Текст книги "Беруны. Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

пусты, кузнецы от бесхлебицы и голода одни вымерли, другие разбрелись врозь. Только один

кузнец, тот самый, что прошлым летом показал князю Ивану дорогу и еще допытывался,

почем платят в городе за жита четверик, – этот еще держался и, болтая руками, длинными и

худыми, как плети, тыкался у себя в кузнице от горнушки к наковальне, от наковальни к

зубилу, от зубила к пробойникам, к клещам, к пудовому молоту, для которого уже мочи не

хватало у исчахшего за зиму кузнеца.

Однажды, совсем уж весной, когда князь Иван шел с коробейкою в руках и тетрадями за

пазухой мимо брошенных кузниц, он узнал своего летошнего знакомца в посиневшем

человечке, сидевшем без шапки прямо на земле у прокопченных дверей бездействовавшей

кузни. Растрепанные волосы космами нависли у него по лицу, он дышал часто и хрипло, но

когда завидел прохожего с коробейкою, месившего оправленными в медь каблуками крутую

грязь на дороге, то завыл тоненько и протяжно:

– Хле-эбца!.. Хле-эбца пиченова кусо-о-очик!..

Князь Иван достал из коробейки круглый хлебец. Мужик, завидя хлеб, пополз на

четвереньках к князю Ивану. Но их разделял целый прудок, полный талой воды, в которой

белели кудрявые облака и сверкала небесная просинь. Мужик, не останавливаясь, все так же

на четвереньках полез в лужу. Он начал икать от волнения и громко лязгать зубами. Князь

Иван бросил ему хлебец, который угодил прямо в воду, разлетевшуюся кругом холодными

брызгами. Но мужик шлепнул по воде длинной, как жердина, рукой, выловил хлеб, от

которого во все стороны разошлись круги, и принялся пихать себе в рот намокший мякиш.

Много, видно, дней не брал в рот кузнец хлеба ржаного, и вот теперь стоял он на коленях в

воде, икал, чавкал, давился неразжеванными кусками, но не переставал трясущеюся рукой

набивать себе рот мятыми комками мокрого хлеба.

Спустя неделю князь Иван снова шел той же дорогой, чуть подсохшей на мартовском

солнце и забубенном весеннем ветру. Подойдя к кузницам, вздумал князь опять покормить

кузнеца, изголодавшегося в лютую эту годину. Но у кузницы не видно было никого, и князь

Иван шагнул через порог в темный амбар, черный от сажи и копоти. Со свету ничего не

разглядеть было сначала в глубине по углам, и князь только вздрогнул и отступил в сторону,

когда пес, на лису похожий, бросился ему под ноги и выскочил из кузницы вон. Но тут князь

Иван споткнулся о что-то мягкое, что свалено было рядом с горнушкой на землю. Князь Иван

наклонился; при свете, который вместе с лихим ветром лез во все голые щели, увидел князь

скрючившегося возле холодной горнушки человека. Он был мертв, последний кузнец на

Болвановке. Половина лица была отъедена у него, должно быть, выскочившим только что из

кузницы псом.

– Господи!.. Боже мой!.. – только и пробормотал князь Иван и попятился к двери.

Очутившись на улице, он втянул голову в ворот и, не оглядываясь, зашлепал по

колдобинам и лужам. Он ни о чем не думал, лишь мерил ногами совсем распутившуюся в

этом месте дорогу. И только когда дошел он наконец до последней кузницы, напротив двора

пана Феликса, то остановился, огляделся, прислушался.

Было тихо кругом. По теневым местам белел еще снег, но солнце грело на черных

прогалинах, и в голых сучьях перестукивались дятлы. «Весна, – подумал князь Иван. – Вон

по зорям уж и кукушка куковала». И, высоко подобрав полы шубейки, которая была ему не

впору, он стал перебираться на другую сторону дороги, к дому пана Заблоцкого.

1 Князь Иван Хворостинин.

XIV. ГОЛОД

Хламу и сору невиданно намело в хворостининский двор на Чертолье. Повалилась

городьба, покосились ворота, и некому было пройтись по ним топором. Из-за бесхлебицы и

небывалой дороговизны старый князь разогнал всех дворников своих, работников и холопов.

Остались только Кузёмка-конюх, Булгачиха-туркиня, девка Матренка да Антонидка-

стряпейка.

