Текст книги "Беруны. Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

да епанча на плечах. Даже сесть гостю не на чем было. Но пан Заблоцкий шмыгнул в

чуланчик и выкатил оттуда обтесанную плашку. Он смахнул с нее пыль полою епанчи и

указал остановившемуся у стола гостю:

– Прошу пана... Прошу боярина пана. Прошу боярина пана – ха! – в этом моем замке, как

говорится, без церемоний.

«Ну-ну. . – подумал князь Иван, не привыкший к такого рода бойкому обращению. –

Экий какой он!..»

А шляхтич, скинувший с себя тем временем епанчу, остался перед князем Иваном в

одном исподнем платье на журавлиных своих ногах.

– Прошу прощения, – молвил он отдуваясь. – Сегодня воздух очень жаркий... нет мочи

терпеть такой воздух... то я – без церемоний... без церемоний...

Пан был скор на слова. Он словно не говорил, а орешки щелкал.

– На Московщине-то всегда так, – продолжал он, присев на край постели: – коли не

слякоть, то невыносимая духота. Уф! – И он принялся обмахивать себя ладонями и вытирать

полотенцем с лица пот.

– А ты, пан Феликс, давно тут у нас на Москве? – спросил князь Иван, приладившись

кое-как к своей плашке.

– С того года, как царевич Димитрий в Угличе сгиб. С того самого года. То, как говорится

по-латински, anno domini millesimo quingentesimo nonagesimo primo. А по-русски это выходит

– с тысяча пятьсот девяносто первого года. То так выходит по-русски.

– А ты, паи, очень учен по-латыни?

– О, очень, очень! С малолетства учен. В Польше все шляхетство говорит по-латински, и

по-французски, и по-гишпаньски.

– О том у меня с тобой и речь, – молвил князь Иван и полез за пазуху. – Скажи ты мне,

пан Феликс... Книжица тут у меня... Читать сумеешь ты? Понимаешь ты грамоту эту?

Пан Феликс взял из рук князя Ивана книгу и пошел с нею к окошку. Он отдернул

занавесивший окно полог, и в горницу глянула понурая голова пегой лошадёнки.

– Ну, пошла, пошла себе да задворки! – замахал на нее пан Феликс. – Сегодня тебе

музыки больше не будет.

Лошадёнка, прихрамывая, заковыляла прочь от окошка.

– Видал, пан боярин, диво? Такая удивительная кляча – очень охоча, до музыки. Как

заиграю в свирёлку, то конь мой сам под окошко и приходит. Очень любит музыку. Ха! – И

пан Феликс, стоя у окошка, скользнул глазами по первой открывшейся наудачу странице. –

Фью-фью-у-у... – вытянул он губы, оборотясь к князю Ивану. – Откуда на Московщине такая

книга? Ибо это очень знаменитая книга. Это есть пана Мюнстера труд. Это космография пана

Себастьяна Мюнстера, очень знаменита.

– Козма... Как сказал ты?.. Козмаграфья?

– Так есть, космография.

– А что она, козмаграфья эта?.. К примеру ты б мне вычитал из нее немного.

– Космография?.. – шагнул к князю Ивану длинноногий шляхтич. – Да это

презнаменитая наука. Это описание строения целого света. Это описание вращения звезд и

всего шара земного. К примеру...

– Чего?.. Шара?!

У князя Ивана под кафтаном взмокла от жары рубаха, а от быстрой речи шляхтича

глубокими бороздами пошли по лбу морщины.

– Так, шара! Ведь земля наша кругла, как шар. Ну, как пушечное ядро...

«Ой, что ты? Слыханное ли дело!» – едва не вырвалось у князя Ивана, и морщины

выступили у него уже и под глазами и на переносье.

А пан стал бегать в штанах своих исподних из угла в угол да размахивать бывшею у него

в руках книгою, точно алебардой.

– Так и есть!.. Так и есть!.. – выкрикивал он ликуя. – Шара!.. И шар этот вертится,

вертится!.. Так и сказано в книге Николая Коперника «О вращениях светил небесных». Ибо

это такая знаменитая наука!..

– А столбы?.. – только и смог бросить ему с плашки своей князь Иван.

– Какие такие столбы?.. – заорал во всю свою мочь шляхтич, надвинувшись на князя

Ивана. – Что это еще за столбы, ваша милость?..

