Текст книги "Беруны. Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Князь Семен похаживал из угла в угол, собирая раздумчиво в горсть свою бороду и вновь

ее распуская, похмыкивая носом и бормоча себе под нос одно и то же:

– Мудро, мудро! Сколь мудро! Из дворян да в окольничие... Был окольничий – стал

крайчий... Мудро!..

Но, заслышав стук в ворота, он торопливо расправил на себе шубу, сел на лавку,

расставил ноги и пальцы в перстнях растопырил, чтобы так встретить гостя. Еще к Андрею

Ивановичу покойному выходил князь Семен на крыльцо, а этот... голоус – только и чести, что

крайчий.

Стукнула дверь в сенях, зашабаршили ноги по соломе, идет к князю Семену в покой не

мальчишка-голоус, – борода – лопата заиндевелая – надвигается из сеней в покой на князя

Семена. Припадает борода на ходу, останавливается борода у притолоки, и молвит борода

голосом стремянного Лаврашки:

– Кланялся тебе князь Иван Андреевич и благодарствовать велел.

– А где же сам князь Иван Андреевич? Зачем не едет до сих пор?

– Сказал – не приедет... У царя, слышишь, нынче королевские люди посольство правят,

1 Стольник – старинное придворное звание. Стольники на парадных обедах прислуживали за царским столом.

2 Во дворец.

3 Крайчий – старинное придворное звание, дававшееся особо приближенным к царю лицам. На парадных

обедах крайчий прислужив вал самому царю.

так он к царю.

– Гм... так-так... Ступай!.. Ну, ступай!.. Постой!.. Королевские, говоришь?..

– Королевские.

– Так-так... Королевские... Мудро, мудро!.. Сколь мудро! Ну, ступай, Лаврашка, поди,

куда надобно тебе!.. Королевские!.. Ну-ну!..

И князь Семен снова двинулся по палате бороду свою мять и носом хмыкать.

Князь Иван не приехал и на другой день и на третий. Не приехал и к себе звать не

присылал. Семен Иванович еще выждал и уже без счетов сам наконец собрался к князю

Ивану. В ростепель великим постом, в грязевище по брюхо, захлюпал князя Семена конь с

Лубянки на Чертолье и внес князя Шаховского-Харю в хворостининский двор, знакомый с

давней поры. Но хозяин, как уехал на рассвете, так домой еще и не возвращался.

– Ты, боярина, подожди его в хоромах в княженецких, – посоветовал Семену Ивановичу

распухший чернец в коричневой манатейке, выглянувший из надворной избушки. – Надо

быть, скоро воротится Иван Андреевич... Ибо время приспело сему. . Час сему пришел... Хо-

хо!..

Чернец усмехнулся – должно быть, собственному своему красноречию – и поплелся

неведомо чего ради вместе с Семеном Ивановичем в хоромы. Оба они поднялись по

лестнице, прошли сенями и переходом теплым в столовую и наследили всюду немилосердно.

Первым стал натаптывать в комнатах Семен Иванович. За ним печатал раскосо сапожищами

своими чернец. И уж за чернецом вслед ползла на коленях Матренка с ведерком и тряпкою;

тяжело отдуваясь, растирала Матренка грязь по дубовым брускам, настланным на полу.

Семен Иванович опустился на лавку, на место, на котором сиживал и при старом князе

Андрее Ивановиче. И вспомнил князь Семен черемуховый мед в серебряном петухе и речи,

которые вели они за медом тем. «Кошкины дети пошли ноне в ход, – жаловался тогда старик.

– Кобыльи родичи, литвяки да татаровя»... «Ан и Годуновых – татаровей ноне не стало, –

подумал князь Семен: – все перемучены да в ссылку разосланы. Новаков же, выскочек всяких

и теперь не оберешься. Еще и поболе того расплодилось их: Басманов, польских людей

орда... Всюду новины. Даже тут, в палате хворостининской, и то новины».

Что-то и впрямь не видывал князь Семен в прежнее время у князей Хворостининых

мужиков голых, подобных идолам языческим. А вот и стоят теперь двое на шкафу, часы

серебряные на загорбках держат. И у дверей тоже вот...

Князь Семен подошел к двери, глянул в незавешенное, вопреки тогдашнему обычаю,

зеркало и рассмотрел в нем образ довольно поносный: мятая борода на зеленом лице и в

рябинках шишкою нос. «Ох-хо, – вздохнул он. – Новины, всё новины...» – повернулся и

увидел того же припухшего чернеца в манатейке, устроившегося на скамье в углу.

