Текст книги "Если покинешь меня"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Баронесса поднесла щипцы к лицу. Они были перекалены, и она покрутила ими, чтобы остудить.

– Пишите, молодой человек, пишите! Исчерпайте все возможности. Пишите в Париж, в Нью-Йорк, в Лондон. Тормошите всех, пусть очнутся, пусть выполнят свои обязанности!

Вацлав, к собственному удивлению, вдруг сник и не смог закончить начатого письма.

Баронесса, не торопясь, сосредоточенно начала завиваться и продолжала:

– Только не сидите как мокрая курица. Не выношу пессимистов, особенно же молодых. Я сама ни на минуту не теряю веры в то, что еще дождусь лучших времен. Кто знает, может быть, фабрика будет снова моей. Быть на вершине материального благополучия – вот единственный смысл жизни.

Профессор Маркус сгреб какие-то бумаги, исписанные его крупным разбросанным почерком, и сказал:

– Вот вы обвинили меня недавно в марксистском образе мышления. Я же опасаюсь, что вы к материализму во сто крат ближе, чем я. Что стало бы с цивилизованным миром, если бы все те героические защитники свободы и правды во время войны или после нее думали только о своей выгоде, если бы движущей силой их поступков был только их эгоизм? Слава богу, что все это низменное, материалистическое понимание исторического процесса осталось за нашей спиной, на несчастной родине!

Капитан, лежа на койке, захлопнул книгу и зевнул.

– Сдается мне, что даже здешняя клоака не излечит вас, профессор. Похоже, что дома вы пестовали свою науку, как орхидею в теплице. И на здешнюю жизнь вы смотрите через стекла, да еще окрашенные в розовый цвет. Вы шли в рай и не можете понять, что угодили в пекло. К черту идеалы! Вот послушайте, что я вам скажу.

Капитан приподнялся на локте, громко чиркнул спичкой, выпустил облачко дыма, секунду смотрел, как оно колышется над верхним сенником, и заговорил:

– Вначале, пока у меня еще были деньги, ездил я из лагеря в лагерь, выбирал, где лучше. Было это в Вегшайде. Приехал туда наш бывший министр, держал речь. Его начали перебивать выкриками, что-де голодают. Американский полковник около министра, само собой, его хороший друг, никак не мог понять такого отношения собравшихся к представителю правительства. Я стоял рядом. Министр, вероятно, вообще не допускавший, что кто-нибудь из наших плебеев знал английский, а может быть, ему было и наплевать на нас, сказал полковнику: «Простите им, это ведь скоты». В тот раз, профессор, меня это потрясло. Нет, нет, дорогой профессор, борцы, герои, лучшие сыны народа? В задницу эвфемизмы! Мы им нужны только для того, чтоб оперировать в своих речах нашим количеством. Во всех других случаях мы для них сброд, стадо, обременяющее их совесть.

Маркус неподвижно глядел на покачивающийся носок ботинка Капитана. Потом он тяжело встал, медленно выпрямил спину и начал молча прохаживаться взад и вперед.

Вацлав смотрел на профессора изумленно и вопросительно. Он ждал, что Маркус ответит Капитану, убедительно опровергнет его взгляды, побьет его цинизм своим гуманным идеализмом, но профессор молчал. Звуки его равномерных шагов долетали до слуха Вацлава. Он не понимал почему, но молчание профессора начало его душить, словно Маркус ходил по его горлу.

Вацлав кинулся к окну и распахнул его.

Баронесса раздраженно приподняла воротник халата и вскоре захлопнула окно.

– Невозможно жить в такой духоте, – резко сказал Вацлав.

– Теперешняя молодежь совершенно бесцеремонна. Любопытно было бы знать, как вы отнеслись бы к холоду, будь вам шестой десяток! Стыдно! – Баронесса стукнула по столу щипцами.

Вацлав вышел, хлопнув дверью.

Он медленно зашагал к городу.

– Да, Баронесса права, – сказал он сам себе, – надо исчерпать все возможности.

Вацлав вошел в ворота доходного дома. «Курт Зиберт» было изящно написано на табличке, прибитой к входной двери.

Откормленная краснощекая девочка с льняными косичками и пестрым мячом в руках приоткрыла дверь.

