Текст книги "Беруны. Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

вышло горя от льдин, которые по-прежнему лили в край неба ровные струи белого огня.

Лодья всё ещё рвалась вперед, но лед с грохотом шел за нею, как бы провожая её салютами,

беспрерывной пушечной пальбой.

Тимофеич перебрался вниз и стал у кормила. Высокий берег дико вздымался впереди, и

тучи чаек носились в разные стороны с истошным криком. Они кружились над судном, потом

мчались обратно к берегу, неся туда, на птичьи свои базары, весть о приходе корабля из-за

моря. А Малый Берун выпятил навстречу китоловам свои страшные ребра и распластался в

океане, как издыхающий верблюд.

Лодья вошла в губовину под усилившуюся пушечную пальбу. Точно эскадра

возвращалась из вражеских вод, возвещая об одержанной победе. Но лодья, наоборот, искала

защиты у Малого Беруна, а кормщик не мог подвести её даже к берегу, потому что вся почти

губовина была забита льдом. Льдины кружились, как в омуте, шли друг другу навстречу, с

треском сшибались и со звоном опять расходились в разные стороны. Тимофеич глянул назад

и ахнул: вход в губовину, только что свободный и чистый, был теперь забит льдом, и ледяные

курганы вздымались там, как новодвинские бастионы. И горели они зелеными, синими и

красными огнями, словно разноцветные фонарики были тысячами развешаны по выступам и

бойницам. Лодейники тоже обернулись назад и молча глядели, как щедро бросает низкое

солнце в губовину свои блистающие самоцветы и как напирает с моря пламенеющий на

солнце лёд, заграждая – не навсегда ли? – все выходы и входы.

Скрипели мачты, чайки кричали, и беспрестанно трещали льдины, громоздясь друг на

друга. Но Тимофеич всё же продвинул лодью к берегу поближе. Здесь в черной воде тесно

плавал большими глыбами прозрачный лед, синий яснец, и здесь Тимофеич крикнул Степану

отдать якорь.

Лед сомкнулся у входа в губовину, но он может и разойтись. Если в ночь переменится

ветер, он очистит губовину, и тогда Тимофеич выведет из ловушки и людей и корабль. А

сейчас пусть отдохнут работники, промаявшиеся с парусами и за рулем и с расползшимися

по всему мурью бочками напролет целые сутки.

XIV. ТИМОФЕИЧ УХОДИТ НА БЕРЕГ

Быстро погасли на льдинах огни, словно там задул кто-то разноцветные фонарики, и

понемногу умолкли на ледяных бастионах пушечные салюты. Лодья стояла на якоре, а

вокруг, по всей губовине, бежали по льду черными змеями протоки и узкие промоины. За

ночь выпал снежок, и яснец не играл, как вчера, синими яхонтами, а покрылся точно

голубоватым мохом.

Лодейники крепко спали в мурье, нагретой человечьим теплом. Не спалось только

Тимофеичу, да ворочался возле него с боку на бок Федор. Тимофеич несколько раз надевал,

вздыхая и кряхтя, свою заношенную сибирку и поднимался наверх. Поглядев на вход в

губовину, крепко заколоченный льдом, и пожевав по привычке губами, старик лез назад под

палубу, где пытался заснуть на своей постели из набросанных одна на другую оленьих шкур.

Но сон не шел к нему, как не шел больше и к проснувшемуся Федору, который лежал на

спине с широко раскрытыми глазами. Этому тихому человеку, столь неожиданно и странно

обиженному судьбой, часто снились по ночам тяжелые сны. Он просыпался среди ночи и не

засыпал больше, а лежал с открытыми глазами, медленно перебирая в памяти события своей

удивительной жизни.

Тимофеич толкнул его в бок. Федор посмотрел на старика.

– Чего тебе, Тимофеич?

– Вот то-то и чего, Федя... Плохо нам теперь выходит, Федя.

– Плохо?

– Да уж чего хуже! Не вылезть нам из этой губовины, пропади она совсем. Об эту пору

да в этих местах уж как стал лед, так и стоять ему до будущего лета, до теплых, значит,

ветров. Вот те, Федяй, да с мёдом каравай! Тут тебе, Федя, выходит и зимовье. – Тимофеич

пожевал губами и повторил: – Тут тебе, значит, и зимовье, Федяй.