– Новины, батя, – ткнул князь Семен в серебряных «идолов», державших на загорбке

часы. – Всё новины... Сего не бывало прежде.

Чернец поморщился, словно уксусу отведал.

– Новины, боярин, – подтвердил он.

– Уж иконы святые и то стали писать по-новому, по римскому образцу. Называется

богородица, а видом как есть пошлая девка: руками машет, словно пляшет. Поисшаталась

старина, батя. Ты как скажешь?

– Поисшаталась, боярин, – согласился чернец. – Остались от старины той ноги да роги, а

тулово черт взял.

– Истинно так, батя, – продолжал Семен Иванович. – Ноги да роги... Истинно так. Вот

ноне и у нас, с царя Бориса повелось: уже стали люди бороды себе подстригать...

– Ус подкусывают!.. – воскликнул чернец.

– Все это от чужеземцев, батя, – объяснил Семен Иванович. – От мерзкого обычая их.

– Так, боярин, – подтвердил и это чернец. – Так.

Семен Иванович присел на скамейку, стоявшую подле, собрал в горсть бороду свою,

распустил ее и завздыхал опять о поисшатавшейся старине.

– Этого прежде не было и никогда не слыхано этого, – молвил он даже гневно. – Ездил я

намедни к Шуйскому Василию Ивановичу. Поведал мне Шуйский, будто и на Москве ноне

есть такие, что в трубки смотрят на круг небесный. И выискано будто через трубки в небе

святом четыре заблудших звезды.

Чернец и тут хотел от себя добавить и слова Семена Ивановича подтвердить, но в сенях

по мосту дощатому дробно забарабанили чьи-то ноги, и чернец не успел и рта раскрыть, как

в комнату вбежал раскрасневшийся князь Иван.

Он был без шапки, которую швырнул на сундук в сенях, и в шубе собольей поверх

гусарского платья – поверх куртки венгерской и узких, в обтяжку, штанов. Голоус не голоус,

не мал был у него ус, но русая бородка была подстрижена, и волосы причесаны, как у царя –

небольшими по вискам кудрями.

Семен Иванович поднялся со скамейки; встал с места своего и чернец. А князь Иван

остановился в дверях как вкопанный, только шубу на себе запахнул.

– Князь Иван Андреевич, – молвил Семен Иванович Шаховской, – приехал я

поклониться тебе и о здоровье твоем спросить.

– Будь гостем, Семен Иванович, – поклонился князю Семену хозяин. – Рад я гостю. О

здоровье твоем позволь и мне спросить и о здоровье княгини твоей, Настасеи Михайловны. –

И князь Иван подошел к гостю и поцеловался с ним. – Садись, Семен Иванович, а я тут... Я

сейчас.

Князь Иван бросился по лесенке наверх куда-то, оборотился быстро и снова предстал

перед Семеном Ивановичем, но уже в атласном зипуне до колен и шелками шитой тюбетейке.

– Ну, вот... я-су с тобой... Садись, садись же!.. И ты, Григорий, сядь, – обратился он к

чернецу. – С нами побудь... Надобно слово молвить тебе... Сядь... Посиди...

VII. ОКОНЧАНИЕ ПОВЕСТИ О БРАЖНИКЕ, КАК ОН ПОПАЛ В РАЙ

Как и встарь, как и при Андрее Ивановиче, стоял на столе серебряный петух, и даже не с

медом – с вином фряжским1, которым потчевал гостя молодой крайчий. Но князь Семен не

стал пить вина в пост, а покопался только пальцами в блюде с заливной рыбой. Зато

Григорий-дьякон, решив, должно быть, по пословице, что пост не мост – можно и объехать,

так и ринулся к петуху и в малое время справился с ним один. Семен Иванович только

глазами хлопал, взирая, как мнет чернец петуха, как теребит он его, чтобы добыть из его

утробы последний стаканчик. И Семен Иванович снова заговорил о поисшатавшейся старине

и о людях монашеского звания, которые в эти смутные дни тоже не могут противостоять

соблазну. Но дело было сделано: петух был пуст, и чернец встал из-за стола. Чуть

пошатываясь, добрался он до теплой лежанки, взгромоздился на нее и выказал охоту

вздремнуть до поры, пока не понадобится князю Ивану молвить свое слово ему.

