Текст книги "Если покинешь меня"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Шофер очертя голову срезал углы. На одном из поворотов старая женщина с ведром в руках едва успела отскочить; вода выплеснулась на ее широкую юбку. Она подняла кулак и погрозила вслед автомобилю. Ярда заржал во все горло. Гонзик стремительно оглянулся. У женщины были такие же седеющие волосы, расчесанные на пробор, и такая же порыжевшая кофта, как… Гонзик мотнул головой и постарался вникнуть в то, что Ярда говорил Вацлаву.

– …как думаешь, этот парень даст мне минутку посидеть за рулем? Я еще никогда не водил «мерседеса».

– Только какой нам интерес закончить жизнь где-нибудь у придорожной сливы, да еще в самый первый день! «Мерседесом» будешь править, когда мы его заимеем!

– А где мы возьмем монеты на это самое авто? – с усилием выдавил из себя Гонзик, судорожно сжимая край сиденья. Ему представилась мать, как стоит она, бессильно свесив руки, у его опустевшей кровати, около скромной библиотечки, составленной им из бракованных изданий, как это делают все наборщики.

– …Да вам-то, ясное дело, на авто не зашибить монет до самой смерти! Предпринимателем может быть только тот, у кого есть голова на плечах. – Ярда постучал себя по лбу согнутым пальцем и пригладил свою взлохмаченную гриву. – Обыкновенная мастерская, ишаченье с утра до вечера рядовым поденщиком – все это позади. Гараж! – Ярда с минуту наслаждался недоумением своих соседей. – Да, да, гараж с дамским персоналом! Автосервис, красный лак и хром, подкатывает роскошная машина, навстречу ей целый выводок улыбающихся девочек в комбинезончиках. Одна красотка наливает бензин, другая измеряет давление воздуха в шинах, моет окна, третья кокетничает с клиентом, подносит ему лимонад, черный кофе, кока-колу – разумеется, у нас будет и буфет. Вы таращите глаза, синьоры, до вас не доходит, как нам удастся это дельце развернуть? Ничего, тебя сделаем бухгалтером, ты – ученая вошь. – Ярда самоуверенно хлопнул Вацлава по спине. – Ну, а Гонзика определим на ремонт, куда его еще, такого недотепу…

Гонзик кисло улыбнулся, преодолевая спазму в горле. Красный лак и хром… А мама теперь накинет на узкие плечи старую шаль и побредет выплакать горе к папиной могиле, что приютилась у самой кладбищенской ограды. Гонзик сжал ладонями виски, будто придерживая волосы: «Мама, мамочка! Теперь уже поздно, ничего не поделаешь, но я… я вернусь! У нас ведь скоро все переменится, я погляжу на белый свет, наберусь ума-разума, а там в один прекрасный день и объявлюсь…»

Речка, бежавшая вдоль шоссе, превратилась в реку, долина расширилась, фабричные трубы, маячившие вдали, приблизились, появились две высокие готические колокольни. А вот конечная остановка трамвая и первые следы войны: заброшенная фабрика, прогнутые траверсы, куски белого бетона, висящие на мертвой, проржавевшей арматуре. А затем вдруг зеленоватый простор широкой реки. Город Регенсбург.

Автомашина остановилась перед зданием, похожим на казарму. Признательной улыбкой юноши дали понять шоферу, что восхищаются его мастерской ездой, но лицо шофера осталось равнодушным. Полицейский провел чехов наверх, в пустую канцелярию, а сам ушел.

– Дунай, – кивнул Вацлав в сторону окна, за которым в послеполуденном солнце ослепительно блестела широкая излучина реки.

Гонзик в волнении прижал нос к оконному стеклу. Когда-то, еще перед оккупацией, его класс поехал на экскурсию в Девин. Ребята должны были плыть на пароходе по Дунаю.

У матери Гонзы не было денег. Как он тогда наревелся! В неукротимом приступе ярости он треснул камнем соседского петуха, а потом удрал в лес и вернулся уже затемно, чтобы не видеть, как хромает несчастный петух…

Водная гладь Дуная серебристо сверкала, теряясь где-то вдали за откосом холма. Гонзик стер кружочек на стекле, запотевшем от его дыхания, и подумал: он пойдет к Дунаю, поедет пароходом куда захочет в десять раз дальше, чем ездили его одноклассники. Гонзик даже закрыл глаза от счастья. Ему чудился аромат необозримых далей, поэзия неведомого.