Федор лежал молча, по-прежнему уставившись в темный угол, где смутно горбились

набитые китовым салом бочки.

– На острову здесь, – продолжал хрипеть Тимофеич, – годов с десять назад зимовали

наши мезенцы: Баланина Петра сын да Симаков Елисей и работников с ними

архангелогородских человек семь. Они и избу промысловую тут поставили, от берега верстах

в пяти. Крепкая изба, – что ей сделается? Они её всю по бревнышку из Мезени на раньшине1

переплавили. Сходим заутра, Федя, разберемся. Цела изба... Ошкуи не растащат... Сходим,

Федя! И Степана с собой возьмем. А?..

– Сходим, Тимофеич.

– И то ладно! А теперь спи. Сходим заутра.

Тимофеич подвернул под тулуп ноги и натянул сибирку на озябший нос. Он ещё пыхтел,

фыркал и вздыхал под сибиркой, но потом стал храпеть самым мудреным, только ему

свойственным манером.

Федор же так и не сомкнул больше глаз. Он лежал долго и смотрел, как едкий свет режет

по швам рассохшуюся в углу палубу; потом разбудил Тимофеича и Степана, и они стали

собираться в дорогу.

Лодейники просыпались один за другим, громко зевали и разминали затекшие за ночь

спины. Было зябко выбираться из-под армяков и полушубков и лезть по крутой лесенке

наверх, где серое небо низким колоколом прикрыло и лодью, и губовину, и всю незнакомую

округу. Волна не била больше в борты корабля, к которым прирос запушенный легким

снежком яснец. Только под носом лодьи, где в черной, как чернила, воде лежал со вчерашнего

дня корабельный якорь, жутко темнела большая продолговатая промоина.

Ванюшка не хотел оставаться на корабле и просился на остров. Он, в свои двенадцать

лет, не раз огибал в промысловых судах Кольский берег, но никогда ещё не ходил так далёко.

Мальчик приставал к Тимофеичу, пока тот укладывал в кожаный мешок засохшую ржаную

лепешку, солонину в котелке, порох, пузырь с табаком, трубку, кремень и огниво. Тимофеич

возился над мешком, прикидываясь, что не слышит Ванюшкиного хныканья, а потом стал на

него цыкать и гнать от себя. Но Ванюшка не унимался – возьми да возьми! – и Тимофеич

стал сердито завязывать ему на шее теплый платок и заправлять на нём заячий полушубок.

Было решено, что все четверо, если найдут избу, заночуют на острове и вернутся на

другой день на судно, чтобы здесь сообща уже поразмыслить о дальнейшем.

Капитон спустил им с лодьи доску с зарубками, и по ней все четверо – Тимофеич, Федор,

Степан и Ванюшка – слезли на лёд.

XV. ОПУСТЕВШАЯ ГУБОВИНА

Первым побежал Степан прыгать с льдины на льдину, а за ним через промоины и

трещины стал воробьем скакать Ванюшка. Федор размахивал руками, как ветряк крыльями,

потому что лед был зыбкий и скользкий, лед едва был прикрыт неверным снежком и уходил

под ногами в воду. Не надо было мешкать на льдине, пока она оседала под путниками вниз, а

скорее перебираться на другую. Федор как-то упустил время и стал уходить в воду вместе с

ледяным поплавком, на который он прыгнул. Не опомнился он, как уже был в воде по пояс.

Тимофеич протянул ему руку и помог снова выбраться на лед.

Степан и Ванюшка были далеко впереди. Тимофеич и Федор не поспевали за ними. Они

1 Раньшина – небольшое мореходное двухмачтовое судно с высокими бортами.

ещё долго размахивали руками на льдинах, качаясь, как пьяные, во все стороны, когда

Ванюшка со Степаном уже дожидались их на мокрых береговых камнях.

По всему берегу и дальше, насколько хватал глаз, копошилось великое множество чаек.

Они пронзительно кричали, сидя в гнездах, уложенных здесь же между камнями, затевали

драки, миловались и ласкались, опрометью бросались прочь и сейчас же возвращались

обратно, неся в клюве рыбешку или травинку. Их совсем не смущали сидевшие с ними рядом

пришельцы, да и тем было не до них. Степан и Ванюшка видели, как Тимофеич и Федор тор-

чат на льду, точно на кочках кулики, тяжело и неловко перебираясь с одной льдины на

другую, а за ними, в накрепко запертой ледяным заломом губовине, неподвижно и сиротливо

чернеет лодья.