– Сказано в священном писании, в ветхом завете, – заметил ему учтиво князь Иван: –

господь сдвигает землю с ее основания, столбы же ее колеблются.

Пан Заблоцкий уронил на пол книгу, упер в бока руки и загрохотал таким неописуемым

смехом, что в чулане за дощатою стенкой какая-то посудина так и покатилась с полки.

– Ха-ха-ха!.. – стреляло у неистового пана из разверстой, словно пушечное жерло,

глотки. – Ха-ха-ха!.. Ну, боярин, и забавник!.. Столбы!.. Ха-ха-ха!.. Да то ж, боярин

вельможный, поповские басни, то ж пресмешные выдумки поповские! Ха-ха-ха!..

И пан, готовый вот-вот разорваться от смеху, полез в чулан и вышел оттуда с двумя

оловянными ковшиками и немалою на вид фляжкой.

XI. ТИШКОМ ДА НИШКОМ

У князя Ивана горела голова от крепкой панской водки, от быстрых речей шляхтича, от

натуги, с которой силился князь уразуметь их смысл. Ему казалось, что под ним трес нула

земля и туда, в эту черную дыру, летит теперь с шумом и лязгом все, на чем с лихой отвагой

пан Феликс раз за разом ставил крест, называя все это баснями поповскими. Столбы, на

которых, как уверен был князь Иван, земля держится, – басни; семь небес, о коих так много

толковали древние книги из ларя дяди Семена, – тоже басни, басни рай и ад, и нетленные

мощи, и святые образа. Князь Иван глянул в передний угол панской горницы: голо; не только

что иконы – крючка, за который зацепить ее, и того не было. А как же в писании, в

священном завете?.. Но пан Феликс слышать не хотел о завете, а только отмахивался, хохотал

да еще ретивее принимался шагать от постели к двери, от двери к постели. Набегавшись по

горнице и снова присев на постель, он налил себе в ковшик, подлил в ковшик и князю Ивану,

промочил горло и стал было толковать дальше:

– Так, боярин вельможный... – Но вдруг запнулся и хлопнул себя ладонью по лбу. – Ха! –

вскричал он, притопнув ногою. – То бывает, боярин, такое затменье, что мы тут размовляем и

распиваем из одной фляжки, а я и не ведаю, ваша милость, какого вельможного пана я тут

вижу в моем замке. Скажи ж мне, боярин мой любый, кто ты?

– Князь Иван княж Андреев сын Хворостинин, – молвил гость, чего-то потупясь, чего-то

покраснев до самых кудрей, нависших у него над ушами. Да то тебе к чему?..

Но длинноногий пан, оставив вопрос этот без ответа, вскочил с места, шагнул к князю и

поднял вверх свой ковшик.

– Очень радый, очень радый, – залепетал он, увиваясь вокруг ёрзавшего на неустойчивой

плашке гостя. – Очень радый, княже Иване, видеть вашу милость в моем замке. И еще раз

прошу, ясновельможный княже, чтобы, как говорится, без церемоний. Пью здоровье

ясновельможного князя!

– Будь здоров и ты, пан Феликс, – молвил в свой черед князь Иван и пригубил из

ковшика своего. – Будь здоров, друже!.. Хотел я сказать тебе: ты хорошо знаешь по-латыни и

козмаграфье умеешь подлинно и достохвально...

Пан Феликс приложил руку к сердцу, сделал шаг назад и молча поклонился своему

учтивому гостю.

– Хотел я сказать тебе, – продолжал князь Иван: – кабы грамоте мне той навыкнуть,

читать и разуметь по-латыни... Грамматике и риторике1, и небесных вращений уразуметь, и

земного... земного... шара... Ты бы, пан, помог мне чем в учении том. Ты как скажешь?..

Пан Феликс зашевелил усами.

– Но то ведомо ясновельможному князю, – молвил он, – что это запрещено москалям?

Что тот человек московский, который начитан по книгам латинским или польским, тот

человек есть еретик или изменник?

– Про то я не подумал, хотя то и ведомо мне, – развел руками князь Иван. – Не подумал...

– повторил он тихо, потом поднялся со своей плашки, которая тотчас свалилась набок, и

подошел к окошку. Солнце уже стояло низко, и через весь панский бурьян протянулась

наискось длинная тень от врытой в землю дручины. Стоявший подле бурый конек молодого

князя тер об нее взъерошенную шею.