– Папа болен, – сказала она.

Но Вацлав ответил, что ему всего на несколько минут.

– С людьми из лагеря папа разговаривает только в канцелярии, – сказала девочка с изумительной самоуверенностью, смерив взглядом посетителя.

– У меня неотложное дело.

Девочка неохотно впустила Вацлава, глядя на него дерзко и неприветливо. Она пятилась назад через темную прихожую, хлопая ладонью по подпрыгивающему мячу. Вдруг она высоко подняла ногу, метнула мяч вокруг голой ноги так, что, отскочив от стены, он попал под ноги Вацлаву. Молодой человек чуть не споткнулся. Девчонка засмеялась и, не оглядываясь, нажала ручку двери.

Комната, в которую вступил Вацлав, была заставлена старомодной мебелью: высокий буфет с безвкусной резьбой, кресло-качалка со множеством подушек, разобранная постель, на парчовой скатерти на столе граненая ваза, доверху заполненная апельсинами. Макушка квадратной белокурой головы шевельнулась за высокой спинкой кресла, придвинутого к окну.

Герр Зиберт сейчас же узнал Вацлава.

– Не понимаю, зачем вы приходите сюда, когда я болен, – сказал он вместо ответа на приветствие. – Разве в лагере у меня нет заместителя?

– Мне сказали, что вы единственный человек, кто может в моем положении помочь. Вы моя последняя надежда!

– К чему эти громкие слова? – возразил Зиберт, и серые тени на его похудевших щеках обрисовались еще четче. – В чем дело? – Хозяин холодно взглянул на Вацлава и указал глазами на стул с высокой спинкой, обитой плюшем.

Вацлав сел. С дрожью в голосе рассказал он о своих делах. Он должен, просто даже обязан завершить высшее образование.

Нервозно поигрывая перстнем, Зиберт смотрел на тонкие пальцы посетителя, затем, втиснувшись в угол кресла, затянул шнур на халате, наконец сухо прервал Вацлава:

– Hören Sie, junger Mann^[57]. – Тонкие болезненно-фиолетовые губы скривились в недоброй усмешке. – Я был владельцем прекрасного магазина: пять продавщиц, исключительно английские материалы – в Карлсбад не ездили те, у кого пустой карман. Золотое дно, поверьте. Вилла, в гараже – автомашина…

Рука Вацлава машинально скользила по шляпкам отделочных гвоздиков, которыми был прибит плюш на стуле.

Кривая усмешка вдруг исчезла с губ больного.

– Выгнать нас, судетских немцев, в телячьих вагонах – это чехи сумели сделать в двадцать четыре часа! Так что же теперь вы от нас хотите: чтобы мы вас кормили да еще и луну с неба вам достали?!

Вацлав, ошеломленный, прижался к спинке стула.

Вошла девочка. Удерживая мяч в руке, она прислонилась к дверному косяку и стала с вызывающим видом разглядывать гостя.

– Три пиджака, понимаете, молодой человек? Три пиджака на себе, в каждой руке по чемодану, всего – тридцать килограммов. Со мной беременная жена и плачущий ребенок. Возможно, именно вы были одним из тех выродков, которые орали на нас, рылись в наших чемоданах, пихали нас в телятники, бесконечно забавляясь всем этим. – Дрожащая рука Зиберта потянулась к сигарете, на его серых щеках двигались желваки, челюсти были плотно сжаты.

– Ступай отсюда, Кристль, – сердито сказал Зиберт, но девочка не ушла.

– О господи, не мы вас выселяли, – наконец сумел выговорить Вацлав, превозмогая судорогу, стягивающую горло. – Мы же политические эмигранты.

– Quatsch^[58], – выкрикнул человек в кресле. – Все вы, все были единодушны. Не пытайтесь морочить нам голову! Ни один чех не выступил в сорок пятом против «выселения», как вы это нежно называли. Все вы, verstanden^[59], все насквозь пропитаны коммунизмом. Этот яд гнездится в вашем теле, как рак, хотя, возможно, вы о том и не ведаете!

