Текст книги "Если покинешь меня"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

– Контролер из кинотеатра, который у моей сестры обманом вытянул половину приданого, выдавал себя за инженера, – Ярда собирал со скатерти крошки, вдавливая их себе под ноготь. – Я не хочу быть несправедливым к Флориану, но он припер меня к стене совсем не по-христиански…

В противоположном конце сада шумно заиграл оркестр.

– И натерпелся же я страха, ребята, а оказалось – все зря. В общем ни о чем существенном речи не идет. От меня потребовали немного. Они люди великодушные, широкого размаха. Куда нам до них! Я получил деньги, одежду, живу на вилле.

Вацлав и Гонзик молчали. Они не знали, что ответить на все это. Оркестр умолк. Лысый толстяк в брюках на подтяжках, сидевший за соседним столиком, поставил кружку с пивом на стол и долго аплодировал музыкантам, а потом ладонью стер пену с усов. Вацлав протянул белую руку, взял Ярду за рукав, пощупал материю и спросил:

– И это тебе дали за то, что… в общем ничего существенного?

– Дурак! – Ярда вырвал рукав пиджака, пригладил обеими ладонями волосы на висках, затем схватил бокал и жадно выпил все вино. После этого он подтянул брюки на коленях, удовлетворенно коснувшись заглаженной складки. – С вами нельзя разговаривать. – Ярда откашлялся. – Ну, что они от меня потребовали? Достать телефонный справочник, проездной билет на поезд, какую-то пустяковину о нашей фабрике, которую знает каждый ученик. – Он остановился и перевел дух. О самом последнем задании – раздобыть в Чехословакии чей-нибудь паспорт – Ярда умолчал. – Вот и все, чтобы вы не думали черт знает о чем!

Гонзик откинулся на спинку стула, а руки положил на край стола, как послушный школьник. Юноша упорно смотрел на пятнышко солнца на рукаве Ярды. «Этот человек, – думал Гонзик, – через несколько дней, возможно, уже будет на другой стороне Шумавы. Почему от него потребовали такую чепуховину? Может быть, он врет? Нет, он не способен так быстро и ловко сочинять…» Возможно, Ярда окажется в Чехословакии на Высочине и, может быть, даже в его, Гонзика, родном городе! Господи… а что, если он там встретит маму? Хотя бы парочку слов он принес от нее, ведь он, Гонзик, не знает, что с ней, здорова ли она, вспоминает ли или возненавидела своего сына. Восемь месяцев он ничего не знает о ней и не узнает, даже если она… Боже, не допусти такого несчастья…

А Ярда настороженно поглядывал на своих приятелей. Упорное молчание, воцарившееся за столом, раздражало его, пробуждало беспокойство. Его комфортабельная квартира, несмотря на то что сами немцы живут еще в подвалах, превосходная жратва и костюмы из дорогого материала. Ведь все это не дают просто из сочувствия к перебежчикам! Этот проклятый голос, который всегда умеет отравить минуты хорошего настроения, снова начал свою разрушительную работу вдруг, неожиданно, когда Ярда меньше всего мог ожидать этого.

Однажды, когда Ярда еще учился ремеслу, учеников повели в театр. Ярду это не особенно заинтересовало. Он думал, что там будут танцевать полуголые балерины, а увидел какого-то доктора Фауста, который отдавал душу черту. Чепуховина! Но теперь в памяти Ярды всплыла эта сцена. Этот человек хорошо жил, был счастлив, богат, любил, а в конце концов докатился до…

Ярда видит свою фешенебельную холостяцкую квартиру с передней, ванной. В жизни ему никогда не снилось такой квартиры. А к ней еще всякое другое… Нет, стоимость всего этого ему придется возместить с большими процентами. Американцы – дьявольские торгаши! Голос на дне его души, голос совести и страха… Как все удивительно устроено в этом мире: одно зло рождает другое, поддашься один раз – и вот уже тянешь целую цепь.