– Кто он, этот винопийца великопостный? – спросил Семен Иванович, обсасывая свои

пальцы и вытирая их о браную скатерть.

– Железноборовского монастыря постриженник, Чудова монастыря дьякон, – ответил

князь Иван. – Называется Григорий Богданов, сын Отрепьев. Живет у меня, книги пишет...

– Так-так... – покачал головой Семен Иванович. – Ну-ну... Уж и поста ноне не стало на

Руси... Разорилась наша православная вера до конца... Телятину жрут2, скоро псов станут

ести. Великий государь, сказывали... – Семен Иванович глянул на Отрепьева, но тот сидел на

лежанке и удил карасей носом. – Великий государь... – продолжал Семен Иванович, понизив

голос. – Тоже... великий государь!

– Что великий государь? – улыбнулся князь Иван.

– Был я намедни у Василия Ивановича Шуйского, – наклонился низко к столу Семен

Иванович. – Сказывал Шуйский, будто и великий государь Димитрий Иванович поганое это

кушанье ест.

– Да почему же оно погано? – удивился князь Иван. – В странах европейских едят,

короли и цесари едят, почему бы и нам не ести?

– Не подобает нам, – возразил Семен Иванович. – От латынцев и люторей мерзкого их

обычая перенимать не подобает. Подобает нам православную веру держать. Называемся Русь

1 Заграничным, заморским.

2 Употреблять в пищу телятину считалось в старину грехом.

святая, третий Рим, истинной веры камень...

– Только и того, что называемся Русь святая, – заметил князь Иван, – да еще коли будет

свята! А вот в странах европейских, погляди, какое ныне кипение, рост и цвет...

– Так-так... В странах европейских... Это у кого же? – крикнул Семен Иванович, даже

чернеца на лежанке вспугнув. – У люторей?.. У латынцев?..

– А хотя б и у латынцев, – пожал плечами князь Иван. – Добра и от латынцев почему б не

перенять?

– Так-так, князь Иван Андреевич, – закачался из стороны в сторону Семен Иванович

сокрушенно. – Сиживал я за столом сим не раз, а речи такие слышу здесь впервой. От

батюшки твоего, окольничего, таких речей не слыхивано...

– Батюшка мой прожил на свете годов с восемьдесят! – стукнул солонкою об стол князь

Иван. – Прожил свое и упокоился навек. О том только и молвить можно: да упокоится с

миром – requiescat in pase.

– Чего это? – вытаращил глаза от изумления Семен Иванович. – Воскреснет подьячий?..

Как ты это?.. – И он нахватал бороды своей в руку полную горсть.

Князь Иван дернул плечом, вспыхнул, покраснел, как никогда прежде краснеть ему не

приходилось.

– Нет, это я так, – молвил он растерянно. – Не подьячий... Кой там еще подьячий! Что ты!

– А-а... – успокоился Семен Иванович. – Почудилось мне – молвил ты: воскреснет

подьячий... Ну-ну... То почудилось мне так... – И, взглянув в тоске на «идолов», державших

часы, он повторил еще раз угрюмо: – Почудилось... Бес ли меня смущает? Господи!.. Домой

мне пора... К вечерне пора...

Князь Иван не удерживал гостя, не упрашивал его о чести еще посидеть, взять с блюда

того, другого. А Семен Иванович помялся на лавке, похмыкал носом и опять:

– Пора, пора... Домой пора...

Но князь Иван по-прежнему молчал.

Семен Иванович стал разглядывать перстни свои на пальцах и, выровняв их по

разноцветным камням, молвил:

– У великого государя в Верху, как там ноне?..

– Ого! – оживился князь Иван. – В Верху там гораздо много всякой нови. С римским

цесарем будет союз – воевать султана к лету... До того, на весне, государевой радости быть: с

воеводенкой сандомирской, с Мнишковной, брачными узами сочетается, с Мариной

Юрьевной. На фоминой неделе поезжай, Семен Иванович, в Можайск московскую царицу

встречать.

– На фоминой?

– Будет на фоминой в Можайске, коли не раньше.

– Поеду, поеду в Можайск, ударю челом царице, – задвигался на лавке своей князь

Семен. – А ты бы, Иван Андреевич, попомня родство наше и племя, слово молвил в Верху:

отчего в Верх не зовут, в стольниках меня до сих пор держат? Пожаловали б и меня еще хотя

б малым чем, поместьицем с крестьянишками, да велели б мне государевых очей видеть...

