Текст книги "Беруны. Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

многих местах разорванном платье. От желтого ли платья, от волос ее светло-русых или от

чуть загорелой кожи, но казалась она вся золотистой... Ох, так ли?.. Князь Иван наклонился,

вытянулся в седле... Неужто ль?..

Да, это была она. Князь Иван узнал ее, золотистую, легкую, только вчера пробежавшую

мимо него по лесенке дворцовой... Она!

А плосколицый между тем, окончательно одолев своего противника, оставшегося на

земле ничком, принялся собирать разбросанное кругом добро. Он швырял к лежавшей тут же

без движения женщине шапки и куртки, он подкидывал к ней серебряные тарелки и миски...

И, должно быть, задел он ее чем-нибудь из того, что к ней швырял: лежавшая на земле

вздрогнула и, не открывая глаз, стала плакать, выворачивая плачем своим всю душу князю

Ивану, прошибая его жалостью насквозь. Но плосколицый, ползавший по земле, собирая

награбленное добро, вдруг поднялся, оскалился и молвил голосом толстым, князю Ивану как

будто знакомым:

– Моя она, боярин, моя полонянка... Знатный будет мне за нее выкуп. А коли не дадут,

так будет литовке смерть.

Ах! Взмахнул рукою князь Иван, сунул другую руку под однорядку себе, выдернул там

из-за пояса кремневый пистоль и пальнул толстоголосому в ноги. Тот взревел и, пав на

карачки, пополз по торжку. А князь Иван скинулся с седла, содрал с себя однорядку, бросился

к женщине, лежавшей на земле, укрыл ее однорядкою, укутал, поднял с земли и, держа ее на

руках, сел вместе с нею в седло. Кузёмка и опомниться не успел, как князь Иван что было мо-

чи боднул бахмата шпорами в ребра; взмыл на дыбы измордованный конь, чуть не

опрокинулся вместе с князем Иваном и его ношей и рванулся вперед по курткам, по тарелкам

– куда?

Князь Иван, словно кубарь, завертелся по китай-городским улкам и закоулкам, где-то

Кузёмку потерял, запутался совсем в бесчисленных, пересекавших друг друга рядах,

неведомо как очутился опять подле узников, корпевших над своими колодками... Те подняли

вой, увидя всадника с такою диковинной добычей, забросали его камнями, угодили поленом

в переднюю ногу бахмату... Конь сразу охромел, стал припадать на ногу, валить князя Ивана

из седла... А до Чертолья еще сколько скакать! И она, укутанная в однорядку, жива ли? Не

слышно – не плачет, не дышит... Где ж это они сейчас?.. Над Москвою гул, где-то близко

стреляют из пищалей, всюду одинаковые частоколы по проулкам, писаные ворота, колодцы

да избы; всюду по широким улицам толпы людей, от которых лучше подальше, подальше...

Но куда?.. У князя Ивана уже лоб словно на куски распадается от тряски на хромом коне. Ах,

вот!.. Князь Иван узнал это место: перед воротами посыпано песком, на воротах змея точеная

пьет из чаши, к калитке, неведомо для кого на московской стороне, прибита дощечка с

латинскою надписью: «Cave canem»1. Да это ж Аристотель Александрыч, Аристотель

Классен, ученый аптекарь! Ну и занесло же князя Ивана! Как же это он? Метил на Чертолье,

а попал на Солянку! Но князь Иван не раздумывал долго, подлетел к воротам, коня осадил,

стал стучать в ворота кулаком, ногою, кричать начал:

– Аристотель Александрыч, Аристотель Александрыч, отвори, ради бога; прошу тебя,

отвори, прошу тебя, не мешкай!..

Стали перепаиваться собаки на дворе, за воротами зашебаршило, дощечка с латинскою

надписью от калитки отошла, сверкнуло на тылу дощечки зеркальце, и князь Иван услышал

сокрушенные охи:

– Ой, ой... Wehe, wehe.2 Ax, ax...

Но тут где-то неподалеку, в соседней, может быть, улке, раздались удары, точно бревном

шибали в стену, стал тянуться над деревьями дым, крик пошел оттуда...

– Аристотель Александрыч!.. – припал князь Иван к воротам.

– Ja, ja3, – вздыхало с той стороны, за тесовыми створами. – Эй, ей, – шарпало там,

звякало, щелкало... приоткрылось наконец.

И сквозь узкую расщелину, едва не ободрав себе голеней, въехал князь Иван к

Аристотелю на двор.

