Текст книги "Беруны. Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

– Да помер, – сказала печально женщина, и на глазах у неё даже блеснула слеза.

1 Альмандин – полудрагоценный камень красного цвета.

– Ну, не тужи. Ничего не поделаешь.

– Ты – хороший человек, Стефан. На-ка, выпей немножко.

Степан отпил из бутылицы.

– Вот так водка! – одобрил он.

– Гданская, – объяснила женщина.

– Вишь ты! – опять почему-то удивился Степан. – Послушай, – вдруг осенило его, – ты

давно тут, в столице?

– Давно-о! – протянула гостья. – Как приехала, так всё время тут.

– А не встречала ты тут такой женщины, Настасьей зовут... Настасьей Петровной?..

– Это такая рыженькая, культяпковатая?.. Золотошвея?..

– Да что ты, опомнись! – обиделся Степан. – Какая культяпковатая?.. Моя Настасья

отродясь не была культяпковатой. И рыжей тоже не была. В пригожести и тебе, чай, не

уступит. Она у меня высокая да ладная, востроглазая такая.

И Степан осклабился, показав жене фаготиста свои белые зубы.

– Востроглазая?.. Да ты бы так сразу сказал. Я вчера ещё её видела, – соврала незнакомая

гостья.

Степан схватился руками за оконную решетку.

– Где, где видела? – выдавил он из пересохшего вдруг горла.

И глазами, вспыхнувшими, как угли, вонзился в другие глаза, голубевшие за решеткой

из-под спущенной на лоб епанёчки.

– Да где видела?.. Видела. Вон вчера ещё была у нас в доме. К нам много народу ходит. Я

ещё хотела зазвать её к себе. Вижу, Насташа – женщина хорошая, востроглазая...

Степан прижался к ржавой решетке мокрым лбом.

– Ну, а как она? – обдал он горячим дыханием немного отшатнувшуюся от него гостью.

– Да так, ничего... Я с ней не говорила. А ты что, приворотить её хочешь?

– Она жена мне...

– И что ж?

– Да вот потерялась; всё ищу и расспрашиваю, жду, не сыщется ли. Они тут с сержантом

Михаилом Нееловым.

Жена фаготиста отступила на шаг и вся порозовела от охватившей её радости.

– Я тебе её разыщу, Стефан... – стала шептать она, придвинувшись к окошку и задыхаясь

от волнения. – Разыщу... Сама к тебе придет... Я...

– Ты?!

– Да, я. Так сделаю, что сержанта бросит, сама сюда прибежит. Только сделать это не

просто. Я уж так, для тебя... Ты на брата моего похож... Стефан... Ты никому не говори...

никому... А то пропало всё, и не вернется к тебе Насташа. Только... только... мне надо для

этого... надо...

– Чего, чего надо?.. Говори!.. – стал Степан, сам того не замечая, гнуть и ломать решетку

в частоколе.

Женщина испуганно шарахнулась от него.

– Тише ты!.. Что ты!.. Волос мне надо немножко... – стала шептать она, снова

придвинувшись к Степану. – Волос от медведка...

– Шерсти?

– Да... шерсти... Приворотить к тебе Насташу... Шерсти...

– Да я тебе её сколь хочешь наберу: он теперь линяет, ошкуй, самое его время.

– Возьми, набери в платок.

Степан бросился к медвежьему амбару и стал подбирать там грязные слежавшиеся

пучки, пока женщина, нетерпеливо теребя бахрому епанёчки, стояла, прижавшись к

высокому пряслу.

Степан не заставил ждать себя долго. Выскочив из амбара, он подбежал к окошку и

просунул между железными прутьями мягкий узелок, в который жена фаготиста вцепилась

обеими руками.

– Через два дня жди свою Насташу, – бросила она Степану на прощанье.

– Постой, постой! – пытался удержать её Степан.

Но та, не слушая его, легкой походкой быстро шла мимо слоновых амбаров, довольная

тем, что так ловко провела медвежатника и выполнила поручение, не потратив полтины,

сбереженной теперь на французские румяна.