Пока Тимофеич, уже сидя на берегу, набивал и раскуривал трубку, а Федор выжимал

вымокшие насквозь портки, Ванюшка со Степаном бродили по камням, мягким, как ковер, от

покрывавшего их толстыми слоями птичьего помета. Чайки шныряли у них между ног,

злобно таращили свои круглые зеницы и не думали уступать незваным гостям дорогу. Степан

и Ванюшка с любопытством осматривали пустынный и дикий берег, куда так редко ступала

нога человека.

Тимофеич, докурив трубку и выколотив её о камень, крикнул Степану и Ванюшке

собираться. Степан взял прислоненное к камням ружье и сунул за пояс топор.

Тимофеич шел впереди по какой-то только ему ведомой дороге, или, вернее, без всякой

дороги, потому что какая могла быть дорога в нелюдимом том краю. Даже звериных троп и

тех не было видно: водившиеся здесь ошкуи и дикие олени да ещё песцы шли напрямик или

сигали в сторону, как вздумается, сегодня так, а завтра иначе. Но Тимофеич, старый кормщик

и зверолов, побывав однажды в каком-нибудь месте, мог через много лет снова найти к нему

ход даже пьяный. И ничто не изменилось на этом острове с тех пор, как однажды высадился

здесь Тимофеич: от века так же, как сейчас, нагромождены были здесь гладкие камни-

окатыши да торчал кое-где жалкий ивовый ярник.

Идти было трудно по неровному месту, где на каждом шагу попадались огромные

валуны, покрытые, как ржавчиной, лишаями. Шли гуськом – Тимофеич, Ванюшка и Степан,

а позади, поотстав немного, брел в своих мокрых портках Федор. У него, после ледяной

воды, опять стала ныть нога, где сидел в колене свинцовый орешек.

Солнце не показывалось за весь день ни разу. Оно катилось где-то там, поверх колокола

из низких туч, покрывавшего и море и остров. Но всё же сквозь нависшие облака было

заметно, что дневное светило поднялось в небе повыше; и было уже за полдень, когда

усталые путники увидели вдали, в небольшой ложбинке, черное и довольно обширное

строение. Это была промысловая изба, поставленная здесь когда-то мезенцами Баланиным и

Симаковым и потом покинутая до другого случая.

На дне ложбинки, кой-где отороченной зеленым мхом, лежал смерзшийся, почерневший

снег. Грязноватые полосы такого же старого, зернистого снега тянулись возле самой избы там

и сям. Дверь в сени была заколочена двумя накрест наложенными досками. Степан,

свистевший всю дорогу, как чиж, защелкал соловьем, когда стал срывать доски и открывать

не поддававшуюся сначала дверь. В сенях не видно было пола: его сплошь укрыл под собой

старый, осевший в лето лед. Но изба была исправна, с почти совсем исправной печью, и если

бы губовина в ближайшую неделю-другую не очистилась и не выпустила захваченных

пленников, можно было бы с лодьи перебраться сюда и здесь, под крепкой ещё кровлей, всем

вместе как-нибудь пережить долгую и лютую в этих местах зиму. Все притомились от

прыганья по льдинам и от плутания по камням вокруг валунов и чахлой ивницы. Лодейники

не стали растоплять печь, а запили солонину и хлеб холодной водой, которую Ванюшка

набрал в котелок из ручья, протекавшего в ложбинке неподалеку. А потом, прикрыв

поплотней дверь, все четверо забрались на нары и проспали до утра.

Они спали и не слышали ветра, который подбегал к избе, шарил по крыше и по

бревенчатым стенам и потом с воровским посвистом уносился прочь. Они не слышали и

моря, которое снова разбушевалось дико. Но когда они собирались в обратный путь, веселые

лучики продирались к ним через забитые досками окна и почерневшие от дыма стены были,

казалось, подперты прозрачными золотыми вращающимися столбами.