Вошел пожилой человек в расстегнутой униформе. Ежик седеющих волос над наморщенным лбом придавал ему добродушный вид. На худощавом лице Вацлава отразилось душевное облегчение и умиление, какое бывает у людей, когда после долгой и опасной дороги по неприятельской территории они добираются до своих. Однако серые глаза полицейского комиссара этого не видели: они впились в документы трех перебежчиков.

– Ну-с, так что же? – поднял голову офицер. – Воровство, афера, убийство?

– Вацлав побледнел, гордо выпрямился, встал чуть ли не по стойке «смирно»:

– Мы политические…

– Ach so!^[3] – Мясистая рука погладила ежик надо лбом. – Давно состоите в коммунистической партии?

Вацлав от изумления сглотнул слюну.

– Herr Kommandant^[4], ради бога, как вы могли подумать? Ведь мы эмигрировали от коммунистов.

Круглое лицо чиновника растянулось в довольной улыбке, словно ему удалось остроумно пошутить. Он роздал чехам анкеты для беженцев. Парни засели в углу за столиком. Вацлав переводил, а Ярда и Гонзик пыхтели над ответами.

Полоса солнечных лучей передвигалась по затоптанному ковру, перебралась на стену, а потом и совсем исчезла.

– У нас с утра во рту маковой росинки не было, – вдруг громко сказал Ярда и локтем толкнул Вацлава. – Переведи ему и скажи, что мы явились сюда не за тем, чтобы околевать с голоду.

Вацлав заколебался. Тогда Ярда отпихнул его.

– Есть, essen… – Он два раза выразительно ткнул указательным пальцем в открытый рот.

– Вы получите ужин, господа. Все зависит от вас – чем скорее управимся, тем лучше.

Офицер нажал кнопку звонка. Вошла некрасивая машинистка в блузке с пышными рукавами и безвкусно отделанной вязаной жилетке. Шелковые чулки у нее были во многих местах заштопаны. Полицейский удобно откинулся на спинку кресла.

– Рассказывайте сначала сами: об армии, о коммунистической партии, о тяжелой промышленности, о настроениях населения…

Вацлав нервно расстегнул воротник сорочки.

– Мои приятели слишком многого вам не скажут. Один – автомеханик, а другой – недоучившийся наборщик. В политике они не разбираются.

Полицейский чиновник постучал карандашом по столу.

– Так говорите вы!

Вацлав сжал кулаки так, что хрустнули косточки. Он оглянулся на своих товарищей, вытер ладонью лоб и откашлялся.

– Видите ли, я полагаю, что международное право убежища не связано с допросом, который находится… в явном противоречии…

Комиссар медленно положил руки на стол.

– Вам должно быть ясно: вы хотите получить ужин и вообще двинуться отсюда куда-нибудь дальше. Отказ от информации заставит нас думать, что вы лояльны по отношению к коммунистическому режиму в Чехословакии.

Вацлав выпрямился на стуле.

– Дело не в лояльности. Речь идет… о человеческом достоинстве…

Человек за столом изумленно поднял брови и вдруг рассмеялся. С минуту он хохотал так, что у него тряслась обвислая кожа под глазами. Даже некрасивая женщина за пишущей машинкой фыркнула. Нахохотавшись, следователь отрезал кончик тонкой длинной сигары и закурил.

– Diese Tschechen^[5] – веселый народ. Чем народ меньше, тем высокопарнее он выражается. – Офицер, все еще смеясь, покачал головой и платочком осушил слезы на глазах.

Вацлав сгорбился на стуле. Кожа на его скуластом лице потемнела. Полицейский посмотрел на часы.

– Also los!^[6] Не много воды утекло с тех пор, как вы еще служили в чехословацкой армии. Говорите же, время уходит. Труда, пишите!

Сумерки сгустились. Под окном канцелярии загорелся уличный фонарь. Дым от сигары стлался горизонтальными пластами. Свет настольной лампы, проходя сквозь них, становился оранжевым. Часы на кафедральном соборе пробили девять раз. Комиссар наконец сложил протоколы в ящик стола и поднял телефонную трубку. С тяжелыми головами, голодные, но все же надеясь получить койку на ночь, перебежчики понуро брели по коридору вслед за полицейским. На дворе они машинально направились к легковой машине, стоявшей у стены.

