породы, из Рюрикова рода князь, лучший человек. Я тебе

расскажу, я тебя и научу. Говоришь ты – здравствует государь. Это ведомо и нам. А и ты

ведай: коли здравствует, то может и помереть, помереть может в одночасье... Хи-хи!.. Федор

Борисов на что был молод, цвел что крин1, ан и помер, ан и помер...

Бледный, как скатерть, в которую он уперся руками, поднялся князь Иван с места,

выгнулся в сторону Василия Ивановича, стал дышать тяжело.

– Вспомни о боге и душе своей, – как бы выдавил он из себя глухо. – Что затеял опять в

застарелой своей злости?.. И описать нельзя все хитрости твои, все увертки. Да не ты ли в

прошедшем году бил челом Иоаннову сыну на Лобном месте у Василия Блаженного – у

Троицы святой на виду? Почему же теперь ты цесарю не жизни, а безвременной смерти

желаешь?

Стало тихо в трапезной, так тихо, что слышно было, как хрипло дышит князь Иван, как

ёрзает по лавке Василий Иванович Шуйский, как потирает он ладонь о ладонь.

– Несмышленый, несмышленый, – лепетал он, подпрыгивая на своем месте, зло сверкая

глазками в красных, гноящихся веках. – Я тебя научу... Вместо отца буду. .

– Нечему тебе меня учить! – ударил князь Иван кулаком по столу. – Лжи у тебя и

бесстыдства непочатый лес. И ехать к тебе не хотел, в паучье твое стадо, да вот омутил ты

меня поклонами да примолвками своими.

– Молчи, псарёнок! – затрясся весь, затопал ногами Шуйский. – Смеешь ли так в доме

моем ругаться надо мной! Не только что повелеть, мне моргнуть одним глазом – и порубят

тебя на куски, члены твои собакам кинут!

Князь Иван выпрямился вдруг, шагнул через лавку, попятился к стенке и зажал в руке

сабельные ножны.

1 Лилия.

– Как же, коли не так! – крикнул он, саблю обнажив. – Попробуй, моргни! Ты еще и

подумать не успеешь об этом, а я голову твою с плеч долой, изменник, зверь подпольный!

– Холопёнок! – заскрежетал зубами Шуйский. – Щенок! Тебе у меня живым не быть! Не

поможет тебе никто, что я над тобой сделаю!

Размахивая саблей, юлою вертясь, стал выбираться князь Иван из трапезной, и от него

шарахались слуги с блюдами и тарелками, шут с шутихой, принявшиеся было улюлюкать

князю Ивану в угоду господину своему, двое купчин, возвращавшихся из соседней палаты в

обнимку. Князь Иван до того размахался саблей, что чуть носа не отсек выпятившемуся с

места сюсюке, который тотчас опрокинулся спиной на стол, в миску с просольным.

– Батюски!.. Матуски!.. – вопил он в предельном ужасе, отбрыкиваясь ногою, укрыв

локтем лицо. – Ой, смертуска моя присла! Ой, смертуски не хоцу!.. Я есцо молодой!..

Переполох был велик. Гости от напасти нежданной выскочили из-за стола, стали кликать

стремянных ехать по своим дворам. А монахи, трепеща и содрогаясь, все забились за печку;

перепутались там, в тесном углу, манатьи и однорядки, не отличить там стало игумена от

архимандрита.

– Свят, свят, свят... – бубнили монахи, налезая, как тараканы, один на другого. – Помяни,

господи, царя Давида... всю кротость его... Свят...

– Ну, отдам же я тебе свой позор скоро! – крикнул Шуйский князю Ивану, когда тот с

саблею своею вертелся уже в сенях.