Тимофеич повел людей обратно той же дорогой, но она была веселее, легче и будто бы

даже короче, чем вчера. Пригревало солнце, и в его свете печальное это место выглядело не

столь унылым. И ещё перебористее щелкал Степан, и далеко вперед убегал Ванюшка. Даже

Федор не отставал, как вчера, от товарищей и не чувствовал больше боли в колене.

Ванюшка спустился в овраг, где между камнями шипел и пенился ручей, потом взбежал

на холмик и вдруг остановился торчком на юру и стоял неподвижно, словно столбняк на него

нашел. Тимофеичу издали было видно, что Ванюшка чернеет на холмике, как одинокая

обгорелая сосенка. Ванюшка, очнувшись и придя в себя немного от столь поразившего его

видения, повернулся к идущим вдалеке и стал кричать им что-то, но за ветром ничего не

было слышно. Ванюшка всплеснул руками и побежал по наволоку к воде, скрывшись по ту

сторону холма, а Тимофеич со Степаном и Федором стали тем временем спускаться в овраг.

Когда они трое, в свою очередь, поднялись на холм и глянули вперед, то онемели сразу и

стояли молча, вытянув головы, как бы прислушиваясь к панихиде, которую пел на юру ветер.

Федора слегка тошнило, и он опустился на камень, спрятав лицо в своих широких

ладонях, а Степан, ругаясь, побежал по наволоку к Ванюшке, который стоял, не двигаясь, у

самой воды. Тимофеич подсел к Федору, бессмысленно ворочая головою вправо и влево, и

рука его, точно не своя, как бы сама собою стала чего-то искать в кармане, за пазухой, за

голенищами сапог.

Внизу на солнце ярко синела губовина, и не было в ней ни вчерашнего льда, ни даже

белых шапок носящегося по морю обмерзшего снега. Но не было в ней и лодьи. Волны,

бормоча и кудрявясь, терлись о низкий наволок, потом откатывались обратно, широко

распластывались по всей губовине и сквозь открытый выход шли в открытое море, в

нелюдимую и грозную пустыню, залитую поднявшимся в небе равнодушным солнцем.

XVI. ЛЕДЯНОЙ МОЛОТ УДАРЯЕТ ПО ЛОДЬЕ

Их осталось в лодье девять человек, вместе с Капитоном Новосильцевым,

распорядчиком за Тимофеича, ушедшего на остров. Капитон хотя и лет пять всего как

женился, но почитался бывалым мужиком, мореходом и гарпунщиком, известным и у себя в

Архангельске и на Мезени. Он проводил глазами до самого берега ушедших товарищей

своих, потом побрел на нос и увидел, что промоина, в которой лежал якорь, уменьшилась

чуть ли не наполовину. Капитон велел работникам снять с петель кормило и сам закатал из

воды якорь. Лодья, с приросшим к ней льдом, осталась по-прежнему неподвижна, как

недвижимо и мертво было сейчас всё в губовине у Малого Беруна. Даже чайки перестали

кричать после полудня, когда свинцовые тучи спустились ещё ниже, придавив под собою

губовину и как бы нажимая большою и безысходною какою-то тяжестью на ледяные

курганы, загромоздившие выход в открытое море. Страшные эти горы сторожили ворота

губовины, как злые псы, готовые вцепиться ледяными своими зубами в горло всякому, кто бы

сейчас осмелился подойти к ним поближе. Капитон знал, что прикосновения весла бывает

иногда довольно, чтобы гора задушила целый корабль в ледяных своих лапах. Но

удивительнее и ужаснее всего был один курган: он был похож на огромного человека с

обрубленными руками, впаянного по колена в лед. Ледяной человек рвался из ледяного

плена; он запрокинулся назад, напружил свое ледяное тело, и голова его курилась туманом.

Лодья обросла теперь льдом со всех сторон: и с носа, и с кормы, и с обоих бортов. Она

уже казалась стоящею не в воде, а на зимнем лужку, запорошенном легким первым снегом, и

белою бахромою раскудрявились её снасти. Промоины отбежали подальше, к берегам

губовины, и там они снова змеились и широко расползались в разные стороны.

Ни Тимофеич, ни Федор, ни Степан с Ванюшкой не слышали в своей ложбинке, в

наглухо запертой избе, как рвал ветер, который пришел с заката и вприпрыжку пробежал

через весь остров. Он низко гнул тощую ивницу и швырял в неё с размаху круглые камни.

