Текст книги "Беруны. Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

– Уж и не на тысячи! – чуть улыбнулся князь Иван, но в это время за приоткрытой

дверью, в сенях полутемных, зашаркали шаги, сверкнули там разноцветными искрами

алмазы в ушах Заблоцкого пана; скорчившись, чтобы не ободрать хохла о притолоку, нырнул

в горницу пан и вынырнул перед Димитрием и князем Иваном, разъезжавшими по

географической карте из страны в страну.

– Ваше величество! – вскричал пан Феликс, хлопнув себя ладонями по кармазинным

штанам. – Господарь светлейший...

– Не господарь я, а царь, – поморщился Димитрий. – А на Москве, – откинул он назад

голову, – скоро буду цесарь, всея Руси император. – Он топнул ногой, швырнул в сторону

указку и вскочил с места. – Никому не позволим титула нашего умалять! – И надвинулся на

шляхтича, еле доставая груди высокорослого пана рыжеватыми своими буклями на висках.

«Чего уж в титуле, коли пусто в шкатуле», – чуть не сорвалось у пана Феликса с языка.

Но, заметив, что Димитрий не на шутку загорелся гневом, неосмотрительный пан смутился,

отступил на шаг назад, изогнулся перед Димитрием в глубоком поклоне:

– Прошу прощения, ваше царское величество, обмолвился я, неумысленно сплошал... Не

держи сердца против меня, прошу тебя.

Димитрий был отходчив. Он только бросился к среднему стекольчатому окошку, глянул

на черное кружево, сплетенное в воеводском огороде тонкими ветвями дерев, и опять

обернулся к пану Феликсу:

– Ладно, Феликс Викентьич... Верю тебе... С чем пришел к нам, молви.

– Да пришел я к твоей царской светлости звать тебя к трибуналу.

– Как ты? Трибуналу? Кого ж это?..

– У воеводы народу полна палата, – ответил пан Феликс. – Шпиков тех они пригнали с

рынка. Ха! Потеха!

– Чего ж так? – насторожился Димитрий.

– Да так, – объяснил пан Феликс, – брешут, заклинают себя богом и снова брешут. . Поп

тот Григорий с ними диспут затеял... Комедия непереможливо пресмешная... Одним словом,

Плавт или Теренций1.

– О, коли комедия, то надобно и мне поглядеть, – улыбнулся, засуетился Димитрий. – С

Самбора не слыхал я рассказов веселых, не видал шутов и поэтов.

И он шагнул в сени и сбежал вниз, а за ним, не теряя времени, заколотили по ступенькам

пан Феликс с князем Иваном.

Никто не заметил их в воеводской палате, где они стали у стены в сизом от множества

переполнивших палату людей пару. Только посреди палаты еще и было свободное место, и

там на лавке восседали воевода Рубец и дьякон Отрепьев. А в ногах у них раскачивались

безногий поползень и плосколицый толстоголосый мужик, пойманные утром на рынке.

– Вижу я, батюшка, что есть ты царь истинный, – глухо, как из погреба, катились из

утробы толстоголосого слова.

– Чудно, Прохор, – молвил Отрепьев. – Прежде на Москве был я и чертов сын и собачий

сын, а теперь стал батюшка, да еще и царь истинный.

– С простоты моей, с малоумия, – винился толстоголосый. – Где мне было в ту пору

спознать, что ты есть истинно царь?

У воеводы от смеху чуть не лопались пуговицы на животе под распахнутой шубой. И вся

толпа, сгрудившаяся в палате, то и дело дружным хохотом вторила воеводе своему. Один

Отрепьев не подавал виду: смеялись у дьякона под черными бровями только хитрые его

глаза.

– Прохор, – молвил он укоризненно, – много ты докучал нам, Прохор... Были мы гонимы

от тебя, перед властью оговорены, много терпели от тебя на Москве тесноты и обид. Когда

был ты сыщиком патриаршим, не откупиться мне было от тебя алтыном – нет, тебе гривну

подавай. Сколько гривен тех ты вытянул у меня, злоехидный ты змей, плотоядный вепрь! А

теперь в Путивль прибежал ты под царство мое подкопаться. Что ж, тут тебе, в Путивле,

Прохор, будет и конец. Повелю сейчас моим верным слугам тебя казнить; голову твою с плеч

долой! И поползня твоего – в помойницу, свиньям на пищу!