Есть, правда, один выход, так сказать, задняя калитка. Ярда уже много раз об этом думал. Ведь настанет же тот тяжкий день, когда он очутится на родине. При одной мысли об этом Ярда обливается холодным потом, в коленях появляется дрожь, американская сигарета становится противной на вкус. А что, если… Разве не бывает, что такой вот человек, как он, по тем или иным мотивам возвращается с повинной? Строгое наказание – это ясно, хотя Ярда не имеет понятия, сколько лет отсидки полагается за то, что он натворил. К этому еще надо прибавить и те полуоси. Правда, он мог бы кое-чем добиться смягчения приговора. Он немало знает о своих здешних «благодетелях». А все-таки какое из двух зол меньше?

Ярда почти враждебно оглядывает своих компаньонов. Им что? Они теперь сверху вниз смотрят на своего приятеля. Ведь никто из них не попал в такое положение, как он!

Вацлав отодвинул бокал с недопитым вином. Он прижал руки к животу, сгорбился и низко наклонил голову.

– Не следовало есть двух обедов. Мне плохо… – Вацлав попросил дремавшую официантку принести черного кофе.

– Для тебя лучше, если ты по два раза в день будешь насыщаться высокой моралью. – И Ярда криво усмехнулся. – Я не убийца и не грабитель какой-нибудь, не знаю, что вы от меня хотите! – вскрикнул он и резким движением стряхнул с рукава божью коровку.

– Не кричи, кто тебе это говорит? – отозвался Гонзик и с опаской оглянулся на соседний столик, но толстяк в подтяжках обнимал за шею упитанную женщину с лоснящимся носом и, блаженно зажмурив глаза, что-то шептал ей на ухо.

– А в конце концов, – тихо сказал Ярда, сосредоточенно катя по скатерти крошку к краю стола, – где написано, что эти хитрецы, – Ярда щелкнул по дорогому материалу своего костюма, – не напоролись на того, кто хитрее их самих?

Гонзик не успел вдуматься в смысл этих слов. Лицо Ярды вдруг просияло, он неуклюже встал из-за стола. В песке заскрипели быстрые, упругие шаги женщины. Соломенная шляпка, лиловое сердечко губ, приятный низкий голос.

Ярда представил своих приятелей на корявом немецком языке. Ребята смутились. Гонзик хрустнул пальцами, опустил глаза. Потом одной рукой подбоченился, а другой начал обмахиваться, наконец, явно не зная, что делать дальше, вперил взгляд в Вацлава: он вожак, пусть что-нибудь предпримет. Гонзик вдруг вспомнил жену Франца Губера, кто знает, как и почему, но с тем запасом немецких слов, который у него есть, он без особых затруднений с ней объяснялся. Дама вложила в накрашенный рот сигарету, Ярда услужливо зажег спичку, сигарета зажглась с одного боку.

– Я тебе неверна, – игриво напомнила она примету курильщиков.

Ярда удивленно посмотрел на нее. Он с тихой гордостью вспомнил тот момент, когда в первый раз увидел ее. Уже тогда он почувствовал, что она будет принадлежать ему. Счастье всегда на стороне отважных.

Анна, прищурившись, осмотрела гостей за соседними столиками.

– Что поделывает моя старая Прага? – обратилась она к Вацлаву и непринужденно закинула ногу на ногу. – Я была в ней по пути из Карлсбада в сорок первом, когда у мужа был отпуск, oh, eine entzückende Stadt!^[132] Когда я представляю себе, что он теперь в руках коммунистов, я прихожу в ужас. Столько в Праге исторических памятников! Наш Нюрнберг тоже кое-что из себя представлял до того, как его разбили. Он снова будет таким же, когда его возродят, но Прага… Ничего не поделаешь, это надо признать, Прага даст Нюрнбергу несколько очков вперед. Но это не заслуга красных, – рассмеялась она, при этом в уголках ее рта появились ямочки.

Гонзик ловил каждый звук ее баварского говора, он даже наконец отважился взглянуть на нее. Она, несомненно, была намного старше Ярды. На шее уже обозначились первые складки. Верхняя губа немного закрывала нижнюю, что придавало ее лицу раздраженное выражение. Гонзик скользнул взглядом по серебряной брошке на кофточке и, схватившись за очки, побледнел: в центре броши, в граненом орнаменте был вычеканен знак эсэсовцев.