Тяжелый гул колокольный колыхался теперь непрестанно изо дня в день над жестяными

маковками московских церквей, над изукрашенными чердаками боярских хоромин, над

яблонями, бесшумно и покорно ронявшими в безлюдных садах белый свой цвет. И

непрестанно же целыми днями тянулись по Москве возы к переполненным кладбищам. А на

возах тех, едва прикрытые дерюгою, навалены были мертвые тела. Покойников подбирали

повсюду: на перекрестках, по заулкам, у пивных и квасных кабаков, под кремлевскими

башнями, под лесами строившейся в Кремле колокольни Ивана Великого, которою царь

Борис Годунов словно хотел накормить беспредельную голодную Русь.

И низко в небе, казалось ниже новой колокольни, небывало пламенела яркая звезда. Она

не меркла при солнце, не погасала с утренней зарей, видимая днем и ночью.

Князь Андрей Иванович уже мало выходил из своей спальни и все чаще требовал сына к

себе. Глядя на молодого князя, старик ерошил седые волосы и вздыхал глубоко: «Ох, ох!..

Увы, увы!..»

На двор к Хворостининым повадились без числа калеки, побродяги, мнимые пророки.

Они приходили наги и босы, тряслись и вопили, предсказывая близкий конец света. У

каждого из них будто были видения. Колдун Арефа после первых петухов слышал невнятный

шум, а после вторых увидел поляка на рыжем коне, который взвился над новым дворцом

царя Бориса. Поляк всю ночь, до третьих петухов, вился вокруг Борисова дворца и хлопал

плетью.

Но колдуна Арефу превзошла Наська Черниговка, тоже известная чародейка. Она

раздобыла на задворках обгорелое бревно, приволокла его под окошко спальни Андрея

Ивановича и, называя бревно это Борисом, благоверным и благочестивым царем, принялась

как бы кадить над ним и петь по нем панихиду. Из окошка выглянул перепуганный Андрей

Иванович.

– Было мне извещение, – повернулась к нему Наська, бросивши петь и кадить. – Ночью...

– Не было тебе извещения, воруха1, еретица!.. – прикрикнул на нее старик.

– Было мне извещение, явились ко мне ангелы...

Но старик высунулся из окна и замахнулся на нее тростью. А подоспевший Кузёмка

ухватил ее сзади за локти н выпроводил прочь. После этого Андрей Иванович приказал не

пускать вовсе на двор предсказателей и пророков. Он совсем расхворался от надавившей на

него тревоги и по нескольку раз в день призывал к себе то Кузёмку, то туркиню, то

Антонидку-стряпейку и все расспрашивал их, не было ли кого-нибудь чужого возле двора,

когда злая чародейка пела страшную свою панихиду по живом царе Борисе.

Через неделю, когда старик успокоился немного, повеселел и, освеживши себя ковшом

игристого квасу, хотел было посидеть на солнышке на крыльце, в комнату к нему вошел

Кузёмка. Он метнул глазами туда-сюда, подошел к Андрею Ивановичу совсем близко и добыл

из-за голенища бумажный листок. Андрей Иванович глядел, недоумевая, на Кузёмку и с тем

же недоумением взял из рук его бумагу.

– В подворотне, милостивец-князь, лежала грамотка эта, – молвил Кузёмка,

поклонившись земно и отступив к двери. – На земле лежала, кирпичом прикрыта.

– Кирпичом?!

У старика захолонуло сердце. Он развернул сложенный вчетверо листок, исписанный

мелко, густо, кудряво.

– Ступай, Кузьма... Ступай уж!.. Охти мне!.. Гляди накрепко, нет ли таких листов и по

1 В старину под словом «вор» подразумевался государственный преступник, смутьян, реже – мошенник, но не

похититель, которого называли «татем».

другим местам. Под городьбой смотри, под тыном, под плетнями. Увы, увы!..

Конюх ушел, а старик кликнул князя Ивана и велел ему прикрыть поплотнее за собой

дверь.

– Вот, сынок, видишь письмо?.. – показал он князю Ивану исписанный неведомою рукою

лист. – Стали их уже метать и по боярским дворам. Ох, ох!.. Что и будет теперь?..