– Те-те-те... – услышал князь Иван позади себя прищелкивание неугомонного пана. – Ай-

ай-ай!.. Совсем упал духом такой молодой рыцарь. Ха! Но ведь ясновельможный князь

разумеет, что все те запреты – то такие ж поповские штуки. И коли у князя такая сильная

охота научиться по-латыни, то и можно наплевать на те запреты.

Князь Иван быстро обернулся к беспечному пану, невесть что болтавшему, – с ума он,

что ли, сошел или, может быть, это хмель его разбирает?

– Что ты!.. Что ты!.. – залепетал князь Иван в испуге. – А коли дознают да сыщут?

– Ха!.. – тряхнул серьгами неустрашимый пан Феликс. – Коли там дознают?.. Ты да я, я

да ты, да пестрая моя кляча. И ты ко мне – тайно в мой замок: тишком да нишком, ползком да

бочком... Ты ко мне, как говорится по-русски, втай, да не на двор, а по задворкам. О!

– Втай, говоришь?.. – встрепенулся князь Иван и опасливо глянул на хитроумного ляха.

– То так. Втай, мой любый княже. Что нам те поповские штуки?.. Пфе!.. Плевать, одним

словом. Ха-ха!.. В субботу в ранку прошу пана до моего замку и – чшш! – втай, втай-тай-тай,

тай-тай-тай...

И пан Феликс, наскоро отпив из ковшика, схватил со стола свою заморскую дудку.

Ой, без дуды, без дуды, –

затянул он на полный голос, –

Ходят ножки не туды,

А как дудку почуют,

Сами ноги танцуют.

И несуразный пан принялся дуть в свою дудку и притопывать ногами.

«Ой, и ловкач! – думал князь Иван, глядя на него и усмехаясь, упершись руками в

подоконник. – Откуда только берутся они такие?.. И в дуду умеют и по-латыни разумеют. .»

Но за окном зашуршало что-то в густом бурьяннике. Князь Иван глянул на двор и увидел

все ту же пегую панскую лошадёнку. Она вышла из бурьяна и медленно побрела промеж

лопухов, припадая на ногу и тычась мордой в толстые разлапистые листья. Добравшись кое-

как к дому, она, навострив уши, остановилась под самым окошком. А неугомонный шляхтич

все насвистывал и притопывал, пока не заметил рядом с князем Иваном пегую лошадиную

голову, которая уже совсем просунулась со двора в этот панский «замок». Тогда скоморох

веселый бросил на постель свою дудку, подошел к окошку и, потрепав свою странную клячу

по храпу, молвил:

1 Риторика – наука, излагающая законы красноречия и вообще дающая указания по наилучшему построению

литературной речи (прозы и поэзии).

– Ну, видал ли когда-нибудь князь такое диво?..

XII. О ТОМ, КАК ПАН ФЕЛИКС СПОРИЛ В КОРЧМЕ

С ИЕЗУИТОМ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Ночь спустилась на землю, когда князь Иван, отбиваясь от ночных сторожей и сигая

через расставленные на ночь по улицам рогатки, добрался наконец до Чертольских ворот.

Здесь жеребчик, не понукаемый ни плеткой, ни шпорой, припустил сам во весь опор к дому,

уже черневшему вдали.

Только в окошке у старого князя теплился огонек да Кузёмка-конюх и девка Матренка не

ложились, поджидая запоздавшего княжича. Остальные, как обычно, завалилось с сутемок,

чтобы на другой день подняться с зарей.

Матренка живо собрала князю Ивану на стол. И князь Иван, ужиная в столовом покое,

запивая холодную говядину холодным же квасом, слышал, как за дверью, кряхтя и вздыхая,

поднимается с колен отец и как потом грузно падает он на колени, чтобы перед образами

поклоны бить без счета, без срока. Но все же вот утихло и у старика, а князь Иван еще долго

сидел у оплывающей свечки, упершись локтями в стол, упрятав голову в расставленные

ладони. Сонная Матренка несколько раз заглядывала в покой к князю Ивану, раз даже

поправила свечку на столе, но потом, не выдержав, заснула в сенях на сундучке. А князь

Иван не двинулся с места. «Басни... – стучало в голове у него. – Басни, басни...» Неужто всё,

чему учили его, – басни? Светлый рай, черный ад, вечная жизнь за гробом – все это, по

уверению шляхтича, одни лишь басни, которыми по всему свету морочат народ попы. Мысль

эта была до того непривычна князю Ивану, что он встрепенулся, потер себе виски, взъерошил

волосы...