Разговор не клеился. Вацлав временами прижимал локти к животу, лоб у него покрылся потом, – его желудок, давно уже отвыкший от жирной и обильной пищи, теперь причинял ему мучительную боль. К радости Гонзика, Вацлав вскоре поднялся. Он по-чешски поблагодарил Ярду за угощение и по-немецки распрощался с его приятельницей. Ярда встал вместе с ними. Молодой человек был неприятно удивлен внезапным уходом товарищей. Он проводил их до самого выхода.

– Если… если я вам понадоблюсь или вы на что-нибудь решитесь, – он повертел аквамарин на пальце, потом нацарапал свой адрес на автобусном билете.

Парни пожали ему руку и ушли.

Всю обратную дорогу Вацлав молчал. Одно веко у него временами нервно вздрагивало. Только когда они въехали в Нюрнберг, он протянул бумажку с адресом Ярды.

– Хочешь? – спросил он Гонзика.

Гонзик отрицательно покачал головой.

Вацлав без дальних слов разорвал адрес Ярды на мелкие кусочки и, высунув руку в приоткрытое окно, разжал кулак. Клочки бумаги секунду летели вслед за автобусом, затем стали опускаться на мостовую.

Юноши брели по вечерним улицам. Вацлав все еще был бледен, он беспомощно прислонился плечом к фасаду здания и прижал руки к животу. Когда боль чуть утихла и Вацлав отдышался, приятели побрели дальше.

Не успели они сделать и нескольких шагов, как Гонзик схватил друга за рукав – перед широкой витриной стояла Катка. Вацлав споткнулся от неожиданности и остановился. В этот миг Катка повернула лицо в их сторону. Уклониться от встречи было невозможно. Катка подошла к ним, робко посмотрела в лица парней, не зная, что сказать.

– Оставь нас на минуту одних, Гонзик, – шепнул Вацлав. У него мгновенно поднялась мучительная изжога.

Гонзик покраснел и, засунув руки в карманы, медленно побрел к витрине туристской конторы и бессмысленно уставился на большую карту Европы. В его душе бушевало чувство обиды за унижение и гнев против Вацлава.

– Знаю, ты ждешь объяснения, – прошептала Катка так тихо, что он едва услышал ее.

– Какие объяснения? – прохрипел Вацлав. Ладони его вспотели, веко дергалось сильнее. – Не станешь же ты утверждать, что приходила к папаше Кодлу по служебному делу? – закончил он грубо.

Она стояла перед ним бледная, полуоткрытые губы ее дрожали.

– Ты пошла к нему добровольно?! – выкрикнул он.

– Да.

– Ночью?!

Катка хотела что-то сказать, но не смогла и только в ужасе смотрела на его дергающееся веко.

Вацлав глотнул воздух, тошнота подступила к горлу; боль в желудке смешалась с отвращением, в его уме мгновенно мелькнула мысль, что папаша Кодл, это животное, эта слюнявая морда, обладал ею. В глазах у Вацлава потемнело, на лбу выступил холодный пот. Боль и стыд, страшная ненависть и отчаяние ослепили его.

– Ступай туда, где тебе место!.. Иди к таким же, как ты!

Гонзик, оторвавшись на миг от витрины, вдруг увидел, как Вацлав, спотыкаясь, пробирается на другую сторону улицы между мчащимися автомашинами. Вот наконец он достиг противоположного тротуара и, как пьяный, прижался к столбу на автобусной остановке. Вацлава, по-видимому, тошнило, он прижимал носовой платок ко рту.

Катка, ошеломленная, стояла посреди тротуара, мешая прохожим, но ее безжизненные глаза не видели этого. Гонзик взял ее за руку, и она, словно ребенок, послушно пошла за ним. Рука у нее была холодная, бессильная. Низкое вечернее солнце озарило ее посеревшее лицо, и Катка зажмурила глаза; на ее правой щеке видна была знакомая Гонзику ямочка, но теперь она не украшала ее; лицо было поразительно безжизненным.

У Гонзика шумело в голове, ноги его отяжелели, как будто на них надели ботинки водолаза, ему захотелось присесть где-нибудь. Мысли в беспорядке роились в его голове, ему было ясно одно: Вацлав уходил от Катки, спотыкаясь. Гонзик недавно кое-что слышал от него о Катке, но не мог этому поверить, нет, никогда он этому не поверит!