XXII. НАПАДЕНИЕ

Князь Иван выскочил на двор и с высоко поднятою саблей кинулся к навесу. Здесь в ряду

других коней, притороченных к яслям, стоял и князь-Иванов бахмат, перекинувший свою

белую голову Кузёмкиной кобыле через каурую шею. Кони стояли в седлах, только отвязать

поводок, вскочить в седло и прянуть хотя бы через тын, коли ворота на запоре. Но Кузёмки не

было видно подле нигде, а оставить Кузёмку у Шуйского значило б выдать послужильца

своего злобному старику всей головой. Князь Иван знал, что не видать ему больше Кузёмки,

если не поедут они вместе со двора тотчас. Хорошо еще, если Шуйский просто одним только

насильством похолопит Кузьму и запровадит его на край света, в какую-нибудь дальнюю

свою вотчину, до самой могилы овечьи шкуры в квасе мочить. А то ведь и не задумается,

вепрь, шкуру спустить и с самого Кузёмки, чтобы хоть на нем выместить свою злобу, либо

возьмет да ни в чем не повинного мужика охотничьими собаками затравит. И в Москве

никому это не будет в удивление. Все приказы1 московские завалены такими делами – о

боярском насильстве, о своевольстве господском, о жестокости непомерной.

Князь Иван метался под навесом туда и сюда, выскакивал на двор, на задворки кинулся, а

Шуйский тем временем выбежал на крыльцо и стал кликать какого-то Пятуньку. Но Пятунька

тот, всегда бывший где-то близко, постоянно начеку, как на грех, куда-то запропал, и князь

Василий стал охать и сокрушаться, заметив подле себя младшего Голицына, выбравшегося

вслед за Василием Ивановичем на крыльцо.

– Ох, оплошал я с пащенком Старковским, с Ивашкой Хворостининым, господи Сусе!

Эко маху дал! – бегал по крыльцу и то застегивал, то расстегивал на себе шубу князь

Василий. – Думал так: гож нам будет Ивашка Старковский, нашей-де породы человек, а

держит его царь в приближении... Для того-де и будет Ивашка нам гож, чтобы извести царя

воровского, промыслить о небытии его на свете... Да вот те, оплошал же... О господи...

Пятунька-а-а!..

И Пятунька, и впрямь похожий на волкодава, в полушубке, вывернутом наизнанку,

взнесся наконец откуда-то из подклети на крыльцо, содрал с головы шапку рысью и стал

перед князем Василием, напружившись, готовый по одному мановению своего владыки

начать сечь, крушить, резать, толочь.

– Ты тут на дворе не чини ему никакого лиха, – стал шептать Шуйский Пятуньке. –

Спусти со двора, а сам окольною улкою выкинься; к церкви Пречистой выскочишь, да за

Пречистою его и устереги. Как повернет он за Пречистую, местечко там глухое, ты – на него,

1 Приказами назывались центральные учреждения Московского государства.

убей чем ни попало пащенка: пульку ему вбей либо кистенём дойми...

Пятунька рванулся было вниз, но Шуйский его удержал:

– Погоди... Еще скажу. . Мужика стремянного ты не убивай досмерти: покалечь маленько

мужика да приведи сюда на двор. Мужику зачем гинуть: он еще мне будет гож и работу.

Ступай!..

Пятунька ринулся с лестницы да под лестницею пропал, только свист его змеиный по

двору пошел. Должно быть, от свиста Пятунькиного и проснулся в холопьей избе Кузёмка,

сунул голову из сеней, ан там, по двору, князь Иван с саблею наголо мечется, Кузёмку кличет.

Бросились они оба к навесу, мигом на конь сели, понеслись двором и – сигать через тын не

пришлось – в широко раскрытые ворота выехали. И вслед за ними со двора выехали еще двое

и сразу за воротами свернули в проулок.

Князя Ивана бахмат едва брюхом о землю не шарпал, до того измордовал его всадник

плетью своею. Но, заметив, что Кузёмкиной кобыле не угнаться за горячим конем, отстает

Кузьма, еле и видно его за дорожною пылью, князь Иван сдержал свою лошадь и саблю

упрятал в ножны. Оглянулся в другой раз – направо, налево, – а уж много убыло дня, и после

дублёных овчин у Шуйского так сладко пахнут клейкие почки за городьбою в садах. Князь

Иван дал подъехать Кузёмке, и кони их затрусили малою рысью.

– Шуба твоя, Иван Андреевич, – удивился Кузёмка. – Где же шуба? Отчего таково скоро в

кафтане одном в седло вскочил? Я вон гляжу, ты саблею машешь, и кинулся за тобою к

навесу да на конь. А шуба-то как же?..

И то: князь Иван впопыхах о шубе своей забыл; осталась она у Шуйского на сундуке в

переднем покое.