– Нет, нет, – стал шептать он, – не бывало так! Врет, злодей, скоморох, сатана! Все врет...

И князь Иван порывисто поднялся с места, чуть скамейки не опрокинув, но спохватился,

опомнился и, осторожно ступая, стал пробираться наверх, в горенку свою. И ночью ему

мерещился «сатана» – хохлатый пан с дудкою хрустальной раскатисто смеялся и грохал над

ухом у князя: «Басни!.. Всё басни!..» Но это был только сон; никто не входил в горницу к

князю. Хохлатый пан мирно спал в своем «замке», высунув из-под епанчи свои длинные

ноги, на которых дал он однажды дёру с отчизны, вертелся, вертелся по белому свету и

пристал на Руси. А до того жил пан у себя в Литве, как все панки под Рогачовом: ходил в

походы, дрался с соседями, пил горилку, читал что попало и сиживал в корчме. Там-то, в

корчме, и настиг его рок.

Был летний день, скучный и долгий. В корчме пахло кислым хлебом и дымом

прошлогодним. В углу за столом сидел шляхетного вида незнакомый старик. А пан Феликс

тянул, по обычаю своему, пиво из кварты и глядел в окно. Там на лужайке, у церковных

ворот, расположились белорусы-слепцы. Один, склонив голову набок, настраивал жалкую

рылю1; другой задирал красное лицо кверху, точно мог он там вытекшими глазами разглядеть

в голубом небе два облачка дымчатых, повисших над лесом. И вдруг запел он, краснолицый,

с вытекшими глазами, запел тусклым голосом о всех, для кого тусклым выглядел божий свет.

Теперь уже нам, пане брате, Содома, Содома,

Бо нема у нас снопа жита ни в поле, ни дома, –

пел он, все так же «глядя» вверх, а другой вертел в это время рылейное колесико и бил

пальцами в хриплые струны.

Было у мене маленько жита зелена, зелена,

Да пожали вражьи ляхи без мене, без мене.

И после этого запели они оба на два голоса, попеременно вторя один другому:

Взяли нас паны-ляхи в тяжкую работу,

Всю неделю на панщине, панщина в субботу,

В воскресенье пораненько во все звоны звонят,

Да Алеся с козаками на панщину гонят...

Пан Феликс высунул хохол свой за окошко. Шляхетный старик, сидевший в углу, встал с

1 Рыля – народный музыкальный инструмент; звук извлекается вращением колесика, задевающего за струны.

места и подошел ближе.

Старых людей молотити, женок-девок прясти,

Малых деток...

– Но, но, хлопы!.. – не утерпел наконец пан Феликс и плеснул опивками из кварты далеко

в слепцов. – На виселицу схотели? Так уймитесь, чертовы дети!

Слепцы умолкли мгновенно. Они схватили торбы свои, не мешкая, вскочили на ноги и

одни, без поводыря, стали тяпать палками о землю, спотыкаться, падать, ползти и,

поднявшись, снова тыкаться куда ни есть, чтобы убраться подальше от верной виселицы,

которую посулил им пан. Ибо он не унимался, пан разъяренный. Слепцы уже забрели в

болото и теперь в болоте барахтались, а пан все еще кричал им в окошко корчмы:

– Негодяи!.. Плуты!.. Лодыри!.. Ату!.. Ату-ту!..

И когда наконец притомился ретивый пан и потребовал еще кварту, то заметил старика,

сидевшего раньше в углу, а теперь продвинувшегося изрядно к окошку. Старик похож был на

медика – в черном плаще и черном берете. Седая борода долгим клином трепетно

вздрагивала на черной груди; старик улыбался учтиво и живыми своими глазами глядел пану

Феликсу прямо в глаза. Пан Феликс вскочил, отвел правую руку в сторону, левою брякнул, о

саблю и поклонился старику в черном плаще.

– Прошу прощения, милостивый пан, – забормотал шляхтич, указав незнакомцу на место

за своим столом. – Прошу пана, в добрый час, во славу божью, троицы святой...

У старика сбежала с лица улыбка.