Нипочем были ему валуны и овраги, и не страшил его зыбкий у берега лёд. Пролетая над

промоинами, домчался он до лодьи, налег на неё грудью и двинул её вместе с ледяным лугом,

на котором она стояла, к открытому морю. Это было в ночь, похожую на зимнее утро, когда

на палубе спал один только работник, оставленный Капитоном на всякий случай. Но первым

очнулся не работник, а Капитон, выскочивший наверх и спросонок не смогший разобрать, в

чём дело. Были слышны только завыванье и треск, от которых стали просыпаться в мурье

люди. Не опомнился ещё Капитон и не успел ничего крикнуть, как увидел нависшую над

лодьею ледяную громаду. Он стал тогда кричать, но крик его был беззвучен, и Капитон сам

своего голоса не слышал. Он закрыл одной рукой глаза, а другою стал отмахиваться от

свирепого чудовища, пятясь назад и ожидая страшного удара.

Лодью правым бортом подогнало под грозно нависшую у входа в губовину ледяную гору.

Гора, казалось, не покрыла собою один только нос. Капитон, отмахиваясь, пятился назад и на

носу споткнулся о канаты, которые вместе с якорем сам вытащил, после ухода Тимофеича, из

воды. Он упал навзничь и, открыв глаза, увидел, что лодья уже вся ушла в густую тень

высокого ледяного шатра. Тогда Капитон повернулся лицом вниз и заткнул руками уши. И

огромный ледяной молот ударил по лодье и расплющил её со всем, что на ней было.

Так погибла окладниковская лодья. За месяц до того, подсчитав будущие барыши,

снарядил её в Мезени Еремей Петрович Окладников, богатый купец. А теперь её всплывшие

обломки быстро шли в открытое море вслед за ледяной горой, прорвавшей себе выход и

словно торопившейся уйти подальше от того места, где она совершила только что своё

черное дело.

XVII. В АРХАНГЕЛЬСКЕ, В ЖЁЛТЕНЬКОМ ДОМИКЕ

С РЯБИНОЙ У КРЫЛЕЧКА

В Архангельске в сентябре темнеет рано, раньше запираются лавки, и сразу же после

полдника начинают накладывать печати на цейхгаузы и провиантские магазины. Тогда

городской инвалид Лука Скачок выходит с лестницей на рыночную площадь и зажигает у

городских весов масляный фонарь.

Далеко за рекою лают собаки. Ночной сторож плетется по улицам, путаясь ногами в

оленьей дохе. У дома купца Баженина он бьет в деревянную колотушку и бредет, спотыкаясь,

дальше.

В канавке против магистрата1 спит архиерейский певчий Крамаренко, и корабельный

подмастерье Зуев положил ему голову на живот.

Распухший подмастерье уткнул в небо свой ободранный нос и трепаную свою бороденку.

Оба много выпили и крепко спят, хотя певчий мычит во сне и мается от надавившего на него

кошмара.

Сторож стучит по мосткам деревянной ногой и останавливается против конторы

сального торга, чтобы набить ноздри черкасским табаком. Здесь он ударяет раза два в

колотушку и заглядывает в ставень.

Директор конторы сального торга Соломон Адамыч Вернизобер и секретарь

архангельского адмиралтейства Соломон Адамыч Клингштедт играют в карты на щелчки.

Они поочередно тасуют колоду, и счастье поочередно переходит то к одному, то к другому.

Тогда выигравший Соломон Адамыч долго целится проигравшему Соломон Адамычу в

розовый нос, а проигравший Соломон Адамыч сидит, закрыв глаза, замирая и поеживаясь, в

ожидании неотвратимого. Выигравший Соломон Адамыч то придвигает приготовленные для

щелчка пальцы к самому носу своего друга, то откидывается назад и радостно хихикает. А

проигравший начинает в волнении ерзать в креслах и дрыгать ножками в белых чулочках.

На столе, оплывая, горит свеча, и тени обоих Соломон Адамычей пляшут на выцветших

голландских обоях, между потускневшим зеркалом и портретом царствовавшей тогда

императрицы Елисаветы. Но в девять часов свеча гаснет, и Соломон Адамыч Клингштедт

пробирается домой, где его поджидает в чисто убранном покойчике круглая, как шарик,

белобрысая жена его, заплетающая на ночь свои чахлые косы.