– Wohin denn?^[7] – остановил их охранник.

Он открыл заднюю дверь автофургона без окон. Вдоль стен – две скамьи, тусклая лампочка в потолке.

– Для той машины нет шофера. Вы уж нас извините, – язвительно сказал стражник.

Автомобиль затрясся по неровной дороге, усеянной кое-как замощенными воронками от бомб. Сзади в оконце убегали вспять зажженные фонари. То здесь, то там промелькнет освещенное окно. Над крышами зданий – холодное сияние неона.

У Вацлава разболелась голова. Сказались усталость после перехода через границу, бессонная ночь и нервное напряжение.

– Мы должны принимать действительность такой, какая она есть, – сказал он вдруг без всякого предисловия и прижал ладонь ко лбу. – Убежали мы не только к американцам, но и к их союзникам. Вы ждете, что бывшие судетцы будут нас обнимать? Выселение немцев из Судет было ужасной политической ошибкой.

Шофер стремительно затормозил машину, и они вышли. Длинный угрюмый фасад здания терялся где-то во тьме. У входа стоял человек в серой форме с автоматом. Юноши осмотрелись: в корпусе за высокой стеной неотчетливо вырисовывались симметричные ряды небольших квадратных окон. Все они были темными.

У Вацлава вдруг ослабли колени. Он шагнул к конвойному.

– Я. Протестую!..

– Это вы доложите начальнику тюрьмы. – Полицейский потерял терпение. – Also los! – сурово повысил он голос.

У Вацлава пересохло во рту. «Also los!» Уже второй раз в течение дня прозвучал в его ушах этот грубый повелительный окрик, неразрывно связанный в его памяти с нацистами и оккупацией. Что, собственно говоря, происходит? Люди сменились, а повадки остались прежними?

Караулка встретила арестованных целым букетом застоявшейся вони. Пахло пропотевшей одеждой, пищевыми отбросами, мышами, душным влажным теплом.

Вацлав неуверенно заявил свой протест толстяку в темно-серой куртке, похожему на немецкого железнодорожника.

– Всего лишь пустая формальность, камрады, – ответил толстый «папаша» и почесал голову.

– Мы же имеем право убежища!..

– Никто его у вас не отнимает. Отсидите за недозволенный переход границы и поедете в Мюнхен.

Мгновение недоуменного безмолвия. Только из коридора непрестанно отзывалось нетерпеливое звяканье: кто-то там ритмично позванивал связкой тюремных ключей.

– Дайте нам есть, мы голодны. Переведи ему, Вацлав, – сказал Ярда.

– Ja, um Gotteswillen!^[8] – всплеснул руками старик. – Ужин был в шесть. Мне нечем вас кормить.

Ярда понял.

– Довольно, хватит! – закричал он по-чешски. – Со вчерашнего дня мы в дороге, протопали двадцать пять километров своими ногами, утром в Лайне похлебали черной бурды и с тех пор – с пустым брюхом. Мы хотим жрать, понимаешь?

– Чего он кричит? – обратился старик к Вацлаву. – Вас должны были покормить в Landespolizei^[9]. Они же получают пайки, да еще какие! А я теперь на ночь глядя должен все перевернуть вверх тормашками из-за каких-то трех fluchtling’ов^[10]. – Старик хлопнул по столу книгой учета заключенных и, повернувшись лицом к соседней комнате, закричал:

– Соберите им чего-нибудь поесть!

Из коридора донесся грохот: надзиратель катил на ребре обода бидон; под мышкой тюремный сторож зажал полкаравая хлеба.

– Есть у вас во что налить?

Парни вытаращили на него глаза.

– Перебежчики – и не взяли с собой ни котелка, ни ложки? – укоризненно покачал головой толстяк. – Не понимаю, что вы за люди? Разве у вас едят руками? Я еще не видел ни одного чеха, который бы имел при себе котелок и ложку.