– О какой троице говорит пан милостивый? – спросил он, медленно выговаривая мало,

должно быть, привычные ему польские слова. – Я знаю только единого бога, но слыхал и о

людях, что язычески поклоняются троице, следовательно – трем богам.

Услышав такое, пан Феликс захлебнулся тут пивом, уронил на стол кварту, рот разинул.

А старик сел напротив и велел подать и себе кварту, а кварту пана Феликса снова наполнить.

И, когда пан Феликс пришел в себя от неожиданности и испуга настолько, что вспомнил о

своей кварте, которая пенилась перед ним на столе, старик улыбнулся и молвил тихо:

– Только так верую, ибо так приказывает мне мой разум.

– Но милостивый пан должен знать... – закипятился пан Феликс.

– Я знаю то, что знаю, – не дал ему докончить старик. – И не более того. Суеверия и

бредни, дикий плод ничем не сдерживаемого воображения, – достойно ли это человека, ныне

уже исчислившего движение планет и близкого к открытию самого эликсира жизни?1

Старик оглянулся, склонил голову и добавил:

– Я называюсь Фавст Социн и ищу в этих местах убежища и приюта. В Кракове две

недели тому назад в отсутствие мое озверелая толпа, подстрекаемая иезуитами2, ворвалась в

мой дом и предала уничтожению мои рукописи, мои книги – всё, что попалось ей на глаза.

Отныне участь скитальца мне желаннее оседлости в нечестивом городе, где согласно

обитают насилие, фанатизм и глупость.

– Милостивый пан! – приложил пан Феликс к груди руку. – Можно ли мне такого

многоученого пана... Как шляхтич до шляхтича... Халупка моя тут вот, за горкой... С

обнаженной саблей должен я охранять покой вельможного пана. И разноверство тому не

может быть помехой. О! Да коли правду молвить... – Тут пан Феликс подмигнул старику,

назвавшемуся Фавстом Социном: – Если уж всё от чистого сердца, без хитрости и выкрутов,

так я и сам себе думал: лжет пан ксендз3, ой, лжет!.. Уж коли троица свята, то чему ж так не

быть и четверце святой?.. Ха-ха!.. А там пойдет и пятерик и шестерик. Ха-ха-ха!..

И пан Феликс хохотал, откинувшись на спинку стула, расставив широко руки, разложив

ладони по обе стороны стола. Потом спохватился, вскочил, брякнул рукой о саблю и

1 В то время ученые-алхимики стремились открыть так называемый эликсир жизни, обладающий якобы

свойствами излечивать все болезни, возвращать молодость, превращать дешевые металлы в золото. Эликсир

этот, разумеется, не был, да и не мог быть открыт, но в поисках его алхимия попутно сделала ряд действительно

ценных открытий, легших в основу научной химии.

2 Иезуиты – члены воинствующего католического общества (ордена), основанного испанцем Игнатием Лойолой

для борьбы с «ересями». Иезуиты для достижения своих целей не брезгали никакими средствами.

3 Ксёндз – польский католический поп.

поклонился своему новому знакомцу:

– Прошу милости вельможного пана... Тут вот, за горкой, халупка и огородик, все мое

именье.

Они вышли вместе из корчмы. В открытое окошко видел корчмарь, как по дороге в гору

поднимаются два человека: высокий старик в черном плаще и шумливый пан из ближнего

Заболотья. Они шли медленно, и Заблоцкий почтительно поддерживал старика, ведя его к

своему дому, дранчатая крыша которого чернела из-за поросшей диким хмелем горы.

Фавст Социн, известный ученый и противник католической церкви, прожил у пана

Феликса всего только неделю. Но и этого было достаточно для стремительного и пылкого

пана. Он даже пошел дальше своего учителя и, сидя в корчме, громогласно отвергал не

только святую троицу и предвечное существование Христа, но и божественность его. Уже

после первой кварты стоялого пива, варить которое корчмарю Ною помогал, должно быть,

черт домовой, до того оно было занозисто и крепко, – уже после первой кварты этого напитка

Заблоцкий произносил свое первое слово о том, что все веры равны и все люди равны и оди-

наковы: поляки и литвины, татары и евреи, немцы и белорусы. Так было после первой

кварты. Но ведь кварт было неисчислимо. Поэтому, дойдя до третьей и четвертой и пе-

ревалив через пятую, пан Феликс Заблоцкий уже не только отрицал все церковные таинства и