Толстоголосый взревел и совсем распластался перед Отрепьевым на кирпичном полу;

еще пуще заелозил на колодках своих поползень; и оба вместе, друг друга перебивая, стали

они скулить, и канючить, и молить о пощаде.

– Батюшка, царь истинный! – взывал толстоголосый, дергая головою.

– Не вели казнить, вели миловать! – тянул в лад толстоголосому поползень.

– За упокой твоих родителей...

– За здоровье твое царское...

– За державу твою некрушимую...

– Супостатов одоление...

– По вере поборец...

– Надёжа...

– Свет...

– Собачьи вы дети, – вскричал Отрепьев, – свиные родичи! На рынке утром был я вам не

царь, а Григорий Отрепьев!.. Был я Чудова монастыря дьякон!.. Был я и звездочет, и

чернокнижник, и лютый волхв. А теперь пригнали вас в палату на аркане, так сразу признали

во мне царя!.. Чудно!

– Было мне видение, – молвил толстоголосый, поднявши туловище свое с полу и став

снова на колени перед Отрепьевым. – Было мне видение, как заарканили меня в рынке и

1 Плавт и Теренций – знаменитые древнеримские поэты, авторы комедий.

поволокли наверх. Думаю, смерть моя пришла, преставиться время. И стал я в себе как бы

ужасен весьма. Слышу помалу как бы некий голос над собою...

– Вракаешь ты, Прохор.

Но толстоголосый продолжал, не останавливаясь:

– И думаю я: пора моя преставиться; се ныне приемлю заневинно мученический венец.

– Вракаешь ты.

– И се слышу голос: Прохор, то царь истинный; поди и поведай православным

христианам.

– Вракаешь ты, Прохор. Не было тебе видения никакого. Измыслил ты это

злохитростным твоим лукавством. Как был я Григорий Отрепьев, Чудова монастыря дьякон,

так и остался. Поди и поведай о том православным христианам, после того как палач,

оставив тебе язык, вырвет тебе ноздри да уши твои шпиковские окаянные отрежет. А царских

очей не увидишь ты никогда, хоть утопись, хоть удавись, пес, жаба, ведьмак, козел смрадный,

латынская вера, вот тебе, вот тебе!.. – И Отрепьев, сложив кукишем кулак свой, стал тыкать

им в толстоголосого, в приплюснутый его нос.

Толстоголосый совсем ошалел. Ничего не понимая, он только тряс бородой да скалил

лошадиные зубы свои, пока не приметил одетого по-гусарски человека, севшего на лавку

рядом с воеводой, на место Отрепьева, ставшего подле. В толпе мгновенно умолкли

пересмешки, и, словно ветер в листве прошуршал, прошел шепот кругом:

– Царевич... Царевич... Смеется... Веселый...

Димитрия и впрямь развеселила комедия, сыгранная Отрепьевым, ловким на такие

штуки. Хитрый монах не только одурачил при всем честном народе обоих этих смутьянов, но

и еще раз опроверг пущенную Годуновым басню о тожестве Димитрия и Григория

Отрепьева. «Прогнать их взашей, – думал Димитрий, – пусть-ка теперь, по рынкам

скитаючись, раззванивают, кто Гришка Отрепьев, кто истинно царь. На мою ж мельницу

падет вода эта». И, наклонившись к воеводе, он стал шептать ему что-то на ухо. Воевода

улыбнулся, кивнул головой и поднялся с места.

– Кланяйтесь земно великому государю, – указал он на Димитрия толстоголосому с

калечкой, которые злобно зашипели на Отрепьева, поняв наконец, в какой просак они

попали. – Целуйте ноги великому государю, – продолжал возглашать воевода. – По

неизреченной милости своей и в память родителя своего, благоверного и великого государя

Ивана Васильевича, пожаловал вас великий государь Димитрий Иванович: повелел вас не в

тюрьму метать, не пыткой пытать, не казнью казнить...

Толстоголосый заржал от радости, взвизгнул поползень, и оба ухватились за Димитриевы

сапоги.

– И вы, – продолжал воевода, – нищая братия, попомнив неизреченную царскую

милость, ходили бы по рынкам, и по дорогам, и по селениям и оповещали всех христиан

православных, что Димитрий Иванович есть истинно царь, царь прирожденный, Иванова

племени.

Толстоголосый вспрянул на ноги и метнулся к дверям, И поползень туда же – резво

замолотил колодками своими по кирпичному полу. Но вдруг на середину палаты выскочил

пан Феликс. Он вцепился толстоголосому в ворот и потащил его на свет, к окошку.