В тепловатом супе плавали сгустки какого-то застывшего жира, однако ребята, усевшись за почерневший, покрытый пятнами стол, принялись хлебать с большим аппетитом. Вацлав начал было резать хлеб, но Ярда нетерпеливо выхватил из его рук горбушку и отломил себе изрядный кусок. Из соседнего помещения приплелись любопытные надзиратели. Они были без шапок, в расстегнутых гимнастерках. Обступили жадно поглощающих пищу чехов. Один из немцев процедил на баварском диалекте:

– Хорошо же, должно быть, в этом коммунистическом раю…

Вацлав перестал есть.

– Не чавкай так, – сказал он вполголоса Ярде.

– Пошел ты… – невнятно проворчал Ярда с набитым ртом.

– Во время еды лучше с ним не связываться, – сказал Гонзик. – У моей бабушки из Круцембурка есть фокстерьер, так к нему, когда он жрет, лучше не подходи: укусит!

Ярда совсем развеселил надзирателей. Он налил себе третью миску похлебки и ел без хлеба: от полкаравая не осталось и крошки. Папаша сунул Вацлаву в руку бумажку с номером камеры.

– Второй этаж. Ступайте!

Они затопали по железной лестнице. Шаги гулко отдавались в притихшем здании. Гонзику казалось, что они перебудят всех обитателей тюрьмы. Странное, леденящее спину ощущение охватило его: впервые в жизни он будет сидеть в тюрьме!

На галерее, тянувшейся вдоль внутренней стены тюрьмы, к ним бесшумно, как дух, приблизился надзиратель в домашних войлочных туфлях. Он взял у Вацлава бумажку, открыл дубовую дверь и, не говоря ни слова, дал пинка ближайшему. Гонзик кубарем влетел в камеру и растянулся на полу.

– Не бесись! – крикнул проходивший по галерее надзиратель. – Это беженцы из Чехии.

– Так бы и сказали, – примирительно пробурчал верзила в войлочных туфлях.

У Вацлава потемнело в глазах, в камеру он вошел, шатаясь, как пьяный. В ней стояло с десяток топчанов, четыре из них не были заняты. В углу кто-то тяжело храпел. В душном воздухе стоял острый кислый запах пота и немытых ног. Едва парни успели осмотреться, как лампочка под потолком погасла. Во внезапно наступившей кромешной тьме перед глазами заплясали и быстро расплылись золотые круги.

– Не двигайтесь! – с дрожью в голосе закричал Гонзик. – Раздавите мои очки!

Слышно было, как Гонзик шарил ладонями по полу. Но вот наконец он нашел свои окуляры. Ощупью арестанты добрались до своих коек. Тьма немного разредилась.

В неясном мерцании отраженного света, который проникал в каземат через два решетчатых оконца, на Вацлава уставились полные ужаса и скорби глаза Гонзика. Его круглый подбородок дрожал мелкой дрожью. По судорожно подергивающемуся лицу медленно текли две крупные слезы.

2

Беглецы стояли в просторном холле здания в Мюнхене: травертин, мрамор, за стеклянной стенкой справочного бюро блондинка с холодным, безразличным лицом манекена… Через широко распахнутую дверь было видно, как снаружи разворачивался автомобиль, только что привезший чехов из Регенсбурга. Машина вскоре исчезла, оставив после себя сизый дымок. Узкие, ввалившиеся глаза Ярды на пожелтевшем лице ожили. Он лихо подтянул штаны на отощавших бедрах и сказал:

– Ну, вот она, последняя ступень в рай. Если мне в этом германском рейхе что-нибудь и понравится, то уж, во всяком случае, не полиция. Это точно.

– Теперь мы могли бы преспокойно, смотаться отсюда, – прищурив глаза, сказал Гонзик, Его тонкие розовые руки, поросшие золотистыми волосками, беспокойно задвигались.

– Без продовольственных карточек, без гроша в кармане, а главное – теперь, когда мы наконец у наших! – Вацлав подошел к окошку справочного бюро, куда сопровождавший полицейский положил их документы.

– Second floor^[11], комната двести пятнадцать, подождите в коридоре, пока вас не вызовут, – протянула девица и сощурилась от дыма сигареты. У нее были длинные ресницы.