Князь Иван взял из рук Андрея Ивановича лист. Письмо на нем было уверенное и

отчетливое, только чернила чуть поржавели от солнца либо сырости. А на гладкой го-

лубоватой бумаге просвечивало водяное клеймо: пучок цветов и словно папская корона.

– Читай, сынок, мне тихонько грамотку эту. А как прочтешь, так и забудь.

Старик наклонился к сыну, и тот стал ему шепотом вычитывать по бумаге неслыханное,

доселе небывалое, то, от чего волосы дыбом поднимались на голове.

XV. ПОДМЁТНОЕ ПИСЬМО

По бумаге этой выходило, что он и впрямь был жив, царевич Димитрий, сын Иоанна, еще

в 1591 году убитый, как утверждали – по наущению Бориса Годунова, и словно воскресший

теперь, спустя тринадцать лет.

Старый князь Андрей Иванович требовал, чтобы сын еще и еще раз читал ему из

грамоты, которая была – страшно вымолвить – от царевича и великого князя Димитрия

Ивановича всея Руси и направлена была ко всем воеводам и дьякам, и всяким служилым и

торговым людям, и ко всему черному люду.

– «Божьим произволением, чья крепкая рука защитила нас от нашего изменника Бориса

Годунова, хотящего нас злой смерти предати: бог милосердный злокозненного его помысла

не восхотел исполнит и меня, государя вашего прирожденного, невидимою рукою укрыл и

много лет в судьбах своих сохранил».

У князя Ивана жарко разгорелось лицо, и огненным своим шепотом он полыхал в Андрея

Ивановича, то и дело заглядывавшего к сыну в бумагу.

– «И я, царевич и великий князь Димитрий Иванович, ныне, возмужав, с божьего

помощью иду на престол прародителей наших, на Московское государство, на все госу-

дарства Российского царствия».

Старик ахал, вздыхал, откидывался в изнеможении на обитую красным сукном спинку

скамьи и вновь шебаршил бородой своей по бумаге, которую уже в третий раз вычитывал

ему князь Иван.

– «И вы ныне от нашего изменника Бориса Годунова отложитеся к нам и впредь уже нам,

государю своему прирожденному, служите и прямите и добра хотите, как отцу нашему,

блаженной памяти государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Руси».

Князь Иван глянул на отца. Старик был бледен, крупные капли пота выступили у него на

лбу, и сидел Андрей Иванович неподвижно, с закрытыми глазами, с запрокинутой назад

головой – только кончик бороды его дрожал, как неукрытая былинка под играющим ветром.

Но, как только князь Иван умолк, старик забеспокоился, открыл глаза и опять приклонил к

бумаге ухо.

– «А я... – снова зашевелил князь Иван сухими губами и совсем пересохшим во рту

языком, – а я вас начну жаловати по своему царскому милосердному обычаю и еще в

большей чести держати и все православное христианство в тишине и в покое и во

благоденственном житии учинить хотим».

Бумага была прочитана в третий раз, и старик потребовал огня. В комнату к Андрею

Ивановичу, постукивая костылем, притащилась с тоненькой восковой свечкой княгиня Алена

Васильевна. Грузная, большая, она еле передвигала распухшие ноги, шурша коричневым

шелком, траурным платьем своим, которое носила теперь постоянно – и в пост и в скоромные

дни, в праздник и в будни. Она зажгла свечку от лампады перед образом и прилепила к столу,

раскрашенному выцветшими красками.

Андрей Иванович взял из рук сына подмётное письмо. Он поднес толстый бугроватый

листок к огню, но бумага не загорелась, а стала тлеть, рассыпаясь серебристо-черным прахом

по столу. Когда бумага истлела вся, Андрей Иванович дунул на черные соринки, усеявшие

весь стол, и они, как мухи, целым роем взвились вверх и разлетелись в разные стороны под

низким дубовым потолком.

– Присядь, княгиня, посиди уж, – подвинул Андрей Иванович ногою Алене Васильевне

скамейку. – А ты, сынок, ступай, побегай еще, порезвись, походи по Москве. Тебе уж

недолго... Скоро уж ты... И о чем читал тут, забудь. Нельзя тебе и припомнить ничего из

письма этого лихого. Слова не молви... забудь!.. – И старик коснулся уст своих пальцем.

Но как забыть князю Ивану это письмо? Он прочитал грамотку эту три раза. Он чуть ли

не всю знал ее теперь наизусть.

