Текст книги "Беруны. Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

Оформление Б. Диодорова

ОБ АВТОРЕ

Вошедшие в эту книгу повесть «Беруны» («Русские робинзоны») и роман «Из Гощи

гость» принадлежат писателю, оставившему яркий след в советской исторической

художественной литературе.

Можно с уверенностью сказать, что писателем Зиновием Самойловичем Давыдовым

владела страстная любовь к русской литературе и русской истории. Эта любовь составляет

самое существо его творчества.

Зиновий Самойлович Давыдов всю жизнь, за исключением первых лет своей

литературной юности, когда он писал стихи, посвятил исторической прозе. Для него история

нашей страны была исполнена настоящей большой поэзии. Он находил её во всем: в

безбрежных ковыльных степях, по которым двигалось русское воинство; в чащобах могучих

лесов, укрывающих от ворогов города и села Древней Руси; в перепутанных переулках

деревянной Москвы начала XVII века. Он любовался мастерством зодчих, воздвигавших

дивные храмы и палаты; гордился мужеством, с которым русские люди брались за оружие,

чтобы отстоять свою землю от врагов; восхищался языком, ярким, точным, бесконечно

гибким и выразительным, тем, каким он сам писал свои книги.

Темами своих книг Зиновий Давыдов всегда избирал напряженные и драматические

события отечественной истории: Смутное время, Севастопольскую оборону... Он выше всего

ценил в истории правду и те уроки, которые способна дать только правда.

* * *

Зиновий Самойлович Давыдов родился 28 апреля 1892 года в городе Чернигове. Его

родной город был овеян духом русских былин, легендами и преданиями о богатырских

битвах на степных окраинах Русской земли. По преданию, в этом городе похоронен один из

самых поэтических персонажей русской истории – князь Игорь, которого в своей великой

поэме «Слово о полку Игореве» обессмертил безымянный гениальный древнерусский поэт.

Окончив черниговскую гимназию, Зиновий Давыдов поступил в университет, переехал

учиться в Киев, где история Древней Руси обступила его со всех сторон: Нестор-летописец,

те же богатырские битвы, киевские «Золотые ворота». Казалось, вся земля была пропитана

духом древности.

Может быть, при своей любви к истории молодой Давыдов и мог стать историком-

исследователем, прославить свое имя в качестве археолога, автора исторических

исследований... Но в такой же мере, как историей, Зиновием Давыдовым владела страсть к

литературе. Ещё будучи гимназистом, он начал печатать стихи, в 1919 году издал свою

первую книгу стихов «Ветер». А дальше, когда Давыдов переехал в Петроград-Ленинград,

окончательно определилась его профессия: он стал литератором. Прежде чем появился на

свет его исторический роман «Беруны», Зиновий Давыдов много лет проработал

журналистом и редактором. В книге Зиновия Давыдова малоизвестное приключение четырех

мезенских поморов стало сюжетом яркого повествования, проникнутого глубоким

пониманием времени, характеров людей, любовью к своеобразной и неброской красоте

русского Севера, самобытному языку поморов. Писатель смело перебрасывает своих героев

из маленького заполярного городка в столицу империи Санкт-Петербург. Перед читателем

предстает в ярких и точных деталях как двор императрицы Елизаветы, так и скромная изба

помора-рыбака.

Зорко следивший за всем новым, что появлялось в нашей литературе для юношества,

Алексей Максимович Горький в своем добром отзыве о первом романе Зиновия Давыдова

отметил и знание им истории родины, и любовь к родному языку. . А читатель подтвердил

отзыв Горького своим огромным интересом к «Берунам». Книга издавалась несколько раз не

только у нас, но и за рубежом. Её с удовольствием и большим интересом читают до сих пор,

она прочно вошла в золотой фонд исторических книг для детей и юношества.

Семь лет прошло между появлением «Берунов» и выходом нового исторического романа

Зиновия Давыдова «Из Гощи гость». Сама продолжительность этого срока показывает, как

много работал писатель над своим произведением, с каким тщанием изучал материал,

вживался в одну из самых сложных и драматических эпох нашей истории. Роман «Из Гощи

гость» повествует о Смутном времени, об интригах русских бояр и об авантюрном

завоевательном походе на Москву польской шляхты. События этого времени изображены в

книгах многих замечательных писателей России, включая самого Пушкина. И тем не менее

Зиновий Давыдов создал произведение своеобразное, никого и ничего не повторяющее.