– Что тут за крик при ребенке? – раздался в дверях женский голос; вошла красивая, элегантная дама с фигурой театральной героини. – Курт, ты опять курил? Ты забыл, что доктор тебе запретил? – Она неприязненно посмотрела на плохо выбритое лицо Вацлава, складки в уголке ее рта обозначились резче.

– Уж тысячу лет вы, чехи, путаетесь у нас под ногами в Центральной Европе! – выкрикнул Зиберт и болезненно схватился за желудок. – Карл Герман Франк жил на нашей улице. Слушайте хорошенько, что я вам скажу: бесконечно жаль, что он не смог выполнить свое обещание – вымостить чешскими черепами эту вашу знаменитую Фацлафску площадь!^[60]

– Марш в свою комнату! – повелительно протянула руку госпожа Зиберт. Девочка беспрекословно повиновалась. – А вы, прошу вас, уходите! – И она брезгливо посмотрела на грязный воротничок Вацлава. – Разве вы не видите, что муж болен? Такая бестактность! Действительно, вы ничем не отличаетесь от тех, которые остались там… – Она решительно направилась к двери и открыла ее, шея госпожи Зиберт побагровела.

Вацлав не помнил, как выбрался на улицу.

Пепельные, ввалившиеся щеки больного, дорогое ожерелье на шее у его жены, желтые апельсины в вазе на столе – эти три зрительных впечатления стояли перед его глазами, когда он плелся вдоль улицы, натыкаясь на прохожих.

«Исчерпайте все возможности», – вспомнил он кудахтающий голос Баронессы и, сам того не замечая, горько улыбнулся. «Да, вера твоя тебя исцелила…» – иронизировал он над собой.

Вацлав сделал крюк и обогнул очередь, стоявшую под редким дождем на тротуаре. Женщина в мужском дождевике с засученными рукавами отходила от очереди, унося в бутылке четверть литра молока.

Вот каким оказался человек, на которого он неведомо почему возлагал надежду. Возможно, что Валка начала бы цвести, как черешневая аллея в мае…

Какой-то прохожий дернул Вацлава за рукав, в тот же миг рядом завизжали шины, чернолицый водитель в американской военной форме яростно выплюнул жевательную резинку и, возмущенно глядя в сторону Вацлава, согнутым пальцем два раза стукнул себя по лбу.

Герр Зиберт – начальник лагеря Валка. Три с лишним тысячи чехов зависят от его прихотей. Дети, питающиеся мороженым картофелем с вонючей рыбной подливкой, дети, спящие на грязных нарах, изобилующих блохами и клопами, и эта дерзкая девчонка с льняными косичками, которая может объедаться апельсинами. Тысячи соотечественников, бежавших с родной земли, чтобы спастись от террора, попадают под опеку Курта Зиберта, почитателя, а может быть, и друга Карла Германа Франка!

Вацлав постучал в дверь канцелярии лагеря.

– Ты читаешь мои мысли! Сегодня утром я о тебе вспоминал, брат мой. Что же ты так долго не показывался? – И Кодл распростер свои короткие руки.

Курчавая шевелюра, сияющее круглое лицо. Обычная бутылка на столике. В канцелярии витал чудесный аромат черного кофе, но на письменном столе стояла только чашка с засохшими следами кофе.

Перед Вацлавом появилась такая же рюмка коньяку, как и в прошлый раз. Только сегодня на ее краях не было следов губной помады.

«…Два-три свидетельства лиц, заслуживающих доверия, о том, что политические убеждения герра Зиберта во времена прежней республики были весьма подозрительны…»

«…что… он, собственно говоря, был выселен по ошибке вопреки своим антифашистским взглядам…»

А люди из лагеря собирают на улицах окурки, ходят воровать…

Во всей Германии, наверное, нельзя в настоящее время купить апельсинов. Но голландский Красный Крест (безусловно, не зная обстановки в лагере) послал два ящика для беженцев. Они попали на квартиру начальника Валки…

«…Правда – сложное понятие… Как в прошлый раз выразился папаша Кодл? Ложь, которая послужит на благо тысяч людей, бог не сочтет грехом…»

Мысли, обрывки мыслей проносились в мозгу Вацлава.

– Я рад, что ты решился, друг мой. Жалеть не будешь. Надеюсь, став врачом, ты скоро избавишь меня от ревматизма. – Папаша Кодл разливал коньяк.