XIII. ПРОФЕССОР ЛЕРУА ПРОИЗНОСИТ РЕЧЬ О БЕРУНАХ И МЕДВЕДЕ САВКЕ

Всё утро с Ледяного моря накатывал на столицу холодный ветер. Посредине лета

хлопьями падал мокрый снег и здесь же, на мостовой, таял, превращаясь в жидкую грязь. Но

редкие толпы не переставали собираться по Невской перспективе – у чахлых березок и под

навесами гостиных рядов. Из Академии наук обратно в Летний дворец, что на речке

Фонтанке, должна была проехать императрица. И всем хотелось взглянуть на позолоту

парадной кареты и как сожмут мушкетеры ружья и прапорщики преклонят знамена.

Ветер разгуливал по широким площадям столицы весь день. Он иногда утихал, как бы

прячась в пустырях, заваленных намокшим навозом, то вдруг вырывался оттуда и с налету

больно хлестал по щекам пешеходов. Он словно издевался над вызолоченными орлами на

аптеках и канцеляриях, силясь сорвать их с подвесков. Он проползал вдоль мостков,

подбираясь к рундукам в гостиных рядах, запертым ради воскресного дня, и вздувал

епанёчку у женщины, жены фаготиста, стоявшей в углу под навесом.

Гробовщики, попы, расстриги, старухи прибегали сюда с болота за Гостиным двором и

толкались здесь вместе с разным дворцовым сбродом – обер-конюхами, гоф-актерами, камер-

прислужниками и лейб-трубачами.

Женщина в епанёчке, стоявшая в углу, вдруг встрепенулась и шмыгнула в проход между

двумя рундуками. Под навесами вдоль запертых лавок по деревянным мосткам медленно

шли беруны с слоновщиками, и впереди шел высокий, тонкий Асатий в своем праздничном

уборе из кашемировой шали. Гробовщики, как всегда, смеялись над Асатием и задирали

берунов: говорили, что вот-де понаехали беруны и от них посреди лета невидаль такая, так

что уж и в полдень вовсе темно.

Но в Академии наук в зале для собраний было светло: люстры горели здесь тысячью

свеч. На небольшом возвышении под балдахином сидела в золоченом бархатном кресле

окруженная придворными дамами императрица, и профессор Леруа рассказывал ученому

собранию о тех же берунах, что прожили шесть лет в такой дальней стране и вышли оттуда

невредимы. Профессор говорил об этом по-латыни, и из русских людей мало кто понимал его

речь, и меньше всех – Елисавета. Но так уж тогда повелось, чтобы в ученом собрании

звенела латынь, непонятная вовсе народу. И беруны попали в латынь: Тимофеич, Ванюха,

Степан и даже Савка-медведь, валявшийся под навесом в медвежьем остроге. Казалось, что

императрица благосклонно внимает ученой речи профессора. Когда тот, отвесив первый

низкий поклон императрице, а второй остальному собранию, попятился задом с помоста,

Елисавета шепнула президенту Академии о табакерке, которую жалует ученому, так долго

по-латыни говорившему о берунах.

Государыня встала, и тотчас все поднялись и вместе с нею, проследовали в

гравировальную палату, где ученики упражнялись в гравировании царских портретов. В

библиотеке царице показали разные редкие рукописи и книги. Затем государыня прошла на

лестницу, убранную цветами и алым сукном. Тогда верховой, мокнувший в белых штиблетах

у парадного крыльца Академии, оторвался от стены и помчался через распухшую за день

Неву по понтонному мосту. Он миновал уже мост и несся теперь, махая флажком, мимо

новостроящегося Строганова дома по Невской перспективе. И сразу стали под ружье

мушкетеры и прапорщики распустили знамена.

Карета летела с Адмиралтейского луга под гиканье ездовых, заглушаемое криками

«виват»1. Мокрым снегом плевал ветер в плешивые головы гробовщиков и расстриг.

Тимофеич вперил совиное око в карету, где за мокрым стеклом он ничего не увидел. Карета

свернула на Большую Садовую, и сразу всё смолкло. Народ, посудачив, стал расходиться.

Одни зашагали в трактиры к вину и пиву, другие – домой к пирогам с грибами и луком.

1 Виват – да здравствует: соответствует возгласу «ура».

Зверовщики пошли в зверовые дворы, а жена фаготиста, успевшая за рундучком сунуть

Материне сверток с медвежьей шерстью, побежала к себе на Миллионную улицу.

Гробовщики вернулись на болото за Гостиным двором и там на рогожах опять разложили

свой невеселый товар.

XIV. ТАИНСТВЕННЫЙ СВЕРТОК

Царица подъехала к Летнему дворцу, который снаружи выглядел, как огромный

китайский фонарь. Ещё не завечерело, а из-за спущенных шелковых занавесей бесчисленных

окон вырывались наружу желтые, зеленые и алые тучи.