Они брели, куда глаза глядят, мимо развалин старых улочек, сбегавших к реке. Катка безропотно шла рядом с Гонзиком. Вскоре на них повеяло освежающей прохладой. Но от грязной поверхности Пегницы, блеснувшей в просвете между домами, потянуло слабым запахом нефти. Они присели на скамейку в садике на мысе между рекой и фабрикой. Плакучая ива повисла над ними влажным занавесом. Здесь было приятно после знойного дня, а к запахам фабричных отходов они скоро привыкли. Невдалеке перекинулся через реку старый деревянный мост с крутой крышей. На противоположном крутом берегу террасами стояли дома с резными балконами, стройными готическими башенками на углах и множеством чердачных окон. Пощаженные войной дома – все здесь дышало глубоким покоем минувших столетий.

Катка неподвижным взором смотрела на хлопья белой пены, тихо подвигавшейся по грязной глади реки. Гонзик инстинктивно почувствовал, что Катке необходимо помолчать, что между нею и Вацлавом разыгралось что-то важное. Может быть, ему следовало бы радоваться, но лицо Катки беспокоило его. Он с огорчением подумал об утраченной ею спокойной уверенности, которой она так резко отличалась от других обитательниц лагеря. Она, как все в лагере, несла в себе тяжкую ношу, но теперь казалось, что тяжесть ее стала непосильной. За последние несколько дней черты ее лица как-то стерлись, весеннее солнышко слегка опалило его, но это не был здоровый загар, а только крупные темные веснушки, усыпавшие ее щеки и лоб.

И все же ее близость волновала. Голова у него чуть кружилась, а в ногах чувствовалась усталость. Это мозельское вино было отличным! Гонзик до сих пор чувствовал удовлетворение от превосходного обеда. Нет, как ни говори, а сегодняшний день – удачный. И вот он теперь сидит возле Катки, касаясь своим плечом ее плеча.

В отрочестве Гонзик в строжайшей тайне от всех любил представлять себе: во время кораблекрушения на обломках шлюпки спаслись только он и девушка, прекрасная, как богиня. Море выбросило их на пустынный тихоокеанский остров, которого даже нет на картах. На острове растут бананы и апельсины, в первобытных лесах прыгают обезьяны, на лугах пасутся антилопы, И они – спасшиеся от крушения – живут, страстно, безумно любя друг друга, забытые людьми, в полном одиночестве, здесь обрели они свой рай, как новоявленные «первые» люди.

Эта старая, волнующая картина вновь возникла теперь в его памяти. Извилина Пегницы в лучах заходящего солнца – это далекий океан, мыс с печальной ивой – часть девственного леса. Ведь и они вдвоем покинуты и забыты всем светом, неважно, что с настила старинного моста сюда доносятся шаги прохожих. Гонзик с Каткой отрешены от всего окружающего, родина для них еще более недосягаема, чем для тех, кто потерпел кораблекрушение посреди открытого океана.

Детские мечты. Какая наивность! Гонзик горько усмехается своему безрассудству. Со снисходительностью взрослого вспоминает он о долгих часах, проведенных где-нибудь в уединении над захватывающими книгами. Совсем в ином свете увидел он реальные приключения, в которых завяз! Они предстали перед ним без позолоты фальшивой романтики, в виде самой обыденной суровой жизни, в которой никто не скачет на конях, не стреляет из кольтов, но в которой жизнь человека на каждом шагу подвергается опасности! Прожитый здесь год навсегда излечил его от глупых мечтаний, и теперь перед ним стоит навязчивый вопрос: к чему, боже милостивый, приведет в конце концов эта трагическая ошибка?

Но возле Катки он лишался уверенности в себе, приобретенной в тяжелых испытаниях прошедшего года.