– Ты, Иван Андреевич, поезжай помаленьку, а я за шубой твоей слетаю враз, – хотел уже

поворотить свою кобылу Кузёмка, но князь Иван не дал ему этого.

– Не пропадет моя шуба, – поморщился он, все же досадуя, что новый его долиман1 у

Шуйского остался; но тряхнул головой: – Не сглонет ее шубник... У него, думаю, шуб и без

шубы моей хватает... Завтра пошлю к нему за шубой...

– Зачем завтра! – не соглашался Кузёмка. – Можно сегодня... Я враз...

– Делай, Кузьма, что велю! – прикрикнул князь Иван на Кузёмку. – Сказал – завтра!..

Завтра поутру поедешь, – понизил он голос, – не один поедешь: дворников возьми с собой

человека три, да и ехали б оружны. Все сказал тебе. Скажу еще только: богу моли, что живой

к Матрене своей ворочаешься.

– Эва дела! – крякнул Кузёмка, пригнувшись к своей кобыле, чтобы поправить у нее на

храпе уздечку. И камень, запущенный, должно быть, в голову Кузьме, пролетел над ним со

свистом, а другой так и угодил князю Ивану в убранный серебряными бляхами ворот

кафтана. Грохнул выстрел где-то в двух шагах, рассыпался словно каплями дождевыми по

молодой листве за городьбой, взмыли на дыбы кони, схватился князь Иван за саблю,

вытащил и Кузёмка из-за пояса кривой свой нож. И двое верховых выскочили из-за церковки,

у одного в руке еще пистоль дымился, несло от пистоля гарью, палёною тряпкою, порохом

перегорелым. Кинулся этот с пистолем к Кузьме, метнул на скаку аркан, ободрал Кузёмке нос

и бороду, только и всего. А Кузёмка, не достав его ножом, что было силы хлестнул его

плетью по лицу. Может быть, и очи выбил он плетью своею у мужика, так скоро тот ускакал,

покинув и товарища своего, с которым бился князь Иван.

Детина в вывернутом полушубке, и на человека не похожий, наскочил на князя Ивана с

кистенем. Князь Иван отвел от себя саблею своею железное ядро на кистене, ударил по ядру

этому один раз и другой, саблю иззубрил, пожалел, что и сам пистоля с собою не взял, и

качнулся в седле от удара в лоб, от того, что небо загудело, земля завертелась и пошло все

перед князем Иваном вкривь и вкось. У князя Ивана и череп бы треснул, если б лоб не был

прикрыт шапкою, собольим околышем, по которому и пришелся разбойничий кистень. Но

кровь залила князю Ивану лицо, ослабела сабля в руке, он ничего не видел перед собой в

бешеном вращении, засверкавшем вокруг. Он не разглядел и Кузёмки, который подобрался к

детине и полоснул его ножом по полушубку. У Кузёмки нож был наточен, прохватил он

1 Долиман – старинная верхняя одежда, расшитая шнурками.

полушубок насквозь, прохватил, видно, и дальше, потому что детина и кистень свой опустил

сразу, заревел, задергал плечами, вместо плети кистенем коня своего жиганул и кинулся

прочь. А тут уже люди стали сбегаться на выстрел и крик, церковный дьячок выглянул на

улицу из пономарни, решеточный приказчик1 бросился ловить разбойников, когда тех и след

уж простыл.

Князя Ивана сняли с коня и повели в пономарню, где Кузёмка вымыл ему водою лицо и

залепил кровоточащий лоб черною паутиною, которою затканы были в пономарне все углы.

Он перевязал князю рану платком, и сквозь голубой платок вскоре проступило алое пятно.

Уже вечерело. Дьячок пошел в церковь свечи гасить. Толкавшийся в пономарне народ

заторопился к своим дворам, опасаясь решеточных сторожей, которых ночным временем

было и от разбойников не отличить. Кузёмка помог князю Ивану сесть в седло, и они поехали

хоть и шагом, но норовя, как и все, добраться к своему двору до темноты.

XXIII. АРИСТОТЕЛЬ АЛЕКСАНДРЫЧ, ГОСУДАРЕВ АПТЕКАРЬ

На лавке в комнате своей, под отцовским желтым одеялом просыпался князь Иван в эту

ночь несчетное множество раз. Он трогал у себя на лбу повязку, намоченную в холодной

воде; старался при слабом мерцании свечи разобрать, кто это там поник у дверного косяка,

бормочет и хрипит; и опять чудится князю Ивану, что скатывается он вниз широкой и темной

рекой, которая неизменно всякий раз выносит его из покоев на двор.