Главный герой романа – Иван Хворостинин – реально существовавшее лицо, о котором в

материалах истории остался очень слабый след, в романе Зиновия Давыдова стал ярким и

интересным человеком, которого страсть к знаниям, к новому, интересному бросает в самую

гущу исторической авантюры, жертвой которой он в конце концов и становится. Совершенно

оригинальным персонажем в нашей исторической литературе явился друг и наставник

Хворостинина – придуманный писателем пан Феликс Заблоцкий. Писатель ярко рисует

образованного вольнодумца, атеиста, ярого врага воинствующего католицизма. И при всём

этом пан Феликс Заблоцкий, забулдыга, драчун, склонный к авантюрам, – живой,

обворожительный как в своих глубоких мыслях, так и в легкомысленных слабостях...

Увлекательный, даже приключенческий сюжет романа «Из Гощи гость» не помешал

писателю воссоздать исторически правдивую картину того сложного, запутанного и трудного

времени, которое история назвала Смутным...

К истории этого времени Зиновий Давыдов вернулся через много лет в повести

«Разоренный год». На этот раз героями его книги стали великие патриоты Русской земли

Минин и Пожарский, которые возглавили народное ополчение. Через всю бурную панораму

разорения русского государства и народной войны с оккупантами проходят образы двух

бойких и смышленых русских мальчишек, которые стали очевидцами и участниками важных

событий. Судьбы детей и подростков, которые волей обстоятельств оказывались втянутыми в

круговорот больших исторических событий, интересовали писателя. Об этом рассказывается

и в повести «Разоренный год», об этом написана была вышедшая в 1955 году повесть

«Корабельная слободка», увлекательно и горячо показавшая знаменитую оборону

Севастополя во время Крымской войны и участие в этой обороне подростков из Корабельной

слободки.

3. С. Давыдов скончался в 1957 году. Уже после смерти писателя, в 1963 году, вышла еще

одна его книга «Звезды на башнях». Это небольшие рассказы, объединенные одной темой –

историей Московского Кремля.

Читая книги Зиновия Самойловича Давыдова, мы приходим к мысли, что любой факт

истории может стать сюжетом, что в истории нет ничего неинтересного. Писатель и нас

заставляет любить прошлое, любоваться древними городами, мастерством московских

каменщиков, искусных ткачей, оружейников, литейщиков, любить всё то большое и малое,

что нам оставила история, все её следы, ставшие для нас, потомков, драгоценным

свидетельством самобытного таланта нашего народа.

В своем отзыве о романе «Беруны» А.М. Горький отмечал, что автор обладает «развитым

вкусом к истории». Этот вкус к истории, любовь к родному языку, яркие картины,

воссоздающие дорогое прошлое, постоянно привлекают к себе взрослых и юных читателей.

Вот почему книгам 3.С. Давыдова суждена долгая и славная жизнь.

Л. Разгон

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЛОДЬЯ ЕРЕМЕЯ ОКЛАДНИКОВА

I. ПОШЛА НАСТЯ ПО НАПАСТЯМ

Еремей Петрович вытер рукавом рубахи пот, отставил чайный стакан и взглянул на свои

толстые, похожие на луковицу часы. Было уже девять, а мужики всё ещё не управились с

погрузкой, и за окном слабый ветер играл выцветшим флажком на мачте.

– Распустился народ, ползем, что нерпа1, прости господи! Походили бы, как я ходил при

царе Петре.

– Ну и что же, отец, выходил? – съязвила, гремя посудой, Василиса Семеновна. – Три

1 Нерпа – тюлень.

корабля погрузили, четыре года ходили – четырех китов выходили.

– Ну уж, ты уж! – сказал в сердцах Еремей Петрович и сердито стал искать шапку.

День выдался – немного их, таких деньков, выпадает на Мезени: сине было небо, и

синяя, свежая переливалась на солнце вода. Еремей Петрович шёл и щурился, Еремей

Петрович Окладников, чей парусник колыхался напротив его, Еремея Петровича, дома. Да,

полтора десятка, почитай, не больше, прошло с тех пор, как ходил он от казны на китовый

промысел и сам запускал гарпун, а сейчас, гляди-ко, какую на прислоне – на бережку

высоком – домину вывел и какие суда у него ходят, и сам он себе хозяин.