В одном кабинетце императрицы ещё не зажигали свеч, и она стала сумерничать здесь,

отдыхая на диване после латинской речи профессора Леруа.

Она думала о берунах, которые были с далекого севера, и вспомнила малолетнего

императора Иоанна. Елисавета держала его под замком на севере же, в Холмогорах. С ротой

солдат ворвалась она когда-то зимнею ночью во дворец, распоров ножом барабаны на

гауптвахте, чтобы дворцовый караул не поднял тревоги.

«Сестрица, пора вставать...» – растолкала она мать императора, правительницу Анну

Леопольдовну, которая очень удивилась, разглядев в своей полуосвещенной спальне солдат-

преображенцев.

Голос рассказчицы, приведенной откуда-то Материною, вывел теперь из задумчивости

Елисавету.

– Я, – говорит им царь Леонтий, – есмь до обеда поп, а после обеда я царь над тремя

тысячами королей...

Царица любила слушать подобные россказни монахинь, базарных торговок и другого

такого же люда. Но откуда-то дуло, и фрейлина1 Крузе принесла мантилью. Елисавета

вытянулась на диване и стала внимательно слушать.

– У меня, – говорит им царь Леонтий, – в одной стране живут люди немые, а в другой

стране люди рогатые; а иные люди – травоядцы; а иные люди – десяти сажен высота их; а

иные люди – половина человека и другая пса; а иные люди шесть рук имеют; а иные люди – в

волосах рты их и очи.

Рассказчица сидела на полу посредине покоя.

Она была слепа, и желтое лицо её с вытекшими глазами было мертво и неподвижно.

Шевелились одни только черные губы, и слова она выбрасывала жестко, точно во рту у неё

был щебень.

– Да родятся, – говорит им царь Леонтий, – в моем царстве звери слоны, и водятся

верблюды, и крокодилы, звери лютые, и зверьки саламандры.

Елисавета приподнялась на своем ложе и уперлась локтем в подушку.

Александр Иванович Шувалов, начальник Тайной канцелярии, приехавший с докладом,

перестал в углу шептаться с придворным медиком Бургавом и тоже внимательно слушал с

обычной на перекошенном его лице гримасой.

– Есть у меня палата, сделана на чистом злате, – продолжала рассказчица. – Я в той

палате сам обедаю; и со мною обедают сто царей, десять патриархов, двенадцать

митрополитов, сорок епископов, сто, дьяконов, триста королей, триста князей; а за поварней

у меня наблюдают и еду припасают два царя, два короля. А перцу у меня исходит за обедом и

за ужином по четыре бочки.

Елисавета снова положила голову на подушку, но всё как-то выходило неловко: пуховая

подушка казалась жесткой, как слова рассказчицы, словно булыжными осколками

выкатывавшиеся из её глухого горла.

– Есть у меня птица, имя ей нагавин; вьет гнездо на пятнадцати деревах.

Елисавете хотелось слушать, но с привычной подушкой что-то непонятное сталось.

Императрица сунула под подушку руку и отдернула её в испуге, точно от укуса змеи.

Шувалов, медик Бургав, фрейлина Крузе бросились к Елисавете, которую била мелкая

дрожь. Суеверная царица, полная всегдашних страхов, сидела на диване и с ужасом смотрела

1 Фрейлина – придворное звание.

на подушку, которая, казалось, шевелилась, готовая свалиться с дивана и перекинуться на

середину комнаты, к ничего не видящей рассказчице, глядящей ввалившимися пустыми

глазами в пустое пространство.

– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви...

Шувалов быстро сдернул подушку и наклонился над каким-то странным предметом,

завернутым в разузоренную красными буквами бумагу. Он осторожно, обеими руками, взял с

дивана сверток и понес его к окну, в которое ещё глядел серый день, иссеченный мокрым

снегом. На лице начальника Тайной канцелярии играла зловещая гримаса.

Бургав и Шувалов стали разворачивать сверток, и оттуда выпал какой-то корень, похожий

на змеиный клубок. Жесткие седые волосы были пучками натыканы в его изгибы.

Медик поднял с полу спутанный комок волос и стал разглядывать его на свет.

– Белый медведь, – объявил он.

– Беруны! – всплеснула руками фрейлина Крузе. – Только у них белый медведь!

