Текст книги "Беруны. Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

«Я есмь, – скрипит, – апостол Петр».

«Петр, Петр!.. – восклицает бражник. – Вспомни, Петр, когда Христа на распятие взяли,

и ты тогда от господа трижды отрекся. И для чего вас, таких отступников, в рай берут!

Почему ты в раю живешь? Ну-ко, молви!»

И отошел Петр прочь от райских стен, со страху и от ужаса весьма посрамлен. Бредет

кое-как в какую-то кущу1, в самую гущу. А бражник-забулдыга, винопийца-невер опять

толчется в райскую дверь: к богу в рай ему охота. Кинулся апостол Павел к воротам. Бежит-

кричит, бьет себя в грудь:

«Нельзя сюда бражникам, нельзя сюда отнюдь!»

«А ты кто таков, господине?» – молвил ему учтиво бражник.

И слышит – сызнова скрипит ему в скважник:

«Я есмь Павел, апостол господень».

«Ой, беда мне с вами, с апостолами, сегодня! Апостол ты, а мученика Стефана каменьем

побил... Я же, бражник, никого не убил. И почему ты, убийца лютый, в раю живешь?»

Услыша это, отбежал и апостол Павел прочь; бежать ему не лень, в зеленые кущи бежит,

как олень...

Дорога, поросшая лесом, стала подниматься в гору; пошли шагом кони, а Отрепьев плел

свою потешную повесть, пока не оборвал ее на полуслове и коня своего не остановил.

Справа, из-за желтых кистей расцветшего барбариса, послышалось Отрепьеву будто

шипение.

– Гадюка али косолапый? – молвил чернец и вытащил из ножен саблю.

Но кони стояли смирно, потопывая копытами, помахивая хвостами. Князь Иван выхватил

кремневый пистоль из-за пояса, соскочил с коня своего и двинулся к кустарнику. Он

продрался сквозь колючие ветви, кружившие голову тяжелым запахом, и увидел на полянке,

на солнцепеке, человека не человека – неохватную тушу, человечью, всю поросшую густым

темно-рыжим волосом по широкой груди, и по коротким ногам, и по брюху, огромному, как

стрелецкий набат2. «Козодавлев!» – вспомнил князь Иван иноземца, указавшего ему когда-то

на пана Феликса. И на мгновение возник перед князем Иваном двор Козодавлева на Покровке

за погорелым Николой, бегущая по двору девка и запах у рыцаря на лестнице, такой же

тошнотворный, как и этот, издаваемый кустами барбариса. Князь Иван только и развел

руками от такого дива.

А это и впрямь был из города Далена рыцарь Косс. Искусанный гнусом, с припухшей

губой, с волдырями и кровоподтеками, цветшими у него по всему телу, он голый лежал на

траве и сопел, и живот его равномерно то набухал, как огромный пузырь, то опадал, как в

1 Куща – шалаш, беседка.

2 Огромной величины медный барабан.

безветрие стяг. И подле не видно было ничего – ни шапки, ни палки, ни нитки, ни тряпки.

Князь Иван подошел к иноземцу и поторкал его носком сапога. Рыцарь, как ни был толст,

а резво вскочил на ноги, бросился на князя Ивана и схватил его за грудь. Но князь Иван

ударил Косса коленом в обвислый живот, и рыцарь со скрежетом и воплем снова пал наземь.

XVI. БЕГСТВО РЫЦАРЯ КОССА

Года четыре прошло с тех пор, как побывал князь Иван на дворе и в доме у рыцаря Косса

из города Далена. Молодой человек в цветной однорядке запомнился тогда ротмистру, и он

поджидал сына воеводы Хворостинина в ближайшее воскресенье и в следующее. Крепко

досадовал потом ротмистр, что упустил такую птицу, которая для нужных ему целей могла

быть почище и дьяка Туленинова и подьячего Осетра. Да, кроме того, дьяку и подьячему за

все платить надо было: не показав им талера, не выжать из них было слова. А простоватого

княжича можно было поддеть чем-нибудь другим: книжкой с картинкой или какой-либо

заморской безделкой... И талеры остались бы в тайнике за зеркалом, у ротмистра в кошелях.

Но княжич, видимо, не так был прост, как показалось это не в меру дошлому ротмистру

Коссу. Ведь повадился же княжич к капитану Заблоцкому, и ротмистру Коссу это было

известно; а вот на Покровку в корчму за Николою Мокрым не приходил больше княжич.