XXXVIII. ОПЯТЬ НА БОЛВАНОВКЕ

1 «Остерегайся собаки».

2 Увы, увы!

3 Да, да.

Двор Аристотелев был невелик, не много было на нем и строенья, не обширны были и

хоромы у аптекаря, куда перенес князь Иван паненку, найденную так необычайно на

ветошном торжке.

– Ради бога, Аристотель Александрыч, – стал молить аптекаря князь Иван. – Должно

быть, осиротела она сегодня... Видишь, какую отбил. Помоги ей лечбою своею... чем

можно...

Князь Иван дышал тяжело, стоя подле лавки, куда сложил он свою ношу. Кургузый

Аристотель бегал по комнате, постукивая каблучками о каменные плиты. Пробежавшись так

несколько раз, он остановился вдруг, седые волосы свои взъерошил...

– Ах, ах! – вскричал он, руками всплеснув. – Беда, Иван Андрейч, беда; страшны беда!..

Но тут взор его пал на лавку, где под однорядкой лежало без движения что-то

беспомощное и хрупкое, находившееся, по-видимому, в последней крайности, у последней

грани.

– Ай! – встрепенулся он сразу. – Ай, ай!.. – И бросился к ларчику на подоконнике, стал

хватать оттуда какие-то сосуды, принялся растирать тем ли, другим ли снадобьем виски,

шею, уши, ноздри у той, что лежала без памяти на лавке.

И вот легким румянцем зарделись у паненки щеки, она открыла глаза...

– Что ж это, господи! – молвила она в испуге.

– Ничего, ничего, – засуетился аптекарь. – Карашо, карашо, – замахал он руками. –

Теперь немножко бальзам и – спать, спать...

Он влил ей в рот полную ложку какого-то душистого напитка. Больная облизнула губы,

улыбнулась, успокоилась, сразу сомкнула глаза, стала дышать размеренно и глубоко.

– Спать, – шепнул аптекарь князю Ивану и повел его в соседний покой с дощатым полом

и голубою изразцовою печкой.

Но князь Иван, едва ступил туда, как отшатнулся, обратно к двери попятился: с уступа

печки глянул на него пустыми глазницами череп безносый на человеческом скелете.

– Ну тебя!.. – усмехнулся князь Иван тотчас, догадавшись, в чем дело. – Почудилось мне

– смерть: косу и ту разглядел с перепугу. Недаром о тебе слух: смерть-де ты, Аристотель

Александрыч, в доме своем держишь, за шкафом прячешь...

– Глюпы люди, – поморщился Аристотель. – Пфуй, мужики!

И он стал рассказывать князю Ивану, как однажды, в чумный 1603 год, приступила к его

воротам толпа, требуя, чтобы выдал он ей на расправу смерть... Но князь думал о другом.

Сидя на стуле у окошка, он прислушивался к гулу, плывшему над городом нескончаемой

пеленой, и считал пушечные выстрелы, которыми приветствовали там либо отпугивали

неведомо кого. Что-то сладковатое и противное временами подкатывало князю Ивану к горлу,

и все тело мутила легкая тошнота. Но умолк Аристотель, и князь Иван вскочил с места.

– Аристотель Александрыч, – положил он руки низенькому аптекарю на плечи, – я

пойду: надобно мне очень... Пусть у тебя она побудет. . Полечи ее своею наукою или как

сердце подскажет тебе... А я уж к вечеру забегу; а не к вечеру, так завтра... Надобно очень... И

коня у тебя кину... Добрый конь, охромел... Коли что, и коня полечи, прошу тебя...

– Карашо, карашо, – закивал головою аптекарь. – Придет работник мой Бантыш, коня

поставит. Карашо...

Князь Иван вышел на двор, оглядел себя на свету. Однорядка осталась в светлице

Аристотелевой, на той, на ней. И добро!.. А на князе Иване был один комнатный кафтан

неказист.

– Ну, и добро!.. – тряхнул головою князь, вытянул из-за пояса пистоль и упрятал под

полу в карман. А сабля?.. Ох ты!.. Он забыл ее, видно, на торжке, когда вместе с однорядкою

и саблю с себя содрал. Пистоль прихватил, а о сабле не подумал. – И добро!.. – повторил он.

– Чего уж!.. – Достал из кишени пистоль и принялся стволик из порохового рожка

заправлять.