И она снова бросилась к Елисавете, лежавшей в глубоком обмороке на диване.

Слепая умолкла. Александр Шувалов схватил сверток и быстро вышел из комнаты. По

всему дворцу хлопали двери. Крузе, персидские девки, горничные и медик Бургав подняли

грузную императрицу с дивана и понесли её в опочивальню. Потом снова стало тихо, только

мокрый снег хлестал в окна.

Слепая оставалась по-прежнему на полу посреди комнаты. Лицо её было похоже на

маску. Рассказчица была неподвижна в черном своем платье. И глухим голосом,

равнодушным ко всему, как равнодушно ко всему было её невидящее око, она начала снова:

– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви...

XV. ТРЕВОГА СТАРОГО ТИМОФЕИЧА

Тимофеич не мог понять, что приключилось такое со Степаном за последнюю неделю.

– Чего ты, Стёпушка, всё рвешь то взад, то в сторону, ровно конь необъезженный? –

окликал он Степана, глядя, как тот с какою-то остервенелостью принимается чистить острог,

а то день-деньской ничего не делает, только поворачивается под навесом с боку на бок и

молчит.

– Болит у тебя что, Стёпуш?

Но Степан гнал от себя старика и даже обещался намять ему затылицу, если тот не

отстанет.

Тимофеич отстал. У него, кроме Степана, была другая забота. Он сунулся было с нею к

комиссару, который изредка наезжал в зверовые дворы. Но немец поглядел на него

оловянными глазами и спросил, знает ли он, старый черт, что такое фухтели. Тимофеич знал,

что такое фухтели, потому что в прошлый свой наезд комиссар собственноручно хлестал

этими самыми фухтелями, то есть плашмя обнаженной шпагой, кривого Марадуя,

добивавшегося отставки и возвращения в родную деревню.

Тимофеич, сидя вечерами с Асатием подле куфы, пробовал растолковать главному

слоновщику, что он, Тимофеич, кормщик и весь век свой плавал по морям. Ему там ведома

каждая мель, и он, в какой ни возьми буревал, берется за наше почтение провести там хотя

бы и царицын корабль. А замчали их в Питер, черт ведает зачем, по царицыному указу.

Медведя-то они привезли с Малого Беруна просто так, жалко было расставаться: вместе

горевали, вместе бедовали... А медведя никто из них никогда не водил. Они не скоморохи-

медвежатники, а мореходы, и могут сейчас куда хочешь, хоть в Норвегию. А шутом быть он

не согласен и берунского платья никогда больше не наденет. Был у них раньше в Мезени

скоморох, солдат Сусаким, пустой человек... Ну, а Ванюхе что тут за прок? Дитя неразумное,

сопьется возле куфы.

Асатий вздыхал, качал головою, причмокивал губами и отпивал из ковшика. А с вечерней

звездой уходил к себе. И Тимофеич шел к себе, где в чулане заставал уже спящего Степана.

Последним приходил Ванюха. Он пропадал вечерами и нашел даже способ выбираться за

ворота через лазейку, которую открыл в высоком заборе. Ванюхе и здесь, как на Малом

Беруне, хотелось расточить свою силу и беспокойство в неистовом беге, но в царской столице

не было настоящего разгону. Куда ни повернись, всюду люди, стены, огорожи, рогатки...

Ванюха слонялся по берегу Фонтанки и, заметив вдали приближающийся дозор, лез сквозь

лазейку обратно и возвращался в острог, когда и Тимофеич, и Степан, и медведь Савка уже

спали.

В тот самый день, когда зверовщики ходили к Гостиному двору смотреть на царицын

проезд, Степан рассказал наконец Тимофеичу о таинственной женщине в епанёчке, которая

обещалась приворотить к нему Настасью и даже сделать так, чтобы та сама пришла к нему в

медвежий острог. Но дни проходили, и не было ни Настасьи, ни чародейки в епанёчке.

Тимофеич забеспокоился, услышав о медвежьей шерсти, которой набрал ей в узелок Степан,

и начал искать свою трубку за пазухой и по карманам. Потом стал оглядываться: ни в чулане,

ни около не было никого; Ванюха пошел к амбару покормить медведя; ветер залеплял оконце

хлопьями мокрого снега.

– Когда, говоришь, была она здесь?

– Да вот уж восьмой день как пошел.