XVI. ВЕСЕННЕЙ НОЧЬЮ

С некоторых пор пан Феликс Заблоцкий стал как-то прихмурлив, точно на сердце пала

ему крутая забота. Он бросил наигрывать на своей свирёлке, и грохочущий его хохот не так

часто вырывался из раскрытого окошка, взметаясь над бурьяном. Даже по Мюнстеровой

космографии переводил он русобородому ученику своему как бы нехотя и через силу. А

князь Иван, когда приходил к нему по субботам, заставал у него теперь каких-то странных

людей, литовских, должно быть, купчин в черных атласных кафтанах, в желтых шапках, с

длинными кудерками, которые вились у них, словно шурупы, по щекам, поверх черных

бород. Но стоило только князю Ивану, приклонивши голову, переступить порог «замка»,

обмазанного потрескавшеюся глиной, как литовские люди живо собирали свои пожитки и, не

мешкая, убирались прочь со двора. Кто знает, о чем шептался с желтыми шапками пан

Феликс Заблоцкий нерусскою речью?.. Но, случалось, князь Иван успевал поймать и

знакомое слово: «царевич», либо «война», либо «Борис». «Не желтые ли те шапки по дворам

листы мечут, – подумалось князю Ивану: – Литва да Польша? Царевич Димитрий – он в

Литве, бают, в Гоще или в Самборе». И как бы подлинный голос царевича прозвучал у князя

Ивана в ушах словами из подмётного письма, найденного в подворотне под кирпичом: «Я,

Димитрий Иванович, ныне, возмужав, иду на Московское государство, на все государства

Российского царствия».

Князь Иван уже немало всякой науки перенял от бойкого шляхтича, переводил с латыни

на русский язык, знал цену иным басням поповским, был даже знаком и кое с какими

европейскими обычаями. Но хранил все это про себя, и даже родному отцу, старому князю

Андрею Ивановичу, невдомек было, какими странными и «греховными» для старорусского

человека познаниями преисполнен был теперь его единственный сын. Многоречивый пан

Феликс, потешаясь и гуторя, наговорил ученику своему с три кошеля былей и небылиц про

Литву, про Польшу, про Цесарскую землю – «Священную Римскую империю», – и князь

Иван все ждал, не упомянет ли как-нибудь разболтавшийся шляхтич Гощу или Самбор. Но

пан Феликс называл ему городов без числа и даже показывал их на картинках в

Мюнстеровой книге. Города эти были все в легких стрельчатых башнях; улицы были

замощены тесаным камнем; на перекрестках толпились какие-то чванливые люди в плащах и

шляпах, бок о бок с дамами, разряженными, должно быть, в шелк и бархат. Да, но о Гоще и

Самборе не обмолвился пан Феликс ни разу. Князь Иван сам вздумал завести с ним об этом

речь, но вовремя вспомнил отцовский наказ, много дней подряд повторенный затем: «Забудь,

сынок, забудь... Слова не молви о том... забудь...» Он уже больше не вставал с постели, князь

Андрей Иванович Хворостинин-Старко, и лежал, укрытый желтым одеялом, всклокоченный,

похудевший, испитой. Что ни ночь дул и шептал над ним приводимый туркинею колдун; что

ни день пел и кадил у изголовья больного тот либо другой поп. Но было видно, что уже

недолго осталось жить старому князю.

Была весенняя ночь. Соловьи жарко отстукивали в едва прикрытое окошко. В горницу к

князю Ивану струил роскошное благоухание зацветший шиповник. И князь Иван словно

поплыл в этих струях. Он плывет во сне все дальше и дальше. «Куда? – думает он. – В Гощу

либо в Самбор?.. К царевичу Димитрию?.. Но царевич давно умер! Тринадцать лет тому

назад он играл в тычку со своими сверстниками и набросился на ножик сам».

«Ха!.. – грохочет пан Феликс над ухом князя Ивана. – Князь ваша милость знает, что это

такие же поповские басни. Царевич жив!»

«Жив, жив!..» – закричали из всех углов желтые шапки и стали трясти своими витыми

кудерками.

«Жив!.. – залязгал зубами выползший из кузницы на четвереньках мужик. И заскулил: –

Хле-эбца пиченова кусочик...»