Снится князю Ивану странный сон. На дворе, точно галка, сидит на воротах туркиня

Булгачиха и покачивает тюрбаном своим в эту сторону и в ту. Туркиня стара; мелко-мелко и

часто разветвились у нее на лице и на шее морщинки; не понять, как старая такая на ворота

взобралась. А она и протягивает князю Ивану руки, просит с ворот ее снять. Князь Иван

помог бы ей, но и ему не слезть с высокой березы, куда его взмыла темная река. А тут еще

каменьем начинают швырять в князя Ивана, в туркиню, в топчущегося под березою Кузьму.

У туркини голова в тюрбане – как большой черный гриб. И вертится этот гриб в какую

сторону ни возьми. Качнет головой туркиня, и камень мимо летит. Завертится тюрбаном, что

флюгарка на ветру, и несется камешек, как воробей, над головой у нее, бухает через улицу в

соседский тын. А князю Ивану так головой не завертеть. Вот и угодил ему камень в самый

лоб.

Князь Иван просыпается. Так... Голова у него и точно будто камень тяжела, а лоб мокрой

тряпкой повязан. Пить... Кто-то подносит к губам его ковшик, брызжет студеной водицей в

тряпку у него на лбу, и князь Иван снова уносится по широкой реке сначала вниз

стремительно, потом медленно, медленно вверх.

К утру иссякла река; туркиня, как курица, сама с ворот снялась, руками замахала, ровно

крыльями захлопала; а князь Иван крепко спал, завернувшись в шелковое одеяло, и когда

проснулся, то уж и обедать пора приспела как раз. Но он еще долго лежал на лавке,

припоминая вчерашний день, свое столкновение с Шуйским на пиру, детину в вывернутой

шубейке, набросившегося на князя Ивана со своим кистенем. Был ли детина этот от

Шуйского подослан, или сам от себя пошел на такое дело? И для чего?.. Как понять?.. Кто-то,

на него похожий, будто и бросился князю Ивану в глаза, когда с саблею наголо бежал князь

Иван у Шуйского через двор. Но и то: молодцов таких было и без Шуйского рук всегда

довольно на Москве.

Кузёмка, как и наказано ему было, ездил с тремя дворниками к Шуйскому за князевой

шубой еще с утра. Все они поехали на одном возу, с ножами за голенищами и рогатинами,

уложенными под сено. Но доставать им не пришлось ни рогатин своих, ни ножей. Шуйский,

не споря, сразу выдал Кузёмке отороченный лисьим мехом долиман и даже пожаловал всех

четверых ендовою травничка2. Узнав от людей, разболтавшихся после угощения, что за лихо

такое стряслось с князем Иваном, Шуйский и вздыхал, и сокрушался, и руки свои потирал, и

князю Ивану кланяться приказывал, и наконец отпустил их всех, подарив на всю братию

алтын.

1 Полицейский, заведовавший в Москве ночной охраной отдельного района.

2 Ендова– широкий сосуд с носком для разлива напитков. Травник – водочная настойка.

Дома Кузёмка пошел к князю Ивану с шубой, лисами отороченной, расшитой по груди

шнурками, а князь Иван еще и не вставал, лежит у себя в комнате, лоб тряпкою перевязан.

Повесил Кузёмка шубу в сенях на колок и поплелся в поварню щей у Антонидки спросить. А

и в поварне там у них, оказывается, хворые: лежит безвестная девка, вчера привезенная

Кузёмкой, кричит, поет, стонет, смерти себе просит. Антонидка ж и вовсе голову потеряла: то

ли кушанье готовить, то ли за девкой ходить. Плеснула она Кузёмке щей в миску и метнулась

обратно в угол, где лежала у нее девка. Стала там стряпея подушки взбивать, девку с боку на

бок поворачивать, а Кузёмка понес свою миску на двор, сел у поварни на завалине да щами

этими и пообедал. И потом хотел было уже и отдохнуть прилечь где-нибудь на весеннем

припеке, как вдруг в ворота кто-то толчется. Стоит за воротами возок, выходит из возка кур-

гузый немчин в черненькой епанче, сказывается аптекарем государевым.