«Не в чести теперь стародумы да пустосвяты», – чуть было не вырвалось у князя Ивана,

но он сдержал себя.

– Отчего в Верх не зовут, Семен Иванович? – сказал он, откинув назад голову. – Скажу

тебе прямо: не та ныне пора, не та и дуда. А ты только кручинишься: новины да новины...

Дай сроку, такие ль еще новины будут на Москве!.. Изопрела твоя старина да изотлела вся.

Так ли, спрошу тебя, в иных землях, в европейских странах?.. Не та, Семен Иванович, теперь

погудка и не в ту дуду.

– Не та так и не та, – согласился Семен Иванович. – В какую повелят дуду, в ту и «ду-

ду». А ты роду-племени не отметай, своей братье радей... Поместьицем или иным чем... Так

повелось – всяк своему норовит... И ты мне услужи, ан и я тебя в чести держать буду. А в

дуду можно во всяку... Что та дуда – дунуть ли беда?.. В какую повелят, в ту и дунем, –

молвил он, поднимаясь с места и целуясь на прощанье с князем Иваном. – А ты меня не за-

бывай... Рад буду гостю в доме моем.

И он побрел в сени мимо чернеца, дремавшего на лежанке, мимо зеркала, в котором

покосился на князя Семена его же собственный, довольно-таки нелепый лик.

Разделавшись уже на лестнице с незваным гостем, князь Иван словно гору тяжелую с

плеч сбросил. Как только выехал Семен Иванович за ворота, вскочил князь Иван обратно в

хоромы и здесь, в столовом покое, наскочил на чернеца, стоявшего с серебряным петухом у

окошка и нещадно трясшего и мявшего безответную птицу в тщетной надежде излить из

мудреного сосуда что-то не перестававшее позванивать и переливаться в невидимых его

недрах.

– Ну вот, – повалился на лавку князь Иван, – сбыл гостюшку... Слыхал, Григорий

Богданыч?..

– Чего надо – слыхал, – отозвался Отрепьев, не оставляя возни своей с петухом. – А чего

не надо – и не слыхал, – добавил он, после того как поставил петуха обратно на стол, потеряв

окончательно надежду поживиться чем-нибудь от исчахшей его утробы.

– Пусто? – спросил князь Иван, сдернув с себя тюбетейку и зипун расстегнув.

– Был изобилен весьма, – ответил Григорий, – и вот стал теперь тощ и пуст.

– Скажи там... Эй, Матренка!.. И мне охота испить после дударя того. Во всякую,

говорит, дуду можно... В какую повелят, в ту и дунет. . А я ему еще и помоги... Ах ты, образ

твой блудоносный!

Князь Иван налил себе питья из принесенного Матренкой кувшина и выпил залпом.

– Григорий Богданыч, – молвил он, развалившись на лавке, – Григорий Богданыч...

– Что скажешь, княже мой любимиче? – откликнулся Отрепьев и подсел к новому

кувшину, имевшему вид уже не петуха, а башни с пушкой наверху, изливавшей при

надобности из жерла мед либо иное питье.

– А скажу тебе, Григорий Богданыч, что негоже так. Уже и государю ведомо это.

Бражничаешь ты день в день, по рынкам и кабакам скитаешься, не чуешь, что творишь, с

пьяных очей имя государево треплешь. Не в Диком ты поле; скажу и тебе: пора ныне не та...

– А зачем в Верх не берет и меня государь?.. Хо-хо!.. Великий государь всея Руси...

Государю царю и великому князю... Хо-хо!..

– Потому и не берет, что лихо с тобой. Повседневно ты шумен и пьян... Бражничаешь

неистово... Облако хмельное мутится перед твоими глазами беспрестанно. А государю это не

любо, мерзко ему вино хмельное: сам не пьет вина и пьяниц не жалует.

– Жаловал он меня раньше, – поник головою Григорий, – а теперь уж я и ненадобен ему,

уж я ему и негож. Попов латынских и люторских набрал он себе полное дворище, а чего ж

меня в Верх в богомольцы свои не возьмет? В Верху б я жил смирно да богу б молился

прилежно.

– Ну, и поживи смирно; авось не забудет тебя великий государь, пожалует, в Верх

возьмет... Будешь ты в Верху, как в раю.