А конь его стоял посреди Аристотелева двора, в удилах, под седлом. Осанистый, белый,

как пена, он сразу понурился, когда пошел к князю Ивану, прихрамывая на одну ногу. Князь

Иван вздохнул, увидев отцовского бахмата, выносившего еще старика не из одной беды, и

пошел к калитке, калитку сам отпер, кивнул Аристотелю, торопившемуся к воротам, и на

улицу вышел.

– «Cave canem», – прочитал он опять на дощечке, прикрывавшей хитро прилаженный

глазок. – «Cave canem». Так, так... – И, надвинув шапку на лоб, зашагал вдоль заборов и

плетней.

Гул все еще не умолк над Москвой. Пахло гарью; то там, то здесь стлался над деревьями

дым; то в одном месте, то в другом начиналась пальба. «Сказывали, не истинно-де

царствовал, вор», – вспомнил князь Иван конюховы слова, кинутые с кровли сегодня по

солнечном восходе. Сегодня?.. А кажется, так это было давно...

Князь Иван все шел, не оглядываясь, не останавливаясь и от дум своих не отрываясь.

«Шуйские царя Димитрия до смерти убили!» – точило его и гнело. – Шуйские! Так,

шубник...» И, мост перейдя, очутился он вскоре на Болвановке, в слободе, называемой

«Кузнецы».

Давненько не был здесь князь Иван: почитай что года два. Все собирался к пану Феликсу

о Париже с ним посоветоваться, да вот когда и собрался. «Так, Париж, – усмехнулся горько

князь Иван. – Генрик король...» И он стал пробираться дальше когда-то столь часто хоженною

дорогою, мимо коновязей и кузниц, к пану Феликсу Заблоцкому, своему бывшему

наставнику.

Вместо всегдашней канавы пана Феликса двор был уже огорожен плетнем. И «замок»

панский, раньше одною желтою глиною мазанный, был теперь выкрашен в синь. Мельче стал

бурьянник, но по-прежнему по земле буйно разворачивались лопухи, стоявшие в пурпуровых

репейках.

Князь Иван перебрался через плетень и пошел по лопухам, топча их листья, сдирая их

цвет.

Дверь у пана Феликса была заперта на висячий замок, а окна забраны в ставеньки, в

которых прорезаны были сквозные петушки. Князь Иван постоял, поторкал замок и,

облепленный репейками, побрел к избушке, где жила Анница в прежние года.

По курной избушке стлался дым. На земляном полу играл светлоголовый мальчик,

разметавший свои игрушки – пушечки и городки. Подле ухватов хлопотала высокая

женщина, в которой Анницу не сразу можно было и узнать. Она обернулась к князю Ивану,

испитая и зачахшая, ухват бросила, лоб вытерла рукавом.

– По-здорову ли, Анница, живешь? – молвил ей князь Иван, скорее догадавшись только,

что это прежняя Анница, невенчанная жена пана Феликса.

– Здравствуй, батюшка Иван Андреевич, князь милостивец, – поклонилась ему Анница

низко.

– Где же государь твой Феликс Акентьич? – спросил князь Иван, фыркая и отмахиваясь

от дыма.

Анница вскинула на князя Ивана глаза испуганно.

– Нету, нету, – залепетала она, озираясь по сторонам. – Не живет... Не приезжал... Ты по

полкам походи, ратных поспроси...

– Как же?.. – удивился князь Иван и присел на стоявший подле обрубок. – А ты что?..

– Да так; – развела руками Анница. – Что будешь делать!..

Князь Иван сидел молча, не зная, как поступить ему дальше. Молча стояла и Анница у

печки, молча во все глаза уставился на князя Ивана с пола светлоголовый мальчик.

– Медмедь, – молвил он только, показав князю Ивану деревянного медведку. – Гу-гу-у. .

Князь Иван потянулся, взял из рук мальчика игрушку, разглядел ребенка, как две капли

воды на пана Феликса похожего... Да это же Василёк!..

– Василёк? – спросил он, оборотившись к Аннице.

– Василёк, – ответила та, расцветши сразу. – Сыночек.

А Василёк уже совал князю Ивану козликов бумажных, мужичков тряпичных, глиняную

лошадку, оловянную немку. .

– Ты посиди, Иван Андреевич, с Васильком, – кинулась в сени Анница вдруг. – Я тут

соседей поспрошу. Да гляди, – кричала она уже со двора, – не расшибся бы ребенок, борони

бог!

И князь Иван увидел в раскрытую дверь, как пробежала Анница через двор, завернула за

паново крыльцо и пропала в лопухах.