Он несмело положил руку на спинку скамейки за Каткиным плечом. До него донесся слабый, чуть пряный запах ее волос. Над безмолвной гладью реки, в лучах заходящего солнца толклись стайки мошек, в их пляске было столько жизни, а он, Гонзик, какой-то вялый, утомленный, от мозельского у него все еще чуть кружится голова. Уединение и остров в океане…

– Катка…

Она, наверное, не расслышала. Ее глаза в последнее время привыкли смотреть в пустоту, а сейчас она вдруг увидела картину: она входит в канцелярию управления лагеря, стучится в дверь кабинета папаши Кодла. Какую внутреннюю борьбу пережила она, прежде чем решилась вновь переступить порог этой комнаты, какое отвращение должна была подавить в себе, прежде чем отважилась взглянуть в лицо этому чудовищу.

– Вы обещали достать мне бумаги.

Электрическая бритва визжала возле его уха. Кодл даже не выключил ее, вынудив Катку повторять просьбу, кричать, чтобы заглушить машинку.

– Делаю, что могу, это не так просто!

Он не учел, что она-то слышит отлично, и тоже кричал во весь голос. Двумя пальцами он натягивал кожу на двойном подбородке и, наклонив кудрявую голову набок, брился. Катка, стиснув кулаки, упорно старалась не взглянуть на курительный столик, на диван, покрытый изношенным покрывалом.

– В таких серьезных делах, девонька, нельзя переть на рожон. Сейчас я не располагаю временем, с минуту на минуту жду приезда инспекции, ты заходи вечером, побеседуем о деталях…

Катка не дослушала и вышла, задыхаясь от страшной обиды и гнева. Она-то воображала, что цинизм имеет какие-то границы! В ее памяти запечатлелось выражение облегчения, отразившееся на его физиономии в момент, когда она взялась за ручку двери.

Катка повернула голову к Гонзику и отсутствующим взглядом посмотрела в его умиленное, как будто бы покорное лицо.

Все потеряла она в этой азартной игре: Ганса, мать, родину, право на труд и, наконец, Вацлава – единственного человека, чей духовный мир внушал ей уважение, единственного, кто теперь мог бы помочь ей выкарабкаться из этой трясины.

Гонзик – славный малый, он, по всей вероятности, поделился бы с нею последним куском хлеба и сердце отдал бы ей целиком, но Гонзик не тот человек, чье превосходство она могла бы признать, а любовь женщины к мужчине должна питаться восхищением, в противном случае она постепенно угаснет, едва лишь минует первое физическое упоение.

– В нашу комнату поселили девушку, – ни с того ни с сего сказала Катка, – ее поймали на границе, она хотела вернуться в Чехословакию. Шесть месяцев она томилась в тюрьме: подозревали, что она была заброшена сюда как шпионка. Теперь, вероятно, тоже смотрят за каждым ее шагом.

Две ласточки-касатки, как стрелы, промелькнули под аркой старинного моста. Белая накипь пены вперемежку с городскими отбросами тихо плыла вдаль.

Катку вдруг передернуло, как от озноба. Она съежилась, будто провинившееся дитя, уткнулась лбом ему в плечо и заплакала громко, неудержимо. Гонзик прижал Катку к себе и коснулся губами ее волос. Пряный запах стал явственнее, Гонзик закрыл глаза, ее округлое плечо вздрагивало под его ладонью. В смятении он целовал ее волосы… Рядом с ним была не созданная мечтами обольстительная женщина, а слабый, несчастный человек. Где вся ее уверенность и сила? Она вся согнулась, и Гонзик не знал, как ее утешить. Рукав его выгоревшего пиджака впитывал все новые и новые слезы. Дикий рой мошек плясал над самой гладью реки.

Две женщины прошли мимо по тропке и с недоумением оглядели сидящую пару, по мосту протопала группа молодых людей, судя по одежде – Halbstarke^[133], как говорил мусорщик Губер, донеслись выкрики и громкий девичий смех, в окне высокого дома напротив ярко сверкнуло отражение последнего луча заходящего солнца.

Катка слегка вздрогнула и встала.

– Пойдем, Гонзик, – сказала она, пряча от него заплаканные глаза.

Они пошли по булыжной мостовой старого города. Гонзик был немного разочарован, но вместе с тем и взволнован. Он взял Катку под руку и чуть-чуть огорчился, что она как будто даже не заметила этого. Они остановились на перекрестке: здесь кончалось средневековье и жизнь делала скачок сразу через четыре столетия: «форды» и «паккарды» катили по асфальту, визжали клаксоны бешено мчавшихся «джипов» американской военной полиции, а на тротуарах околачивались жующие резинку солдаты в гимнастерках цвета хаки.