– Дела!.. – только и вздохнул Кузёмка, пропустив немчина в калитку, распахивая ворота

возку.

До сумерек просидел у князя Ивана немчин. Он снял у больного тряпку со лба, грязного

еще от вчерашней паутины, которою Кузёмка хотел кровь затворить. И долго кручинился

немчин за паутину эту, плевался, фырчал и смыл ее наконец крепкой водкой, а лоб князю

Ивану засыпал каким-то бурым порошком. Немчин долго, по обычаю своему, говорил при

этом невесть что, и Кузёмка, который за тем ли, за другим то и дело забегал в хоромы, только

рот разинул, когда услыхал, что и князь Иван язык завивает, губами хлюпает немчину под

стать.

– Gratias tibi, ago doctissime, pro sanatione corporis mei1, – варакал немчину князь Иван. –

И великому государю, что прислал тебя, мое спасибо скажи.

– Карашо, карашо, скажу, – откликнулся немчин и сам тоже в свой черед опять что-то по-

своему варакнул. – Majestas eius2, – сказал он, – хотел навещать тебя; говорил, будет на твой

двор.

– Ой, так ли? – обрадовался князь Иван, но тотчас снова нахмурился и молвил печально:

– Надолго ли мне хвори этой, скажи мне, Аристотель Александрыч. Не ко времени беда мне.

Еще дня с три – и пан Юрий Мнишек будет в Москве, а за ним и Мнишковна, свадьба

государева приспеет, послы королевские станут править посольство, от государей иных

земель послы идут, купцы флорентийские и гамбургские, из Кракова, Львова, Гданска

навезли диковин... Сколько Москва ни стоит, а такого не видывала... Ещё и я увижу коли?..

– Увидит, увидит, любезни князь, – поднялся с лавки немчин. – Еще день лежит, два

лежит, потом сразу здоров будет. – И он завихлял, кланяясь изголовью князя Ивана и всему,

что наворочено было у него в ногах.

Кузёмка после вчерашнего прощального пира с Отрепьевым и сегодняшнего угощения у

Шуйского чувствовал себя как-то небывало налегке. Он ни над чем не задумывался, он все

теперь мог, и все было ему нипочем. Он не задумался и зазвать немчина в поварню, где в огне

и бреду маялась безвестная девка.

– Полечи ее чем ни есть, господин, – кланялся немцу и кивал ему своим ободранным

носом Кузёмка. – Кровь ли пустить, али пошептать над девкой, чего пригоже... Царей ты

лечивал – дело это не простое: у царей, бают, и кишка тонка... А над девкой-чумичкой только

пошепчи: тут, чай, и работа не до пота...

Немчин попался ласковый, хоть и фырчал он у князя Ивана за паутину. Он улыбнулся

Кузёмке, кивнул ему в ответ головой и пошел с ним в поварню. Но там стряпея, чего не

ожидал Кузёмка, встретила обоих с шумом и криком.

– Да и чего вы, собачники, затеяли!.. – кричала она во весь голос, наскакивая невежливо

то на аптекаря, то на Кузёмку. – Да и где ж это слыхано!.. Девку немец хочет лечить

беспамятную, сиротку. . Да как станет она, сиротинка, людям в очи глядеть после

басурманской твоей лечбы?..

Тут Антонидка залилась слезами, и Кузёмка поскорей увел немчина прочь. И немчин,

сидя уже в возке, расспросил, как умел, Кузёмку про девку хворую, достал у себя из

1 Спасибо тебе, ученейший муж, за лечение.

2 Его величество.

коробейки синюю скляницу с мутным снадобьем и велел поить девку этим снадобьем перед

утренней зарей что ни день. Немчин уехал, а Кузёмка понес скляницу Антонидке в поварню.

Антонидка, не говоря ни слова, швырнула скляницу в поганую лохань, а Кузёмку стала гнать

из поварни на двор. Кузёмка, не споря с развоевавшейся стряпейкой, пошел к себе на

задворки – в память прийти от всего, что обернулось на глазах за последние два дня:

Отрепьев, и девка, и Шуйский, разбойники, немчин...