Вацлаву снова бросился в глаза длинный ноготь на его мизинце. Вспомнилось злое серое лицо Зиберта, его коротко остриженная голова, голос, в котором слышится смертельная ненависть, жгучая, непримиримая жажда мщения. Но хотя человек, сидящий напротив Вацлава, сейчас выжидательно молчит, юноша слышит его слова: «В каждом из нас течет капля крови Коменского, Гуса…»

– Ну как, напишем несколько строчек? – короткие пальцы почесали в курчавой седеющей шевелюре и в напряженном ожидании затеребили блестящую серьгу в ухе.

У Вацлава на лбу выступил пот. Воротничок начал душить его, хотя вообще он был ему впору. Зиберт – и симпатии к социализму… Поставить свое имя под таким заявлением! Коменский и Гус… Почему именно этих двоих назвал папаша Кодл – этих людей, которые были готовы умереть ради правды?

– Я рад, что ты решился, друг мой. Жалеть не будешь…

Вацлав вытер лоб. Противная влага осталась у него на ладони. Он входил сюда все-таки с решением выполнить просьбу Кодла: отвратительный инцидент у Зиберта утвердил его в убеждении, что он имеет право не щадить этого человека. И все же…

– Я не могу засвидетельствовать то, что вы хотите. Это была бы вопиющая ложь, – глухой, чужой голос неожиданно проговорил это за Вацлава. Однако Вацлав не взял назад произнесенные слова.

Тишина. Только большая муха, очнувшаяся в тепле от зимней спячки, упрямо атакует окно.

Вацлав видит, как холодно блеснули маленькие мышиные глазки. Папаша Кодл встает, разводит руками, а затем прячет их за спиной.

– Ну, как знаешь, брат. Это был бы отличный шанс прежде всего для тебя. В Валке есть люди, которые думают только о себе, о своих личных интересах. Есть и десятка два других, у которых более широкий, я бы сказал, более гуманный взгляд на вещи. У них развито чувство ответственности и за остальных Думал я, что ты принадлежишь к последним. Итак, ты решил окончательно. Принимаю это к сведению.

Вацлав встал. Тяжелая свинцовая усталость овладела им.

– Я очень сожалею, что обманул ваши ожидания, но я не могу… Мать учила меня не лгать, и это как-то во мне осталось.

Он протянул влажную руку. Папаша Кодл равнодушно пожал ее.

Вацлав вышел. Так, стало быть, эту дверь он за собой захлопнул. Тем не менее он почувствовал облегчение. Твое пребывание здесь – это целая цепь разочарований, тягостных мук, которых ты ранее не мог познать: корни, черпавшие жизненные соки на родной земле, перерезаны, их уже нет, но ты их чувствуешь, как калека, у которого ноет ампутированная нога. Горькая действительность разбила многие твои иллюзии. Но две вещи, однако, ты не смеешь утратить ни при каких обстоятельствах: надежду и уважение к себе. Итак, надежда все еще есть.

Ведь заявил же ты в комитете о своем желании выехать за океан. Теперь время работает только на тебя. А уважение к себе ты сегодня упрочил.

Чувствуя себя словно вышедшим из бани, Вацлав поднялся по ступенькам в женский барак. Катка уже два раза отказывалась от встреч с ним. Один раз она будто бы плохо себя чувствовала, а другой – якобы собралась стирать. Сейчас Вацлав не даст провести себя, сегодня она ему очень нужна.

Столкнулся он с ней на лестнице, когда, убедившись, что ее нет дома, уже выходил обратно из барака.

– Третий раз вы возвращаетесь в одно и то же время! – сказал он, обрадованный. – Куда это вы, собственно…

– Допрос продолжается! – оборвала она его. – До сих пор вы не поняли, что зря тратите время!

На узком худом лице Вацлава отразилось такое разочарование, что она пожалела его.

– Видите, если молодой мужчина в Валке заговорит с девушкой, – пояснила она уже миролюбиво, – то содержание третьей или пятой фразы бывает: «Пойдем переспим». Вот почему я…

Вацлав передернул плечами и опустил глаза.