Делать было нечего. Ротмистр потеребил свою бородку, покопался в ней пальцами,

потешился у раскрытого окошка табаком дымным и, завидев пробиравшегося к нему вдоль

прясел дьяка, снова заперся с ним в своей горнице.

Настало время, когда рыцарь Косс готов был весь: и котомки с кошелями от золота и

серебра распирало, и множество камней драгоценных было в платье зашито, и заветный

свиток, на пергаменте писанный, «Генеральный план обращения Московского государства в

провинцию имперскую», уложен в короб. Ротмистр прицепил к поясу небольшой меч с

эмалевой рукоятью, сел на вороную аргамачиху1 и поехал в Иноземский приказ. Там он бил

челом и боярину-начальнику, и подначальным дьякам, и орде подьячей – всему крапивному

семени, каждому по его силе и положению. Сославшись на непомерные труды и близкую

старость, просил ротмистр отпустить его из Московского государства в родную землю, в

именитый и славный город Дален.

Но в Московское государство было, по-видимому, легче въехать, нежели покинуть эту

страну, которая всегда была настороже. Боярин-начальник хоть и не отверг подарков,

выложенных ротмистром на угольный столик под образами, а обратился к иноземцу с таким

словом:

– Бранные труды твои, Мартын, известны великому государю Борису Федоровичу всея

Руси. Али за многие службы, и за старание, и за храбрость, и за правду, и за проливаемую

кровь не жаловал тебя великий государь дворами, угодьями, денежным жалованьем и

хлебным кормом? И против вора, назвавшегося царевичем Димитрием, не посылан ты, как

того за немощью твоею ты хотел. Почему же, забыв государеву ласку, хочешь за рубеж

отъехати к шведскому королю либо к польскому, к государевым недругам? А ты бы, Мартын,

попомня государеву ласку, и еще б ему постарался, великому государю всея Руси. А и тебе за

ту службу от государя будет похвала.

Косс попятился к угольному столику и к тому, что уже положил он, прибавил еще

боярину в почесть и дьякам не в обиду. Боярин и этого не отверг, но отпуска ротмистру из

Московского государства не дал, да еще и наказывал, чтобы иноземец и в мыслях того не

держал. Ротмистр понял, что таким способом не добиться ему ничего, и стал подумывать, как

бы выйти ему из Московского государства тайно.

Время было смутное... «Тяжёли время», – вздыхал ротмистр Косс, поглядывая из окошка

на слонявшихся по двору пьяниц. Пропившиеся дотла в ротмистровой же корчме, они на

последнюю копейку играли в плашки либо, лежа в тени у амбаров, заводили такие речи.

– Житье, братаны!.. – говаривал распухший мужичина в заячьей бабьей шубе, накинутой

на голые плечи. – Слава отцу Иванцу и сыну Селиванцу, житье какое!

– Житье ж!.. – вздыхал другой, в широких казачьих шароварах. – Ни те бражки

1 Аргамаки – порода красивых и быстроходных кабардинских лошадей.

опохмелиться, ни те табаку накуриться.

– Похожу, погляжу, – молвила как-то заячья шуба, – да и вовсе отсель убежу... К литвякам

подамся...

– Коровий ты хвост! – откликнулся казак. – Али не знаешь: курчонку не пройти, не то

что человеку.

– Отчего ж так?

– Заставы по рубежу крепки, на Смоленск, на Чернигов...

– Сказывали... скоро полегчение будет, – наклонилась шуба к казаку: – перемена...

– Перемены и жди, братан, – буркнул куда-то в сторону казак.

Наслушался таких речей ротмистр Косс и сам стал ждать перемены. Она пришла

неожиданно в весенний день вместе с протяжным гулом панихидного колокола, опове-

стившим народ московский о смерти царя Бориса. Тут такое поднялось, сколько людей

выбежало из Москвы к Димитрию на поклон, а ротмистрову корчму чуть дотла не разнесли

бражники, выпив все вино, своротив скулу татарину Хозяйбердею и вытолкав и вовсе на

улицу жёнку, прозвищем Манку.

Ротмистр не ждал долго. И так сколько потеряно было дней напрасно, сколько времени

лежала без всякого движения законченная рукопись, замечательный ротмистров пергамент,

так называемый «Генеральный план»! В одну неделю распродал Мартин Косс свои дворы и

всякую дворовую рухлядь и, не сказавшись никому, выехал на рассвете с татарином

Хозяйбердеем на Серпухов да на Тулу, чтобы оттуда поворотить на Брянск, да на Новгород-

Северск, да на Великую Весь – на литовский рубеж.