– Почему решилась вернуться домой та девушка, о которой вы рассказывали?

В феврале она убежала со своим другом, но их любовь не выдержала здешних невзгод. Он бросил ее и завербовался во французский Иностранный легион. А потом девушка получила весть, что он там застрелился.

23

Папаша Кодл, уединившись в своем кабинете, вынул из ящика письменного стола электрическую бритву – вечером придут гости, да и надо же чем-то заполнить служебное время. Но едва лишь машинка зажужжала около его уха, в комнату вошел Капитан.

– Шеф, из нашей комнаты исчезла Ганка.

Папаша Кодл приподнял правую бровь.

– И давно вы пользуетесь ее продовольственной карточкой?

– Она удрала всего два дня назад и захватила с собой чемодан. У нее не хватило благородства оставить свои карточки соседям по комнате.

– А Ирена?

– Ничего не знает или знает, но не говорит.

– Подождем до завтра, генерал-лейтенант, – Кодл обнял Капитана за плечи, – а потом исключим ее из личного состава. Такова жизнь! Овечки приходят и уходят, только старый пастырь дожидается своей последней весны. Пренебрегла, голубка, теплом отцовского очага. С неделю тому назад я снова заметил нейлоновые чулки на ее толстых ножках. Вспорхнула к солнцу, только как бы ей не войти в хронику Валки в роли Икара! – Кодл отсалютовал Капитану двумя пальцами, дав понять, что аудиенция окончена, и снова включил бритву.

После того как в Валке был роздан ужин, в частную квартиру заместителя начальника лагеря пожаловал лагерный врач с женой. Она удостаивала своим вниманием ужины у папаши Кодла всего лишь раз в месяц, да и то без особой охоты. Доктору посчастливилось нанять квартиру в городе, а потому супруга его смотрела на лагерь сверху вниз: там водились клопы! Хотя квартира папаши Кодла была в этом отношении вне подозрений, госпожа докторша никогда не чувствовала себя здесь хорошо. На своем обычном месте под торшером докторша сидела с опаской, в напряженной позе, брезгливо избегая прислоняться к спинке мягкого кресла.

В своей обширной квартире, устланной хорошими коврами и увешанной безобразными картинами, папаша Кодл был щедрым хозяином. Апельсины, ветчина или коробочка сардинок были в то время роскошью для коренных жителей Нюрнберга, а у папаши Кодла всего этого было вдоволь. Поэтому докторша прощала радушному хозяину фарфоровые статуэтки голых женщин во всевозможных позах, которые были наставлены в изобилии по всей квартире. И всякий раз во время визитов папаша Кодл брал докторшу под руку и, хрюкая от восторга, с глазами, влажными от смеха, уводил ее в спальню: на столике для цветов, среди петуний, примул и аспарагусов, на спине коричневого оленя с позолоченными рогами мчалась розовая танцовщица; к ее бедрам были прилеплены панталончики из лилового бархата, полоска такого же бархата целомудренно покрывала ее грудь.

– Эту скульптурку, госпожа докторша, я приобрел лишь затем, чтобы показывать ее вам, – захлебываясь от восторга, говорил всегда папаша Кодл. – Вы теперь, надеюсь, не будете говорить, что я бесстыдник!

И докторша каждый раз немного принужденно смеялась.

Поздно вечером, после того как были рассказаны десятки скользких анекдотов (папаша Кодл был особенно мастак рассказывать еврейские анекдоты), слушая которые пани Ирма неизменно захлебывалась от смеха, докторша, пресыщенная венгерской колбасой, лососиной в майонезе, натуральным кофе со сбитыми сливками, сладостями и дамскими ликерами, наперекор своей привычке развалилась в кресле, забыв о клопах, с тихим сожалением глядела на угощенье, которое еще оставалось на столе.

А хозяин дома, усевшись с доктором в соседней комнате у курительного столика, неуверенной рукой отрезал кончик гаванской сигары. Щуря, как сытый кот, маленькие затуманенные глазки, папаша Кодл стал горько сетовать на судьбу, забыв, что доктор является его подчиненным.