Сторож бьет в колотушку и, дойдя до караулки у городских весов, тихонько стучится в

дверь. Инвалид Лука Скачок впускает его и задвигает засов. Здесь городской инвалид и

ночной сторож пьют водку и засыпают до рассвета.

1 Магистрат – городское управление.

Масло догорает в фонаре на рыночной площади у городских весов. Светильня коптит;

меркнет пламя и наконец совсем потухает.

Темно и тихо. Сухой лист опадает с дерева в канавку против магистрата.

Но по ту сторону канавки из-за неплотно прикрытого ставня пробивается свет. На

лежанке в горнице теплится ночничок, и тени шарахаются по полу, взбираются по стенам,

летают по потолку. Дарья, Капитонова жена, качает подвешенную к потолку зыбку, но

ребенок плачет не умолкая.

– Спит, всё спит, и Катюня спит, и баба спит, один медведь не спит, свою лапу сосет...

Ребенок плачет и не заснет до рассвета.

Когда в ставни начнет пробиваться белый день и молодые петушки голосисто

закукарекают на насесте, заснет ребенок и замолчит за печкой сверчок.

Но сейчас полусонная Дарья качает зыбку и думает о Капитоне. Он, должно быть, уж по

зимней дороге вернется в Архангельск, и ждать бы его в октябре.

Сергуня плачет. Дарья вынимает его из зыбки и носит по горнице.

– Уйди, бессонница-безугомонница... Дай нам сон-угомон...

Но Капитон не вернется и в октябре. Он совсем не вернется в Архангельск, в желтенький

домик с рябиной у крылечка. Не наколет дров, не подбросит вверх Сергуню, не подсыплет

конопляного семени чижу, который спит на жердочке в клетке, спрятав под крылышко клюв.

Не на лодье и не в карбасе плавает теперь по Студеному морю Капитон Новосильцев.

Скоро его растерзанное тело совсем размоют волны и морская вода разъест его плоть.

А Дарья – молодая голова да бедная вдова. Ей теперь тоски-тоскучие да рыды-рыдучие.

Часть вторая

РУССКИЕ РОБИНЗОНЫ

I. СТРАННАЯ НАХОДКА

Тимофеич сидел у порога избы на камне, грея спину на солнце, которое всё реже

радовало людей своими длинными косыми лучами. Старик ладил из ивовых прутиков

корзину, но прут был до того мелкий, что корзина выходила совсем убогой, с редким

плетеньем и торчащими во все стороны концами прутьев. Не корзина, а еж какой-то,

выставивший кругом свою колкую щетину.

Две недели прошло с тех пор, как Тимофеич и Ванюшка с Федором и Степаном, прыгая

со льдины на льдину, выскочили на этот берег.

Двое суток прогоревали они тогда у воды, поджидая, не покажется ли исчезнувшая где-то

– не в морской ли пучине? – окладниковская лодья. Они не замечали ночного холода, поутру

не слышали гомона птичьего вокруг, и мысль о еде не шла им на ум. На третьи сутки

Тимофеич развязал мешок, достал оттуда солонину и роздал всем по куску. Люди пожевали и

молча двинулись за Тимофеичем тою же дорогою обратно к избе.

Было тихо на острове, на пустынном Малом Беруне, куда заходит корабль разве в бурю,

укрываясь в губовине и выжидая здесь погоды. Корабли в этих местах были очень редки;

только случай мог подогнать корабль к Малому Беруну, и ждать такого случая в это лето уже

не приходилось.

Где-то дальше, за горою, в оврагах и пещерах, прятались до времени медведи-ошкуи, но

дикий олень – видно было – стоял на пригорке, как каменный, запрокинув свою рогатую

голову назад. Степан полдня полз к нему на брюхе; медленнее улитки тащил Степан свое

тело по земле и камням, и, когда захотел приладить для выстрела ружье, камень-кругляк,

сдвинутый с места, сорвался вниз и стал там перестукиваться с другими камнями во рву.

Олешек дернул головою и прянул с пригорка, да так, что Степан не успел даже вскинуть

ружье. Степан выругался и пошел к избе, где застал Тимофеича уже за второй корзиной.