Рыцарь ехал, поглядывая на Хозяйбердея, пересчитывая сумки на своем и его седле,

пощупывая камушки, зашитые в обшлагах, в подпуши и в оторочке, – венецианские яхонты,

персидскую бирюзу, крупный жемчуг.

Чем дальше путь, тем злее зной в степи с редкой растительностью, с ковылем пониклым.

Горячий пот в три ручья катится с тучного рыцаря Косса. Одно спасенье – погрузиться в

воду, отойти, передохнуть, дать Хозяйбердею выкупать лошадей.

Под ракитой снял с себя рыцарь пищаль и платье сбросил, перевязал все в узел, чтобы

чего-нибудь не растерять и не забыть, и вошел в воду. Отдуваясь, стал он прыгать в воде,

хлопать по ней руками, нырнул, выплыл и мерными взмахами доплыл до другого берега. Там

он разлегся пластом на желтом, теплом от солнца песке.

Красные круги плыли у рыцаря в глазах под закрытыми веками, журчала вода, облизывая

песок, подкатываясь к пяткам рыцаря Косса, пела песню свою меж трав и кустов. От

журчания этого, от звона пчелы вокруг, от горячего воздуха, медленно проплывавшего по

нагретой пустыне, размяк рыцарь Косс и даже задремал на мгновение... Но он вздрогнул

тотчас – померещилось ли ему что-то? – открыл глаза, присел на песке.

На том берегу стояли рядом обе лошади – и вороная аргамачиха рыцаря Косса и

Хозяйбердеев гнедой меринок. Стояли они в седлах, обвешанных сумками: искупать их,

видно, еще не управился татарин Хозяйбердей. Да и где было ему управиться, когда занят он

был другим! Рыцарь Косс разглядел его под ракитой: стоя на коленях, татарин копался в узле,

где увязано было рыцарево платье с зашитыми в обшлагах и оторочке драгоценными

камнями. Рыцарь Косс закричал от такой напасти, бросился в воду, поплыл к тому берегу,

ляпая по воде руками и ногами что стало мочи, без порядку и разбору. . Татарин обернулся,

увидел на воде плешивый шар, блестевший под солнцем, услышал бульканье, хлопанье,

крик... Хозяйбердей и слова не молвил, только белками сверкнул. Живо, не мешкая, не теряя

слов понапрасну, сгреб он в одну охапку все, что под ракитою оставлено было рыцарем

Коссом, вскочил на аргамачиху вороную и затопал вдоль речки по дороге, унося с собой

вместе с драгоценными камнями, с кошелями и сумками и знаменитую рукопись, уводя на

притороченном к луке поводу и гнедого мерина, не оставив рыцарю Коссу ни шнурка –

удавиться, ни веревки – повеситься.

XVII. ЛЕШИЙ!

От беды такой рыцаря Косса в воде чуть кондрашка не хватила. Косс и пошел бы на дно,

если б не тучное его чрево, всякий раз выталкивавшее рыцаря на воду, вверх. Кое-как доплыл

он к берегу, метнулся под ракиту и, не найдя там ничего, побежал по дороге в ту сторону, где

вдали пылила она под копытами расскакавшихся коней. Задыхаясь, пробежал он шагов

полтораста и не выдержал – свалился у дороги в выгоревшую жесткую траву. Но он

пролежал недолго. Скоро снова вскочил он, глянул, а уж и дорога не пылит впереди, не

слышно ниоткуда конского топота: далеко, видно, умчался татарин Хозяйбердей на Коссовых

конях! И рыцарь заплакал... Он пошел вперед, плача навзрыд. Он ревел, как бык перед

закланием, и все шел и шел, сам не зная куда и зачем. Солнце жгло его в голую спину, стая

слепней несносно сновала и кружила над ним, а он шел, толстый, красный, вывалянный в

пыли дорожной, шел в чем мать родила, ибо у него не было даже самого малого, чем мог бы

он теперь прикрыть свою наготу.