– Еремей Петровичу!..

– ...Петровичу!..

– Здравствуй, батюшка!..

– ...батюшка!..

И народ расступался перед ним, а он шел вдоль бережка, щурясь и прикидывая будущие

барыши.

Солнце с утра радовало Еремея Петровича. Он был сегодня в духе, он видел сегодня

только хорошее и не хотел вводить себя в грех перебранкой со своею Василисою или

руганью с замешкавшимися работниками. Ведь корабли за море надо снаряжать в

благодушестве, без гневливости и прискорбия. Тем более, что, когда Еремей Петрович

подошел к покачивавшейся у берега лодье1, все четырнадцать лодейников были на местах и

ждали только его хозяйского приказа.

– Ничего не забыл, Тимофеич? – спросил Еремей Петрович и зорким оком обвел

загроможденную бочками палубу.

– Все как есть, Еремия Петрович, – прохрипел в ответ Алексей Тимофеич Хилков,

кормщик и староста ловецкой артели.

– Ты смотри у меня! – погрозил Еремей Петрович конопатым пальцем. – Чтобы всё как

следует!

– Это уж как полагается, – сказал, виновато кашлянув в кулак, Тимофеич.

– Как полагается... Знаю я тебя!

Тимофеич поправил на голове шапку и вытер губы.

– Ну, с богом! – сказал Еремей Петрович и перекрестился.

– Пошла Настя по напастям, – вздохнул кто-то в толпе на берегу.

Багры уперлись в песчаное дно, и стоявший на берегу Еремей Петрович сразу поплыл

назад. Но то плыл не Еремей Петрович, а большая лодья огромным лебедем плавно

скользила посредине реки. И вот она уже за островом, и Ванюшка Хилков, Тимофеичев

приемыш, поднимает парус, а Еремей Петрович всё ещё стоит на берегу и бросает в

пространство зычные напутствия:

– Гляди-ко, Тимофеич, полегче у луд!2

– У-у-у. . – подвывает кто-то в ответ Еремею Петровичу с другого берега, а кто – не

видно.

– Держи берегом, как пройдешь Поной! – не унимается Еремей Петрович.

– Ой! – дразнит его эхо.– Ой-ой!

– Да убирался бы ты домой! – крикнул ему с мачты Степан Шарапов, курчеватый парень,

запевала и балагур. – Ишь, сохатый черт! Лешак!

Но Еремей Петрович не слышит. Он ещё долго стоит на высоком берегу среди

всхлипывающих баб и жмущихся к ним ребятишек, и ветер треплет его вороную бороду.

Потом, убедившись, что цепким своим глазом он уже ничего не вырвет из

сомкнувшегося зыбкого пространства, он поворачивается и по красной глинистой тропке

начинает подниматься к дому.

II. СТУДЕНОЕ МОРЕ

1 Лодьей на севере называют большое мореходное палубное трехмачтовое судно; лодейник – работник на лодье,

матрос.

2 Луда – подводный камень либо прибрежная каменистая мель.

Широко раскинулся холодный океан, и во все стороны разбежались по волнам его

открытые дороги, – их не перенять, не унять, не затворить.

И по такой вольной, никем не заставленной дороге, по русскому Студеному морю шли и

шли корабли не один уже век, норвежские, и английские, и шведские; добирались и до Новой

Земли и к острогорью – к Груману, который иностранцы по-своему называли Шпицберген.

Вот и лодья Еремея Петровича, благополучно пройдя в июне 1743 года Понойские луды,

черные от черных бакланов1, второй уже день шла Ледовитым морем. Попутный ветер,

усиливаясь с каждым часом, резво гнал её далёко от рыбачьих становищ на Коле. Скалистый

берег с подводными камнями и песчаными мелями уже не всплывал как призрак позади, из-

под небоската. Небольшие куски рыхлого льда временами терлись о борт. С утра, как сквозь

сито, мелкими каплями сеял дождик. Паруса намокли на мачтах, и палуба пахла отсыревшим

деревом, как осенью лес.