– Мне-то в раю и быть, – прищурил глаз Отрепьев. – Кому не можно, а бражникам в рай

можно!.. Помнишь, рассказывал тебе повесть о бражнике, как он попал в рай? Не пускали его

апостолы: бражник, дескать, ты; а он их у райских пределов изобличил и других тоже на

чистую воду вывел, ну и полез в райские кущи.

– Полез?.. Как это он?.. Ты в ту пору не досказал мне...

– Не досказал – доскажу, – ухмыльнулся дьякон. – Поведаю тебе... Хо-хо!.. Поведаю... А

ты кушай и слушай.

И черноризец, довольный, что о другом пошла у них с князем Иваном речь, сразу же

начал, промочив только горло добрым глотком из стакана своего:

– Апостолы те, вспомни, разбежались от бражника по кущам в великом ужасе – правда

глаза колет, – и сидят они по кущам, как бы блаженствуют. А бражник все толчется,

надрывается, горлопан... И слышит из-за тына словно гусли и тимпан1:

«Аллилуйя, аллилуйя, отец и сын!.. Кто ты, толкущийся в райский тын?»

«Я есмь бражник, и в рай мне охота. А ты кто такой? Поешь аллилуйю: «Свят, свят,

свят...» Но кто же ты, поющий у райских врат?»

1 Древний музыкальный ударный инструмент, род литавр.

И бражнику из-за тына в гусли бренчит:

«Я есмь псалмопевец, царь Давид. Ты же – бражник, пьяный человек, а бражникам сюда

не можно ныне и вовек».

«Поешь ты не гладко, – сказал ему бражник. – Ну-ка молви, псалмопевец: взял ты кровь

невинных на душу свою?.. Почему ж мне в рай не можно, коли сам ты в раю? И как это вы в

рай попали, грешники, убойцы!..»

Побежал и царь Давид от бражника-распойцы. Тимпан потерял, гусли изодрал, в кущу

залез, сидит «святой» псалмопевец Давид. А бражник все толчется, не унимается, заплутай,

ибо время приспело и бражнику в рай. И слышит из-за тына – кричат ему тотчас:

«Кто там толкается? Невежа, вертопляс!»

«Я есмь бражник; а ты кто таков?»

И слышит из-за тына – другой пустослов; вопит на всю округу, кричит во всю мочь:

«Я Никола-угодник, ты же поди прочь!»

«Га!.. И ты тут!.. – вскричал тогда бражник шумно весьма. – На соборе вселенском я ли

Ария убил? Кто Ария убил?.. Ну-ка молви, угодник святой!..»

И отбежал Никола в кущи к апостолам тем. Сидит угодник молчит, как бы блаженствует

в куще. А бражник и пуще в рай толкается, не унимается.

«Почему, – кричит, – не пускают?.. Душа моя жаждала вина, и пил я до дна. А теперь в

рай мне охота, только о том и забота – в кущу зеленую, под ветвь благовонную. Хотя я

распойца, да не смертный убойца».

И стучится бражник и толчется, криком своим молебны заглушает... Всполошилось в раю

священство:

«Не стало нам в кущах блаженства...»

«Не слышно «Аллилуйи», ни «Хвалите»...»

«Да киньте ж ему ключи те!..»

«Вынь да подай!..»

«Пустите его в рай!..»

Повылезли из кущей угодники божьи, а бражник из-за тына вопиет им все то же:

«Я не убойца, я есмь распойца... Святой Николай, пусти же меня в рай!»

И сказал тут Иоанн Богослов:

«Душа его жаждала вина. Ныне жаждет душа его покойцу. Пустимте, братия, в рай и

распойцу. Переспит под кущами, протрезвится, захочет напиться, ан вина-то и нет, нету вина

– тем душа его и спасена. А пойдет отсюда в адову державу и пустит там о нас недобрую

славу. Не было б заботы – откройте ему вороты».

И открыли ему ворота, и вошел бражник в рай и сел под кущи на лучшем месте. По сей

день там сидит, блаженствует.

– Всё?.. – спросил князь Иван, когда Отрепьев умолк.

– Всё, – ответил чернец, опять пробираясь к лежанке.

– Ох, Григорий, – погрозил ему пальцем князь Иван. – Отче Григорий!..

Не молвив ничего больше, князь Иван поднялся с лавки и пошел к себе.

VIII. КОЖЕМЯКИ

На Пожаре подле скамей и палаток стала выбиваться трава в непрохожих местах; цвел

мох по изветшавшим кровелькам съестных избушек; над пестрыми куполами в поднебесной

высоте медленно кружил сарыч.