Дорога тянулась Диким полем к краю неба, побелевшего от зноя. Она плыла словно

большой рекой, в которую временами то здесь, то там вливались с обеих сторон малые речки

– проселки. Разум мутился у рыцаря Косса; глаза ему слепило сверканьем своим бледное

небо. И он сворачивал в одну сторону и в другую, шел полем и лесом, но ни единой души не

повстречал он на пути своем доселе в страшный этот день.

За протекшие часы и солнце склонилось низко; прохладой повеяло от оживших трав

полевых; разыгрались комарики на лесной опушке – должно быть, к вёдру, к такому же

ясному, долгому знойному дню. Изнемогая, чуть не валясь от усталости с ног, вышел из лесу

рыцарь Косс, глянул перед собой и задрожал от радости, точно увидел он Хозяйбердея с

конями и кошелями, с новым рыцаревым платьем, с бесценной рукописью в коробейке

кожаной. Но то был не Хозяйбердей. Девок ватага в посконных сарафанах, в лыковых венцах

подвигалась к лесу, и уже слышал рыцарь Косс раскатистый хохот, звонкие голоса, зауныв-

ную песню. И вскричал здесь рыцарь Косс, невесть что вскричал он, не по-русски –

немецкою речью, и бросился вперед, потрясая над головой своей кулаками. Девушки

остановились, замерли, ровно столбняк нашел на них сразу, потом с воплем шарахнулись

прочь и пустились обратно, туда, откуда пришли. А рыцарь бежал за ними, боясь упустить их

из виду, из последних сил тяпал он босыми ногами по дороге, хрипя грудью, тряся брюхом,

пока вслед за девичьей ватагой не вбежал в околицу и не добежал до крайних изб, подле

которых прохлаждались распоясанные мужики и малые ребятки бились в чурки.

Вой пошел по деревеньке, по избам, по сенникам, по дворам и задворкам. Парились для

субботнего дня мужики в бане и те с полка покатились, побежали по улице – на пожар? от

татарской орды отбиваться? от опричников, как бывало при Грозном царе, добро свое

ухоронить? Кто кричал – леший забежал на деревню, кто – не леший, волк девку загрыз,

кровь теперь сосет, кишки из девки выматывает.

– Леший!.. – надрывались те, что были уже совсем подле рыцаря Косса, остановившегося

посреди улицы с глазами навыкате, с широко открытым ртом.

– Лешак, лешак! И слова не молвит, и пуп в шерсти!..

– Вожжой его!..

– Оглоблей!..

– Заходи сзади!..

– Зааркань да в огонь!..

Отдышавшись немного, рыцарь Косс заговорил, но из головы его словно вылетели все

русские слова, в которых навык он за свою московскую службу. Катившиеся из его горла

хриплые звуки и вовсе ввергали в ужас мужиков, набежавших со всей деревни.

– Не слухай, братаны, лесовицкую речь! – метался во все стороны, из себя выходил

беленький старичок с деревянной ложкой за пеньковым пояском. – Заговорит он нас, забаит,

занежит...

– С памяти собьет, что делать будем!..

– Пропали головы наши...

– В огонь его скорее!..

– Хватай его за бедра, за бедра хватай!..

Все мужики, сколько их было около Косса, навалились на него сразу, сшибли его с ног,

поддели ему под мышки петлю и поволокли по земле на лужайку у колодца, где под

набросанным наспех костром начинал заниматься огонь. И, пока с великим криком тащили

они Косса по деревне, рыцарь и впрямь стал похож на черта – лохматый, пузатый, с

кровоподтеками по всему телу, с комьями глины, приставшими тут и там. Даже гуси,

жировавшие у колодца в жидкой грязи, и те переполошились от такого, загоготали, захлопали

крыльями, вытянули шеи и повалили прочь от лужи, подле которой брошена была рыцарева

туша.

Поленья были сырые, и с костром не ладилось. У рыцаря Косса хватало времени, чтобы

подумать о последней минуте, которая пришла столь внезапно и нелепо, в страшной глушине

Дикого поля, в безвестном, словно богом забытом краю. Перед глазами Косса быстро

проплыл родной город Дален в сером камне и красной черепице, затем можжевеловый лесок

у Пскова, с шатром воеводы Хворостинина на опушке, воеводская ласка и его, рыцаря Косса,

московская служба. Все это было до того горько, что рыцарь Косс закрыл глаза, точно

минувшее предстало перед ним на самом деле, а не было лишь зыбким воспоминанием о

невозвратном. И, лежа с закрытыми глазами, рыцарь Косс запел, завыл, словно выпь заревела

на болоте.