XXXIX. В ЩЕКИ И В БОКИ

Между тем солнце сникло за кровлю дома пана Фелика, и длиннее стала тень,

пробежавшая от «замка» к плетню. Князь Иван вспомнил, что ничего не брал сегодня в рот:

как поехал со двора своего натощак, так и до сих пор проходил, не подкрепившись ничем. Не

оттого ли в ушах шумит и тошнота подступает к горлу?

«Не оттого», – решил князь Иван и все же подумал, что хорошо бы у Анницы

попотчеваться хотя бы коркой хлебной. «Вот придет – спрошу, чего уж...» Стал он ждать,

подбрасывая в руке набитый шерстью кожаный мячик.

Анница обернулась скоро; вот бежит она обратно по двору, ткнулась в сени...

– Пойдем, Иван Андреевич, – молвила она запыхавшись. – Василёчек, пойдем!..

Куда же это она зовет их?

Вышел князь Иван на двор, Анница подхватила на руки Василька...

– Согрешила я, Иван Андреевич, – стала она сокрушаться, – солгала тебе. Что будешь

делать!.. Как наказано мне было от государя моего Феликса Акентьича, так и сказала... Ан

Феликс Акентьич тебя и видеть хочет. Наказ тот, выходит, не про тебя.

– Вот так! – пожал плечами князь Иван. – Чего ж это он?..

– Ох, князь Иван Андреевич, – только и вздохнула Анница, когда поворотили они за дом

и подошли к стожку сена, высившемуся посреди лопухов.

Анница спустила Василька наземь, разгребла в одном месте сено, и увидел князь Иван

землянку и тут же маленькую дверь.

– Ступай, Иван Андреевич, по лесенке, – толкнула ногой Анница дверку. – Да гляди не

оступись, борони бог. Там, там государь мой Феликс Акентьич. А я тут постою, постерегу.

Вот вишь ты, как стало, – всхлипнула она отвернувшись. – Что будешь делать!..

Князь Иван полез в дыру по приставной лестнице навстречу охам и стенаниям,

исходившим откуда-то снизу. И при слабом свете, который пробивался в землянку только

через оставшуюся открытой дверь, разглядел князь Иван на ворохе сена пана Феликса

Заблоцкого, обвязанного полотенцами, облепленного пластырями, оборванного и

измызганного.

– Ох, княже мой любый! – простонал шляхтич, когда князь Иван, не зная, что и подумать,

наклонился и стал искать на лице у друга своего хоть одно живое место, не прикрытое

пластырем, не черневшее ссадиной, не алевшее кровоподтеком. – Ох, княже Иване, –

заворочался на ложе своем пан Феликс. – Все сгибло, все сгибло!..

У князя Ивана сжалось сердце: тоска неизбывная. «То так, – подумал он. – Сгибло... Кто

б мог ждать такого!»

– Пан Феликс! – молвил он, опустившись на колени. – Друже мой! Как это ты?.. Когда же

это?..

– Сегодня рано, – стал рассказывать пан Феликс, – как зазвонили по церквам, кинулся я к

городу, еду, чую – бежит народ с криком, с шумом: «Поляки царя бьют, как бы до смерти не

убили Димитрия Ивановича!» И как мост проехал, тоже все крик: «Бьют царя поляки! Громи,

братцы, литву! Побивай поляков!» Я сдуру коня остановил, кричать стал. «Люди, – кричу, –

как это можно, чтобы поляки чужого царя били? Ха! Поляки и своего короля имеют. Коли уж

надо какого-нибудь монарха побить, то зачем забираться в Москву, ежли король польский сам

имеет и щеки и боки?» Ну, те побаски да шутки чуть не стоили мне головы. Коли б молчал,

так бы и проехал. А то враз кинулась на меня целая куча... «Га, – кричат, – латынник, собачий

сын! Хлеб наш ешь, кровь нашу пьешь, да еще смерти царю нашему хочешь! Сейчас мы тебя

в щеки и в боки...» С коня, негодники, стянули, саблю сорвали, кунтушик сдернули, кольчики

из ушей повыдирали и давай меня так да так, в ухо и в брюхо, за чуприну, за усы, за то, за

другое... «Убьем его, – кричат, – и мясо собакам кинем!..» Да тут услыхали: не поляки бьют

царя – уже его убили бояре. Ну, и налетели один на другого с ножами, с чем кто. Тот кричит:

«Димитрий, солнышко наше!..» Тот вопит: «Вор твой Димитрий, да и сам ты вор!..» А я

шмыг тем временем, да и дал драпака. Ой!.. – простонал пан Феликс, попытавшись руку

протянуть князю Ивану. – Ой, княже Иване, сгибло, все сгибло...