обряды, бессмертие души, рай, ад, страшный суд и загробную жизнь, но даже самые иконы

святые называл болванами и псами. И скоро по всей округе, через все усадьбы шляхетские

прошла о пане Заблоцком худая слава. Старые греховодники и молодые повесы все были

согласны на том, что Заблоцкий запродался черту, и называли при этом пана Феликса

социнианином, членом еретической секты, основанной безбожным Фавстом Социном. И,

однако, кое-кто из мелкой шляхты, очутившись с Заблоцким с глазу на глаз в корчме, тишком

поддакивал неистовому социнианину, отчего тот приходил в еще больший раж и обещался не

дальше как на этой неделе ксендза Меркурия прогнать просто взашей из Заболотья, где он,

пан Феликс Заблоцкий, есть сам себе пан и хозяин. Но все же большинство пугливо обходило

Заблоцкого, творя крестное знамение и шепча очистительную молитву.

Однажды, уже в конце лета, сидел пан Феликс в корчме на обычном месте за первой

квартой. Покончив с нею, он стукнул по столу и потребовал вторую и между первой и второй

обратился было к присутствующим с первым словом своим о том, что все веры равны и все

люди равны и одинаковы. Но тут увидел пан Феликс в открытое окошко двух слепцов,

которые сидели понуро на земле у церковных ворот, в белых латаных свитках, в лыковых

лаптях, измочаленных и разбитых. Один слепец, краснолицый, с вытекшими глазами,

поднимал время от времени лицо свое к небу, точно мог он там разглядеть что-нибудь –

облака, плывущие над лесом, либо стаю голубей, плескавшуюся высоко в бездонной лазури.

Тогда пан Феликс прервал свое слово и велел корчмарю вынести по кварте пива слепцам. И

сам вышел за корчмарем вслед и глядел, как осторожно приникли слепцы к своим квартам,

как медленно и долго всасывают они в себя давно не пробованный напиток. И, когда у

слепцов в квартах не осталось больше ни капли, пан Феликс велел им спеть ту самую песню,

которую месяца за два до того пели они здесь же, против корчмы, на лужайке у ворот

церковных.

Слепцы узнали по голосу сердитого пана, грозившего им виселицей. Они задергались

беспокойно из стороны в сторону, стали искать торбы вокруг себя... Но пан топнул ногой:

– Спевайте ж, козьи дети!

Краснолицый поднял лицо свое вверх и запел тусклым голосом ту же песню:

Теперь уже нам, пане брате, Содома, Содома,

Бо нема у нас снопа жита ни в поле, ни дома...

А пан Феликс стоял и слушал с пониклой головой. И, когда кончили слепцы, пан Феликс

побрел обратно в корчму и здесь сразу увидел за одним из столов человека в черном плаще,

но безбородого и не в берете ученого, а в шляпе, загнутой с боков. Незнакомец держал голову

неподвижно, глядя в раскрытую книгу, шепча что-то бескровными губами из книги своей. На

столе перед ним на тарелке были разложены ломтик хлеба, щепотка соли и очищенное яйцо.

Для пана Феликса не было сомнений: это был иезуит, сын дьявола, враг человеческого

рода, ядовитый дракон. И пан Феликс изменил на этот раз уже установившемуся

обыкновению своему. После второй кварты он только вкратце сказал о троице и

предвечности Христа и сразу повел новую речь – об иезуитах, о сонмище обманщиков,

именующих себя Обществом Иисуса, Фалангой Иисусовой и тому подобными

смехотворными и кощунственными названиями, за которыми кроются разбой и разврат. И ни

от чего другого, как от иезуитов, должна погибнуть пресветлая Речь Посполитая – еще

совсем недавно свободная республика, ныне, увы, все больше ввергаемая в пучину и мрак.

Иезуиты – это подлинно змеи, искусители и душегубы... Поистине волки в овечьей шкуре...

Они за пастырей слывут,

А как разбойники живут, –

процитировал даже пан Феликс известное тогда стихотворение, после чего умолк и

обратился к третьей кварте.