– «...Wir nicht sterben, sondern einschlafen, – пел сам себе отходную молитву рыцарь, – und

am jungsten Tage zum ewigen Leben erwecket sollen werden»1 .

Мужики, хлопотавшие у костра, обернулись на рыцарево пение, на рев, исходивший из

глубины Коссовой утробы.

– Ревет, – зашептались в толпе. – В огонь ему неохота...

– Охте, каково страшно ревет! Пастью разинулся...

– Ротина до овина...

– Не глядите, мужики! – надрывался старичок с ложкой за поясом. – Наводит это он,

обаивает... Огонь дуйте, не мешкайте!..

– Да, может, он... не леший...

– Да как не леший!.. – чуть не заплакал старичок. – Из лесу прибежал, весь в шерсти,

гнедой, что лошадь. И за девками гонялся и слова не молвит, только ревет, как бы бугай.

– Не леший: леший – зеленый, рогатый, а этот вишь – без рог и гнедой.

– А почему ж он голый?..

– Ляд его знает, откудова забежал такой!

– К костру волоки его скорее! – кричал исступленно старичок. – Дуйте, мужики, огонь!

– Касьян, – молвил старичку степенный мужик в веревочных босовиках. – Спущу я тебе

портки да заворочу те хвост, не погляжу на твою старость. Чего расходился, докучаешь

крестьянам!.. Давайте, мужики, – повернулся он к старичку спиной, – мы этого гольца в пруд

кинем. Коли леший – не стерпит, потонет, а коль не леший – выплывет. На то божья воля и

божий суд. Может, он только с ума сбрел, для чего ж его в огонь?.. Тогда из бешеного будем

беса и гнать; а так, чего зря в огонь!

– Верно, – загомонили в толпе.

– Кинем его в пруд, пусть карасей попугает.

– Заливайте, бабы, огонь! Хватай, мужики, гнедого под закукры!

Но старичок не соглашался. Точно белены поел он на старости лет либо угорел, не в меру

попарившись в бане, до того кричал он и взывал, кидался на одного, на другого, дергал

мужиков за пуговицы на груди, за латаные рукава, за лыковую опояску, требуя немедленного

сожжения «лешего», забежавшего в деревню всему крестьянству на погибель. Но ретивому

старичку погрозили кулаками, кое-кто даже толкнул его невежливо раз-другой, и вся гурьба

повалила к гусиной луже, где лежал с закрытыми глазами голый рыцарь.

Он лежал и пел. Словно из другого мира, из дали страшной и чужой, шли эти звуки,

никогда и никем не слышанные здесь дотоле, и оборвались они лишь тогда, когда мужики,

резво добежав с рыцарем Коссом на руках до плотины, раскачали его тушу и швырнули ее в

омут, от берега далеко.

Туман чуть поднимался от воды, отползая к топи за прудом; круги, один другого шире,

1 «...Мы не умрем, но уснем, чтобы к вечной жизни пробудиться в судный день».

разворачивались по воде в том месте, куда угодил рыцарь Косс; мужики вытянулись вдоль

плотины и ждали, наклонившись вперед, вглядываясь в белый пар над черной водой.

– Пошел к водяным девкам на посиделки, – молвил раздумчиво кто-то из ряда,

пригнувшегося к глухому омуту.

– Не пустят они его, водяные.

– Что ж не так?..

– Водяным с лесовицкими не дружиться: одного они роду, да разных отродий. Привалит

к ним, что пес на кошкину свадьбу.

– А что, ежели всплывет утоплый? Да в лесу проведают, стаей сюда набегут отпевать

гнедого?..

– Говорил я – в огонь!.. – заметался было старичок с ложкой, но тут над водою показался

весь в мокрых кудряшках безмерный живот, а за животом и бородка рыцаря Косса.

– Не леший!.. – крикнул мужик в веревочных босовиках. – Живой всплыл!.. Слава те,

господи, не взяли греха на душу. . Стойте, мужики, до конца. Повезем его завтра в пещеру к

Нифону, пусть темного беса из него гонит.

– Подловить его, братцы, надобно. Вяжи петлю, кидай аркан!..

Над головой рыцаря Косса взвилась татарская петля с привязанным к ней камнем.