– С ума сойти, – стал даже разговаривать сам с собой Кузёмка, пробираясь в

наступившей темноте между телегами, спотыкаясь об оглобли, о вилы, о грабли, не убранные

на ночь. – Дело простое... С памяти собьешься как раз...

Но тут Кузёмка вздрогнул от нового стука в ворота, куда кто-то ломился нагло, не

считаясь ни с чем.

– Я чай, не кабацкий двор наш – ворота ломать! – крикнул Кузёмка, обернулся и ахнул.

Вся улица светилась заревом, точно загорелось там в церкви у Ильи от непотушенной

свечки либо за тыном у соседа-дьяка от перекаленной каменки в бане. Кузёмка кинулся к

избушкам дворников, поднял их всех на ноги, и они всею оравою, кто с ведром, кто с

секирой, ринулись к воротам.

XXIV. ГОСТИ

Они неслись через двор с ревом и гиком; из поварни выскочила на крыльцо распатланная

стряпейка; князь Иван с перевязанной головой высунулся за окошко. Дворники добежали до

ворот, вышибли колок из калитки и, давя друг друга, вытиснулись на улицу. А там с перепугу

показалось им целое войско с пищалями, с копьями, с дымными факелами, притороченными

к седлам. И у самых ворот вьются на горячих конях двое вокруг третьего – безбородого

человека в малиновом опашне, в лисьей шапке, из-под которой выбились по бокам

рыжеватые букли. Пропихнувшиеся на улицу, с Кузёмкою во главе, дворники сразу секиры

опустили, ведра разроняли, разинули рты и словно и вовсе окаменели от такого дива. Но те

двое у ворот на конях горячих наехали вдруг на дворников, чуть конями их не потоптали,

стали кричать осердясь:

– Открывай ворота государю-царю!.. Гей, мужичьё, поворачивайся!..

Дворники, услыхав такое, на колени попадали и так, на коленях, убрались обратно на

двор в калитку. Там только они вспрянули на ноги резво и кинулись подальше от див таких –

к себе на задворки. Один Кузёмка стал хлопотать у ворот: столб вынул, створы распахнул,

подворотню выставил. И въехало войско на хворостининский двор, с коней слезли ратники,

огни свои притушили, взялись дичину потрошить, – видно, с охоты возвращались они вместе

с царем.

На крыльцо вышел князь Иван и, держась за перила, стал спускаться по лестнице –

необычайного гостя встречать. Но гость этот в лисьей шапке уже сам прыгал вверх через

ступеньку, князя Ивана за руки схватил, вскричал звонко:

– Да что ты, Иван Андреевич!.. Лица на тебе нет, а ты по лестнице пялишься.

– Встретить тебя, государь, иду; поклониться, за честь спасибо тебе молвить.

– Не надо, не надо, – замахал руками гость. – Ступай себе с богом в хоромы. Пойдем, я

помогу тебе.

Димитрий обхватил князя Ивана по поясу и вместе с ним поднялся наверх, сенями

прошел и в столовую палату вышел. И вслед за ними туда же вошли Масальский-Рубец и

Петр Федорович Басманов.

– Вот-ста я и у тебя, Иван Андреевич, – молвил Димитрий, усадив князя Ивана на лавку

и оглядываясь вокруг. – Не бывал никогда у крайчего моего. Живешь небогато...

– По достаткам и житьё, государь,– улыбнулся князь Иван. – Не с чего мне в золото

хоромы наряжать. А я и не плачусь тебе.

– Добро, – тряхнул кудрями Димитрий, расхаживая по палате, куда Матренка успела

притащить все подсвечники, сколько было их в доме. И множество свечей пылало по всему

покою, на столах, на подоконниках, по стенам, в небольшом железном паникадиле,

свесившемся с потолка.

– Добро, – повторил Димитрий, вскидывая то на князя Ивана свои водянисто-голубые

глаза, то на Басманова с Рубцом, присевших на другую лавку, рядом с зеленой муравленной

печкой. – Будет у нас, Иван Андреевич, еще дело впереди. А теперь поведай мне о беде

своей. Шуйский Василий Иванович приезжал нынче в Думу. От Шуйского по всей Думе и

пошло: с Хворостининым-Старковским беда. Скажи, как это стряслось с тобою?