– То так, пан Феликс, – согласился князь Иван.

– Ой, так, князь ваша милость, – продолжал стонать и вздыхать пан Феликс. – Ой, так...

Кабы мне только на ноги подняться – не останусь я теперь на Московщине, задам драпака

хоть куда...

– Ты – вольная птица, пан Феликс, легкий ты человек, всюду не свой, да и свой... А мне,

друже, каково теперь быть?..

– Ой, так! – твердил пан Феликс в лад словам князя Ивана. – Ой, верно!

Но растянувшийся на сене пан Феликс почему-то встрепенулся сразу, сеном зашуршал и,

несмотря на сильную боль, даже на ложе своем присел.

– Да это еще так ли?.. – молвил он, понизив голос. – Это еще верно ли?.. Может, и не

убили Димитрия?.. Может, это только смутки да враки... И тогда не все и сгибло. Так когда-то

уже было с Димитрием, в Угличе это было: убили будто какого-то мальчика, попова, говорят,

сына, да только не Димитрия. Может, и сей раз так?

Князь Иван с изумлением слушал шляхтича, из расшибленных уст которого исходили

столь странные речи; от них голова стала кружиться у князя Ивана, как от другого на

площади утром, когда прокисший шубник изрыгал перед всем народом ложь и хулу. И

впрямь! Как не пришло в голову князю Ивану разведать подробно, что случилось, как там

сталось? А он вместо того прогонял с литовкою полдня. Может, и сейчас они там бьются,

Шуйские с казаками, с государевыми стрельцами?.. И Димитрий Иванович, может быть,

жив?!

– Пан Феликс! – вскочил князь Иван с коленей. – Ох, друже!.. Как же это я!.. Побегу,

побегу. . Разведаю допряма... Что там у них?.. Что там?.. Как же это я!..

И пан Феликс моргнуть не успел, как взметнулся князь Иван по лестнице вверх, чуть

Анницу не сшиб, чуть Василька не убил и, не видя ничего от ударившего в глаза солнца, руки

вперед простер и ринулся по лопухам.

XL. ЦАРЬ – ЗМЕЙ, ЦАРИЦА – ЗМЕИЦА

Как слепой конь на всем скаку, врезался князь Иван в плетень, опомнился тут, рукою по

глазам провел и увидел себя в огромном облаке пыли, поднятом возвращавшимся с выгона

стадом. Мычали коровы на улице, хлопали бичами пастухи, но князь Иван, не теряя времени,

прянул через плетень и стал торопливо пробираться канавою, отгоняя коровенок, бредших и

тут ему навстречу. Наконец прошло стадо, на красные вошвы1 в рукавах князя Ивана

покосились последние быки, и можно было снова бежать, не переводя духу, не чуя под собою

ног. Князь Иван и бросился вперед, к Пятницкой церкви, выставившей поверх деревьев свой

золоченый, убранный звездочками и цепочками крест. Пьяные окрики неслись князю Ивану

вдогонку, под ногами ему бросались целые стаи собак, а он бежал, точно жизнь свою спасая

от страшной опасности, которая угрожала ему в этот миг. Ни окриков, ни лая собачьего под

ногами у себя он не слышал, ни о чем он не думал, только слова пана Феликса гремели у него

в ушах, как буря, раздирали пространство, как зубчатая молния в диком поле в

непроницаемую ночь:

«Да то еще так ли?.. То еще верно ли?.. Может, и не убили Димитрия?.. И не все и

сгибло?..»

«Не сгибло!.. Не сгибло!.. – кричал какой-то другой голос внутри князя Ивана. – Жив

Димитрий Иванович, жив он! Еще этим летом поедет князь Иван Хворостинин во

Французскую землю послом от великого государя... А шубника на куски разорвем, в котел

кинем, свиньям на пойло!..»

Так добежал князь Иван до Пятницкой церкви и здесь повалился у церковного тына дух

перевести, ворот, натерший мокрую шею, расстегнуть.

Солнце стояло низко, но город не угомонился; все еще торопились куда-то стрельцы,

1 Лоскутки дорогой ткани, пришитые к платью для украшения.