Камушек обцарапал рыцарю плешь, а петля обвилась у него вокруг шеи. Легонечко, чтобы не

удавить рыцаря, стали подтягивать его обратно к берегу, а здесь его снова подняли на руки и

понесли к деревне, мокрого, облепленного зеленой тиной рыцаря Косса, почти что не

дышащего, с остекленевшими глазами, с отшибленною памятью.

XVIII. РЫЦАРЬ КОСС В АДУ

Очнулся рыцарь ночью в зловонном закутке гусиного хлева. Вокруг Косса стояло такое

шипение, точно это в аду жарили кого-то на раскаленном вертеле. И у рыцаря тоже горело

все по всему телу – наверно, как показалось суеверному Коссу, от близости адова огня. Не

гуси, которых в темноте не видел рыцарь, а должно быть, сам черт копался в бороде у него,

выдергивая оттуда курчеватый волос пучок за пучком. Рыцарь Косс сообразил, что он уже

умер и началась расплата за все, содеянное им при жизни во многих городах и государствах,

куда влекла его неудержимо ненасытная алчность. И вот теперь – безвестная позорная смерть

и посмертная мука во веки веков. За многократные измены и клятвопреступление; за корчму

в Москве на Покровке; за ростовщичество и безбожные проценты; за мертвые тела в

подклети рыцарева дома.

Рыцарь Косс мог бы многое еще добавить к тому, что перебрал он в своей памяти, ибо

был он великий грешник и грабитель немилосердный. Но адская мука, которой был он

теперь подвержен, становилась уже нестерпимой. Черт драл у него бороду, должно быть за

то, что сам рыцарь в земной своей жизни драл последнюю рубаху с пропившихся у него в

кабаке голышей... Но мало того – и подручные черта принялись за дело: стали щелкать

рыцаря Косса по лбу и поросшее волосом рыцарево брюхо хватать щипцами. Рыцарь Косс

понимал: сопротивление бесполезно, заслуженной муки ему не избежать. Он и лежал

покорно, весь отдавшись власти творившего над ним свою волю и не лелея надежды на то,

чтобы кто-нибудь хоть в малой мере смиловался над свирепым чудовищем, каким сознавал

себя в эту минуту распростертый на земле, в грязи и мусоре, рыцарь.

Но лежать так, на левом боку, подставив один правый, на пытку, становилось рыцарю

Коссу уже и вовсе невмочь. Чтобы повернуться на другой бок, рыцарь размахнулся рукою и

угодил тут какому-то тщедушному черту в пернатое чрево. Что поднялось тогда, и уразуметь

невозможно. На рыцаря точно ополчился весь сатанинский легион, и Косс явственно

услышал здесь хлопанье крыльев и невыносимое гоготание, подобное гусиному. У рыцаря

все покаянные мысли сразу вылетели из головы, и он, не помня себя от ужаса, вскочил на

ноги и что было силы наддал наугад плечом в доски, оказавшиеся подле. Кое-как

сколоченная дверь не выдержала, да и петли выскочили из трухлявых столбов. Рыцарь

кубарем вылетел из закутка во двор, подбежал к плетню и, невзирая на раны свои и

дородность, пересигнул через плетень одним прыжком.

Небо побелело на востоке; пар стлался по деревне. Рыцарь Косс бежал по улице, а под

ноги бросались ему не прислужники сатаны – собаки всей округи. Из окон, дверей, ворот и

калиток стали выбегать на улицу заспанные мужики. Дед Касьян бил деревянной колотушкой

в доску у колодца. Но рыцарь Косс был уже в поле. Он с восторгом соображал, что еще,

видимо, не умер, жив, здравствует, существует. У него даже хватило отваги остановиться,

швырнуть комом земли в последнего пса, гонявшегося за ним не отставая, и потом снова

припустить во все лопатки прочь от этих страшных мест, которые в эту ночь показались

рыцарю Коссу загробным адом.

Чем дальше уносили беглеца ноги, обретшие юношескую резвость, тем больше светлело

небо, тем звонче становилось щебетание птичье в высоких елях в лесу, куда забежал рыцарь.

Он стал путаться между деревьями, набрел на ручей, в котором омыл свое избитое,

исцарапанное, вымаранное во всякой дряни тело, пожевал корешков каких-то горьких и

терпких, пошел дальше и наконец свалился на полянке, окруженной кустами цветущего

барбариса. И он заснул сразу, словно камнем канул в бездонную яму, и спал долго, без грез и

сновидений. Он и сам не мог бы сказать, сколько проспал он, – может быть, час, может быть,

неделю. Была суббота, когда ограбил его татарин, а когда проснулся рыцарь Косс от толчка

князя Ивана, то уже не мог сообразить, какой нынче день. С удивлением узнал потом Косс,

что это в понедельник набрели на него в лесу сын воеводы Хворостинина и монах в

коричневой манатье, опоясанный турецкою саблей.