Она искоса взглянула на его покорное лицо. Нет, этот человек не похож на шпиона, он похож скорее на того, кто молча взывает о помощи.

– Хотите пройтись? – спросила она смущенно.

Они пошли в противоположном от города направлении. В опускавшихся сумерках вдалеке неясно рисовались первые домики деревни Фишбах. В стороне от дороги тихо засыпала сосновая роща, серая и убогая, какая-то неестественно кроткая, как и все леса близ больших городов. Свернули в рощу; на каждом шагу зримые черты «цивилизации»: на коре деревьев вырезанные ножом сердца, пронзенные стрелами, на траве – обрывки бумаг, ржавеющие консервные банки, множество следов пятиминутной любви.

Катка шла медленно, засунув озябшие руки в карманы. «Он не ушел, хотя знает, что надеяться ему не на что. До чего он не подходит к этой обстановке!» – вдруг осенило ее. Она почувствовала к нему признательность: это ведь счастье встретиться с человеком, который хоть как-то приподнимается над уровнем гниющего болота. Островок над поверхностью сточных вод. Дома, на родине, тебе не нужно было бояться ответить людям, если они о чем-либо спрашивали. Как убийственна эта вечная подозрительность, этот горький опыт, вынуждающий тебя видеть в человеке доносчика, агента либо, в лучшем случае, ловеласа, который завтра не вспомнит, как тебя зовут!

– Вы спрашиваете, куда я хожу? Человеку иногда необходимо рисковать и верить кому-то Иначе сойдешь с ума. Я работаю.

Она заметила радость на его лице. Вацлав сорвал длинный стебель травы и стал рассеянно играть им.

– Это, вероятно, очень большая удача, да?

– В Мерцфельде я нашла себе работу швеи. Платят мне половину того, что немкам, но это все же работа. Однажды я было обрадовалась, ушла из лагеря и сняла себе комнатку, но хозяева заломили такую цену, что мне ничего не осталось от заработка. Пришлось вернуться в лагерь, – быстро, словно торопясь, рассказывала Катка.

– Я только не понимаю, почему вы говорите, что рискуете…

– Никто из живущих в лагере не смеет поступить на работу. Если об этом дознаются, человек должен или покинуть Валку, или платить за питание и жилье. Лагерь только для тех, кто находится на самом дне.

Где-то высоко, над кронами деревьев, с криком пролетела стая ворон.

«…Кто находится на самом дне». Еще никто так не характеризовал истинное положение дел. Вацлав знал о лагерях, когда шел через границу, знал, что это неизбежная переходная ступень к нормальной, свободной жизни. Профессор ждет визы на въезд в Париж, Штефанский с семьей – бумаги на выезд в Канаду. И Баронесса желает двинуться куда-то дальше. А что же Капитан, девушки, Пепек, те сотни и тысячи остальных, которые кое-как перебиваются, не имея никаких надежд? Их перспектива ограничена нарами, кабаком «У Максима». Изо дня в день, из месяца в месяц одно и то же! Неужели лагерь для некоторых людей стал вершиной их карьеры в эмиграции?

– А все же кое-кто здесь имеет деньги, – заметил Вацлав.

– Да, здесь есть некоторые возможности, кроме торговли и воровства: мусорная свалка либо «рабовладельцы».

Он остановился, озадаченный. Катка пояснила:

– Транспортные фирмы. Они имеют склады на товарной станции и иногда за полцены нанимают людей из лагеря для выгрузки вагонов.

Вацлав перекусил стебель и в отчаянии схватил за руку Катку.

– А вы, Катка, ради бога, вы ведь не смирились? Если бы я должен был здесь остаться, то… вообще не было бы смысла жить!

– Не преувеличивайте! – Она быстро высвободила свою руку из его руки. Но все же он почувствовал, какие у нее холодные пальцы. Когда она улыбалась, на щеках у нее появлялись ямочки. Это ей очень шло. – В вашей жизни, Вацлав, вероятно, еще не было настоящих трудностей.

Ему стало немного стыдно.