Тюлени ещё в Белом море казали над водой свои круглые головы и иногда целым стадом

издали шли за лодьей, провожая промышленников в далекое плавание. Степан Шарапов от

скуки палил в них дробью, и испуганные звери падали на дно камнем.

Скучно было Степану в этой мокрени и безделье. Он вчера ещё отточил два своих

гарпуна, топор и короткое копьецо. Спал он сегодня до самого обеда, а сейчас, накрывшись

мокрой холстиной, сидел, свеся ноги, на бочке и плевал далеко через борт в колыхавшуюся

синюю воду.

Что делать в этакой синьке судну, вышедшему для китового боя? Не любит кит этой

светлой сини и ищет мест потемнее да помутнее, там, где тучами плавают ракушки, медузы и

всякая мелкая рыба. Кит жрет всю эту мелочь, только это он и способен проглотить, хотя сам

он величины страшнющей.

А вокруг лодьи густел туман, хотя днем и ночью, во всякое время стоял здесь белый день.

Сквозь пар видно было, как багровело и вспухало солнце, катясь по небесному кругу и в

целые сутки не спадая за небосклон. Бесконечный этот день ел глаза Степану, и его начинала

нудить тоска. Тогда он принимался горланить песню, запрокинув мокрое лицо в небо:

Уж мне надобно сходить

До зелена луга

Уж мне надобь навестить

Сердечного друга...

А за бортом по-прежнему жирно шлепало рыхлым льдом, да дождь сегодня, как и вчера,

сеял сверху, точно сквозь мелкое сито.

Но вдруг что-то треснуло под самым носом лодьи. Дрожа, как испуганный конь, корабль

остановился сразу, и Степан кубарем скатился со своей бочки на мокрую палубу,

запутавшись в наваленных там парусах и канатах и ткнувшись лицом в засунутую меж ними

запасную рею.

III. ПРЕРВАННЫЙ СОН ТИМОФЕИЧА

Ледяное царство отгородилось от человека хрустальными стенами и ледяными башнями,

страшилищами морскими и лютым зверем. Но старый плаватель Алексей Тимофеич знает,

что с ледяной поляной или плавучей горой надо бороться не нахрапом, а старой моряцкой

сноровкой. И сноровку эту Тимофеич получил с детства, когда с отцом плавал на заморских

купеческих кораблях; от отца-то он тогда и перенял знание корабельного хода.

Много понюхал потом Тимофеич моря и ветра, когда плавал на голландских кораблях и

соловецких одномачтовых шнеках2. От голландцев научился он хорошо распознавать

направление по звездам и глушить из ведерка ром. И оттого ли, что шибко любил Тимофеич

эту голландскую водку, или, скорее, от другого чего, но только не вышел он, подобно Еремею

Петровичу, в хозяева, хотя борода у него из темной давно стала желтой и пошла мохнами, как

шерсть у старого ошкуя3.

1 Баклан – морская плавающая птица, водяной ворон.

2 Шнека – небольшое морское одномачтовое судно.

3 Ошкуй – белый медведь.

Окладников, тот рано засел дома и, сидючи там, богател свирепо, и быстро, и густо, а

Тимофеича всю вековщину носило по морям, и всё среди плавучих льдин и мокрого снега;

даже до теплого моря не дошел он за век свой ни разу.

Тимофеич в этот час, прикрывшись волчьим тулупом, спал на старых мешках в мурье1,

когда случилась беда. Неожиданно в быстро сгустившемся тумане выросла перед самой

лодьей ледяная крепость, – поди возьми её, пали в неё из пушек. Будь и тому рад, что жив

остался, что не выдал Еремей Окладников, строивший свои корабли не где-нибудь, а у

Баженина ещё на Вавчуге.

Тимофеичу спросонок показалось, что злобнейшие шведы снова открыли огонь по

Новодвинской крепости, как при Петре, сорок лет тому назад. Косматый и неумытый

выскочил он из люка и затопал по мокрому палубнику босыми ногами туда, где кричали и

ругались сбежавшиеся работники, пытавшиеся баграми и дрекольем отвести судно назад,

подальше от ледяного капкана.

Гора взялась невесть откуда. Она стояла перед самой лодьей, стояла и дымилась, и

слышно было, как стекала с нее в море талая вода.