– Так, так, была и пропала?.. Не для Настасьи брала она шерсть. Ох, уж мне эти кудесы;

не нажить бы с ними беды! Тут тебе не Берун, не пустыня. Шкуру спустят раз-два.

– Убегу, – сказал Степан, глядя мимо Тимофеича куда-то далёко. – Неужели здесь вечно

жить?.. Право слово...

– Пшш... – замахал руками старик и снова стал заглядывать в углы и под лавки. – Головы

тебе не жалко. Экой ты...

– Убегу! – крикнул Степан и заскрипел зубами. – Хоть опять туда, на Берун, в пустыню.

Тимофеич закрыл глаза, заткнул руками уши и в изнеможении опустился на лавку. Когда

он снова разомкнул свои красные веки, Степана уже не было подле. Тимофеич ещё больше

пал духом, боясь за Степана, а пуще всего томимый другой, смутной тревогою: ему не давала

покоя женщина в епанёчке, которой зачем-то понадобилась Савкина шерсть.

XVI. СОЛДАТЫ ВРЫВАЮТСЯ В МЕДВЕЖИЙ ОСТРОГ

Степан пошел к пруду и, сев под навесом, молча стал наблюдать, как Ванюха кормит

медведя хлебом из рук. А Тимофеич надел казенный кафтан и побежал разыскивать Асатия,

чтобы поделиться с ним своей новой кручиной.

Асатий стоял возле слоновых амбаров, где слоны терлись подле куфы, запустив в неё

свои шершавые хоботы. Непогоды ради слоновый учитель решил подпоить слонов, и

хивинцы таскали из погреба водку и лили её в слоновую куфу. Когда слоны, пошатываясь,

медленно побрели обратно к своим стойлам, Тимофеич сел рядом с Асатием на какой-то

обрубок, валявшийся под стрехой амбара.

– Пока мы там на острове околачивались, жена у него тут пропала. Брат у неё был –

помер; Степана – тоже ищи-свищи. Вот и нашла она себе другого мужа, Неелов его фамилия.

Не слыхал?

Но Асатий не слыхал, хотя, видимо, очень сочувствовал Степану, потому что и вздыхал и

причмокивал очень усердно. Причмокивать он, однако, скоро перестал, до того удивила его

история с женщиной в епанёчке, приходившей на зверовой двор за медвежьей шерстью. Для

какой лютой ворожбы могло ей понадобиться это? Кого нужно было ей приворотить, на кого

и по ком напустить тоску? Асатий знал, что искатели царских милостей одинаково жадны

здесь, в Петербурге, как и в столицах других государей; что и здесь, как и там, одинаково

были в ходу тайные дела, человеческая кровь и темное чародейство. Предчувствуя недоброе,

Асатий грустно глядел на Тимофеича, и черные глаза его устало цвели на безбородом

морщинистом лице. Потом он ушел к себе наверх, к ночному покою и мирному сну.

Но в эту ночь не дано было Асатию мирного сна. Старший слоновщик ворочался на

своих матрацах и всё порывался вскочить, разбудить своих помощников: ему казалось, что

сердитые слоны ломают амбары. И какое-то пение слышал Асатий: не пьяную песню кривого

Евмена, а что-то другое, в чём он хотел, но не мог разобраться во сне.

И точно: ночь эта была необычна.

Посланные Шуваловым из Тайной канцелярии солдаты долго молотили в ворота, пока

добудились сторожа, и, обозленные, стали ломиться в медвежий острог. Спавшим спросонок

привиделось, что это снова ошкуи орудуют в сенях и вокруг избы на острове Малом Беруне.

Степан по привычке стал шарить рогатину подле лавки. но когда он продрал забитые сном

глаза, то увидел казенный кафтан со шнурками в углу на гвозде и грабли, которыми чистил

медвежий острог. Кричали звери, возбужденные стуком солдат, и Ванюха, шатаясь, уже

пробирался к дверям, чтобы взглянуть, что там такое стряслось.

Когда Ванюха поднял дверную щеколду, солдаты пошли на него, точно не человек стоял

перед ними, а было пустое пространство. Ванюху они сбили с ног, в чулане отбросили в угол

уже вставшего Степана, а Тимофеича стащили за ноги с лавки. Потом они стали копаться в

ларе и тащить оттуда всякие вещи, а один из них сорвал у Тимофеича с пальца оловянный его

перстенек соловецкой работы, который носил Тимофеич всю жизнь. Солдаты стали грозить

берунам всякими бедами:

– Вот вам ужо покажут. . Пожмут вас, колдунов, хомутами с клещами...