Верно, не было. До февраля ты действительно не встречался с трудностями, ты, тепличный цветок, наследник родового имения. Тебе, может быть, суждено еще дожить до лучших времен, которых не надеется уже увидеть твой отец. Ты получал все, чего хотел. Все уступало тебе дорогу. В особенности после войны, когда отец понял, что слава аграриев на некоторое время померкла, и смирился, наконец, с действительностью и с тем, что сын будет не помещиком, а врачом. А после февраля? Все свое жестокое унижение, потерю власти и престижа, всю свою горечь отец как бы утопил в новой надежде, что хотя бы ты, его кровь, отомстишь когда-нибудь за страшную несправедливость, совершенную по отношению к отцу, ко всей семье!

– Вам холодно, вернемся в лагерь. Мы можем там посидеть в кабачке, – Вацлав попытался перевести разговор на другую тему.

Она посмотрела на свои посиневшие ногти.

– У меня с детства было плохое кровообращение. А месяц тому назад произошло настоящее несчастье: я забыла перчатки на бирже труда.

Вацлав начал рвать стебель на мелкие кусочки, не зная, что сказать.

Вацлав и Катка двинулись в обратный путь. В лесу уже потемнело, он засыпал, как повесивший голову уставший конь, хмуро подставив свои кроны под холодный дождик, беззвучно моросивший с низкого неба.

Они вступили в круг света, падавшего от фонаря у ворот. Мелкие капельки блестели на липе и на черных волосах над Каткиным лбом. Только теперь Вацлав понял, чем она отличается от других девушек в лагере: она не красит губ.

Вацлав облегченно вздохнул, когда они миновали ее барак и Катка не вошла в него.

Прокуренное помещение, разноязыкий говор, табачный дым, звон посуды у распивочной стойки, выкрики картежников, огромный плакат: Trink Coca-Cola eiskalt^[61]. Под ним, где-то в углу, взрывы игривого девичьего смеха в тесном кругу молодых мужчин.

Вацлав разыскал свободный столик в углу. Прежде чем сесть, Катка брезгливо смахнула носовым платком пепел со стула. С какой-то усталой покорностью посмотрела она на бумажную скатерть, прожженную сигаретами и усеянную жирными и винными пятнами.

Вацлав нащупал в кармане последнюю мелочь. Катка это заметила.

– Заказывайте кока-колу, – сказала она спокойно. – Для двоих это обойдется в восемьдесят пфеннигов.

Попробовав напиток, Вацлав был разочарован. Дома он жаждал хотя бы разок отведать этот нектар лучшей половины мира. Почему при ближайшем рассмотрении этот мир с неумолимой последовательностью, даже в мелочах, утрачивает блестящие краски, вкус и аромат, которым его наделила фантазия обиженных жизнью почитателей?

– Что с вашим мужем? – решился спросить Вацлав.

– Вы упрямы, – ответила она тихо после долгой паузы и посмотрела на Вацлава. Ее темные глаза в тусклом свете зала были как из черного бархата. Внезапно в них отразилась неукротимая воля. – Разыскиваю я его, если хотите знать. По отцу, давно умершему, он немец, но мать его – чешка, которая как следует и говорить-то по-немецки не умеет. До поры до времени ему удавалось как-то затемнить вопрос о национальной принадлежности. Поэтому его призвали в гитлеровскую армию лишь в сорок четвертом. Ему посчастливилось: в хаосе майских дней он сумел, переодевшись в гражданское платье, ускользнуть от плена и вернуться в Чехословакию, но, понятное дело, явиться домой он не мог – жил у меня. Один влиятельный друг взял его под свою опеку, достал документы о благонадежности, определил на работу. Мы поженились. Но наши соседи проявили слишком много интереса к новому человеку и каким-то образом разузнали правду – кто-то из них донес на Ганса. Ну, конечно, скандал, невыносимая обстановка, и он должен был бежать за границу. Через два месяца после свадьбы!

– Мы договорились, – продолжала Катка, – что я приеду к нему в Германию, как только он устроится. Потом он писал, чтобы я еще повременила – в ту пору в Германии было очень плохо. Затем почему-то письма прекратились. Я не знала, что предпринять. Грянул февраль, и я не захотела больше ждать разрешения на легальный выезд: убежала, как и многие другие. Последнее его письмо было из Нюрнберга. Но он куда-то уехал. Теперь все его следы исчезли. Ну, вот вам самая обыкновенная банальная история, да? Вынудили вы меня рассказать ее.