Но иезуит, сидевший все время неподвижно, не стерпел тут; он захлопнул свою книгу и

швырнул ее на стол. Зеленые глаза свои навыкате он сразу вскинул на шляхтича, потом

уставился в его подбородок и начал быстро-быстро шевелить губами и так же быстро

перебирать костяные четки. И когда он, шепча так, перебрал костяшки своих четок все один

раз и другой, то поднялся с места. Глядя пану Феликсу не в глаза, а в закрученные его усы, не

выше, иезуит произнес свое слово. Он говорил на чистейшей латыни, содрогаясь от

негодования и давясь собственными словами, и слова его можно было понять так:

– Социнианин! Безбожник! Еретик! Пьяница! Смутотворец! Разбойник и даже хуже!

Отвергнув от себя божественную благодать, спасение души и вечную жизнь после смерти,

отрицая троицу святую и предвечность Иисуса, будешь ты вечно за гробом кипеть

попеременно в трех котлах – по числу трех лиц божества. И будет тебе в одном из котлов

сера горящая, в другом – смола кипящая, в третьем – кал смердящий. Так тебе, социнианин,

безбожник, еретик...

Но иезуиту не удалось перечислить вторично все эпитеты, которые он прилагал к

хлебнувшему уже из четвертой кварты пану. На глазах не только простого народа, толкав-

шегося у двери, но и шляхетных особ, сидевших в корчме, подошел пан Феликс к иезуиту,

сунул ему руку под плащ и схватил за штаники сзади. Тщедушный иезуит барахтался,

извивался, как змей, дрыгал ногами, вопил, царапался и плевался, а пан Феликс нес его к

двери и, протащив через сени, швырнул через порог на лужайку, прямо на слепцов. Те

взревели с перепугу и поползли прочь, а пан Феликс подобрал с полу потерянную иезуитом

шляпу, вылил в нее опивки из своей кварты, тьфу-тьфу-тьфу – еще и поплевал туда на

придачу и бросил иеузиту вдогонку. Но иезуита уже не было на лужайке. Он только плащ

свой там бросил, а сам бежал теперь лугом, то и дело увязая в болоте. Он несся в город к

пану епископу либо в суд трибунальный – искать справедливости, требовать правосудия,

взывать о защите. Он добежал уже до леса и только здесь опомнился, остановился и

повернул затем обратно за плащом своим, шляпой и книгой.

Черный плащ иезуита валялся на лужайке, рядом с оставленной слепцами рылей.

Загнутую с боков иезуитскую шляпу, промокшую насквозь от налитого в нее пива,

обнюхивал пес подзаборный. А книгой завладел пан Заблоцкий. В корчме у окошка он читал

ее вслух сгрудившейся вокруг него шляхте, и матерые пьяницы, влившие в себя и в этот день

немало, хохотали до упаду. Ибо не «божественные» писания Игнатия Лойолы были

оставлены в корчме иезуитом, – это была вполне светская книга, чтение которой совсем не

пристало монаху. Иезуит потоптался под окошком, послушал зычный хохот панов,

пошевелил губами и четки свои перебрал. И пошел тихонько прочь, укутавшись в плащ,

надвинув мокрую шляпу на лоб. Но недели не прошло, как получил пан Феликс вызов в

трибунальный суд.

Жаловался на пана Феликса Общества Иисуса коадъютор1 – патер Анджей из Лавиц. Он

заявлял, что пан Феликс из Заболотья не только сам в бога единого в троице не верует, но

соблазняет этим и других; разумеет Христа не избавителем и искупителем, а утверждает, что

нет бога на небе и нет души в человеке; рая и пекла нет, и страшного суда не будет, человек

1 Коадъютор – помощник; одно из званий ордена иезуитов.

же умирает, как пес, – просто кровью либо силой исходит; и всё, что на земле (сама земля и

растения, вода и прочее все), – все это само от себя было от века и пребудет вовек. И еще есть

о том слух, говорил пан Феликс из Заболотья слепцам у церковных ворот: «Кому лихо – тому

и тут пекло; а кому добро – тому и тут рай». И много еще других речей говорил,

соблазнительных и богохульных, не приставших даже язычнику, не то что христианину.

Почему и терпеть этого дальше не можно, поскольку он, пан Феликс из Заболотья, есть под-

линно социнианин, безбожник, еретик, пьяница, смутотворец, разбойник и даже хуже.

Пан Феликс в трибунал не явился. Словно в дни легендарного потопа в ковчеге у праотца

Ноя, отсиживался пан Феликс у Ноя-корчмаря в хлеву, и поджарый корчмарь раз пятнадцать

на день бегал туда с хлебом, горохом и пивом. А тем временем пана Феликса заочно

присудили к «инфамии», к «банниции», к «конфискации».