Такие громады встречались мореходам и в прежнее время, да и не такие только. Бывало,

идет навстречу с края света целый хрустальный город с домами, зубчатыми стенами, с

дозорными башнями, и словно костры зажжены там ради большого праздника, и слышен

колокольный звон. Но плаватели знают, что дома стоят там без жителей и что без стрельцов

там башни. Заходит в эти дворцы один лишь ошкуй, такой же медведь, как и лешак, только

большой, белый и лютый. Взберется он на ледяную башню, поднимет вверх голову и долго

смотрит, как вдали проходит на промысел корабль.

Гора, на которую наткнулось судно, пока Тимофеич спал, укрывшись тулупом, была

словно облита молоком, и белый, молочный шел от неё пар. Казалось, она тихо покачивается,

хотя она поднималась не отвесно из воды, а стояла как бы на белом, местами выщербленном

ледяном блюде. В одну такую выщербину и воткнула лодья свой нос, который был теперь

сжат, словно плоскогубцами, двумя крутыми ледяными бережками.

Тимофеич увидел это, когда добежал до передней мачты. Здесь он сразу же, почти не

останавливаясь, спрыгнул босыми ногами на лед.

IV. СКОМОРОХ ВОЗВРАЩАЕТСЯ С ВЕСТЯМИ

Все суда Еремея Петровича были в это лето в полном расходе: ни лодьи, ни шнеки, ни

карбаса2. И чуть ли не всю Мезень набрал в том году Еремей Петрович на свои корабли, так

что остались там одни только бабы да дети. Даже городской скоморох, одноногий солдат

Сусаким, и тот увязался с промысловой ватагой и поплыл в окладниковской шнеке к Канину

Носу. Работники взяли ею сказки рассказывать, а он прихватил ещё свой полосатый мешок,

из которого при надобности вытаскивал дудку или размалеванную харю. Еремей же

Петрович, оставшийся сам на Мезени, только отдувался от понесенных трудов и, сидя на

крыльце, щурился и пялил солнцу навстречу свою вороную с подпалиной бороду, которую

ещё зимой прижег ему Сусаким горящей лучиною. Еремей Петрович тогда чуть не убил

Сусакима, но потом, позабыв о скоморошьей обиде, вспомнил о ней лишь тогда, когда

Сусаким пришел к нему наниматься и начал с того, что показал Еремею Петровичу кукиш.

– Не я кажу, скоморох кажет, – лепетал Сусаким, тыча шиш Еремею Петровичу под нос.

– Скоморохи – люди добрые... Скоморохи – люди веселые...

– Я те развеселю, демонская шкура! – осерчал Еремей Петрович. – Я те покажу бороды

жечь!

– Еремей, Еремей, бороды не жалей, пожалей голову, – завертелся Сусаким волчком на

своей деревяшке. – Люди на промысел идут, а ты лаешься.

– Тьфу ты, грех мне с тобой! Чего тебе от меня, пропади ты пропадом?

И несмотря на то что Еремей Петрович и слышать не хотел, чтобы скоморох и его,

Еремея Петровича, обидчик шел на промысел в окладниковской шнеке, работники подрядили

1 Мурья, или мурье, – трюм, нижнее помещение в корабле.

2 Карбас – беломорская лодка.

Сусакима от себя – ночами иль в безветрие днем рассказывать сказки про чертей и

разбойников. Какая же другая могла быть от Сусакима на промысле польза? Да и ему скоро

надоело в каниной дыре, и он запросился обратно.

Еремей Петрович благодушествовал в погожий денек на крылечке, когда под самым его

поросшим колючею волосиною носом вырос опять поганый сусакимовский кукиш. Хозяин

чуть не подавился собственным языком от такой неожиданности. И ещё большая оторопь

охватила его, когда Сусаким, вертясь на одной ноге и целясь в него из своей деревяшки, стал

передавать ему где-то слыханную весть о том, что лодья, ушедшая для китового боя, в

Ледовитом море напоролась на льдину.

– Ну и что же? И как же? – тряс Еремей Петрович Сусакима обеими дланями. –

Сусакимушко, друг!

Но Сусаким ломался и явно оттягивал время.

Тогда Окладников бросился в горницу и вынес скомороху стакан контрабандного рому.

Сусаким влил в себя ром и сказал, что водка душиста и пахнет прибавкой. Еремей Петрович

налил ещё.