Юноши стояли перед ней в изумлении, не в силах отвести глаз от ее губ, густо накрашенных лиловой помадой, светло-русых пышных волос, ниспадавших до плеч, от тонких дужек ее бровей. Ведь их одежда все еще была пропитана стойкой вонью тюрьмы, их уши, казалось, слышали звякание ключей в руке надзирателя, шум воды в клозетах тюремных камер, усиленный великолепным резонансом тюремного здания. И вдруг перед ними лицо кинозвезды. Мир свободы и роскоши! Передовой пост настоящего Запада!

– Полный вперед, boys!^[12] – опомнился первым Ярда и ни с того ни с сего хлопнул по спине Гонзика, выбив столб пыли из его помятого пиджачка. – Надеюсь, старый шакал, ты опять нацепишь свои ржавые кольты, на случай встречи с полицией.

– Я бы с таким койотом, конечно, поговорил бы свинцовым языком, – усмехнулся Гонзик и подхватил под мышку потертый, истасканный портфель.

Небрежной походкой, не спеша двинулись они вверх по широкой лестнице на второй этаж. Ярда и Гонзик с видом людей, умудренных житейским опытом, приобретенным в тюрьме, опустились в мягкие кожаные кресла, стоявшие в белом коридоре. Из какой-то канцелярии сюда долетали звуки джаза, порой заглушаемые стрекотней пишущей машинки. Вацлав тоже удобно уселся и с облегчением вытянул ноги.

– Слава богу, – сказал он, – самое худшее мы уже пережили. Теперь все будет несравненно проще.

Наконец дверь напротив распахнулась. Показалась гладко выбритая физиономия с квадратным подбородком и сломанным носом боксера. Непропорционально маленькая голова сидела как будто бы прямо на широких плечах. Руки были глубоко засунуты в карманы. На минуту спортсмен перестал жевать своими челюстями.

– Здорово, ребята! – рявкнул спортсмен по-чешски.

Гонзик разинул рот от радостного удивления.

– Я здешний transleiter, переводчик. Можете называть меня Франтой. – В мгновение ока он притянул к себе свободный стул и сел на него верхом. – Что, как там Коширже, мальчики? А не знаете ли вы случайно Анку Полцерову, блондинистую шлюху с Нусельского моста?^[13] – Франта протянул парням сигареты, а когда Вацлав отверг их, вытащил серебряную коробочку с жевательной резинкой.

По коридору плавной походкой приближалась девушка с ниткой янтарных бус на шее. В холеных руках – легкая портативная машинка. Девушка равнодушно посмотрела на молодых людей, затем локтем нажала на ручку двери и попыталась ногою закрыть ее за собой, но безуспешно.

– Учтите, – Франта щелчком сбил пепел с сигареты прямо на пол и уставился на свои короткие толстые пальцы с широкими ногтями, – вы поодиночке пойдете на разговор «по душам», как говорят «товарищи». Это будет вроде беседы в отделе кадров. Ну, конечно, – кивнул Франта головой, заметив скептическую улыбку Гонзика, – только немного в другом смысле: то, что там, у коммунистов, вам было бы во вред, здесь принесет только пользу. Наш старик – мировой парень, только вы не вздумайте его водить за нос. – Франта мгновенно вскочил со стула. – Если кто-нибудь из вас меня подведет, мне придется, хотя я этого и не хотел бы, познакомить вас со своими знаменитыми кулаками… – Франта втянул голову в плечи и молниеносно нанес воображаемому противнику сокрушительный удар левой, затем правой рукой и встал в защитную позицию. – Я ведь бывший чемпион Чехословакии в полутяжелом весе! – Франта заржал, как жеребец, продолжая наносить короткие удары, и вприпрыжку, как на ринге, убрался за ту же дверь, из которой вышел.

Из полуоткрытых дверей соседней комнаты донесся девичий смех и английская речь, немного растянутая и шепелявая, – очевидно, девушка была чешкой. Низкий мужской голос передразнил ее, потом оба рассмеялись.

Дверь распахнулась, выглянула девица в янтарных бусах; все еще улыбаясь, она назвала имя Вацлава. Она говорила по-чешски, но с акцентом.

Долгая томительная тишина воцарилась в коридоре. Иногда был слышен стук пишущей машинки, на которой работали где-то близко; издалека доносился меланхолический блюз, приглушенный толстыми дверями. Вот по коридору прошел человек, похожий на еврея, в белом шлеме military police^[14]. И время снова лениво потянулось дальше. Но наконец появился Вацлав. Приятели засыпали его вопросами. К их изумлению, Вацлав попросил сигарету – он, некурящий! – и сломал две спички, прежде чем ему удалось прикурить.