По декрету об инфамии пан Феликс Заблоцкий, бесчестивший бога, приговаривался и

сам к бесчестью и потому лишался покровительства законов. С конфискацией у Феликса

Заблоцкого, отнимавшего у Христа предвечность, отбиралась халупка под дранчатой

крышей, и огородик с кустом бузины и двумя грядками луку, и рыжая кобыла, и ходившая за

кобылою девка. А банниция означала: заодно за все, по совокупности, изгоняется Заблоцкий

из Литвы и Польши, покидает отчизну навсегда. Ибо (как пояснял приговор) от таких

бунтовщиков происходят в Речи Посполитой непрестанные волнения, мятежи, заговоры, вос-

стания, смуты и напасти.

Пан Феликс не стал дожидаться большего, потому что с него и этого было довольно. Он

вышел в сумерки из хлева своего, поглядел на болото, курившееся туманом, и молвил:

– Кому лихо – тому и тут пекло.

А подумав немного, добавил:

– Следовательно, бога нет.

И зашагал прочь, не перекрестившись, а только поплевав на четыре стороны, задергал на

длинных ногах своих по Задруцкой дороге искать себе счастья в чужом краю, имея при себе

только саблю да дудку.

Побывал тогда пан Феликс в разных землях за рубежом польским, служил тому и тому

королю, добывая себе саблей рыцарскую славу, а дудкой – душевный покой. И так, кружась

по белому свету, прибился пан Феликс к московскому берегу. Здесь полюбилось веселому

пану, и здесь осел он надолго. Здесь-то, на Болвановке, против развалившейся кузницы, и

обрели они друг друга: пан Феликс Заблоцкий и князь Иван Хворостинин.

XIII. ПОСЛЕДНИЙ КУЗНЕЦ НА БОЛВАНОВКЕ

С той поры князь Иван и зачастил на Болвановку к Заблоцкому пану.

Миновала половина лета, засушливая, с горьким дымом лесных пожаров, а вторая

половина прошла в великих дождях. Рожь стояла в поле зелена. Зерно не вызрело и сгнило в

бухлых колосьях.

А потом ударили ранние морозы, и обильный снег укрыл под собою дороги, дворы,

пустопорожние места и бурьянник Заблоцкого пана. Из-под снега виднелись у него теперь

только хрупкие стручья, и возле них подолгу хлопотали краснолобые щеглы.

У князя Ивана уже выбились за это время усы, а по щекам и под нижней губой пошла

русая бородка, и оп прятал ее в чужую шубейку, когда, надвинув шапку на лоб, пробирался

по заулкам и задворкам к пану латынщику в настуженный его «замок». Князь Иван приходил

сюда по субботам, когда у пана Феликса, начальника наемных солдат-иноземцев, не было

военного ученья.

Дочь замоскворецкого попа Анница, сирота, которую взял себе в жены пан Феликс,

летом проживала у него в задворной избушке. Теперь же Анница обреталась больше в

теплых сенях «замка», где шуршала снопами соломы, подкладывая их в печку; там так и

гудело легкое, быстрое и не очень греющее пламя. Пан Феликс того ради и подогревал себя

сразу питьем и едой из коробейки, которую всякий раз прихватывал с собою князь Иван,

когда шел к многоученому пану.

Очень скоро, за милую душу, раз-два, взялся пан Феликс Заблоцкий обучить молодого

князя по-латыни и по-польски и всяким другим наукам, ибо пан этот (в том клялся он и

божился) был учен неимоверно и все науки превзошел еще в детстве. Но пока что князь Иван

только и делал, что без конца выводил одни и те же литеры на рыжеватом листке бумаги:

«Dux Ivan. Dux Ivan. Ivan Kvorostinin dux»1.

Однако к концу зимы дукс Иван не только что бегло читал по Мюнстеровой

космографии, но латинскою скорописью исчерчивал у себя в тетради целые страницы. Он

был уже сведущ в родах, числах, падежах, во временах, лицах и наклонениях. А к пану

Феликсу по субботам можно было теперь пробираться не с такою опаской: Болвановка

опустела, и, кроме иноземных солдат, не осталось в ней почитай что никого. Кузницы стояли