– Вас, кудесников, на веревке подвесят, узнаете, кто из вас поболее весит.

– Погладят вас против шерсти за медвежью ту шерсть.

– Согнут дугой – станешь другой.

– Человече!.. – пробовал обратиться Тимофеич к одному из них, казавшемуся старшим;

товарищи называли его Бухтеем. – Человече!..

– Молчать! – гаркнул Бухтей. – Мне тут лясы с тобою точить? Одевайся! Без штанов, что

ли, вести тебя к графу?

Беруны оделись и вместе с солдатами вышли во двор. Ветер, набушевавшийся за день в

столице, умчался дальше крутить и вертеть по необозримым пространствам Российской

империи, управляемой Елисаветою, дочерью первого Петра. Над крепостью, поверх хоромин

Тайной канцелярии, где заседал Александр Шувалов, в чуть рассветающем небе уже издали

виден был медный ангел на Петропавловской колокольне, корабельною мачтою поднявшейся

ввысь.

XVII. БАТАЛЬОН УХОДИТ ВСЁ ДАЛЬШЕ

А Настасья была в это время далёко.

Долгим походом в подневольном строю плелся инженерный батальон по столбовым

дорогам необъятной России. Окутанный тучею пыли, шел батальон в украинскую степь, и,

когда солнце садилось, солдаты ковыляли вразброд, но всё ещё пели солдатские песни про

пушку и турку и про ненастный день, который выпал в субботу. Ведра звенели в обозе, и

лошади ржали, когда чуяли приближение ночи, пастбища и водопоя.

На исходе пятидесятого дня впереди показалась островерхая башня. Здесь, от Чернигова,

начиналась уже Украина, но ещё долгий путь предстоял батальону по раскаленной дороге.

Батальон прошел через город с теми же песнями и раскинулся лагерем подле вала, у самой

реки.

Стреноженные лошади расскакались по лугу, повитому горьким дымом от ротных

котлов. Горожане глазели, как кашевары роют лопатами походное варево.

Из кибитки, крытой полосатой рядниною, вышла Настасья. Она спустилась к реке и

сплеснула водою лицо. На ней была красная юбка и голубой с васильками платок. В этом

уборе она похожа была на цыганку, когда вскидывала быстро глаза и румянец проступал под

её загорелою кожею. Босоногие дети бежали за Настасьей и кричали ей вслед:

– Цыганка! Цыганка! Цыганка!

Настасья хотела поискать щавеля на лугу, но вернулась в кибитку и легла на взбитое

сено. Она, лежа, глядела сквозь прорехи в ряднине, как в небе одна за другой зажигаются

звезды. Скоро всё небо заиграло яркими блестками, и гомон умолк у ротных котлов.

Настасья закрыла глаза... Ей показалось, что она видит Степана. Она не сомневалась в

том, что Степан погиб на окладниковской лодье в Ледовитом море ещё семь лет тому назад, и

теперь он приснился ей высунувшимся из проруби до половины, с бородою, на которой

нависли ледяные сосульки.

Но батальонный пес, свернувшийся под кибиткой, в которой лежала Настасья, спросонок

звякнул железною цепью, и Настасья снова открыла глаза.

С реки потянуло туманом. Была на исходе короткая летняя ночь. И Настасья, не

засыпавшая больше, стала снова следить, как начинают теперь уже меркнуть в небе зеленые

звезды, как одну за другой гасит их проснувшийся день.

XVIII. ПОБЕГ

Солдаты вели арестованных берунов мимо загонов и клеток. Проходивших людей

провожал внимательным взором страус, выставивший маленькую голову поверх тына в

загородке. Мартышки висли на прутьях и тоже глядели из клетки. Против слоновых амбаров

грязь была круто замешена многопудовыми ногами слонов, и идущим пришлось пробираться

гуськом под самыми стрехами, где на разные лады перекликалась капель.

– Стой! – вдруг крикнул шедший впереди Бухтей.

Отряд остановился, и Бухтей стал нюхать воздух.

Пахло, как всегда на зверовом дворе, звериным пометом.

– Что тут у вас, винокурня или питейный погреб? Так добренько пахнет...

– Человече... – пробовал опять подать голос Тимофеич, но Бухтей, словно охотничья

собака, чутьем взял направление к куфе и здесь опять скомандовал остановку.