метались по перекресткам люди, скакали на неоседланных конях, размахивали секирами. И в

суматохе этой лишь обоз с посудой глиняной медленно и чинно, словно ничего не случилось,

выступал по дороге.

Князь Иван поднялся и пошел рядом с гончарами к мосту, уже видневшемуся вдали.

Гончары шли молча подле хрупкого товара своего, с которым подтягивались теперь к

горшечному ряду. Молчал и князь Иван, только старичок гончар в подпоясанной лыковым

тесмячком ферезейке понукивал свою лошадку да вскрикивал то одно, то другое неведомо к

чему.

– В руке тощо, в другой ничего, – показал он князю Ивану руки с черными полосками

грязи, въевшейся в линии ладоней. – Был алтын, да и бог с ним!

Князь Иван поглядел старичку на руки и промолчал. А старичок погрозил кулаком своей

лошадке:

– Но-но, падаль!..

И довольный, что набрел на свежего человека, он опять обернулся к князю Ивану:

– Радуйся – уляпался, а коли сором, ты закройся перстом.

Князь Иван покосился на старичка и пробормотал себе под нос:

– Mente captus – с ума сбредший.

«Молодчик-то, видно, дурень, – решил в свой черед старичок. – Не проймешь его ничем.

Эк его репьём облепило!» И, отвернувшись, он стал тешить уже одного себя присказками

своими:

– Царь – змей, царица – змеица; тот негож, и та не годится.

Князь Иван глянул удивленно на старичка, принявшегося постукивать свою лошадку

кулаком под брюхо...

– Это ты, дедко, что?.. Какая змеица?

– Змеица?.. – спросил старичок, будто не он только что сопрягал эти два слова: «царица»

и «змеица». – Это так... Путь дальний, дни долги, так это я от маеты... слова и притчи...

Скажешь одно, прискажешь к нему другое, глядь – дорога легче и путь веселей. Так-то... Ты,

молодчик, тутошний, здешних посадов?

– Здешний, – ответил князь Иван.

– Скажи ты мне... Сказывали вот, змея они ноне убили семиглавого. Да я так смекаю:

вракают люди. Разве его убьешь?.. Хоть сабелькой, хоть пищалью, а он, змей-то, враз шмырк

в землю, да и выйдет хоть где, обернется хоть жуковицей, хоть человеком, хотя бы царем...

Ночью, – понизил голос старичок, – Федец, малый наш...

И, путаясь, перебивая сам себя всякими замысловатыми присказками, то и дело

покрикивая на притомившегося конька, рассказал он князю Ивану, как накануне, когда

завечерело, своротили они с дороги, распрягли лошадей, пожевали хлебушка с водой

студёной и залезли на ночь под возы.

Ночь проходила спокойно, не брехала собака, привязанная к возу, и стреноженные кони

паслись подле. Но на исходе ночи Федец Горлач, безбородый еще малый, проснулся от

топота, приближавшегося с московской стороны. Федец выглянул из-под воза и увидел в

таявшем сумраке каракового коня, бившего дорогу вызолоченными копытами, и ратника в

золотой ерихонке1 и белой епанче. Ратный человек словно боялся опоздать. Он скакал во всю

мочь, нахлестывая коня серебряной плетью, и летел, пронзая пространство и хватаясь

перешибленною рукою за разбитую голову. Он звонко гикал и отплевывался кровью. А Фе-

дец притаился под возом, дивуясь такому делу, но караковый конь как возник, так и пропал;

только под тяжелым его скоком долго, как медная, гудела земля.

– Он! – крикнул старичок, кончив рассказ. – Никто, как он... Царь – змей, царица –

змеица...

– Кто – он? – спросил князь Иван.

– Змей семиглавый, царь. Они его сабельками, а он под землю да на конь... Вот-ста дело

вышло как. А ты послушай еще: всем был угодлив, да никому не пригодлив; толсто пировал,

1 Ерихонка – шлем азиатского происхождения: остроконечная металлическая шапка с чешуйчатым затылком,

наушниками, козырьком и паносником.

да недолго гостевал...

Но князь Иван не слышал больше. «Статься может, и впрямь он!» – пронзило его, как

давеча у пана Феликса, с такой же силой. Или, может быть, это просто сон свой принял за явь

безумный парень под возом с горшками? Нет, нет!.. Не приснится такое: жеребец караковый,

вызолоченные копыта... и польская епанча... рука перешиблена – видно, в сече... Он!

Димитрий!