– Ну, что же, друг Сусаким? Как же с лодьею? – трясся Окладников.

– Ништо, – изрек наконец Сусаким. – Как была, так и есть. Сказывали, идет без

задержки.

– Злодей ты, злодей, Сусаким! Зачем же ты томил меня столько? И рому-то выжрал,

собака...

– А тебе бы не этого надо, лешак? Дождешься! – обозлился скоморох, которому вино

ударило в голову.

Он по-шутейному выстрелил в Еремея Петровича из своей деревяшки и пошел вдоль

улицы, выпятив грудь, с полосатым мешком на спине. Но всё ж не соврал скоморох, и ему не

соврал передатчик.

Тимофеич, когда спрыгнул на лед, закричал не своим точно голосом:

– Рони паруса!

И несколько человек бросилось спускать паруса, пока сам Тимофеич возился за бортом,

переминаясь с ноги на ногу, как ученый медведь, а то и вовсе сползая на карачки. Он щупал,

нюхал, чуть не лизал языком обшивку лодейного носа и видел, что беда не так уже велика, не

глубоки царапины и ребро, должно быть, не повредилось. Тогда он по доске взобрался

обратно на палубу и полез в подклеть. Здесь все было цело, все рёбра лодьи были на месте.

А на корме тем временем два молодца мерно поворачивали руль вправо и влево.

Лёд у носа трещал и осыпался, и жалобно хрустел всеми своими косточками кораблец,

тяжело отрывая от себя вцепившиеся в него ледовитые когти.

Так вот бежали они первой беды, да беды вереницами ходят.

V. НАЧИНАЙ!

Прошло несколько дней, и уже забывать стали лодейники о горе ледяной, да и лодья шла

теперь по мутным зеленым волнам, и Тимофеич поэтому не вылезал из бочки на мачте. Он

видел с вышки своей, как играют в чехарду дельфины, как идут паруса по небу, там, где на

краю света оно сливается с водою. Тимофеич до того долго всматривался в морскую даль,

что, случалось, уже видел у небосклона китовые водометы, великое множество струй

сказочной вышины и дивной силы.

Тимофеич фыркал, тряс головой и сморкался со своей каланчи. Видение пропадало.

Однажды заметил он молодого кита совсем неподалеку от лодьи. Зверь выставил морду в

небо и словно смеялся над Тимофеичем.

– Начинай! – крикнул было вниз Тимофеич, и лодейники уже стали спускать карбасы.

Но на морском просторе не видно было ни зверя, ни птицы. По-прежнему ходил один

лишь ветер, да волны с разгону шлепались в натруженный борт. И лодейники, ругнув

Тимофеича старым ошкуем, опять залезли в мурью.

Но теперь не пришлось им спать долго.

– Начинай! – крикнул опять Тимофеич.

Кит на этот раз выставил из воды хвост и снова ушел под воду. Но Тимофеич знал, что

кит вот-вот всплывет опять, и, может быть, не один: об эту пору киты собирались иногда

целыми стадами. И впрямь, четыре огромных зверя показались из воды. К ним быстро пошли

на веслах мигом спущенные на воду карбасы. В обеих лодках было по пяти человек. Один

сидел на корме, трое гребли, а на носу стоял наготове гарпунщик.

Одна из лодок подошла к зверю на расстояние не более двух-трех сажен.

Степан в своей лисьей шапке вытянулся с носа лодки вперед – вот снимется с лодки и

сам, как гарпун, разрежет воздух. Но Степан откинулся назад и назад отвел руку. Тимофеич

видел, как он размахнулся и метнул гарпун и как потом сразу дернуло лодку и она со

страшной силой понеслась по волнам.

А в это время архангельский Капитон метнул с другой лодки один за другим два гарпуна

в кита поменьше – не в того ли, что дразнил Тимофеича, тыча ему из воды свое смешливое

рыло? Раненый зверь упал на дно, окрасив густою кровью зеленую воду, и утащил за собой

вместе с гарпуном все веревки, сколько их было в лодке. Но веревки были крепко-накрепко

привязаны к носу, а упавший кит натянул их не туго: воды ли были здесь не столь глубоки и

изнемогающий зверь издыхал на дне? Могло быть и так, и Капитон, ко всему готовый, стоял

насторожившись, зажав в одной руке топор, а в другой – две отточенные пики.