На дне куфы в недопитой слонами водке сияла предрассветная звезда, и облака

пробегали там по бледной лазури. Бухтей крякнул и вытащил из-за голенища деревянную

ложку. Он зачерпнул со дна, попил и крякнул опять. Тогда и остальные полезли за голенища

и тоже стали черпать, лить себе в глотки и крякать.

Беруны стояли подле рядком и молча глядели, как пять солдат императорской гвардии

стали кольцом вокруг куфы, чтобы взять её если не штурмом, то хотя бы осадой.

Солдаты успели уж влить в себя по десятку ложек с крепким слоновым вином, а на дне

куфы всё ещё мигала звезда. Солдаты всё усерднее нагибались над куфой и пили, уже не

разгибая спин и не поднимая голов. А беруны стояли и мялись, пока наконец Ванюха не

опомнился первый. Он дернул Тимофеича и Степана за шнурки их казенных кафтанов, и те

молча, без слов, пошли за ним под амбарными стрехами, в тени частоколов, по задам за

плетнями. Они вышли к отхожему домику, где спал Евмен Марадуй, пролезли в лазейку, о

которой знал один лишь Ванюха, и, катясь вдоль заборов, добрались до Фонтанки. И когда

они уже на брюхе проползли Симеоновский мост, то услыхали позади себя крики тревоги.

По зверовым дворам в сумерканье рассвета с фонарями бегали люди. У солдат весь

хмель куда и девался! Они во всю мочь люто ругали берунов, зверей и свою солдатскую

участь. И в ответ им кашляли обезьяны и заяц кричал, как подкидыш. Асатий, главный

слоновщик, высунул голову в чалме из своего верхотурья. Он печально глядел на метавшихся

по двору грубиянов, не пощадивших ни мирного сна человека, ни пугливой дремоты

томящихся в клетках зверей.

XIX. ТИМОФЕИЧ ПОПАДАЕТ В КАНАВУ

Беруны шли наугад, только б подальше от проклятого места с Бухтеем, Тайной

канцелярией и комиссаром, обещавшимся показать Тимофеичу фухтели. Беглецы миновали

Симеоновский мост и пошли вдоль литейных амбаров.

Столица уже просыпалась. Городской живодер проехал с собачьим фургоном на ловлю. С

берега в город шли бурлаки. Толпа арестантов, громыхая цепями, двигалась к рынку за

милостыней. На Песках занималась заря, разбросавшая по небу медные перья.

– Куда ж нам теперь? – молвил растерянно Тимофеич, не убавляя шагу. – Стёпуш, как же

ж нам?..

– Вот выйдем на реку, одним камнем обвяжемся – и в воду все вместе.

Тимофеич остановился, раскрыл рот и уставился на Степана. Потом махнул рукою

сердито и снова захлюпал подкованными сапожищами по непросохшей грязи.

– А то снова к Беруну, – добавил Степан. – Туда Бухтей не достанет... Вот только платье

берунское забыли в остроге... Да ладно... Пускай других дураков наряжают.

И Степан обернулся взглянуть на прощанье в ту сторону, где, должно быть, солдаты уже

совсем очумели в поисках берунов, словно провалившихся сквозь землю.

Беглецы проходили всё дальше, мимо редких мазанок, вдоль плетней огородов с

черневшими пугалами.

– Пускай вон то пугало посадят в медвежий острог вместо меня, – кивнул головой к

огородам Степан. – Тоже вот, выдумали... потеху нашли...

Тимофеич умаялся и дышал тяжело, но продолжал припечатывать грязь казенными

сапогами с железным подбоем.

– Тут, милый, не о пугале речь. Слыхал про канцелярию Тайную?

– Слыхал, – отрезал Степан.

– Ну и молчи.

– А что там за Тайная? – заинтересовался Ванюха.

– Пшш... – остановил его Тимофеич и с опаской заглянул за плетень. – А Тайная,

канцелярия Тайная, – захрипел он, – это дом такой. Там нашего брата на крюки подвешивают,

палками обколачивают, кнутьями чешут. Всё выстукивают, крепка ль у нас шкура. Понятно?

– Понятно, – ответил Ванюха и остановился, вытянув вперед голову и прищурив глаза. –

Вон, – показал он пальцем.

Впереди, далеко – только зоркий глаз морехода мог разглядеть это, – улица была

перегорожена рогаткой, и верховые солдаты наездничали возле хибарки, стоявшей на въезде.