Ванюшка и Федор тоже должны были скоро вернуться, потому что солнце уже клонилось

низко и заливало края ложбинки холодным румянцем. Так вот осенью в Мезени, в последние

стылые, но солнечные ещё деньки румянятся окошки в домишках, и дети, наигравшиеся и

озябшие, бегут обогреться у мамкиного подола.

Ванюшка и Федор, бродя по морскому берегу с одним топором, ушли далеко от избы и,

выйдя к небольшому носу, заметили вдали множество бревен, словно плот там распустился и

покачивался на волнах. Федор с Ванюшкой подошли поближе, но расстояние между ними и

плотом оставалось то же, не уменьшаясь, точно плот этот уходил от них с тою же скоростью,

с какою они шли к нему. Федор и Ванюшка выбились из сил, гоняясь за неуловимым плотом,

и наконец как бы стали его настигать, потому что уже различали отдельные бревна, но бревна

эти уже не выглядели плотом, а были навалены на берегу и разбросаны по воде кое-как, без

толку и порядка.

– Да это, Ваня, выкидник! – воскликнул Федор. – То-то будет Тимофеичу подарок!

Натопим мы теперь избу, как баню! А Тимофеич-то всё печалился, что заморозит нас Берун.

С такими дровишками не заморозит, небось.

– Не заморозит! – звонко выкрикнул Ванюшка и, как жеребенок, бросился вприпрыжку

вперед.

Низкий берег был в этом месте весь загроможден лесом. Огромные бревна колыхались и

на воде, терлись друг о друга и протяжно скрипели, как колодезные журавли. Откуда могли

взяться здесь такие дерева, чуть ли не в обхват толщиною, с такой узорчатой древесиной, то

крепкой, как камень, то мягкой и податливой, как будто даже теплой?.. Ванюшка всё прыгал с

бревна на бревно, а Федор присел на гладкий, обтертый водою и льдами чурбан и стал

рассматривать наваленные вблизи бревна. Это было дорогое, заморское, не наше, не русское

дерево, не сосна и береза. Отторгнутое от родных берегов бурями и ураганами, смытое

водами, оно целый век кружило по многим морям, блестя на солнце мокрою спиною, и

наконец закончило свои странствия, прибитое к Малому Беруну, к безлюдному острову в

холодном океане.

Ванюшке надоело скакать с одного мачтового дерева на другое, и он прикорнул где-то за

бревном. Пустыня и тишина словно обволакивали Федора мягкой пеленой. Он снял шапку и

закрыл глаза. Слабый ветерок играл его волосами. Уже пятнадцать дней жил Федор на этом

острове, а до того только слышал о нем в разных бабьих выдумках и сказках. И всё эти дни

здесь, как камни-окатыши, были и будут похожи один на другой и, как окатыши же,

сдвинутые по склону оврага, один на другой будут наскакивать, один другой обгоняя. Здесь

по-особенному кружится время, приближая попавшего сюда человека, скорее всего, к одной

лишь смерти.

Федор вздохнул и открыл глаза. Он нагнулся за шапкой, которая лежала на бревне подле,

и приятный запах взволновал его, как далекое воспоминание. Так же пахло и в жарких

странах, вытравивших из Федора его молодость и силу. Шапка лежала на душистом дереве,

которое называется кедром мексиканским; оно легко и прочно, и его ароматическая смола

источает приятный запах.

Федор очнулся от своих мечтаний и стал топором постукивать то по одному бревну, то по

другому. Здесь были удивительные сорта дерева, над которыми в царицыных подвалах с утра

до ночи гнут спину краснодеревцы: пальмовое дерево разных видов; дерево фернамбук из

Южной Америки, дающее мебельным мастерам красную краску различных оттенков;

палисандровое дерево, от которого пахнет словно фиалкой.

Многое тут было знакомо Федору, если иногда не само по себе, то хотя бы по тому

слабому запаху, который шел здесь от слегка пригретого солнцем чужеземного бурелома. А

ничто так не застревает в памяти, как запах.

Ванюшка показался из-за груды высоко навороченных бревен. Он волочил за собой

какой-то тяжелый предмет и звал Федора на помощь:

– Поди сюда, Федя! Что я тебе покажу!

– Чего там? – откликнулся Федор и заковылял по бревнам Ванюшке навстречу.