Из Никольских ворот против Земского приказа вышли двое в суконных однорядках и с

саблями на кованых тесмяках. Было тихо на площади, и даже на Земском дворе1 умолкли

вопли истязуемых и гиканье палачей.

Отобедала Москва и теперь отдыхала от торгов, сутяги и государевых дел. Только из нор

каких-то под лавками торговцев вырывался по временам стук молотка либо визг пилы.

1 В ведении Земского двора (Земского приказа) находились главным образом всякие полицейские дела: по

борьбе с преступным миром и пожарами, по охране общественной тишины и спокойствия и пр. Учреждение это

было расположено на месте нынешнего Государственного Исторического музея.

Из сторожки у земских ворот высунулась простоволосая баба и, завидя людей,

опоясанных саблями, юркнула обратно в сени. А растянувшийся на пороге воротный сторож,

тот и вовсе чуть со ступенек не скатился, когда глянул на однорядку, шедшую впереди по

измочаленным бревнам. Мужик вскочил на ноги, содрал с себя колпак и бухнул на колени,

раскачиваясь в поклонах промелькнувшим однорядкам вслед. А те, миновавши Земский

двор, взяли напрямик к Китай-городу. Но шедший впереди остановился, поднял вверх голову

и загляделся на дикую птицу, парившую в глубокой лазури.

– На каленую стрелу его взять, пал бы камнем на сырую землю!

– Стрелой, государь, его не добыть. Из мушкета пальнуть, авось был бы сарыч твой.

– Кликнуть ли нам стрельца с мушкетом?.. Не так... Летай себе, сарычок. Для чего

мушкетом народ полошить? Вишь, спят, как мертвые. С курами ложатся, а и в обед спят и

мал и велик. Пойдем, Иван Андреевич, дале, по Москве походим...

И оба, Димитрий с князем Иваном, стали вновь пробираться к Китай-городу меж кучами

мусору, ржавья какого-то истлевшего и людьми, разлегшимися вповалку на едва обсохшей

под негорячим еще солнцем земле.

За каменными рядами у амбара копошилось несколько кожевников подле вороха

телячьих шкур. Дух нестерпимый шел от кади с загнившей водой, в которой вымачивали

кожевники свои изделия. Князь Иван зашагал было быстрей, но Димитрий остановился у

амбара и стал глядеть на старика, то и дело наваливавшегося впалою грудью на деревянный

рычаг.

– Лет тебе сколько, старче?.. – обратился к кожевнику Димитрий.

– А для чего их считать, господине? – молвил старик, тяжело дыша, голосом исчахшим. –

Считать их незачем и неколи. Борода седа, голова плешата, значит, и лет богато.

– Вишь ты, и борода у тебя седа, – заметил ему Димитрий, – а кобылку1 под самую

бороду поднял. Ты спусти кобылку пониже, тогда и навал у тя станет покруче. Да и мнешь

ты, дед, один только телячий хвост. Ты мне середку и по краю обминай.

Из амбара вышли люди в кожаных передниках, с руками, изъязвленными от соли и

дубового корья. Дед протер кулаком гноившиеся очи и молвил безучастно:

– Помни с мое, господине, забудешь, где хвост, где грива. Век целый мнем мы тут столь,

а намяли себе имения – горб да мозоль.

– Красно баешь, отче, – поморщился Димитрий, – а только спрошу тебя: такие ли опойки

привозят к нам персияне, гамбургские немцы?..

– Ну, те – басурманы, их черт учил, – махнул рукою старик, усаживаясь под амбаром на

кипу кож. – А нам, христианам, где знатья занять?.. Как отцы, так и мы. Не от нас повелось.

– Фью-у-у, – свистнул Димитрий протяжно. – Куда, отче, ты загнул! Эвон, гляди, у тебя

на весь обзавод да кадь одна...

– Полно, господине, балясы точить!.. – вмешался смуглый, точно в дыму прокопченный,

кожевник. – Ступай своей дорогой. А то нам и без твоей науки тошно. «Персияне»,

«немцы»... Вонде пустили их, немцев, литву всякую, что козла в огород, а ты тут – «немцы»...

«кадь»... Да за эту кадь гривна серебра плачена! Не ты ли нам на кади пожалуешь серебра?