– Трагический удел тыршовского^[134] «вечно в изменении, вечно в движении», друг мой. Я несу в себе вечное беспокойство, неотвязное, как тень, любая девка, как только я ею овладеваю, тут же перестает меня занимать! – Единым глотком Кодл выпил очередной стаканчик, склонил потный лоб на ладонь согнутой руки, а другую откинул в сторону трагическим жестом отставного актера. – Нет, не вознесусь я больше в заоблачные высоты. Я влачусь по жизненному пути с разбитым сердцем. Уподобляюсь затравленному кобелю, рыскающему от одной сучки к другой в напрасных поисках очарования чистой любви. Ваш друг – несчастный человек! – Папаша Кодл широко развел руками и даже прослезился. – Но ведь вы, черт возьми, врач, разве нельзя меня вылечить каким-нибудь впрыскиваньем, что-нибудь вколоть мне.

– Самое лучшее было бы просто заколоть вас, – сказал доктор со свойственной ему прямотой. Он развязал галстук на вспотевшей шее, вытянул толстые, как столбы, ноги и уставился на хозяина скучающим ленивым взглядом.

Папаша Кодл как будто оскорбился.

– Послушайте, раджа из Эшнапура, – Кодл круто изменил тон, – был я позавчера у Зиберта. Как вы, собственно говоря, его лечите? Он цветет и великолепно себя чувствует! Вы, должно быть, решили мне нагадить. Тогда скажите прямо, по-чешски. Вы не поверите, сколько найдется покупателей на стрептомицин и стрептоцид.

– Уважаемый, – доктор выпрямился в кресле и положил руки на подлокотники, тонкая ткань серых брюк натянулась на толстых коленях. Между густыми зарослями волос на запястьях блестели крупные капли пота. – Извольте принять во внимание, что я не идиот. Да и герр Зиберт не дурак. Пациенту проще простого повернуться спиной к доктору, к которому он потерял доверие.

– Никогда он этого не сделает, – рявкнул папаша Кодл. – Зиберт слишком скуп, чтобы платить чужому врачу. Так вы, стало быть, вознамерились добиваться доверия до полного его выздоровления?

– Дайте сюда сифон с газированной водой, иначе я издохну от жажды, – доктор сбавил тон, заерзал в кресле и взволнованно начал теребить бородавку под носом. – Учтите, что призвание врача – гуманизм. Не лезьте в дела медицины, я же не впутываюсь в ваши торговые проделки. Gentleman’s agreement^[135], придет час – вы снимете свою шляпу и поклонитесь мне в пояс!

Папаша Кодл копошился в баре, брезгливо отер о брюки испачканные ликером пальцы и повернулся к доктору:

– Я был бы очень огорчен, если бы этот час пробил через десять лет. Мне также хотелось бы, чтобы вы, милейший, не забывали о том, что должность лекаря в Валке не вполне законна, да и вообще чудом является то, что мне на этом месте удается держать чеха – своего человека…

24

Фасад Восточного вокзала в Париже удалялся и становился меньше за спиной Вацлава. Он почти не замечал усталости после бессонной ночи в поезде. Шутка ли, первая встреча с этим городом городов!

Маленькие кафе с мраморными столиками, выставленными прямо на тротуар, длинные цепочки такси, легковых автомашин «пежо», черные мужские береты, мягкие носовые звуки речи. Сквозь решетку под ногами на Вацлава мгновенно повеяло сладковатой духотой метрополитена; над плетенкой с цветами вызывающе блеснули девичьи глаза; обносившийся человек с усиками д’Артаньяна ловким движением фокусника развернул перед Вацлавом веер порнографических фотографий. Boulevard de Sebastopol^[136].