Мальчик вцепился в большую доску, из которой торчали оборжавевшие гвозди и

большой, тоже порыжевший от ржавчины крюк. Это и впрямь была счастливая находка.

Крюк был готовым молотком. Из него можно было сделать и рогатину. А гвозди? Ну, мало ли

чего нельзя наделать из гвоздей!

Федор поплевал себе на руки и схватился было за крюк. Но, глянув на доску, он

остановился, вытаращив глаза.

– Федя, ну!.. – дернул его за рукав Ванюшка.

Но Федор, вместо того чтобы впрячься в доску, присел на корточки и стал рассматривать

её своими все ещё широко раскрытыми глазами.

Чего бы ему вглядываться так пристально, когда на бурой доске и без того хорошо видна

была выжженная, как лошадиное тавро, косая нерусская надпись:

ST. HELENA

с рогатым коньком наверху и с цифрами 1719 пониже? Да надпись эта, с её росчерками и

закорючками, была выжжена лошадиным тавром не только на обломке разбитого судна. У

Федора по левой лопатке шла такая же надпись. Огненными, багровыми буквами было по

живому телу выведено: Sf. Helena, – без цифр, но с такими же закорючками и с таким же

вставшим на дыбки рогатым коньком.

II. ПРО БЫКА И МЕДВЕДЯ

Доска с крюком и гвоздями, которую приволокли Ванюшка и Федор, была как нельзя

более кстати. Из двенадцати зарядов, взятых Тимофеичем на остров, оставались в пороховом

роге только четыре. Зато восемь выстрелов, которыми Степан за эти две недели восемь раз

будил мертвую в это время года тишину Малого Беруна, дали восемь оленьих шкур и

изрядно оленьего мяса; его по нескольку раз в день ели теперь мезенские китоловы. Но что

было делать дальше с последними четырьмя зарядами, которые дадут промышленникам в

лучшем случае ещё четырех олешков? Ведь был на исходе июль, а там близилась тяжелая и

опасная зима, когда на ловитву выйдут голодные ошкуи, станут бродить вокруг избы, и их не

отгонишь топориком или охотничьим ножом. Тимофеич осмотрел доску, которую притащили

с собой Ванюшка и Федор, и осторожно вынул из неё крюк и все гвозди один за другим.

Назавтра с утра, завалив дверь большими камнями, все отправились на морской берег и

принялись таскать к избе бревна, а заодно и всё, что там попадалось и что могло пригодиться

в хозяйстве. А пригодиться могло всё, потому что у людей этих не было самого необходимого

для тяжелой борьбы в безлюдной и неприветливой стороне. Поэтому они прихватывали с

собой всё, что находили на берегу: и дырявое ведро, должно быть кем-то брошенное тут, и

корабельный болт, и заржавленный обломок якоря, и большую, просмоленную

четырехугольную бутылку, которую здесь же, на берегу, откупорил гвоздем Тимофеич, добыв

из неё вместо рома какую-то истлевшую бумагу, разузоренную кудреватыми нерусскими

письменами.

Надо было готовиться к зиме, запасти мяса, наладить печь и кое-где починить крышу. У

застрявших на острове были теперь дрова, были гвозди и топор, и можно было приняться, не

откладывая, за дело. Степан опять стал целыми днями пропадать, высматривая оленей.

Часами полз он к ним на брюхе и стрелял только наверняка. Так он уложил ещё четырех и,

свистнув в пороховой рог, сунул его под нары.

А Федор и Ванюшка лазали тем временем с топором по крыше, постукивая по ней, как

дятлы, и их туканье разносилось по всему острову, перекатываясь вдали по холмам и

оврагам. Они заделали дыру на крыше и натаскали туда земли, которой накопал им

Тимофеич найденною на берегу и наточенною на камне якорною лапою. На камне же

Тимофеич отточил и крюк – так поразившую Федора находку с разбитого фрегата «Святая

Елена». Тимофеич гвоздями приладил крюк к тяжелой дубине, для верности подвязал ещё

одно к другому оленьими ремнями и получил орудие, с которым хоть сейчас медведя

подымать. Даже поперечину и ту приладил, совсем как на заправской рогатине. И с нею, с

рогатиною этой, Тимофеичу не так страшна была ночь, прибывавшая уже с каждым разом.

Ночь удлинялась и густела; она рассыпалась звездами по темному небу и шорохами по