– То так, то так, то та-а-ак!.. – заквакал шляхтич. – Опознал я тебя, братику, напоследок.

Ходи же сюда, ходи сюда!..

– Да ты, полях, с ума сбрел?.. – барахтался в руках пана Феликса Толстоголосый.

– Я сбрел?.. Ты сбрел! – стал теребить пан Феликс толстоголосого, приговаривая: –

Негодник... плут. . бездельник... висельник... Для чего тебе было вчера ночью... топать от

корчмы за мною?.. Ну! Молви, бродяга!

– Когда ночью? – взвопил Толстоголосый. – Я утром только-только в Путивль прибрел.

Сироты мы, нищая братия. Пусти ты меня!

– Когда пан царь тебя пустил, то и я тебя пущу, – немилосердно тряс пан Феликс за ворот

толстоголосого сироту. – Когда пан царь смиловался над тобой, то и я смилуюсь над тобой...

И пан Феликс потащил толстоголосого на крыльцо. Никто и вякнуть не успел, как по

наружной лестнице загрохотало что-то, и запыхавшийся пан Феликс показался опять в

раскрытой настежь двери.

Тогда пришел черед Отрепьева. В досаде, что не удалось ему поквитаться с

толстоголосым до конца, он обрушил свой гнев на безногого поползня, тщетно пытавшегося

на колодках своих пробраться к выходу. Черноризец выудил калечку откуда-то снизу, из-под

ног стоявшей плотною стеною толпы, поднял на руки и, держа его высоко над головой своей,

вынес на крыльцо.

– Праведник, сколь бы ни был он гоним, но всегда процветет, – возгласил на крыльце

дьякон. – А ты, упырь, ползи ужом, катись ежом.

И он низверг поползня вниз, в кучу снега, которую нагребли дворники, расчищая к

хоромам тропу.

Высыпавший из палаты народ увидел поползня, барахтавшегося в снежной куче. Он и

сам стал похож на снежный ком, поползень безногий, когда выбрался наконец из кучи той.

Комом же покатился он по двору и по улице, докатился до насыпи и скатился с насыпи

дальше, вниз. Там он и прошмыгнул через какую-то щель, и больше ни его, ни

толстоголосого никто не видывал в Путивле.

– Неведомо, откуда пришли, – говорили о них в народе, – демоны знают, в какой

скважине и ухоронились.

XII. БЕЖИТ ДОРОГА ОТ СЕЛЕНИЯ К СЕЛЕНИЮ

На исходе ночь. В небе звезды померкли. На зимней заре стал вычерчиваться острый тын

вокруг воеводского двора. Тихо... Только лошадь с торбой на храпе перетирает с хрустом на

зубах своих овес да свистит носом малый, зарывшийся на розвальнях в сено. А наверху, в

воеводских хоромах – должно быть, в ставне оконном, – глазок; в глазке – огонек.

Димитрий, взъерошенный, недоспавший, в накинутой поверх исподников комнатной

шубе, сидит на скамье, убрав и ноги под шубу, на красную бархатную перинку.

– Бились мы с тобой по рукам, Акилла?.. – говорит зевая Димитрий.

– Бились, государь, – отвечает сурово Акилла, навалившись одной рукой на клюшку, а

другою поправляя кушак поверх красного сукмана1.

– Обещались мы польготить черному люду... А и ты обещался нам служить и прямить.

– Обещался, государь.

– Наказ тебе даден, казна отсчитана, в деле том ты опытен. Весь ты готов?

– Все уготовлено, государь... Конь добрый, всякий харч, у крыльца в розвальнях – малый.

– Надежен он, малый? Верный ли человек?

– Племянник мой.

– Ну, и сослужите мне оба службу, ты да он. А и я не забуду вас.

Димитрий протянул руку Акилле. Старик подбежал, ткнулся бородой в его руку,

обмахнул себя троекратно крестом и заковылял к двери. Воевода Рубец остался с Димитрием,

а князь Иван пошел за Акиллою в сени.

– Попомни ж, – молвил ему князь Иван; когда они вышли на крыльцо, – не забудь:

хворостининский двор на Чертолье у Ильи. Конюха Кузьму спросишь, от меня вестей

передашь; скажи, воротится-де князь по весне, ужо воротится... Пусть он там всё... как и

доселе... пусть за всем поглядит. Поживи у меня с малым. Я чай, в избах у меня найдется

место и про вас.