С первого взгляда не узнал рыцарь Косс князя Ивана. Он просто увидел перед собой

молодцеватого человека в козловых сапогах, в суконной однорядке, в шапке, отороченной

куньим мехом. А он, рыцарь Косс, был гол, как новорожденный, искусан всяким ползающим

и летающим гнусом, обожжен солнцем немилосердным. Значит, надо было отнять у этого

молодца однорядку, надеть на изъязвленные ноги эти сапожки с загнутыми кверху носками,

прикрыть плешь свою щегольскою шапкой с куницей на околыше, с дорогими бляшками на

тулье. У рыцаря Косса до того помутилось в глазах от такого богатства, что даже пистоля не

разглядел он сразу в руке незнакомца; только тогда блеснул граненый, серебром насеченный

ствол рыцарю Коссу, когда, отброшенный в сторону пинком князя Ивана, упал на траву

рыцарь, схватившись за живот свой, занывший нестерпимо.

«С ума сбрел?.. Сдичал которым-нибудь делом иноземец?..» – подумалось князю Ивану,

встрепанному неожиданной рыцаревой хваткой.

– Эй, Мартын Егорыч, опомнись!.. – молвил он Коссу. – Глянь-ка на меня еще раз, авось

признаешь Ивана Хворостинина, снова придешь в разум... Вспомни: года четыре тому назад

приходил я к тебе на Покровку... Книгу космографию тебе показывал, еще быть обещался, да

не вышло тогда мне... Мартын Егорыч!..

Косс перестал кататься по траве, глянул на молодчика, угостившего его пинком в живот,

и где лежал, там и сел, поджав ноги под себя. И хоть не о разуме рыцаря Косса могла тут

идти речь – голяк этот только выглядел сумасшедшим и одержимым бесом, – но ясная

память, изрядно отшибленная у Косса в эти дни татарином Хозяйбердеем и мужиками

деревенскими, у которых искал спасения рыцарь, теперь как бы снова вернулась к нему. И он

вспомнил... Вспомнил сына воеводы Хворостинина, побывавшего у него на Покровке с

большой растрепанной книгой; вспомнил русские слова, словно растерянные в эти дни

рыцарем в путанице дорожной, когда гонял он, как выходило, уже не за Хозяйбердеем – за

собственной тенью.

– Ты князь Кворостини?.. – молвил он потухшим голосом, осипшим от зноя дневного, от

ночной прохлады в гусином хлеву, от всего, что претерпел за эти дни рыцарь.

И вдруг встрепенулся Косс, точно брызнули на него живой водой, блеснул его взор,

скривилась в улыбку учтивую припухшая губа.

– А что батючка твой, воевода Кворостини, жив?.. На война ходит? Какой полк ведет?..

Но, вспомнив, что не к чему ему теперь уже это знать, что погиб драгоценный пергамент,

погибло все, рыцарь Косе махнул рукой и головою поник.

Выглянувший из-за кустов барбариса Отрепьев с немалым удивлением увидел сильно

встрепанного князя Ивана и пониклого голяка, сидевшего, точно татарин, поджав под себя

ноги.

XIX. КАК ОТРЕПЬЕВ ПРОУЧИЛ РЫЦАРЯ КОССА

Кое-как приодели князь Иван и Отрепьев рыцаря Косса, и выглядел теперь рыцарь

гороховым чучелом в износках и отопках, в рептухе1 вместо шапки, в конской попоне вместо

епанчи. Под дуплистым дубом сидели они трое. Отрепьев варил толокно над костром в

котелке, а рыцарь Косс, умолчав о пергаменте, о яхонтах в подпуши и о золоте в кошелях,

рассказывал подробно, как поехал он по указу великого государя Федора Борисовича против

вора, как ограбил его у речки татарин Хозяйбердей и как много перенес он, Косс из Далена,

за эти дни, борясь за правду и пролив даже кровь.

– Это против которого ж вора посылан ты? – молвил Отрепьев, ухмыльнувшись в ус.

Рыцарь, поевший уже досыта хлеба и вяленой рыбы, хлебнувший и вина немного, ждал,

когда поспеет горячая толокнуха.