У стойки вспыхнула ссора: брань, шум отодвигаемых стульев. Звякнула опрокинутая рюмка. Кто-то, ругаясь на все лады, вытирал залитые брюки. От соседних столиков к месту происшествия ринулись другие завсегдатаи кабака и прекратили ссору. Катка, не отрываясь, смотрела в ту сторону. Лицо ее помрачнело.

– Я откладываю марку за маркой, экономлю на всем. Единственная моя цель – скопить деньги на билет для поездки туда, где окажется Ганс. Я должна его найти во что бы то ни стало! Не могу допустить и мысли, чтобы мне не удалось этого дождаться и что я вынуждена буду оставаться в этой среде…

Каждое ее слово ранило его сердце. Ну вот он, берег спасения, который ты хотел обрести среди этого моря уныния и несчастий. Ты увидел его, одинокий путешественник, потерпевший кораблекрушение, воспылал внезапной дикой надеждой… Но тебя вновь отбросило назад в пустынное море…

В углу около стойки кто-то, фальшивя, играл на пианино.

– Два месяца после свадьбы, – сказала она как-то вяло. – Пережила я когда-то расставания в студенческие годы. Как все это было просто: безболезненные разрывы после ни к чему не обязывающих начал! Теперь же совсем другое! – Она приложила ладонь ко лбу. – Почему, собственно, я вам все это рассказываю, что вам до этого? Вы никогда не поймете, что значит потерять смысл жизни на самой вершине счастья. Это открытая рана, которая всегда кровоточит…

Он слушал ее, побледнев и опустив голову. Напиток, к которому он больше не прикасался, искрился желтым светом в стакане перед ним.

Музыка раздражала Катку. Ганс тоже немного играл, но довольно плохо. Она в шутку укоряла его, говоря, что фортепьяно – это не наковальня.

Шум в зале резко усилился. Громко зазвучали злые голоса, послышался хлесткий звук пощечины, глухой стук опрокинутого стула, женский визг. В Каткиных глазах отразился ужас: в чьей-то замахнувшейся руке блеснул нож. Но в мгновение ока три другие руки тут же сжали вооруженную руку, послышался характерный звук разрываемой одежды и звон разбитого стекла. Катка увидела на лице одного из дерущихся струйку крови, текущую от носа к подбородку. Клубок сцепившихся тел покатился к выходу. Раздавались выкрики:

– Тисо^[62] повесить – это вы сумели, чешские свиньи…

– Только пикни еще, и я разорву твою поганую словацкую рожу от уха до уха, проволочники паршивые…

– Полиция! На помощь!..

Каткины пальцы судорожно впились в руку Вацлава. Она вздохнула с облегчением только тогда, когда дерущиеся вывалились из кабака. Но кто-то еще возвратился, поднял с пола истоптанную шляпу и виртуозным ударом ноги вышиб ее в открытую дверь, как футбольный мяч.

Катка сжала виски ладонями.

– Я здесь уже восемь месяцев с лишком. – Голос Катки стал вдруг хриплым. Она глотнула из стакана. – И мне все здесь чуждо, и чем дальше, тем больше. Ведь я вовсе не героиня, я не принадлежу и к отверженным изгнанникам, даже не имею с ними ничего общего. Я не убегала от коммунистов. Ведь я не разбираюсь в политике. Единственно, к чему я стремлюсь, – это найти своего Ганса. Кроме этого, мне не нужно ничего. В республике я оставила старую мать. Теперь получила весточку, что ей, бедняжке, плохо. Если бы я потеряла надежду найти Ганса, то сегодня же ночью удрала бы отсюда сломя голову, бежала бы к границе, домой! Вы не можете понять, чего мне стоило оставить маму, тем более что я догадывалась о ее болезни. И эту мерзость, побег, я совершила ради него. У мамы рак желудка, я знаю, от этого же умерла моя бабушка. Иногда я начинаю сомневаться – в уме ли я? – В ее затуманенных глазах, смотревших куда-то мимо его плеча, вдруг отразился страшный испуг.