Акилла покивал головой, растормошил малого своего и полез в розвальни.

– Едем, Нефед!

– Едем, батька!

И Нефед, спотыкаясь спросонок, пошел снимать торбу, продетую у лошади промеж

ушей.

На взвозе были крутые выбоины, лошадь, храпя, оседала на задние ноги, широкие

розвальни, накатывая на нее всею своею тяжестью, чуть и вовсе не валили ее с ног. Но за

взвозом дорога пошла ровней; яркие полосы рассинились в утреннем небе; растрепанные

1 Сукман – кафтан из крестьянского домотканого сукна.

ветлы пошли мелькать на голубом снегу по обеим сторонам. Только за гатью выскочили из-

под моста двое конных, завертелись вкруг розвальней, размахнулись копьецами над

Нефедом:

– Кто таковы? С чем едете? Ну-ко, слово-гасло1 молви!

Акилла высунулся из-под вороха сена, глянул на всадников прытких – не то детей

боярских2, не то казаков – и произнес тихо:

– Спас сотвори сеть сатане.

Конные сразу унялись, перестали играть копьями у Нефеда над головою и двинулись

обратно под мост.

– Ехать вам вольно; куда едете, езжайте... куда надобно вам.

Нефед дернул вожжи. Перемахнули розвальни через мосток, всползли на горку и съехали

вниз на Бакаеву дорогу.

Бежит дорога эта от селения к селению. Завьется на Рыльск, растянется на Севск,

повернет на Кромы. От Путивля до Рыльска на дороге то и дело ватаги Димитриевых людей;

за Рыльском – это ведомо Акилле – годуновская рать. Не от всякого даже своего отбояришься

одним словом-гаслом. И розвальни Акилловы, проехав по Бакаевой дороге малое время,

заплели в объезд, проселками, стороной.

Акилла спит целый день в розвальнях под сеном. Нефед понукивает да покрикивает на

быстро похудевшего за великую путину коня. А конь и сам, без плети и вожжей, бросается

вскачь, заслышав волчий вой в окосматевшей от инея и снега чаще.

Не ко всякой ночи в пустынной этой стране доберешься до человечьего жилья. А и

доберешься, глядь – вместо поселка погорелое место; вперемешку со снегом мусор да зола;

по пожарищу разметаны кости человечьи. Это – Комаринская волость. За преданность

Димитрию сожгли ее годуновские воеводы дотла, пустили «комаров» по ветру дымом...

Глядя на это, станет Акилла ругаться, и проклинать, и усы свои вытопорщит ежом;

таращит и Нефед испуганно глаза свои на череп безносый у лошади под копытами; прядает

ушами пугливый конь и вдруг как рванется и вынесет их за околицу враз! Там, у бугра

полевого, распрягут его Акилла с Нефедом, насыплют ему овса в торбу и заночуют,

оглядевшись на четыре стороны, на горячее зарево за горою и холодные звезды в небе.

XIII. КРАСНЫЙ СУКМАН

Без князя Ивана зазеленело в этом году в огороде и на пустырях за хворостининскими

хоромами. Над озерками день-деньской режут воздух стрижи, взвиваясь вверх и низвергаясь

к воде, шарпая по ней смурою грудью. Кузёмка, с утра босой, гонит через двор лошадей к

колодцу.

Из избы за конюшней вышел Акилла. Он перекрестился на колокольню Ивана Великого

и заковылял в огород.

– Что, дед, – молвил Кузёмка, – опять снарядился до ночи? Али до завтра?.. Ночевать

приволокешься, дедко?

– Приволокусь, сынок, ужо приволокусь...

– Скоро ль князя ждать мне, дед? Говорил ты тому с месяц: будет скоро...

– Скоро и будет, сынок. Жди-пожди да знай молчи.

Акилла сунул бороду в колодезную бадью, испил водицы в сытость и побрел не к

воротам, а по огороду и далее – пустырями.

Второй уже месяц живет Акилла на хворостининском дворе, в избушке за конюшней. В

дождь ли, в ростепель – все равно он доселе уходил с Нефедом по утрам со двора. А неделю

тому назад пригнали они с Нефедом откуда-то мерина каракового. Оседлал Нефед мерина,

потрогал зачем-то онучки на ногах, сел в седло – и был таков. Стал Акилла ходить одни по

Москве. Он и сегодня в красном сукмане своем вышел с утра, дошел пустырями до Черторыя

1 Пароль.