Снова бросился вперед князь Иван, не обернувшись к словоохотливому старичку,

который кричал ему вслед:

– Молодец, постой!.. Не дослушал ты!.. Экий ты дикий!..

Но князь Иван уже пропал за поворотом.

– Дурень – дурень и есть, – покачал головой старичок. Он подобрался к своей лошадке,

подсунул ей кулак под брюхо и снизу вверх угостил ее тумаком. И уже продолжал дальше,

как обычно, сам с собою:

– Думал так, ан вышло инак; как ни хитрил, а на то ж своротил.

ХLI. ОН!

Князь Иван прибежал на площадь, когда солнце уже садилось, разжегши в облаках

багровый костер. Часы с кремлевской башни слали вниз удар за ударом, и князь Иван,

проталкиваясь в толпе, стал по привычке считать, но сбился, потому что в голове у него

мололо: «Не сгибло!.. Не он!.. Извели другого!» И, как прежде, перед князем Иваном – целая

жизнь! Хватит ее на всё: и с Шуйским посчитаться и раба его Пятуньку лютой казнью

казнить. Но вот только здесь сначала, увидеть здесь, своими глазами взглянуть, допряма

дознаться.

И, стиснув кулаки, стал возить князь Иван локтями, вихлять всем телом, вертеться

вокруг себя. Красный с натуги, с прилипшей к спине рубахой и ободранными на кафтане

пуговицами, забрался он в самую гущу, остановился на миг, чтобы с новыми силами

двинуться дальше, голову вытянул и... увидел.

В грязи и помете лежал на столе обнаженный мертвец с засохшим струпом на месте

лица, наполовину прикрытого бархатной маской... Но кто ж это охнул вдруг подле – сам ли

князь Иван, или внутри у него подломилось что-то? И кто ответит князю Ивану допряма – он

или не он? Может быть, еще и не он, кто-нибудь другой, и впрямь подменный, а государь

спасся, спасся... Но рыжеватые букли на висках, но смугло-желтая на теле кожа!.. Князь Иван

наддал плечом, пискнула у него под рукой какая-то хилая бабенка, и он выбрался совсем

наперед.

Мертвец лежал, свесив со стола босые ноги, упираясь ими в другого, чернобородого, с

распоротым чревом. Петрак Басманов! Петр Федорыч! Но рыжекудрый, с маской на лице, с

дудкой на груди, лишенной вовсе волос? Так... И одна рука короче другой; вот и пятно, точно

от ожога, на правом богу. . Он! Димитрий Иванович... «Непобедимый цесарь»!

И князь Иван попятился, чуть не сплющив очутившуюся позади него бабенку. Заругалась

она, забодалась. Но князь Иван повернулся и, работая локтями, стал выбиваться из толпы.

Его кружило и швыряло из стороны в сторону, и где-то в одном углу, поближе к Варварке,

снова мелькнули перед ним горшечники, застрявшие с возами своими в человеческом

месиве.

– Убайкали молодца, – молвил копченый гончар, худой и длинный, прижатый к возу

напиравшей с заречья толпой.

– Не проснется теперь, – откликнулся другой подле.

И старичок, подпоясанный лыком, мастер на прибаутки, тоже подал голос. Он стоял на

оглоблях, раскорячив ноги, подбирая слово к слову.

– У Фили пили да Филю ж побили, – сказал он, схватив подвернувшегося князя Ивана за

рукав.

Но князь Иван отмахнулся от него, и старичок бросил ему уже вдогонку:

– Был он со всем, а остался ни с чем. Чем хвалился, тем и подавился.

ХLII. НЕ О ЦАРЯХ, НО О ЦАРСТВЕ

Князю Ивану не до прибауток было.

С оборванными пуговицами и лопнувшим под мышкою рукавом, измятый и

исторканный, очутился он у птичьего ряда1 и рядом этим пошел вперед только затем, чтобы

не стоять на месте. Холодная заря, стылый ветер, пыльные вихорьки вдоль по улице – ничего

этого не замечал князь Иван. Он брел понуро к Моисеевскому монастырю, но, дойдя до

Больших ворот, прошел мимо; он миновал затем и Пушечный двор, не приметив, что уже и

заря погасла в небе и гул над городом приглушился; и дальше князь Иван остановился лишь

у колодца хлебнуть воды, промочить пересохшее горло и рот, где на зубах хрустел песок.