Едва они вытянули из Вацлава два-три слова, как в дверях появилась черная физиономия в пилотке.

– Lunch!^[15]

Ребята не поняли.

– Ам, ам, – оскалил полицейский белоснежные зубы в ободряющей улыбке. – Essen, you understand?^[16]

Они спустились за ним на первый этаж в столовый зал, где уже сидели за столом несколько десятков человек – военных и штатских. Полицейские ели, не снимая головных уборов. Чехам подали сандвичи, черное мюнхенское пиво, бифштекс с яйцом и натуральный кофе.

– Я бы отсюда вовек не ушел! – воскликнул Ярда. – Жаль, что я, остолоп, не умею по-английски, а то пристроился бы здесь переводчиком, заарканил бы ту самую кобылку с длинными ресницами, которую мы сегодня видели в холле.

Приведший их негр обедал за соседним столиком. Вероятно, поэтому Вацлав молчал.

– Ты не хочешь? Давай-ка сюда, – обрадовался Ярда, когда Вацлав вялым движением отодвинул тарелку.

После обеда вызвали Гонзика, а за ним и Ярду. Он пробыл на допросе дольше всех и вышел развинченной походкой, приглаживая ладонями волосы.

– Курите, ребята! – Ярда выложил из кармана горсть американских сигарет.

– Что он от тебя хотел? – спросил Гонзик.

Ярда сквозь облако дыма искоса посмотрел на Вацлава, склонил голову к плечу и прислушался.

– Прекрасный джаз! – одобрительно сказал Ярда и начал отбивать такт.

Однако Гонзик не отставал.

– Так что же он все-таки от тебя хотел?

Ярда в такт синкопам подергал плечами.

– Так себе, ничего особенного… Нет ли у меня на совести чего-нибудь: изнасилования, вооруженного нападения, ограбления. По глазам было видно, что такие проделки ему бы очень понравились. Я признался, что на производстве воровал запчасти к автомашинам и продавал их. «Слабовато», сказал он мне. Вот вам, бедняги! – Ярда бросил ча стол кусок шоколада.

– Nestlée, Swiss made^[17], – с ужасающим произношением по слогам читал Гонзик. – Это ты получил за воровство на фабрике? – спросил он.

Его короткие пальцы с обкусанными ногтями неловко орудовали с оберткой. «Вот это да! Не сравнить с нашими соевыми бобами».

– Что ты еще рассказывал? – вяло спросил Вацлав и отломил кусочек шоколада.

– О Шкодовке^[18] – все. Ее я знаю как свои пять пальцев. О службе в армии тоже доложил, что мне известно. Я же старый служака… – Ярда выпятил грудь и с улыбкой отдал честь. – Жаль только, не всех знакомых коммунистов я смог вспомнить. Сегодня я не усну, ребята, три чашки черного кофе с ромом! Эх, черт возьми, о нашем завкадрами я не сказал ни слова! Этому, если бы до него добрались, следует задать перца… old boys…

Вацлав внимательно посмотрел на Ярду и опустил руку с кусочком шоколада, так и не попробовав его.

– Три чашки кофе с ромом, шоколад, сигареты, – иронически произнес Гонзик, скатывая между ладонями шарик из станиоля. – А мне полковник дал одну сигарету, тебе – вообще ничего, – кивнул он в сторону Вацлава.

– Я ведь не курю, – отозвался Вацлав.

В дверях появилась лошадиная жующая челюсть, а потом и сам Франта. Ярда доверчиво сунулся ему навстречу.

– Вспомнил я, что не назвал еще одного… – начал было Ярда, но поперхнулся. Лицо Франты было строгим и холодным От давешнего добродушия и панибратства не осталось и следа.

– Ну и прохвосты же вы! – презрительно скривил рот Франта. – А больше всего этот недоносок. – Франта ткнул в сторону Гонзика. – Какие же болваны удирают из республики, ужас! Ведь ты, шут гороховый, даже толком не знаешь, чего ради вообще здесь находишься, God damned!^[19] В Чехословакии, мол, почти одни линотипы и очень мало монотипов, а норма для наборщика, дескать, сто знаков в минуту! Чушь! Я сгорал со стыда перед шефом за то, что я тоже чех…

Тишина заполнила коридор. Вацлав не поднимал глаз от стола.