2 Дети боярские составляли в Московском государстве низшую ступень дворянского сословия. Они обязаны

были нести государственную (военную и гражданскую) службу и получали за это от правительства в

пользование земельные участки и денежное жалование.

и повернул к Арбату.

У кирпичной стены щепетинники1 торговали на скамьях булавками, нитками, медными

пуговицами, разноцветными стеклышками в оловянных перстеньках. Акилла походил вдоль

ряда, прислушался к тому, что рассказывали кудрявые молодчики, разряженные щеголихи,

портные мастера, копавшиеся в щепетинье то в одном коробе, то в другом...

– Ладил я ей шушун2 миткалиный, да с хмелю дал маху, в груди и обузил, – гугнил

коротенький человечек в утыканном иголками полукафтанье, вывалянном в перьях.

– А она? – спросил щепетинник.

– А она как заревет да за бороду меня. «Зачем, – кричит, – вор, добро мое сгубил?

Напущу-де на тебя, вор, пеструху!» А что такое пеструха, так и не сказала.

– Ведьма она.

– Знамо, ведьма, – подтвердил гугнивый. – Я как обмерял шушуны на ней, так через

платье хвостище и прощупал.

– Житьецо ноне!.. – вздохнул щепетинник. – Либо хворь напустят, либо для волшебства

след вынут, либо перед властью оболгут. За все расплачивайся – коли не головой, так казной.

– Знамо, так, – согласился гугнивый. – Перехватали бояр, теперь стали холопов ловить на

пытку: хотят всё знать, чтобы ничто утаено не было. Только и помышляют, как бы у кого бы

все выведать... Тебе чего, старый? – дернулся он, заметив рядом с собой Акиллу. – Чего тут

уши развесил?

– Ты, миленький, коротенький, блинов объелся али квасу опился? – молвил Акилла. –

Чего взыграл, дикой ты!

– Пошел, пошел! – заплевался гугнивый. – Ишь ты!.. Сам вот алтына не стоишь,

раскоряка, а сукман напялил рублевый. Смеешь ли, плут, ходить в цветном платье? Откудова

он у тебя, сукман такой? Ну-ка молви!

У Акиллы – усы дыбом, но он не стал отругиваться и отошел. Прошел по щепетинному

ряду и пропал. А гугнивый вытянул после того из короба, из-под мотков и шнурков,

бумажный лист. Развернул: черны чернила, кудряво письмо. Глянул в лист и щепетинник,

ничего не выглядел.

Проходил поп, стал читать лист:

– «Мы, великий государь, на православном престоле прародителей наших, великих

государей царей российских, по своему царскому милосердному обычаю, всех вас пожалуем:

и вам, боярам нашим, честь и повышение учиним, вотчинами вашими прежними вас

пожалуем, к тому и еще прибавим и в чести вас держать будем; а вас, дворян и приказных

людей, в нашей царской милости держати хотим; а вас, торговых людей всего Московского

государства, пожалуем – в пошлинах и в податях велим во льготе и в облегчении учинить...»

– В облегчении! – воскликнул щепетинник.

– В облегчении, – ответил поп.

– И во льготе?

– И во льготе ж.

– Читай дале, батька.

– «И вас, черных людей, – продолжал поп, – и все православное христианство учиним в

тишине и в покое и во благоденственном житии».

– Житии! – закипятился гугнивый.

– Житии ж, – повторил поп.

– Читай дале.

Поп откашлялся, протер глаза и пошел опять водить перстом по бумаге:

– «А что до сих пор вы, бояре наши и воеводы и всякие служилые люди, стояли против

нас, то чинили лихое то дело по неведению, и мы в том на вас нашего гнева и опалы не

держим и пишем к вам, не хотя видети в христианстве кроворазлития и жалея вас и о душах

ваших, чтоб вы в своих винах добили челом и милости просили у нашего царского

величества, государя царя и великого князя Ди... Ди...»

1 Торговцы щепетиньем – разной мелочью: нитками, тесемками, иголками, булавками и пр.

2 Шушун – женское верхнее платье вроде короткого кафтана.

Поморгал поп глазами, снова потер их кулаком...

– «Ди... Ди...»

– Чего, батька, споткнулся, воза не сдвинешь? – наклонился к нему щепетинник. – Читай

дале лист!

– Знамо дело, вычитывай, – поддакнул и гугнивый.