– Лиха такого, государь, я чаю, на Москве никогда не изжить, – ответил князь Иван. –

Спокон веку здесь так... Вот достало и мне. От Шуйского ж ворочались мы вчера с мужиком

стремянным вдвоем: устроил он, Василий Иванович, пир, так вот уж после пира

ворочались... Выскочило двое на нас с каменьем, с пистолями, с кистенями, стали мы с ними

биться... Ну вот, государь, добро – по собольему околышу кистень пришелся...

Димитрий остановился как раз против князя Ивана, стал ногти кусать, топнул ногой,

обутой в красный бархатный сапог.

– Завтрашний день позову к себе земских да сам их за бороды оттаскаю. Не слыхал бы я

напредь про то на Москве.

– Для чего ж, государь, за бороды земских? – молвил князь Иван. – Чай, я слово твое

государево свято.

Димитрий повернулся на каблуках, сдернул с себя опашень и остался в алом кафтане,

расшитом орликами двуглавыми. Он швырнул свой опашень на лавку и вновь заходил по

палате.

– Не так! – крикнул оп, сжав кулаки. – Вижу я ныне, что не всех надобно словом, да

любовью, да волею: надобно и неволею и жестокостью.

Увидя себя в зеркале, он остановился и стал поправлять на висках свои кудри, совсем

ржавые при свете свеч. Потом улыбнулся – от сердца, видно, у него отлегло – и сразу же

заговорил совсем о другом.

– Ты женат, Иван Андреевич? – обернулся он к князю Ивану. – Эва!.. До сих пор мне

неведомо: есть у тебя в доме хозяйка?..

Князь Иван смутился, задвигался на помятом полавочнике.

– Нет... – стал он мямлить. – Не женат еще... Не сошлось мне еще так...

– Вот ты каков! – обрадовался почему-то Димитрий. – Не сошлось еще... Ну, так я тебя и

женю! – воскликнул Димитрий. – Неделя-другая сойдет – полна будет Москва невиданной

красоты. Воеводенки, старостенки лучших кровей... Цвет Речи Посполитой... Василия

Михайловича спроси: он ездил к рубежу государыню-царицу привечать.

Басманов и Василий Михайлович Масальский-Рубец, улыбаясь, глядели то на царя,

который стал расхаживать по комнате, то на совсем смутившегося князя Ивана. А Матренка

тем временем успела убрать стол кувшинами и чарками, тарелками и мисками – всею

дорогою утварью, какая только нашлась в хворостининском доме. И, когда покончила она со

всем этим, князь Иван поднялся с лавки, подошел к Димитрию и поклонился ему низко:

– Пожалуй меня, государь. Отведай хлеба-соли. Не обессудь.

И Васманову поклонился князь Иван и Масальскому-Рубцу:

– Петр Федорович, Василий Михайлович, пожалуйте меня и вы. Пожалуйте, гости

дорогие.

Вопреки обычаю стародавнему, гости не дали упрашивать себя долго. Они сразу сели за

стол, и Матренка принялась служить Басманову и Рубцу, а государю – сам князь Иван.

XXV. ГОРОД ПАРИЖСКИЙ, КОРОЛЬ ГЕНРИК ЧЕТВЕРТЫЙ

Большой костер зажгли ратники посреди хворостининского двора. С обеда рыскали они

то полем, то лесом вслед за царем и теперь расселись вокруг разгоревшихся дров, разостлав

на земле свои суконные епанчи. Кузёмка, как приказал князь Иван, обносил их всех пивом, а

сами ратные, нанизав кусочки дичины на шпаги, жарили мясо на приветливо урчавшем огне.

Тихо, вполголоса, переговаривались они у костра, и так же тихо разглядывали нарядную

станицу иноземцев дворники, толпившиеся неподалеку, одолевшие свой первоначальный

испуг. И по тыну хворостининскому нависли головы любопытных в ряд, ильинский поп там

уши свои под скуфьею развесил; и челядь попова тоже глазами на тыну расхлопалась; даже

старый дьяк, усадьба которого была расположена через улицу напротив, и тот, сидя верхом на

своем работнике, перекинул через тын белую свою бороду, длинную, как кобылий хвост.