– А хоть бы и так, – пожал плечами Димитрий, поднял полу однорядки и, сунув руку в

карман, захватил там денег горсть. – Гляди-ко, я крут! – молвил он, насупив брови. – Не

избыть тебе батогов, коли пропьешь в кабаке. – И он звякнул по деревянной кобыле

серебром. – А опойки, коли будут добры, приноси ко мне в Верх. Только люд вы обманный, –

задергался он, поправляя на себе однорядку и саблю. – Да если своруешь, кожемяка, прикажу

разнастать на опойках и плетью бить. – И он повернулся на каблуках и пустился по улице

едва не бегом.

А кожевники рты разинули, глаза выпучили на полушки и копейки, разметанные по

кобыле, на кругленький ефимок2, скатившийся с кобылы наземь, на кинувшегося прочь

человека, в котором они по простоте своей своей сразу не признали царя.

– Чего ты, старый гриб, глядел!.. – напустился смуглый кожевник на вскочившего со

1 Деревянный обрубок, на котором кожевники выминают кожу при ручной ее обработке.

2 Талер, чеканившийся в Иоахимстале (в Чехии) из туземного серебра.

своей кипы деда. – Целый час вякал: «горб» да «мозоль»... Эх, ты! – И он сгреб себе в ладонь

рассыпанное на кобыле серебро.

– Да как его опознаешь?.. – разводил старик смущенно руками. – Уж и перевидано царей

на месте сием!.. А этот... Как его спознать?..

И старик, выбрав из кучи новую кожу, расправил ее на кобыле и опять навалился

запавшею грудью на тяжелый рычаг.

Но к нему подошел тут хмурый кожемяка, высокий и сутулый, с руками длинными, как

грабли. Он засунул одну руку за кожаный нагрудник, а другою дернул по воздуху, словно

отмахнулся от чего-то, что было ему несносно до предела.

– Царь, – молвил он укоризненно, кивнув в ту сторону, где уж едва маячила Димитриева

однорядка. – Хм... Ца-арь! «Люд, говорит, вы обманный...» Тьфу: свистун!..

IX. НЕВЫПОЛНЕННЫЕ ОБЕЩАНИЯ

Князь Иван нагнал Димитрия за Печатным двором, переименованным недавно в

государеву его величества друкарню. Димитрий, завидя друга своего, умерил шаг, и они

снова пошли рядом по улице, уже пробуждавшейся от послеобеденного сна. Кругом гремели

замками лавочники, снова приступившие к купле и торгу в своих шалашиках, палатках,

амбарах и погребах. Из темных срубов, пропахтих то дегтем, то мылом, то корицей с

гвоздикой, вырывались наружу клятвы и божба горластых купчин, сбывавших подчас товар

лежалый и гнилой и не обходившихся без призывов к богородице, к всемилостивому спасу, к

Николе-угоднику и к Петру, Алексию и Ионе – чудотворцам московским.

В сундучном ряду, подле лавки, доверху уставленной обитыми жестью

Козьмодемьянскими сундучками и шкатулками холмогорскими, обитыми красною юфтью,

сидел на ступеньках стариковатый человек в рыжем выгоревшем сукмане и с двумя

клюшками, зажатыми в руках. Старик дремал, опершись на клюшки, уронив голову в

железной шапке на грудь.

– Акилла?.. – прошептал князь Иван, остановившись возле лавки и вглядываясь старику

в лицо, коричневое, как у турчанина.

Но в это время из лавки выскочил купец, вцепился князю Ивану в однорядку и потащил

его через порог, крича на весь околоток:

– Боярин молодой, не обидь, не минуй, заходи, погляди, сколь товару с пылу с жару,

новгородски сундуки пригожи и крепки, калужские ложки, солонки и плошки...

– Эй, торговый, не груби!.. – еле вырвался князь Иван из объятий чрезмерно ретивого

купчины и отступил назад, но задел ногою целую гору лубяных коробеек, расписанных

травами и петухами. Коробейки замолотили по полу, переметнулись за порожек, а одна из

них угодила в скрюченную спину старику, дремавшему на ступеньке. Старик качнулся вбок,

открыл глаза, поморгал ими, уперся в свои клюшки и тяжело встал на ноги.

– Государь, – прохрипел он, кивая головою Димитрию, который раскатился смехом от

учиненного князем Иваном погрома. – Великий государь, – повторил старик и двинулся к

Димитрию, застучав клюшками по мосткам.

Димитрий перестал смеяться и обернулся к старику, переваливавшемуся с ноги на ногу, с

клюшки на клюшку.