Время шло, и вода, как на мельнице, бурлила по всей водяной округе.

Но вот из воды показались оба стоявшие торчком гарпуна, и Капитон, не дожидаясь,

ткнул меж обоих гарпунов пикой, прямо по воде.

Зверь сразу же всплыл на воду с гарпунами и пикой. Он изнемог, но у него хватило ещё

напоследок силы послать вверх из своего дыхала кровавую струю, которая высоко

заполыхала в море.

Капитон прорезал ножом дыру в хвосте кита и продел в неё канат. И таким способом

стал медленно отводить к кораблю убитого зверя.

А лодки со Степаном не видно было нигде.

VI. ПРОПАВШИЙ КАРБАС

– Никиша, глянь-ко еще! – хрипел снизу Тимофеич. – У тебя глаз помоложе.

– Не видно, Алексей Тимофеич! – кричал ему из бочки вёсельщик Никитка.

Тимофеич хватал пересохшими губами воздух и начинал снова слоняться по палубе, без

толку тычась во все углы и обдавая работников запахом рома. Он перегибался за борт и

всматривался в морскую даль совиным, немигающим своим оком. Зеленая гладь напоминала

поемные луга за Окладниковой слободкой, где они с Ванюшкой треножили хозяйских

лошадей. Но там был луг, была зеленая земля под ногами, и росли на ней злаки и травы, а

здесь, куда ни поглянь, одна только погибельная муть.

Уж мне надобно сходить

До зелена луга...

– Кому ж это так певалося здесь, не вчера ли, совсем недавно? Ах-а! Это Степан, это

Стёпушка-гарпунщик щелкал, сидя на бочке. Эх, Стёпа, Стёпа, дуралей ты, Стёпа! Много ли

ты, Стёпа, нагарпунил за день в шапчишке своей рыжей?

Уж мне надобь навестить

Сердечного друга...

И Тимофей шел к насупленным работникам, молча свежевавшим убитого кита, и плел им

что-то про Ваню, про лодку, про лошадей на зеленом лугу под Мезенью.

– Ваня, сынок-от, он в карбасе со Степаном...

Лодейники ничего не отвечали, продолжая разделывать наполовину уже ободранную

китовую тушу. Убитый Капитоном кит был не из крупных, и весу в нем было, должно быть,

пудов всего каких-нибудь триста. Это был молодой ещё зверь, и бархатная его кожа на спине

отливала светлою синькой. Но сейчас он был канатами из воды немного приподнят и лежал

вдоль борта вверх брюхом. По брюху издохшего зверя ползали работники; они вырезывали

сало большими кусками и железными вилами подавали их на палубу.

Паруса были спущены, и обезветренное судно стояло безо всякого движения на тихой

воде.

– Никиша, а Никиша, не видать?

– Не видать, Алексей Тимофеич.

Тогда Тимофеич, не говоря ни слова, полез в мурью. Здесь он отпер свой окованный

жестью сундучок и достал оттуда медную флягу, которую выменял когда-то у пленного

шведа. Тимофеич поглядел на медных львов на фляге, на их высунутые крючковатые языки и

на три королевские короны. Все они были на месте, и все было как всегда. Не было только

Ванюшки. Вспомнив об этом, Тимофеич запрокинул голову и стал лить себе в горло крепкий

ром. Тяжелая фляга всё больше дрожала в руках Тимофеича и наконец вовсе вывалилась из

ослабевших его пальцев, залив ему ромом бороду, рубаху и портки.

Тимофеич хрипел что-то про сердечного друга, с которым ему до зарезу надобно было

повидаться в последний хотя бы раз, и мутные слезы текли из-под красных век старика и

застревали в мохнах бороды, желтых, как шерсть у старого ошкуя. Потом принялся

Тимофеич искать куда-то запропавшую флягу. Он выпотрошил весь сундук, но фляги не

нашел. Так-то старый Тимофеич, не повидав друга и не найдя фляги, свалился, мокрый и

пьяный, на пустые мешки.

VII. ГИБЕЛЬ АНДРЕЯ РОСОМАХИ

Лодка, посланная Тимофеичем на поиски пропавших, тоже словно канула в морскую

глубь.