– «Великого князя... Димитрия Ивановича», – выдавил наконец из себя поп, и руки у него

задрожали, белей листа стало попово лицо.

И щепетинник побелел, и у портного мастера гугнивого бороденка прыгает.

– Не прознали б, – щелкает зубами щепетинник.

– Не проведали б, – гугнит портной.

– Подноготную... – дрожит щепетинник.

– Сущую с гущею... – трясется поп.

XIV. ПАНИХИДНЫЙ КОЛОКОЛ

А раскоряку в красном сукмане, что терся тут возле щепетинникого короба, – где его

теперь сыщешь? Пока читал поп портному с щепетинником лист, пока тряслись они от

страху и охали от беды неминучей, забрел Акилла в Китай-город, к лавкам мясным, и пошел

вдоль лавок в тяжелом духу и собачьей кутерьме. Шел, шел да и зашел в шалаш; покопался в

требухах, в гусиных лапках и рубце бычьем, вытащил из-под сукмана мошну и купил

бараньих кишок на грош. Потом на перекрестке сел наземь и стал кишки перебирать.

Подбросил кишки раз – пали они крестом; подбросил в другой – кучкой улеглись. И возле

Акиллы уже не два человека, не пять, не десять – великое сборище людей столпилось вокруг

красного сукмана; наклонились, переглядываются, перешептываются...

– Ведун?..

– Знахарь?..

– Гляди-ко, на кишках гадает.

– Ох, ох! Последние времена.

– Светопреставление...

– Дед!

– Ась?

– Чего кишка кажет? Добро али лихо кажет кишка?

Акилла подбросил кишки, пали они каким-то узором замысловатым.

– Добро, сынок, добро кажет кишка, – молвил Акилла. – Будет скоро на Москве перемена

и всем православным христианам полегчение.

– Полегчение, говорит, будет, – зашелестело в толпе,

– Перемена...

– Вижу я великую рать, – наклонился Акилла к кишкам. – Не счесть полков; пушек –

тьмы тем; стрельцов войско, ногаев орда; казаки донские, казаки волжские, запорожцы...

Акилла сгреб в горсть кишки, подбросил их и снова склонился к ним.

– Идет та рать на Рыльск, на Севск, Кромы прошла, на Орел идет...

В толпе со страху завыла было какая-то женщина, подхватила другая, но на них

зашипели, зашикали, живо заткнули им рты. А «ведун» в красном сукмане продолжал,

копаясь пальцами в разбросанной по земле требушине:

– И куда придет та рать, там звон, и гульба, и пир горой, и всем православным

христианам радость. А во главе рати той стоит прирожденный царь Димитрий Иванович,

Иваново племя. И простые люди преклоняются перед ним, и он им говорит: от всего-де вас

избавлю; станете жить беспошлинно и без дани, и ни от кого вам обиды не будет.

Акилла поднял голову и увидел себя в плотном кольце дугою согнутых тел. Тогда он, не

глядя уже на кишки, только сверкнув глазами из-под сивых бровей, молвил:

– Считали его, государя, будто в Угличе убитым, будто его и похоронили там в церкви у

Спаса; ан то враки и ложь от изменников и лиходеев.

Акилла подобрал свои клюшки, поднялся с земли и протиснулся сквозь оцепенелую

толпу, не спускавшую глаз с кишок: в мусоре и прахе они, подобно змеям на солнце,

раскинулись у дороги.

За мясными лавками, в месте глухом, почудился Акилле чей-то шаг, ровный, тяжелый,

все ближе... Старик обернулся. Прямо на него шел плосколицый, пегобородый жердила, шел

и скалил длинные, желтые, как у лошади, зубы.

Акилла завертелся, где стоял, замахал клюшками своими, а плосколицый уже был подле.

Он хватил Акиллу кулаком под загорбок и поволок по порожнему месту обратно к лавкам.

Акилла забился в его руках, еле выбился, и стали они друг против друга, бледные, потные,

злые.

– Чего надобно тебе от меня, мужик? – молвил, едва отдышавшись, Акилла.

– Тебя мне и надобно, – забухало, как из бочки пустой, толстым голосом Акилле в ответ.

– Для чего занадобился я тебе так? Под загорбок хватаешь, волокешь невесть куды...

Гнил бы ты до сих пор на колу, коли б не его царская милость... Али запамятовал ты

Путивль? Царя Димитрия милостивый суд?