Беруны шагнули через плетень и пошли по грядам и тропинкам дозору в обход. Они долго

плутали так, и уже не было ни огородов, ни троп, а только болотистый луг блестел под

ногами, но всё не решались свернуть опять на дорогу. Солнце слепило глаза, испарина

прошибала сквозь сырую рубаху, паром курилась каждая кочка. Стреноженная лошадь с

длинной обвислой гривой стояла не двигаясь, словно поджидала идущих. Потом бросилась в

сторону смешными прыжками и пропала за перелеском.

Перелески эти стали попадаться всё чаще. Идти было легче: болото осталось позади;

земля обсыхала под пригревавшим солнцем, которое заметно заворачивало вправо. Вдали

длинным небеленым полотнищем опять раскатывалась дорога. Ванюха со Степаном шли,

сокрушаясь о брошенном Савке. Тимофеич молча волочил сапоги по скошенной траве и,

дойдя наконец до дороги, шагнул через канаву, но поскользнулся, скатился вниз и здесь

прижал под собою какой-то костлявый мешок, заоравший благим матом.

XX. УДИВИТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА

Тимофеич, Ванюха, Степан стояли неподвижно, как огородные пугала, и во все глаза

глядели на измятого Тимофеичем человечка, с рыжей головы которого свалился драный

малахай. Тот, в свою очередь, стоял перед ними в вымазанном глиною длиннополом кафтане

и с лицом, по которому прошелся грязный Тимофеичев сапог. Рыжий человечек дрожал всем

своим щуплым тельцем; заслонив одной рукой глаза, он отмахивался другой и шептал:

– Уйди!.. Уйди!.. Наважденье!.. Уйди!..

– Сёмушко!.. Семен Пафнутьич!.. Ты ли, милый?..

И опомнившийся Тимофеич захватил выгорецкого трудника всего целиком в свои

моряцкие объятия, а тот барахтался, вырывался и кричал:

– Уйди!.. Бес!.. Уйди!..

Но Тимофеич не выпускал Семена Пафнутьича и продолжал прижимать его рыжую

голову к своему зеленому кафтану, радуясь и удивляясь такой неожиданной встрече. Степан и

Ванюха хохотали, глядя на обутые в лапти ножонки выгорецкого трудника, которыми он

выделывал самые удивительные штуки, точно стопы его поджаривали на раскаленной

сковороде. Семен Пафнутьич выбился наконец из сил и перестал трепыхаться, но набрался

духу и глянул в лицо Тимофеичу.

– Скажи, ты настоящий или это только сон такой мне снится?

– Да настоящий, Сёмушко, не поддельный. Кафтан только на мне зеленый, а рожа и кожа

– всё то же.

– Врешь, – опасливо молвил Семен Пафнутьич.

– Ну вот тебе и на! Отроду не врал.

– Откуда вас сюда сбросило ко мне в канаву?.. Да на сонного?..

– Эх, милый, рассказывать теперь долго; жизнь свою спасаем.

– Понима-аю, – протянул Семен Пафнутьич и оглянулся вокруг.

Вокруг было пусто. Дорога, изрезанная глубокой колеей, взбегала на пригорок, весело

скатывалась оттуда вниз, поворачивала вправо, заворачивала влево и терялась впереди.

Позади уже не было видно ни колоколен, вытянувших тонкие шеи, ни слегка наклонившихся

к колодцам скрипучих журавлей.

– Понимаю, – повторил Семен Пафнутьич. – Ну, а куда ж вы теперь?

– Куда?.. – Тимофеич посмотрел на Вантоху и Степана. – А куда путь этот?

– Путь этот по солнцу к городу Олонцу, – ответил Семен Пафнутьич, – а оттуда куда

хочешь: хочешь – на Выг-реку, а хочешь – и за шведский рубеж, коль тебе невтерпеж. И там

вашего брата, беглых, много.

– А ты-то, Сёмушко, куда путь держишь?

Но Семен Пафнутьич стал распутывать узел на своем кушаке, пропустив вопрос

Тимофеича мимо ушей.

– Не живешь же ты тут, в канаве!..

– Иду восвояси, – ответил уклончиво Семен Пафнутьич. Но потом, сообразив что-то,

вдруг добавил: – Иду к Выгу. Теку, утекаю, жизнь свою спасаю.

И Семен Пафнутьич стал перепоясывать на себе кафтан.