Князь Иван хотел бросить ему краюшку хлеба, но никак не поднять было руки, которая

обвисла, точно кулек, полный мякины. И князь дернулся, чтобы хоть раскачать немного руку,

но тут что-то грохнуло, смешалось, завертелось. И вот примечает князь Иван, что лежит он у

себя в горнице на лавке и лавка та ездит под ним от стены к стене все тише и тише и наконец

и вовсе остановилась в углу, вдоль ковра, на месте своем. Князь Иван еле разомкнул веки и

услышал внизу вопль и стук.

XVII. «УВЫ НАМ!»

Рано, перед зарею, друг дружку перемогая, пропели петухи на курятном дворе, и

раскрашенная слюда в окошках хворостининского дома чуть побелела, зарумянилась,

загорелась разноцветным пламенем. Над чердаком умолк жестяной флюгер, повернувшийся

солнцу навстречу, а оно уже скользило над росными лугами, над не кошенной еще травой и

словно стрелами, добытыми из огненного колчана, прорывалось сквозь зеленый пух

кремлевских садов. Разыгравшись во всю свою силу, солнце метнуло полную горсть

самоцветов в спальню к Андрею Ивановичу, который лежал, как вчера, как тому назад

полгода, на постели своей под стеганым желтым одеялом. Княгиня Алена Васильевна все в

той же траурной своей телогрее заснула, сидя на скамье, опершись обеими руками на

костыль. Возле двери на полу, захлебываясь, храпел козлобородый мужик, Арефа-колдун,

шептавший над Андреем Ивановичем всю ночь.

Красное солнечное пятно попало на подол княгининой телогреи и медленно поползло

вверх, светлея и расплываясь, захватывая все больше коричневого лоснящегося шелка. Вот

уже к верхним пуговкам плотно застегнутой одежины подобралось солнце и перекатилось

затем на княгинино желтое, вялое, до времени утратившее белизну и румянец лицо. Алена

Васильевна покачнулась на скамейке, провела рукою по лицу и, поднявшись с места, тихо

подошла к князю.

Старик лежал недвижимо. Мутные глаза его были открыты. Жалкая улыбка пряталась в

укромном серебре бороды. Алена Васильевна приникла к восковой щеке мужа, но черные

губы ее точно обожглись могильным холодом его ввалившихся щек. И княгиня отшатнулась,

выронила из рук своих костыль, заломила руки, закричала, завопила, грохнулась всем

грузным телом на растянутое по полу алое сукно. Арефа перестал храпеть и вскочил на ноги.

Он отплевался, почесался, взглянул на лежавшую без дыхания Алену Васильевну, подбежал

к князю и сунул руку к нему в подголовок. Из груды ключей и других звонких предметов

выудил колдун кожаную мошну, запихнул ее себе за пазуху и стал поспешно выбираться из

комнат, которыми владела теперь смерть. Когда князь Иван, проснувшийся от вопля и стука

внизу, распахнул окошко и выглянул на двор, то увидел козлобородого мужика, шагавшего к

так и не починенным до сих пор воротам.

А внизу разрастался шум, двери заскрипели там по всем покоям, по всему дому пошла

шаркотня. Князь Иван накинул на себя комнатную шубку и сбежал вниз, в спальню к отцу.

Здесь он увидел старую туркиню, которая сидела на лавке и мотала во все стороны головой.

А стряпейка Антонидка стояла на коленях подле растянувшейся на полу Алены Васильевны

и лила княгине на голову воду из оловянного ведра.

Князь Иван глянул отцу в лицо. В мутных глазах старика ничего не прочитал он, но

улыбка покойника была жалка и горька; казалось, вот зашевелит он губами и молвит... Что

молвит?.. Князь Иван пал на колени перед отцом и поцеловал его бескровную, холодную

руку. И когда снова заглянул ему в очи, то как будто разобрал, что хотел сказать старик сыну

своему в последний раз.

«Бедный ты!.. Несмышленый ты... – читал князь Иван в горькой улыбке отца. И даже в

потухших глазах его уже разбирал князь Иван не хулу, не укоризну, а только сожаление о нем,

о князе Иване: – Увы нам!.. Увы!..»

Но возле постели Андрея Ивановича сразу столпились люди. Какой-то монах, отслонив

князя Ивана, закрыл покойнику глаза. И стал омывать он Андрея Ивановича, одевать его в

саван смертный, словно собирать его в далекую путину.