– Кой он Димитрий! Вор, расстрига, Гришка Отрепьев... И ты вор.

У Акиллы перетянуло горло точно петлей.

– Бога ты побойся! – стал хрипеть он. – О душе своей подумай, иуда... Чай, глазами

своими видел, ушами своими слышал...

– Не видел, не слышал, – замотал бородою толстоголосый. – Боярское это дело, а мы –

нищая братья: у нас кто ни поп, тот нам и батька; на чьем пиру гульба, тому и в гусли гудьба.

Не хочу ярыжных1 кликать; и сам тебя доведу куда надо; от меня тебе не уйти все едино.

– Кличь ярыжных, иуда! – задыхался Акилла. – Кличь ярыжных, волчья шкура!..

– За голову твою обещано пять рублев, – стал объяснять толстоголосый. – А коли живьем

доведу, то и все десять в мошне моей будут. Для чего же мне царское жалованье с ярыжными

делить! И сам доведу...

Акилла выпрямился, запрокинул голову и плюнул толстоголосому в лицо.

– Веди... – хрипел он. – Не кличь ярыжных... будут все десять в твоей мошне.

Толстоголосый взял Акиллу за рукав сукмана и пошел с ним к мясным лавкам, а оттуда

по платяному ряду на Красную площадь.

– Человечишко ты ветхий, – гудел толстоголосый, шагая рядом с Акиллой: – не сегодня

помрешь – помрешь завтра... Для чего деньгам таким пропадать!.. Десять рублев!.. Нищая мы

братья, сироты...

Акилла ковылял молча, красный, как его сукман, в который вцепился толстоголосый.

Платяной ряд был заперт в послеобеденный час, и торговцы разлеглись на разной рвани у

палаток своих, вдоль порогов, и храпели с фырканьем либо с присвистом, кому как гораздо.

Толстоголосый тоже стал позевывать, одной рукой держа Акиллу, другою крестя себе рот. Но

торговые вдруг заворочались во сне, стали путаться ногами в драной ветоши, подложенной

под себя, принялись продирать мутные спросонья очи... Из Кремля покатились удары

колокола: один, потом спустя немалое время другой, такой же долгий, такой же низкий, такой

же причудливый. И когда вышли толстоголосый с Акиллой на площадь, то уже вся она

бурлила и клокотала народом, поднятым от сна панихидным колоколом и вестью

необычайной, которая катилась по всей площади из края в край и бежала дальше, по городу,

из конца в конец.

– Люди православные, народ московский! – взывал с Лобного места известный всей

Москве благовещенский протопоп Терентий. – Молитесь за скончавшегося боговенчанного и

благочестивого государя царя своего Бориса Феодоровича всея Руси-и, ныне отошедшего к

господу богу в небесное селение.

Стали падать на колени те, что очутились к Лобному месту поближе; напиравшие сзади

смяли их вмиг; стон и плач и хрипение поднялись над площадью вверх, к гулким волнам

панихидного колокола, плывшим из Кремля. Голос протопопа прорывался сквозь густой

звон:

– Слышим, братия, плач непомерный: сиротою стала Русская земля. Нет теперь

просветителя, всенародного печальника, правителя мудрого, работника неустанного,

1 1 Ярыжные (ярыги, земские ярыжки) – низшие полицейские служители.

устроителя государства, миролюбца и миротворца.

Протопоп вытер алым платком мокрое от слез лицо и продолжал, захлебываясь в

рыданиях:

– Зачем покинул ты нас, добрый гигант, светлодушный, нищелюбивый, правосудный?

Звон становился все гуще, стенание кругом все громче; протопоп из последних сил

выкликал одно за другим:

– Горе нам! За грехи наши; за измены; за малодушие; за непостоянство; за раздор...

– Увы нам! – кричало все вокруг Лобного места, вокруг протопопа, вокруг

толстоголосого и Акиллы. – Горе, горе...

– Горе! – крикнул наконец и Акилла, взмахнув клюшками. – Позволь же и мне лоб

перекрестить!

Толстоголосый глянул на Акиллу в изумлении и, ничего не понимая, разжал свою руку.

Акилла ударил его клюкой по глазам и завертелся в толпе.