– Гричка Отрепия, – ответил он чернецу, болтавшему в котелке железным прутом.

Князь Иван расхохотался, а чернец только глаз прищурил. Но рыцарь Косс сидел по-

прежнему потухший и только носом тянул запах, поднимавшийся вместе с паром от

бурлившего варева.

– Гричка Отрепия, – повторил он сипло, почесывая свои волдыри и болячки под попоной.

– Вор Гричка Отрепия.

– Опоздал ты, Мартын Егорыч, – растянулся на траве князь Иван, подложив под голову

седло. – Уже вся земля поддалась Димитрию Ивановичу. Двух недель не пройдет, как

увидишь ты его на площади, на месте Лобном.

– Надобно тебе было против вора промыслить раньше, – добавил и Отрепьев. – Чего зря

на Москве сидел, блох ловил, брюхо чесал?..

Но Коссу было все равно, против кого ни промышлять, потому что всегда и всюду

промышлял он только о себе самом. Он и теперь поглядывал то на толокнуху, закипавшую в

котелке, то на стреноженную лошадь, щипавшую поблизости траву. Хорошо бы, поев

толокнухи, сгрести, как Хозяйбердей, в одну охапку все, что ни разметано было здесь под

дубом, вскочить хотя бы вон на того жеребца гнедого, прихватить и белого бахмата и

пуститься вскачь по дороге, все равно какой, куда бы ни привела она. Рыцарь Косс рассеянно

слушал речи Григория и князя Ивана, одно пропускал мимо ушей, на другое отвечал

невпопад.

Скоро и толокнуха была готова. Князь Иван хлебнул несколько ложек и снова приник к

седлу головой. Пришлось Отрепьеву с Коссом поесть из одного сосуда, вдвоем опростать

котелок.

Отрепьев хлебал ложку за ложкой: зачерпнет, подует, оближет. Косс ел жадно, давясь и

обжигаясь, норовя поскорее и побольше наглотаться. Уже и Отрепьев отложил ложку прочь, а

рыцарь все еще шарпал по стенкам котла.

– Молвил ты: «вор Гришка Отрепьев», – сказал чернец, вытирая бороду краем манатьи. –

Почему же он вор, Отрепьев? Когда заворовал, против кого своровал?..

– Самозванес, – ответил безучастно рыцарь. – Обманывать.

– Ну, коли так, то, известное дело, вор, – согласился Отрепьев, зевнул и лег на спину,

заложив за голову руки.

Рыцарь Косс пошарпал еще в котелке, поглядел на чернеца и князя Ивана, которые

лежали неподвижно, ровно дыша, и встал. Встало чучело гороховое в рептухе на плеши, в

красной попоне вместо епанчи, походило меж узелков и сумок, разбросанных повсюду,

поторкало одно-другое ногой в драном башмаке и двинулось зачем-то на лужок к коням.

Князь-Иванов бахмат отошел от гнедого далеко. Надо было свести их вместе, распутать

им ноги, привязать до поры к дереву, а потом прихватить уздечки и хотя бы одно седло,

брошенное в одну кучу под дубом вместе с прочею дорожною снастью. Рыцарь Косс был уже

подле жеребца, уже гривку на конской холке стал гладить и теребить рыцарь, когда услышал

1 Рептух – торба, мешочек, из которого в дороге кормят лошадей овсом.

чей-то кашель позади. Рыцарь затоптался на месте, отпрянул немного в сторону, присел на

корточки, обернулся. Шагах в двадцати стоял спиною к рыцарю широкоплечий чернец,

разглядывавший что-то в разросшихся здесь густых кустах. Рыцарь обмер. Он, если бы мог,

то и вовсе врылся б в землю либо распластался по ней плоским червем, которого нельзя и

раздавить. А чернец стоял, словно окаменел, и не пересидеть его было рыцарю Коссу в траве,

не переждать его, казалось, и ввек. Но вот чернец повернулся, увидел, как бы невзначай,

скрючившегося на земле рыцаря и хмыкнул в бороду. .

– И, ты тут, Мартын?.. Я разверз очи, гляжу – ан тебя и нету... Думал, не сказался

Мартын, побежал Хозяйбердея ловить. А ты лучше спать ляг... Пойдем... поспи...

Отрепьев покосился на стреноженных коней и пошел обратно под дуб, а за ним поплелся