Тяжелый, душный запах асфальта, бензина и выхлопных газов отступил под дуновением влажного ветерка. Сена. В стекловидную, не подернутую рябью поверхность воды весело смотрится утреннее солнце, а вдали повисли над рекой белые парижские мосты. Куда смотреть, чем любоваться раньше? У Вацлава такое чувство, будто грудь его вздымается выше и дышит он чаще от какого-то торжественного чувства: знакомый крутой взлет готической крыши и массивные дымоходы – ратуша! Он знает это здание по открытке. Родители послали ее ему из своего последнего заграничного путешествия перед войной. Чуть не весь Париж запечатлен на поздравительных открытках, которые в изобилии им присылали друзья и знакомые. Вон там, за рекой, – усеченные башни Нотр-Дама, а в противоположной стороне, окутанный вуалью опаловой дымки, устремился к небу серовато-голубой изящный силуэт Эйфелевой башни.

Сердце билось учащенно. Родители и родственники говорили ему, что в Париже человек начинает чувствовать себя как дома еще на вокзале. И Вацлав теперь переживал радостные мгновения от сознания того, что этот великий город ему уже давно по-дружески близок.

Вацлав, охваченный экстазом, долго бродил по набережной. Наконец в тихую торжественную мелодию, звучавшую в его душе, начал вкрадываться первый фальшивый, скрипучий тон: в кармане точно отсчитаны деньги на обратную дорогу, и ни единого лишнего гроша, даже на ночлег. Один бог знает, чем он будет питаться. Вацлав не хотел об этом думать, когда в Нюрнбергском бюро путешествий ему продали билет и он заплатил шестьдесят марок за четырнадцатидневную визу, выданную по подделанному паспорту Гонзика.

Он по уши залез в долги из-за этого путешествия – задолжал Капитану, забрал все деньги у Гонзика…

Вдруг в шуме улицы ухо Вацлава уловило чешскую речь. Мимо прошли двое мужчин, у одного выбивались из-под берета седые волосы, второй, в кепке и засаленной спецовке, был ненамного моложе. Вацлав быстро догнал их и обратился к землякам с вопросом, где можно найти какую-нибудь работу.

Удивленные мужчины осмотрели Вацлава с головы до ног, обратили внимание на его желтое, измятое после бессонной ночи лицо, на потрепанный галстук.

– Откуда вы явились? – спросил мужчина в спецовке и стал против ветра, чтобы прикурить.

Вацлав увидел на его спине большое масляное пятно. Второй мужчина все смотрел в лицо юноши, уловив в нем явные следы неуверенности.

– Еду… из Германии.

Мужчина в берете скривил губы. Еще раз взглянув на измятый костюм и жалкие полуботинки Вацлава, он спросил:

– Эмигрант?

Молчание Вацлава чуть затянулось. Соотечественники, а не нашлось у них для него и приветливого слова.

– Нацисты – нерадушные хозяева, так вы, значит, пробуете в другом месте?

«Уходи», – подсказывал Вацлаву внутренний голос. Но он стоял как прикованный и нервно теребил шапку.

Мужчина в берете скрестил руки на груди.

– Вы, молодой человек, обратились не по адресу. Оба мы живем здесь двадцать лет. В те годы, когда нам пришлось эмигрировать, буржуазная республика не могла дать нам работы. Мы покинули родину с котомками за спиной, как нищие. Но, слава богу, мы нашли пристанище здесь и уже давно все простили республике. – Мужчина нетерпеливо посмотрел на часы. – В прошлом году мы наконец съездили в Чехословакию в гости и сказали друг другу, что сегодня мы бы ни за что не стали эмигрировать. Гитлеровцы в годы войны казнили моего брата и сожгли родную деревню вот этого моего товарища. Коль скоро вы искали у нацистов защиты от родины, пусть они о вас и заботятся.

Большое масляное пятно на спине у земляка, удаляясь, становится все меньше, вот в солнечном луче заблестели седые волосы на голове у второго соотечественника, потом оба мужчины исчезли в толпе на тротуаре.

Вацлав бредет дальше, задевая плечом прохожих. Монументальный фасад Лувра справа сменила весенняя зелень Тюильри, веселые голоса детей возле прудов с лебедями и белыми моделями парусников. Панорама Парижа постепенно отодвинулась назад, расступилась, и перед взором Вацлава распластался ошеломляющий простор площади Согласия. Юноша поначалу даже глаза зажмурил. Однако сердце Вацлава было холодно. Каиново клеймо беженца пылало у него на лбу; единокровные братья, чешские люди, вдали от родины отвернулись от него! Опасаются меченых…