XV. ПРЕРВАННАЯ ПОВЕСТЬ О БРАЖНИКЕ, КАК ОН ПОПАЛ В РАЙ

Жарким утром выступил Димитрий из Путивля с польскими хоругвями, с казачьими

станицами, с татарами-ордынцами и московскими стрельцами. Под тучею пыли потускнел

серебряный Сейм, посерели камыши и осока, где прятались рыбачьи челны, и, задыхаясь,

стали падать на воду зеленые стрекозы. Только к вечеру улеглась пыль на избитом копытами

шляху, а уже над Клевенью-рекой поднялось теперь красное пыльное облако, над белыми

меловыми горами к закатному солнцу плыло оно. Ковровый шатер с вызолоченным яблоком

на вершине раскинули молодому государю на высоком клевенском берегу.

Димитриева рать шла теперь открытой дорогой, привечаемая колокольным звоном,

предводимая уже и годуновскими воеводами, передавшимися на Димитриеву сторону после

внезапной смерти царя Бориса. В Кремле московском еще сидел новый царь Федор

Борисович, но что ни день летели от Димитрия в Москву гонцы с извещением «о природном

государе Димитрии Ивановиче», достигшем наследственной вотчины и ныне грядущем на

прародительский престол.

В Туле Димитриево войско отдыхало три дня. В лагере Димитрия с утра и до ночи

толпились тульские люди: дворяне-помещики из уезда, лавочники, оружейники и мужики-

серяки. Они падали ниц перед Димитрием и, заметив где-нибудь около монашескую манатью

на коренастом чернеце, совались спроста к Отрепьеву за благословением. Григорий, глазом

не моргнув, осенял их крестом, тыкал им в уста свою волосатую руку и принимал дары. Но

на второй день он стал уже собираться в путь, не дожидаясь Димитрия, замешкавшегося на

отдыхе в Туле и шедшего к Москве медленно, от города к городу, от пира и гостьбы к пиру и

гостьбе.

– На Москву как приедешь, – напутствовал Отрепьева Димитрий, – толкнись и на

патриарший двор, к великому господину Иову, патриарху: авось признает тебя и патриарх,

авось не забыл он книжного своего писца... Ну, да у меня уже припасен другой великий

господин... А Иова – в ссылку! – топнул ногою Димитрий. – Не хотел он наших пирогов ести,

пусть-ка теперь сухаря ржаного погложет да водою запьет.

Отрепьев собрался быстро. Вместе с ним собрался и князь Иван, Иван Андреевич

Хворостинин, новый Димитриев окольничий1. Ему тоже нужно было в Москву поскорее: там

он покинул, тому уже более полугода, дом свой и двор. В Туле и за Тулой, на великом

зеленом просторе, отцветала липа, и в чаще ветвей бранились синички невесть из-за чего.

«Ди-ди-ди, ди-ди-ди», – бросали они сердито друг дружке, словно выкладывая одна о другой

всю подноготную без страха и стыда. А черноризец и сам бубнил неумолчно у князя Ивана

под ухом, потешая его всю дорогу.

– Расскажу тебе повесть, – вещал он, раскачиваясь на гнедом жеребце конь о конь с

князем Иваном. – Расскажу тебе повесть о бражнике, как он попал в рай. Послушай об этом.

И князь Иван, чуть наклонив голову в сторону словоохотливого чернеца, слушал его

1 Одно из почетнейших в Московском государстве званий; давалось служилым людям, исполнявшим самые

различные обязанности – военные, гражданские и дворцовые.

рассказ.

– Жил-был бражник, весьма прилежный к питию хмельному, – приступил Отрепьев,

умерив немного ход ретивого коня. – Каждый день пил бражник вино, называемое горелка;

лил в утробу чарками, и кружками, и стопами великими. И, когда помер в некий день, к раю

привалил пьян и начал у райских врат толкаться шумно. Бежит, не мешкая, вратарь к

воротам, апостол Петр; ключей у него связка на поясе бренчит, упарился старик, кричит:

«Какой шум неслыханный! Зачем толчешься шумно в место свято? Кто ты таков,

толкущийся?..»

И молвил бражник:

«Я есмь бражник и не мог без вина жить; ныне ж хочу и я в раю у вас быть».

Но апостол в ответ бражнику через тын:

«Что ты, окаянный, собачий ты сын! Сколь пьянством на бога изверг ты хулы, так и в рай

тебе не можно никоторыми делы. Бражников пускать не ведено, запрещено...»

Все же бражник в ворота тянется, шепчет в ворота пьяница:

«Кто ты сам, отче? Голос твой слышу, а имени твоего не ведаю».

И слышит в скважище – скрипит оттуда старчище.