Лодейники уже почти управились с работой: заколачивали последние бочки, до краев

набитые китовым салом, и спускали их в сырую и темную мурью. Там же, в мурье, на пустых

мешках лежал, разметавшись, Тимофеич, не видя и не слыша тяжелой вокруг себя возни.

Мертвый, каменный сон надавил ему на сердце, и, как железными обручами, была сжата его

голова.

За ним уже давно гоняется кит невиданной величины, и Тимофеич замечает, что вместо

плавников у кита – змеи и голова у него собачья. Тимофеич – в воде в сапогах, портки на нем

набухли, как два пузыря, и ноги, словно длинными ремнями, спутаны у него растущей на дне

морской капустой. Он плывет к берегу и доплыть никак не может. Он плывет к берегу из

последних сил, а ветер отдирает его от берега назад, и Тимофеич слышит, как кит с собачьей

головой рычит так, будто тысячу бочек с ворванью сразу вкатывают в пустую лодейную

мурью. Кит уже совсем близко; Тимофеич видит, что у зверя рыжая шерсть, такая же рыжая,

как Стёпушкина шапка. И язык он высунул из собачьей своей пасти, завернув его злым

крючком, как у львов на медной фляге. Тимофеич шарит во сне вокруг себя и потом снова

начинает захлебываться мутной соленой водой.

А гарпунщик Степан с Ванюшкой – Тимофеичевым приёмышем – и с другими, кто был с

ними в лодке, в это время тоже хлебнули морского рассолу, но только не во сне, как

Тимофеич, а и впрямь, наяву.

Кит, в которого Степан с размаху метнул отточенный гарпун, не упал на дно, как это

чаще всего бывает с китами, спасающимися от ловца. Он нырнул неглубоко, потом сразу

рванулся вперед и помчал лодку так, что ветер засвистел в ушах опрокинувшегося навзничь,

прямо на весельщиков, Степана. Степан бросился к топору, чтобы обрубить веревки гарпуна,

и, ничего не видя от забивших ему глаза слез, стал шарить кругом. Стали искать топор и

весельщики, но его не было в лодке. Вывалился ли он за борт, или его просто впопыхах

забыли захватить?

Ход карбаса был страшен. Такой быстроты без привычки не может вынести человек.

Буруны колесами завертелись вокруг слабого суденышка, наполнявшегося водой.

Водометами вырывались брызги из-под носа и бортов и обдавали китоловов с ног до головы.

Но раненый зверь уставал, и ход лодки понемногу делался тише.

Перестал бешено свистеть ветер, разбежались в разные стороны колеса, которые, как

волчки, сейчас только со скрежетом вертелись в глазах, заливая их едкой слезой. А вода всё

ещё клокотала под носом лодки, закручивалась воронками, вздымалась столбами. Степан

нащупал в воде на дне лодки мокрый гарпун и встал на носу.

Кит всплыл, но карбас с разгону быстро шел прямо на него. Весельщики схватились за

весла, болтавшиеся в разорванных и спутанных ременных уключинах. Степан медленно

отвел руку назад и с силою метнул гарпун.

Высоко ли взлетела лодка со всеми бывшими в ней работниками, или кит ударил хвостом

в борт, отбросив далеко в сторону и людей и разбитый в щепы карбас? Никто этого не мог

сказать, потому что никто этого не видел. Все помнили только пушечный выстрел и

холодный зеленоватый свет, замерцавший в морской глубине.

Когда Степан поднялся на воду, он услышал поодаль от себя крик и увидел людей,

рвавшихся из тянувшей их на дно водяной западни. Люди барахтались в воде и кричали, а у

Андрея Росомахи голова и лицо были в крови, и красная рубашка выпучилась у него на

спине, как окровавленный горб.

Степан увидел, что тонет Росомаха, что окунается его голова и лицо, омытое от крови,

снова всплывает на воду, а кровь опять заливает Росомахе лоб, и глаза, и русую бородку.

Степан, фыркая и отплевываясь, поплыл к Андрею. Но Росомахина голова снова спряталась

под воду, и там, где она сейчас алела петушиным гребнем, вертелось на воде сломанное

весло. Андрей больше не всплывал. Теперь-то омоют его от крови соленые волны, морская

пучина уберет его в далекий путь!

Степан нырнул и стал искать под водой руками. Вода обняла его, сжала, сдавила, и не