Синий дым из брякнувшего кадила начал клубиться в углу, подтягиваясь к открытому

окошку, где на высоком подоконнике поставлена была, по тогдашнему обычаю, серебряная

чаша с водой да с мукою медная кованая миска. Под вопли и причитания подняли с постели

старого князя, чтобы положить его в столовой на стол, покрытый коричневой скатертью. И

тут заблекотал потерянным голосом дьячок, подхватил заупокойную молитву монах, и

хоромы стали наполняться боярами, приказными людьми, торговыми мужиками,

пришедшими дать последнее целование безжизненному телу князя Хворостинина-Старка.

XVIII. ХОЛЩОВЫЕ КОЛПАКИ

Два дня тащились они, Алена Васильевна с князем Иваном, с доброхотами и

челядинцами, в Троице-Сергиев монастырь вслед за дрогами, на которые поставлен был

тяжелый гроб. Конюх Кузьма с вожжами в руке бежал подле, приваливаясь к дрогам плечом

на кривых накатах, на выбоинах и горбах. Дорога пролегала по дворцовым полям, где,

обутые в лыки, топтались за сохой государевы холопы. Протяжным звоном встречали и

провожали путников панихидные колокола. В селах по пути были всюду нищей братии корм

и денежная милостыня. На распутьях суеверные люди окуривались ладаном от нечистого

духа.

За Талицами они проехали болото с выплясывавшими на кочках журавлями; а за болотом

пошло чернолесье, и на узкой просеке дороги едва разминуться можно было со встречной

коляской. Алена Васильевна с туркиней Булгачихой ехали в большой красной колымаге, а

подле, перетянутый отцовскою саблею, раскачивался на буром своем жеребчике князь Иван.

Он похудел, возмужал, нечесаная бородка разошлась по щекам его кольчиками. Все переме-

шалось в его голове за последние дни: россказни пана Заблоцкого, безбожная, как ее

называют, латынь, последняя улыбка отца, полная горечи и сожаления.

Но конь под князем Иваном неожиданно взмыл, чуть не выбив раздумавшегося всадника

из седла. По лесу пошел злодейский какой-то свист, холщовые колпаки замелькали в дубках

вдоль дороги, княжеского конька схватил под уздцы косоокий мужичина, поднявший вверх

навязанный на палку нож. Князь Иван дернулся к сабле, но его ёкнул кто-то дубиной по руке

и мигом срезал саблю с ременного тесмяка.

– Чьи таковы?! – заорал косой, размахнувшись ножом своим у самых глаз князя Ивана.

– Что ты, злодей, не видишь?.. – вскипел князь Иван и показал ему пальцем на

остановившиеся вдали дроги с гробом, прикрытым куньей шубой.

Но косоокий, не оборачиваясь, гаркнул:

– Вижу я на тебе однорядку сукна аглицкого, а мне, сироте, где бы добыть хоть

сермяжный зипун! Велено вас, таких, побивать и добро ваше на государево имя забирать.

Народ, сколько его было с печальным обозом, бросился в лес. В колымаге хрипела и

кричала Алена Васильевна. Старая туркиня свесила черный тюрбан свой из окошка возка.

– Что ты врешь, холоп, злодей!.. – крикнул князь Иван, которого уже стащили с коня на

землю. – Клевещешь на великого государя!.. Грабь живых и мертвых до поры – ответишь

палачу на Козьем болоте.

– Да ты, я вижу, боярин молодой, речист! Скажу тебе: палачей у государя и про вас

хватит. Один он у нас, свет государь, – Димитрий Иванович. А тебе, такому, он, ведомо, не

государь.

Неизвестно, как обернулось бы это дальше для князя Ивана, если бы к косому не

подбежал запарившийся мужик с куньей шубою, содранною только что с княжеского гроба.

Мужик шепнул что-то косому, и тот, обернувшись, разглядел впереди на дрогах обитый

вишневым бархатом гроб. Сдернув с головы колпак свой, косой перекрестился трижды и

посмотрел на князя Ивана, раскосив от смущения оба свои ока.

– Вон оно-то как вышло негоже! Зачем, боярин, не сказался сразу? Спорить стал?..

Государевы мы работники, а с умерлым чего уж делать! Сродного кого хоронишь?

– Отца родного, – глянул князь Иван в ту сторону, где на дрогах стоял неукрытым

княжеский гроб: – Хворостинина Андрея Ивановича.