– Скажу вам, мальчики, для ясности: только здесь, – Франта постучал толстым указательным пальцем по столу, – здесь и нигде больше решается ваша дальнейшая карьера на Западе. Никто вас ни к чему принуждать не будет, и если вы глупцы – дело ваше!

Франта встал.

– Сейчас вас отвезут. – Переводчик достал из кармана несколько банкнотов. – Вот вам на первый вечер. Гостиницу и харч мы оплатим сполна за все время, что вы тут будете. Начиная с завтрашнего дня будете получать на карманные расходы. Только не вздумайте, стервецы, на наши деньги подцепить в первый же вечер чего-нибудь от немецкой шлюхи. Утром, точно к восьми, чтоб вы уже позавтракали в гостинице. На допрос и обратно будем вас возить в машине. И поразмыслите о том, что я вам говорил, в особенности ты, трясогузка! – И Франта ткнул Гонзика в живот, однако от этого «дружеского» тумака паренек согнулся вдвое и присел на корточки.

– Good bye^[20], – Франта оскалил в добродушной улыбке широкие, как лопаты, зубы. Вдруг он, как пес, потянул сплюснутым носом и навострил уши, уловив сквозь закрытые двери комнаты ритм свинга. Засунув руки в карманы, Франта двинулся по коридору, шаркая по полу подошвами и покачивая бедрами в такт музыке.

Они вышли. Их овеяло прохладной сыростью, запахом отработанного бензина и истлевших листьев. На улице было много людей в американской военной форме, чавкали шины черных лимузинов. На мокром асфальте отражалась огромная неоновая реклама кинотеатра: вслед за белыми огнями вспыхивали красные, зеленые, фиолетовые. Потом все гасло – и снова: белый, красный, зеленый, фиолетовый…

В вечернем небе вырисовывался контур наполовину разрушенного фасада здания. Окна в уцелевшей части стены – слепые, безжизненные. Высоченная одинокая труба вознеслась ввысь, как карающий перст. Две девицы прошли мимо молодых чехов, за ними потянулся пряный запах дешевой парфюмерии. Девочка с льняными волосами и вздернутым носиком вела слепого человека с лицом, покрытым страшными рубцами от ожогов. Слепцу было не более двадцати пяти лет.

– Эрна! – вдруг громко сказал Вацлав. Девочка недоуменно оглянулась, еще крепче ухватила за руку слепого и ускорила шаг.

– Иди, чего с ума сходишь? – Ярда втолкнул Вацлава в автомашину.

Они сели, утонув в мягком сиденье; в глазах Ярды, сидевшего справа, мигали отсветы рекламы – маленькие огоньки: белые, красные, зеленые, фиолетовые. Автомобиль мягко тронулся с места.

Лицо девочки, которая вела слепого, маячило перед прищуренными глазами Вацлава. Странное дело, случайные встречи здесь почему-то всегда напоминали о доме.

У его сестрички такие же льняные волосы, собранные сзади в узелок. Сейчас Эрна уже спит. Днем она – двенадцатилетняя девица, мальчишки на нее оглядываются украдкой, а ночью она еще спит с плюшевым мишкой в руках. В результате долголетней службы медвежонок лишился половины опилок, животик его опал и сплюснулся, а одна нога стала тоньше другой. Однако этот старый, облезлый мишка – часть ее существа. Эрночка! Сестричка! Теперь он уже не поможет ей решать задачки. Возможно, сегодня перед сном она снова горько плакала, уткнувшись в подушку. «Поплачь, девочка, поплачь! Твой «большой» брат неповинен в том, что у нас на родине студент с клеймом неугодного классового происхождения лишен возможности завершить высшее образование. Ничего, когда ты вырастешь, я уже вернусь с дипломом врача в кармане. Он будет значить немного больше, чем лоскут бумаги, который получают коллеги с безукоризненными анкетами. И от нас будет зависеть, признаем мы или не признаем дипломы отечественных профанированных высших школ. Да, от нас, которые имели отвагу начать борьбу и вступили на тернистую тропу эмиграции. За месяц отсидки в регенсбургской тюрьме вы мне заплатите с процентами, дорогие коллеги с красными книжечками в кармане! Нет, Эрна. Я не должен вспоминать о доме. Все это еще слишком свежо в памяти и жжет сердце».