Освежившись немного, князь Иван огляделся наконец на безлюдной улице, вытянул голову,

прислушался. Две березы, разросшиеся тут, приникли друг к другу вершинами и мерно

покачивались с тихим скрипом. А напротив над тесовыми воротами тускло блестела литая

икона с черными глазницами, с глубокими бороздами на изможденном лике. На

Рождественку, знать, занесло теперь князя Ивана. Икона эта над воротами, и две березы

напротив, и колодец под шатром с бадьею на цени... Ко двору Афанасия Власьева, дьяка

думного, прибрел князь Иван.

– Ну что ж, коли так... – молвил он тихо и постучался в ворота.

Ему отпер сторож, ветхий старик, а на крыльцо, невзирая на позднее время, высыпали

все Афанасьевы дьячата: такой уж сегодня был день без часа, без срока. Мал мала меньше,

дьячата все отвесили князю Ивану по поясному поклону и повели его в хоромы, через один

покой и другой, в дальний угол дома, в новый прируб, где князя Ивана у дверей встретил с

поклоном дьяк.

Афанасий Иванович не стал расспрашивать гостя, с чем в такой час пожаловал князь

Иван Андреевич и почему кафтан измят на нем; спросил только о здоровье и усадил на лавку.

Здесь, в прирубе, была мертвая тишина. После целодневного набата, пушечной пальбы и

гула нескончаемого тишина эта подавляла, доходя до звона в ушах, до петушиного пения,

которое стало чудиться князю Ивану. Так продолжалось несколько минут, пока не заговорил

Власьев.

– Месяц двурогий на ущербе, – молвил он, указав князю Ивану на разложенную на столе

карту звездного неба с изображением планет и знаками зодиака. – Двурогий месяц в облаке

жарком; с запада облако подтекает... Читай об этом в «Зодиях» – всё уразумеешь.

Князь Иван молчал. Умолк и Власьев, уткнувшийся в свои «Зодии» – древнюю

гадальную книгу, толковавшую о влиянии, которое небесные светила якобы имеют на судьбы

людей.

– Искал я в «Зодиях» и нашел, – заговорил снова Власьев, оторвавшись от книги. –

Месяц ущербный означает ныне междуусобную войну; жаркое облако – божий гнев; с запада

беда на нас идет.

Глухо звучал голос Афанасия Ивановича; от топленого воска, которым истекала свеча,

шел медовый дух. Железными щипцами снял дьяк нагар со свечи, и сразу светлее стало в

горнице, резче тени по мшоным пазам и на кирпичной печи в углу, на некрашеной полке с

грудкою книг. В грубо сколоченном кресле сидел за столом хозяин, одетый почти монахом,

весь черный, в монастырском платье: поверх черного подрясника ременной пояс и черная на

голове скуфейка.

– Сеять будем со слезами, – продолжал Афанасий Иванович, откинувшись на спинку

кресла. – Ну, да авось, – тряхнул он головой, – как в писании сказано: сеющий со слезами

пожнет с радостью.

Афанасий Иванович встал, подошел к князю Ивану и сел с ним рядом.

– Князь Иван Андреевич, – наклонился Афанасий Иванович к гостю своему, – не сказал

ты мне, зачем пожаловал на дворишко мое, да я и не спрашиваю тебя. Молчи уж, коли так.

Помолчи и меня послушай; затем, думаю я, и пришел. С юных лет, Иван Андреевич,

приставлен я к царственным делам. И видит и знает бог: не о царях была моя дума, но едино

1 Впоследствии Охотный ряд.

лишь о царстве. Царь всякий смертен и преходящ, а живет из века и во веки царство. Пока

свет стоит, будет стоять и Русская земля. Так я разумею, так знай и ты. Батюшка твой

почивший был крепок на том, да и тебе, чай, это же заповедал. С этим и ты век свой изжи-

вешь. А о царе потужи, потужи; кому, как не тебе, и тужить!

Но печаль и тревога угасали где-то на дне души – оттого ли, что так смертельно устал

князь Иван, или от негромкого голоса Афанасия Ивановича, от того, что говорил он князю

Ивану в укромном покое своем:

– Был ты у царя в приближении, любительно и дружелюбно. Да его уж нет, а нам с тобою

еще здравствовать и со всеми вместе Русскую землю строить. Как бы Земли нашей не

расточить в лихую годину, об этом и помышляй. А что до царя, смерть принявшего, по

грехам ли его тяжким или как, то сего не ведаем и о сем молчим; рассудят его и по смерти,