– Андрея Ивановича!.. – встрепенулся мужик и даже нож свой на палке из рук выронил. –

Чего бывает, чего бывает! – заохал он и стал снова размахиваться крестами по латаной своей

рубахе. – Да ты постой... постой... Да ты, выходит, князь Иван?.. Так и выходит: князь Иван.

Вишь ты, какой срослый стал!

– Отколь это я так ведом тебе? – молвил с досадою князь Иван, потирая больно

ушибленную злодейскою дубиною руку.

– Да господи, да как же! – спохватился мужик. – Да все мы тут хворостининские,

княженецкие, вашинские мы, дворовые. Да вон и Кузёмка! Гей, Кузьма!

Но Кузьме уже напихали полон рот пакли, а самого его накрепко привязали к дрогам, так

что конюх только головой вертел да глаза таращил. Косой же до того разжалобился, что не

замечал и детины, стоявшего позади князя Ивана, обхвативши его руками и не давая ему

сдвинуться с места.

– Чего бывает, чего бывает!.. – продолжал сокрушаться косоокий. – Батюшка твой – чего

уж об умерлом говорить! – в обиде мы на батюшку твоего. В голодные леты разгонил он нас

всех... Чего станешь делать!.. А как прошли те голодные леты, почал он нас ловить да

взыскивать с нас. Ну, да полно про то баять! Прошло уже то.

У князя Ивана заныла наконец грудь, сдавленная детиною, не выпускавшим пленника

своего из рук. Князь Иван рванулся и покатился вместе с детиною этим на землю под колеса

княгининой колымаги. Тут только опомнился косой, сунул в рот два пальца и свистнул так,

что вся княгинина четверка, прянувши в сторону, едва не опрокинула возок, из которого,

словно из скворечни, выглядывала туркиня. А косой бросился к колымаге, к гробу, забежал в

дубки, разросшиеся по краям дороги, заорал во всю глотку:

– Браты, гей, браты!.. Метай обратно дуван!1 С умерлого чего возьмешь!.. Путило,

Нелюб, Субботка!.. Обратно метай!..

И он живо повытаскал клочья пакли изо рта Кузёмки и развязал ремни, которыми тот

был опутан.

Князь Иван, измятый, встрепанный, весь серый от приставшей к нему дорожной пыли,

вылез из-под колымаги и заглянул к Алене Васильевне в дверку. Бледная, перепуганная

лежала на подушках вдовая княгиня, с лицом, мокрым от испарины и слез. Увидя сына, она

стала шептать ему:

– Наши они и впрямь: кто холоп, кто кабальный работник. Беглые грамоты дадены нам

на них на всех – ловить злочинцев и на двор к нам приводить.

– Да что уж грамоты те!.. – махнул только рукой князь Иван. – Кого ловить?.. Куда

водить?..

А косой собрал тем временем вокруг себя всю свою ватагу. Он до того разбегался, что

даже сквозь портки стал прошибать у него большими проплешинами пот. Но мужик все не

унимался, свистел, кричал, уговаривал:

– Ну, чего бывает, чего бывает, други!.. Андрей-то Иванович, князь... А?.. Сколько лет

жил, да вот те и помер! А с умерлого чего возьмешь?.. Впрягай коней в дроги, кидай все

обратно, браты... Гей, браты!.. – И он принялся укрывать гроб Андрея Ивановича куньей

княжеской шубой.

Мало-помалу стали показываться из лесу провожатые, притаившиеся там за трухлыми

пеньками, за кучами всякого сору. Из оврага выполз поп с кадилом; притащились откуда-то и

нищеброды, шедшие за гробом от села к селу. Князь Иван сел на коня, потер ушибленную

руку и взялся за повод. Но к нему подбежал косой.

– Тут, князь, по Троицкой дороге, ватажек лихих теперь не счесть, – молвил он,

уставившись одним глазом в князя Ивана, а другой скосив в сторону, где перешептывались

станичники, должно быть не вполне довольные таким исходом дела. – Время ноне, –

продолжал косоокий, – сам знаешь... Не вышло б беды... Доведем ужо мы тебя да слобод,

князь... А то... ведомо тебе... время-то ноне... А?

1 Дуван – в старину у казаков и у разбойников – добыча.