Вацлав обернулся: над ними стоял папаша Кодл! Преувеличенно-церемонным жестом, полунасмешливо снял он свою бесформенную черную шляпу.

– Что здесь произошло? – Однако ответа он ждать не стал и тут же заметил: – Так, так, сдается мне, что амур Валки снова пустил в ход свою стрелу… Ну, ну, не тревожьтесь, дети мои…

Вацлав уловил холодный блеск в его мышиных глазках. Катка и Вацлав молча смотрели на широкую спину Кодла, удалявшуюся в сторону распивочной стойки. В памяти Вацлава остались только кривая усмешка и мелкие пузырьки слюны, вздувавшиеся у Кодла в уголках губ во время разговора.

– У меня такое чувство, что этот человек меня преследует, но при этом он хорошо относится ко мне, – сказала Катка устало.

– Хуже всего то, что я не могу поверить, будто он не знает, что я имею работу. Он пронюхает все, у него удивительно цепкая память. Думаю, что он подробно информирует наших «покровителей» о своих овечках, как он нас называет. Ведь все это лагерное начальство так или иначе сотрудничает с Си Ай Си. Ну, я пойду, – она неожиданно поднялась, – а вы еще немного побудьте здесь. Пусть папаша Кодл не подозревает нас понапрасну…

Один. Кругом разговоры, шум, пьяные шуточки, хлопанье карт по столу, женский смех.

…Твой письменный стол в старой просторной квартире, куда он приезжал на каникулы. Отделение библиотеки, заполненное твоими конспектами и медицинской литературой, вечера у лампы с зеленым абажуром, когда Эрна уже уснула, мама еще читала роман, а отец мирно похрапывал – у него никогда не было интереса к художественной литературе. С каждым днем росли твои знания и гордость от сознания того, что ты систематически и неуклонно приближаешься к вершинам медицинской науки и в один прекрасный момент достигнешь заветной цели…

Внезапно Вацлав очнулся от грез, от яркой, будто живой картины. Непонимающе огляделся вокруг.

Равнодушные лица с отпечатком бессмысленно потраченного времени, бесплодного ожидания чего-то, что никогда не сбудется, полной покорности судьбе. Все окружающее показалось Вацлаву удивительно нереальным; и он сам показался себе таким неподходящим к этим людям, к этим отверженным изгнанникам, как их назвала Катка. Вацлав щурился: табачный дым, висевший тяжелыми туманными пластами, щипал глаза. Нет у него ничего общего с этими людьми – он не хочет красть, покупать за плитку шоколада семнадцатилетних проституток, он не бежал ни от наказания, ни от труда, наоборот, он хочет работать, хочет исполнить свой долг перед обществом, помогать людям – в конце концов безразлично, на каком языке они будут рассказывать ему о своих болезнях! Что он наделал, где очутился?..

Необдуманный шаг в пустоту. Да, были трудности, бывали тяжелые моменты в том оставленном мире. Жизнь не была похожа на барскую езду по автостраде, скорее приходилось тащиться пешком по каменистому пыльному шоссе. Часто нужно было отступать, возвращаться назад, но все же была возможность идти, перед ним всегда было сто дорог. Только отсюда как будто нет никаких путей. Конечно, какие-нибудь да есть, только они заказаны для человека, если он не подлец.

Западня. Самая обычная западня. Сюда попадают люди, ослепленные фальшивыми иллюзиями, совершенно не знающие истинного положения вещей. А когда они прозревают – уже поздно, выхода нет.

Вацлав поднялся, подошел к стойке и высыпал на ладонь горсть мелочи.

– За две порции кока-колы. – Ему бросились в глаза волосатые татуированные руки буфетчика, круглый, наголо выбритый череп. Широкая нижняя челюсть детины на миг перестала жевать.

– Ну и ловок же ты, должно быть, баб ублажать. Барышня заплатила.

9

Обитатели комнаты молча ели. Слышался кашель Марии.

– И где его сегодня носит! Еще не было случая, чтобы во время еды он не был на месте. – Баронесса заботливо посмотрела на остывающий суп профессора.

И еще одна порция супа сегодня оставалась нетронутой: Бронек лежал под одеялом, свернувшись в клубочек, и потихоньку скулил.