Вацлав опустил стекло автомашины. Холодный воздух ударил в лицо. Юноша усилием воли заставил себя смотреть на мелькающую, как в калейдоскопе, панораму большого города: витрины магазинов залиты светом, за ними не обремененные покупателями продавцы; бесконечный поток автомобилей и красиво отделанных мотороллеров. На перекрестке перед ратушей – затор машин; вот возвышаются две готические башни какого-то костела с зияющей дырой от прямого попадания снаряда, а вот портал непонятного сооружения в античном стиле. Вацлав наклонился к добродушному шоферу, жующему резиновую жвачку.

– Что это за здание? – кивнул Вацлав в сторону ряда дорических колонн над монументальной лестницей.

Водитель, прищурившись, взглянул на пеструю путаницу неоновой рекламы, потом повернул к Вацлаву широкое сытое лицо.

– Бар «Онтарио», – не переставая жевать, произнес он.

3

Трехсотметровая дорожка в сторону от главного шоссе, полуразвалившийся, опутанный колючей проволокой забор, несколько низких каменных построек, а за ними – ровные ряды деревянных бараков. На эмалированной вывеске, прибитой к столбику возле ворот, надпись: Camp Valka^[21].

Страшное любопытство разбирало молодых людей, пока они ехали в нюрнбергском трамвае и потом в автобусе: как-то будет выглядеть последняя ступень лестницы, которую придется преодолеть на пути к свободе?

Две девушки вышли из ворот им навстречу. Ярда и Гонзик оглянулись: как приятно слушать родную чешскую речь после этой малопонятной тарабарщины! Вацлав был очень взволнован: ведь здесь, на этом клочке земли, временно живет лучшая часть чешского народа, избавленная от плевел, от всякой сволочи и жалких трусов, неспособных сопротивляться коммунистам. Настоящие борцы формируются и закаляются здесь, а всякая мразь и рабские души остались там, в закабаленной стране за пограничными хребтами.

Девичья рука с трауром за розовыми ногтями протянулась из-за барьера и приняла их американские сопроводительные документы.

– Zugang? Willkommen^[22], – сказала она равнодушно, но при виде мудреной прически Ярды в глазах девицы мелькнул огонек одобрения. – Постельные принадлежности имеются, – продолжала она, – но одеял мало. Лагерники, эти дармоеды и грубияны, выменивают их в кабаке «У Максима» на консервы. За кражу одеял выбрасывают из лагеря и сажают за решетку, verstanden?^[23] Девица зевнула во весь рот, откинулась на спинку стула и томно потянулась. Ярда посмотрел на ее упругую грудь и облизнул верхнюю губу.

Немка бросила на барьер три учетные карточки.

– Писать умеете? Это хорошо. А то час тому назад приходил сюда один румын, так тот не умел. Медвидек, отведи их! – крикнула девица в соседнюю комнату и, прислонив к чернильнице зеркальце, пинцетом стала выщипывать себе брови.

Человек, названный Медвидеком, повел их по улице, которая тянулась между длинными бараками.

– Я, чтоб вы знали, лагерный фотограф, а не холуй, и нечего ей делать из меня мальчика на побегушках. – Медвидек оглянулся и сделал какой-то неопределенный угрожающий жест, затем с любопытством окинул взглядом спортивную фигуру Ярды. – Сюда, налево, – подтолкнул он Ярду в поперечный переулок. Здесь Медвидек зашел в один из бараков. – В женских комнатах разрешается бывать только до восьми вечера. Место на нарах найдете сами, а завтра приходите на полицейскую регистрацию. – И Медвидек грязной рукой изобразил, как снимают отпечатки пальцев. На прощание он обнял Ярду за плечи и удалился.

Юноши осматривались в темном коридоре, куда с обеих сторон выходил ряд дверей. В самом конце коридора – окно, за ним быстро сгущались осенние сумерки. Из-за ближайшей двери доносились прерывистые звуки гармоники и детский плач. Кто-то прикрикнул на музыканта, и гармошка замолкла, но ребенок продолжал плакать.