И потащились вновь погребальные дроги по дорогам и селениям со звоном

колокольным, с дымом кадильным, с пением панихидным. Ватага холщовых колпаков шла

позади обоза, предводимая косооким мужичиною с длинным ножом, вздетым на палку.

Версты за четыре до Кукуевских слобод, едва только стали выезжать из лесу дроги, косоокий

вдруг свистнул, и колпаки его бросились в лес и пропали меж деревьями все сразу, так что

князь Иван не успел и обернуться.

«В обиде мы на батюшку твоего, – вспомнил он слова косоокого, видимо атамана ватаги.

– В голодные леты разгонил он нас всех, а как прошли те голодные леты, почал он нас ловить

да взыскивать с нас».

И уже весь остальной путь до белых Сергиевых стен не переставал князь Иван думать о

холщовых колпаках, которые одними почитались просто разбойниками, а по другим толкам

были государевыми людьми где-то таившегося еще царевича, живого Димитрия, сына

Иоанна.

XIX. ЛАТИНСКИМИ БУКВАМИ, ПОЛЬСКОЮ РЕЧЬЮ

Сорок дней после смерти отца проходил князь Иван, по старому обычаю, в синей

траурной своей однорядке. Она была измарана и изодрана детиною, стянувшим князя Ивана

с коня наземь, когда холщовые колпаки напали на Троицкой дороге на обоз, сопровождавший

погребальные княжеские дроги. Но князь Иван не снимал с себя траурного платья, пока не

отведал яиц и кутьи на сороковой после смерти Андрея Ивановича день, когда, как говорили,

уже и сердце старого князя истлело в дубовом гробу, обитом внутри малиновым шелком.

Князь Иван за эти сорок дней не видал пана Феликса ни разу. Чего доброго, неуемный

шляхтич насмеялся бы и над кутьей, над нечесаными волосами князя Ивана, над дырявой его

однорядкой, назвав и это, по обыкновению своему, поповскими штуками. Но, когда миновали

поминки и сороковой после смерти Андрея Ивановича день, опять потянуло князя Ивана к

пану Феликсу Заблоцкому. «Что за притча! – раздумывал князь Иван все это время, то и дело

вспоминая о холщовых колпаках и о том, как обошлись они с ним на Троицкой дороге. – Вот

разгонили и голодные годы холопов, а теперь их ловят, беглые грамоты на них выправляют...»

И князь Иван решил непременно рассказать пану Феликсу о холщовых колпаках, государе-

вых будто работниках, засевших в лесу по дороге в Троице-Сергиев монастырь.

В ближайшую же субботу снарядился снова князь Иван за Москву-реку, на двор

забубенного пана. Но хоть день был и жарок, даже лопухи у шляхтича посерели и поникли

долу, а окошко его «замка» было захлопнуто и дверь была прикрыта. К князю Ивану вышла

из задворной избушки Анница с грудным младенцем, у которого только что усов и хохла не

было, а так был вылитый пан Феликс.

– Пан-то твой что же?.. – молвил князь, разглядывая младенчика, щурившегося на

солнце. – Государь твой, что же он?..

– Феликс Акентьич?.. Да он, милый, теперь что ни день, так ни свет ни заря на конь да в

поле: ученье у них ратное до ночи, воевать кого-то будут.

– Воевать?.. Да что ты!

– Так и есть... Завоевался там на рубеже какой-то турский или крымский...

– Ты чего-то не то... Так ли это?..

– Нет, так, – стояла на своем Анница. – Стрельцов-то уж из слободки угонили тьму...

Стрельчихи плачут, стрельчата, ребятки малые, от дворов отбились...

«Вон что!» – задумался князь Иван, потом глянул на младенца, которого держала на

руках своих Анница.

– А ты что?.. Твойский это?

– Мой, – словно засветилась Анница вся. – Вона какой сыночек!.. Сыночек! Василёк!

Князь Иван улыбнулся мальчику, пощекотал его кистью своей опояски и пошел к пану

Феликсу в избу. Там было все по-старому, только подле печки зачем-то навалены были

покрытые пылью, изогнутые и изломанные ратные доспехи: шлемы с наушинами, да

булатные щиты, да кольчужные панцири... Только того и было нового; да еще некрашеная

скамейка у стола, которою с недавних пор – должно быть, для зачастивших к нему гостей –