– Акилла!.. – воскликнул Димитрий, вскинув руки вверх. – Откуда, старенький,

прибрел?.. – И он шагнул к Акилле и опустил свои руки ему на плечи.

– С Северы1 прибрел твоих очей повидать, – силился выпрямиться Акилла. – Хворый я

стал, старый я стал, чую, жизнь моя исходит... Надобно слово молвить тебе напоследях.

– А ты бы, Акилла, приходил ко мне на государев двор... Живи у меня в Верху с нищими

старцами.

– Нет, государь, – закачал головою Акилла. – Не житье мне в Верху. Век свой извековал

во темных лесищах, в широких дубищах... Сам я стал, что трухлый пень.

– Так чего же, Акилла, надобно тебе?.. – наклонился к нему Димитрий. – Помню я твою

службу. Скажи – все сделаю. Казны тебе дам... Двор поставлю... Живи, где охота тебе.

1 Севера, или Северская земля, – одна из окраинных областей Московского государства.

– Нет, государь, – снова качнул головою Акилла. – Не то мне... Нефеду разве...

Племянник мой, в Москву меня возил, твою государеву службу служил... Его бы

испоместить, как бог тебе подскажет, а я уж извековался, исказаковался, Казань воевал, на

цепи сиживал, кнутьями потчеван сколько раз.

– Так чего ж тебе, старый, теперь?..

– А теперь только и того: повели постричь меня на Белоозере в монастырь безо вкладу.

Только и того...

Князь Иван оправился после схватки с купчиною и подошел к Димитрию и Акилле. А

купчина, собрав разметанные коробейки, стоял теперь на пороге своей лавки, мял в руках

шапку и молча, будто в церкви в великий пост, отвешивал Димитрию, и князю Ивану, и даже

Акилле поклон за поклоном.

– И еще, государь, позволь мне молвить тебе... – Голос Акиллы стал суров, как в прежние

дни в Путивле. – Как был ты во царевичах, говорил я правду тебе бесстрашно, – крикнул

старик, – скажу правду и ныне, не убоюсь, лютою смертию пуживан не раз...

Димитрий глянул на князя Ивана удивленно, пожал плечами и ослабил на себе

показавшийся ему тесным сабельный тесмяк.

– Говори правду, старый... чего уж... Говори незатейно.

– На Путивле, государь, бились мы с тобою по рукам принародно, – стал выкрикивать

Акилла, шевеля бровями, потрясая клюшками своими. – Обещался ты польготить всему

православному христианству, всякому пашенному человеку, всему черному люду.

Димитрий нахмурился; лицо его посерело. Прохожие стали останавливаться у

сундучного ряда, прислушиваясь к тому, что выкрикивал странный старик ратному человеку,

перебиравшему в руках золотую кисть от сабельного тесмяка. Сундучники, берестянники,

ложкари со всего ряда стали толпиться подле купчины, не перестававшего кланяться с

обнаженной головой, с лицом, на котором начертаны были смирение и мольба.

– Обещался ты держать все православное христианство в тишине и покое, – продолжал

кричать Акилла, уже и впрямь забыв, что не под Путивлем он, в Дикой степи, а в Москве,

перед лицом великого государя. – Обещался ты кабальным людям и закладным людям...

– И дано ж льготы, Акилла, – пробовал было возразить Димитрий, – и кабальным и

беглым...

Но Акилла точно и не слышал тех слов. Он только еще злей стал бросать Димитрию в

лицо свои попреки.

– Как и прежде, весь род христианский отягчают данью двойною, тройною и больше.

– Правду бает старчище, – прокатилось кругом. – Как было прежде, так осталось и по сю

пору.

– От государевых урядников страдать нам до гроба, – молвил кто-то невидимый в

возраставшей толпе.

– Только и льготят за посул либо за взятку, – откликнулся другой.

– Великий государь! – завопил вдруг Акилла, сняв с головы железную шапку и упав

перед Димитрием на колени.

– Государь?! – качнулась толпа, узнав в рыжеватом, невысоком, плечистом человеке царя,

неведомо как очутившегося здесь, на торгу, среди черного люда и сундучников-купчин.

– И взаправду государь, – подтвердили передние, содрав с себя колпаки.

– Дива, люди!.. Царь, а гляди – человек неказист, только золот тесмяк...

– А тебе этого мало, козья борода, синё твое брюхо?.. Чай, тесмяк этот рублев в дваста