В поварне Антонидка, убравши волосы под кику1, лучину зажгла, растопила наскоро

печь, стала хватать ухватом с пода то одно, то другое и слала Матренке наверх одно кушанье

за другим. Хорошо, что умолкла безвестная девка в углу; накричалась она за день целый, а

теперь заснула под Антонидкиным тулупом.

Ночная птица бубнила где-то близко на пустыре. Сладостное благоухание источал

каждый листок. Ароматы полевые плыли в раскрытые окна столового покоя, нагретого

пламенем множества свеч. Димитрий расстегнул на себе и кафтан, из-под которого выглянула

саженная розовым жемчугом рубашка. Царь пригубил вина из чарки да мяса отведал; и

молвил князю Ивану, на лавку его посадив рядом с собой:

– Иван Андреевич! В крайчих ходить – невелика задача... Авось я один управлюсь с

чаркой и тарелкой... У тебя управлюсь, управлюсь и у себя в Верху. А коли понадобится, то

меня и боярин бородатый разует либо питье на пиру подаст... Мстиславский либо Шуйский...

Только на то и гожи пузатые – есть да пить... Авось не сплошают и мне поднести. Так... Ну,

это присказка, а дело слушай. Иван Андреевич!.. Ты учен, умеешь по-латыни, как говорится –

знаешь, где рак зимовал. Знаешь, я думаю, Францию, город Парижский знаешь, есть о том в

книгах. В прежнее время почитай что и вовсе не бывало у нас сношения с королями

французских земель, а земли, сам ведаешь, истинно райские, первых статей.

Димитрий встал, шагнул через лавку и заходил по палате из угла в угол. Он остановился

у раскрытого окошка, поглядел, как играет огонь на доспехах копейщиков вокруг костра, и

полной грудью вдохнул в себя струю весеннего воздуха. Вернувшись к столу, он перекинул

только одну ногу через лавку и, усевшись так, снова заговорил:

– Генрик Четвертый, король французский... О нем уже и песни поют не в Париже одном –

по целому свету. .

И Димитрий попробовал напеть из песенки, слышанной в Самборе у воеводы Мнишка:

Генрик Четвертый, ему хвала и честь...

Но песенка, как мотылек, порхала около, точно не даваясь Димитрию в руки.

– Как это?.. Не вспомнить мне...

Димитрий закрыл глаза, даже ладонью затенил их от зажженного на столе подсвечника, и

попробовал еще раз:

И с девой молодой...

Драгоценный камень, как кровавая капля в золотой раковинке, блеснул у Димитрия на

пальце, и тут же рядом, на другом пальце, притаилось тусклое колечко, выточенное из

лосиного копыта. Димитрий не снимал кольца этого много лет, веря, что оно поможет ему в

падучей болезни, как натвердил ему волхв, встреченный однажды на Ваге в лесу.

– Вот никогда не видывал Генрика короля, – молвил Димитрий, потерши себе переносицу

точеным колечком, – а пуще брата родного Генрик мне люб. Ну, да уж и повидаю... Дайте

сроку, милые... Я чаю, не год туда идти кораблю. А ты, Иван Андреевич, будешь послом от

меня. Летом этим снарядишься в дорогу, известишь Генрика, что и сам к нему быть хочу,

послами б нам обменяться, как пригоже, торг деять обоюдный, вместе султана воевать... Там

уж по наказу, будет тебе прописано в наказе все подробно... Как, Иван Андреевич? Чай, во

сне не снилося тебе Парижский город видеть?

– То так, государь, – ответил раздумчиво князь Иван, поникши головою, белым платком

перевязанною. – То верно, не снилось... Твоя воля. А не молод ли я для дела такого –

посольство такое править перед очами славнейшего короля?

– А я не молод? – крикнул Димитрий и широко руки развел.

Красное пятно повыше правой кисти царя мелькнуло на миг князю Ивану из-под

вздернувшегося зарукавья. «Родимое», – подумал князь Иван; но Димитрий свел руки,

упершись ими в ковер на лавке, и пятно пропало под надвинувшимся рукавом.

– Не постарше буду и я, – продолжал Димитрий. – «Молод»! Не один ты поедешь.

Великий секретарь мой Афанасий Иванович Власьев с тобою в посольстве будет. Ему, сам

1 К и к а – головной убор, который носили женщины после замужества.

знаешь, дела такие за обычай. А постарше тебя, то так – у меня довольно сенаторов: