Текст книги "Если покинешь меня"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Сволочь, не идет! Подай ножовку!

Скрежещущий звук распиливаемого железа неприятно смешивался с завыванием ветра. Ярда напряженно поглядел вдаль на освещенный перекресток, потом в другую сторону, в поле. Ему казалось, что трубки перепиливаются бесконечно долго. Вдруг он затаил дыхание: через перекресток двигалась фигура, даже отсюда виден был огонек папиросы.

– Стой, – тревожно сказал Ярда и опустился на колени у кромки траншеи. – Кто-то идет по главной улице.

Скрип пилы прекратился. Капитан ладонью вытер пот с лица и прислонился спиной к дощатой обшивке траншеи.

– Герой, – сплюнул он в сердцах. – Если бы кто-то шел сюда, Пепек уже давно бы примчался. При таком ветре пилку не слышно и в тридцати шагах. Наше сегодняшнее дело – забава для школьников. Никакого спортивного интереса!

Наконец последняя деталь была отмонтирована. Над краем траншеи появилась правая рука Капитана. Ярда вытащил его наверх. Капитан разделил добычу. Часть положил себе в рюкзак, а остаток – в сумку Ярды.

– Этот кабель обмотай вокруг тела, я иду к Пепеку, – прошипел Капитан.

Ярда сбросил плащ и снял кабель с деревянных козел. Постепенно проходило напряжение, и на сердце становилось легче. Когда Ярда остался один в темном тупике, он, к удивлению своему, начал чувствовать романтическое волнение. Не страх, а глубокая благодарность Капитану наполнила его душу. Когда они вернутся на родину, в новую республику, они до гробовой доски будут друзьями. Ветер приятно овевал его пылавшее лицо. Ярда даже не подумал о том, что ветер нарушает его заботливо уложенную прическу. Наконец кабель был обмотан вокруг тела, Ярда отправился было на перекресток, но споткнулся, ударился коленкой о замерзшую груду глины и, зашипев от боли, вынужден был присесть. Дьявол его побери! Он всегда считал себя ловким, а вот, поди ж, поворачивается, как увалень. К нему приближались приглушенные голоса.

– Так, теперь ты действуй, я свое дело сделал, – сказал Капитан и вытянул из мешка «кошки».

Пепек молча прикрепил их.

– А ты топай на перекресток. – Капитан в шутку ткнул Ярду.

Уходя, Ярда видел, как Пепек, сняв пальто, полез на ближайший столб; через минуту перерезанный провод, падая, просвистел в темноте. Ярда шел к перекрестку, но кабель сдавливал его, как кобра: в спешке он обмотал себя слишком туго и теперь еле дышал. Однако снимать плащ и перематывать кабель ему не хотелось.

Минут через пятнадцать его нагнали соучастники. Капитан, повернувшись спиной к ветру и устроив из воротника щит, закурил. Все трое направились по пустынной в этот час улице в город.

– На следующем перекрестке рассредоточимся. Встреча «У Максима», – пробормотал Капитан, не вынимая изо рта сигареты.

Но вдруг в десяти шагах от угла из боковой улицы вышли две фигуры. Ярда замер: длинные зимние шинели, форменные фуражки, на плечах карабины – полиция! Как слепой, Ярда вытянул вперед руку, колени у него вдруг ослабли, а язык, казалось, стал огромным, мешал дышать, кобра, обвившая грудь, теперь стала сжимать его в смертельном объятии. Конец.

Капитан выплюнул сигарету и направился к патрулю.

– Будьте добры, далеко ли до вокзала?

Старший полицейский, обутый в высокие сапоги, переступил с ноги на ногу.

– Да так, с полчаса пути.

Капитан приподнял рукав над запястьем, на котором не было часов.

– Иисус-Мария, ведь мы опоздаем! Говорил я вам, черти, заведите будильник! Ты когда-нибудь проспишь второе пришествие! – прикрикнул он на Пепека. – Danke bestens^[89] – обратился он на ходу к полицейскому и, ускорив шаг, начал громко по-немецки ругать своих спутников. – Болваны, – кричал Капитан, махая руками, – с вами только свяжись! А ну, веселей двигай ногами, а не то курьерского поминай как звали!

Они чувствовали на своих спинах пронизывающие взгляды, ожидали свистка, требования остановиться. Каждый из них лихорадочно думал, что он в таком случае будет делать. Секунды казались бесконечно долгими. Сердце Ярды готово было выскочить из груди. Еще двадцать шагов – и он свалится наземь, кобра его задушит. Но в этот момент он услышал чешские слова Капитана:

– Только ты, сопляк, не вздумай обернуться!

Наконец они вышли из поля зрения полицейских. Капитан с облегчением закурил новую сигарету.

– Ну, сегодняшняя затея приобрела наконец некоторый спортивный интерес. – Капитан сильно затягивался, но сигарета не разгоралась. – Тьфу ты, проклятая! – Он вытер платком вспотевший лоб и так и оставил шапку сдвинутой на макушку.

– Теперь нам уже ни к чему расходиться. В крайнем случае, если встретим другой патруль, повторим тот же прием, – осклабился Пепек и поправил под пальто обмотанный кругами провод.

Ярда только теперь почувствовал некоторое облегчение. Крепко прижатая к телу обмотанным кабелем, мокрая от пота рубаха начала холодить спину. Где-то далеко два раза пробили башенные часы, и сразу же откуда-то донесся протяжный гудок электровоза.

Но, наконец, они оказались в шумных, прокуренных, теплых стенах трактира «У Максима». Здесь они себя почувствовали, как в родной гавани после бурного, полного приключений плавания. Генерал в белом фартуке уже спал. После полуночи посетителей было немного, и с ними управлялась одна официантка. Приятели жадно отхлебывали из чашек горячий кофе с большой дозой рома, чувствуя приятную усталость и удовлетворение. Один за другим они поднимались и уходили в чулан за баром. Там сгружали добычу. Капитан зашел туда последним.

– До утра, – шепнул он официантке и в завиток ее прически всунул скатанную пятимарочную кредитку.

Она согласно кивнула, зашла в угол чулана, подняла деревянную крышку люка и, зевая во весь рот, ногою сбросила все в погреб. Раздался страшный лязг железа, скатывавшегося по ступенькам деревянной лестницы, но никто из гостей не обратил на это никакого внимания.

– Будем закрывать, друзья! – сказала она через четверть часа, опершись локтями об их стол. При этом длинный нос Ярды чуть не очутился в вырезе ее платья.

На улице их пробрала дрожь. Шаги гулко раздавались в тишине, мороз щипал лица. Было очень неприятно оттого, что они снова очутились на улице. «Затравленные мы, – осенило Ярду. – Гонят нас, как бездомных псов, и даже несколько марок в кармане не помогают!» Домой в лагерь идти было нельзя: у ворот их наверняка заметят, а завтра может явиться полиция на розыски.

– Пойдем к «Гитлеру», – предложил Пепек и напялил шапку поглубже на уши. – Там открыто до четырех.

Вскоре они остановились перед аркадой средневекового дома, над центральным сводом которого висел поблекший транспарант, освещенный изнутри одной лампочкой. Конец надписи был нечетким: «У круглого стола». У противоположного тротуара стояла мусороуборочная машина. В распивочном зале горизонтальными слоями висел густой дым. В углу группа картежников хлестала картами по столу. Некоторые игроки были в кожаных фартуках мусорщиков. Напротив над рюмкой зеленого абсента сидела некрасивая женщина с невыразительными глазами и нечистой кожей. Ее партнер, на полголовы ниже, чем она, напряженно тянулся к ее уху и что-то настойчиво шептал. На распивочную стойку облокотились двое мужчин. Один был в короткой кожаной куртке и тирольской шляпе.

Трое вошедших сели возле печки. Хаусэггер за стойкой, могучий и мрачный, пошевелил черными усиками.

– Три чая с ромом, – забывшись, сказал по-чешски Ярда.

Мужчины у стойки обернулись и устремили на него удивленные взгляды.

– Tee mit Rum^[90], – поправил его Пепек.

Капитан снял пальто и стер с него остатки желтой глины, налипшей в траншее. Чай распространял приятный запах, дрова в печке потрескивали, морозные узоры на широком окне усиливали ощущение тепла и уюта. У Ярды от усталости слипались глаза, и он начал клевать носом. Задремывая, он все же заметил, что один из мужчин, стоявших у стойки, придвинул стул и подсел к их столу.

– Ну вот видите, ребята, – в полусне услыхал Ярда немецкие слова, – земляки в конце концов всегда встретятся. То-то радости у вас было, что вы скинули нас со своей шеи, но вот и вы тоже здесь.

Говоривший был сильно навеселе, он с трудом ворочал заплетающимся языком, растягивая каждое слово, и морщил лоб, чтобы приподнять отяжелевшие веки. Пьяный обнял Пепека за шею.

– Придет время, мы снова будем смотреть на Снежку^[91] и крутить шашни с девчонками «У шести бедер» в Траутэнау. Будьте спокойны, ребята, мы не хотим всей вашей республики, нам на нее начхать. Венцель Якш^[92] не Гитлер. У него здесь кое-что имеется, – говоривший согнутым пальцем стукнул себя по лбу. – Мы возьмем Судеты, нам чужого не надо, мы ведь не какие-нибудь воры. – Судетец взмахнул правой рукой и нечаянно дал Пепеку подзатыльник. Пепек резко отбросил его руку.

– Не трогай его, – по-чешски скороговоркой пробормотал Капитан, потягивая из чашки.

– Извольте в Нюрнберге говорить по-немецки, – сказал мужчина, одетый в кожанку, и резко стукнул рюмкой по стойке.

– Буду говорить, как меня мать учила! – вспыхнул Пепек.

Мужчина в кожанке сощурил глаза и скрестил руки на груди.

– Восемнадцать лет я хожу в этот кабачок, и всегда тут говорили по-немецки. В свое время здесь зародилась лучшая эпоха немецкой истории. Жаль тех времен, понимаешь ты, bohmischer Schuft!^[93]

– Lass das^[94], – Хаусэггер протянул руку, стараясь успокоить давнего клиента, а другой погладил свой здоровенный затылок. – За чай – три шестьдесят, – сказал Хаусэггер чехам и подтянул штаны.

Дремоту с Ярды как рукой сняло. Игроки в углу оставили карты.

– Мы не можем ввязаться в драку по многим причинам, – приглушенно сказал Капитан и тронул Пепека за плечо.

– Разговаривайте по-немецки или убирайтесь отсюда! – закричал мужчина в кожанке и порывисто сдвинул свою охотничью шляпу со лба на затылок.

– Тебе вожжа под хвост попала? – спросил один из игроков, седой, подстриженный под ежик человек. – Чего ты к ним привязался? Может быть, хочешь, чтобы они тебе «Хорст Вессель»^[95] спели?

– Лучшая эпоха немецкой истории. Х-хе! – иронически усмехнулся его сосед, маленького роста человечек с лицом, усеянным рябинками от оспы. – Эта эпоха действительно началась в Нюрнберге, но здесь же, к счастью, она и кончилась. – Он закатил желтоватые глаза, жестом изобразил петлю на шее, подтянул воображаемую веревку, высунул язык и поник головой.

– Большевик! – Слюна так и брызнула изо рта мужчины в кожанке.

Рябой человечек вскочил, но сосед с ежиком удержал его.

– Господа, бросьте все это к чертовой матери! – Хаусэггер ерошил пальцем свои усики. – Платите три шестьдесят и сматывайтесь, ребята.

Трактирщик вышел из-за стойки и нетерпеливо протянул ладонь.

Они расплатились. Заступившийся за них мужчина, припадая на одну ногу, сделал в их сторону три неуверенных шажка и прислонился широкой спиной к стене. Некоторое время он испытующе глядел на трех беженцев. Лицо его было напряженным.

– Этого вы искали? – спросил он, покусывая сигарету. Взгляд у него был по-мужски прямой, но усталый, вблизи была заметна пыль, засевшая в глубоких складках вокруг строгого рта.

Он отдувался, желваки перекатывались под кожей лица.

– Вам хорошей взбучки не хватает.

Они не понимали, куда он метит.

Мусорщик затоптал окурок грубым ботинком. Черным ногтем соскреб с брюк засохшую грязь.

– Что вы можете возразить, если я скажу, что знаю многих немцев, причем они вовсе не судетцы, которые хоть сейчас переселились бы из Нюрнберга в Чехословакию, если б это было возможно.

– Это зависит от политических убеждений. Нам милее свобода, – подумав, сказал Капитан хриплым голосом.

Мусорщик резко оттолкнулся от стены, прошел к своему столу, накинул на шею шарф и начал надевать запыленное, заплатанное пальто и поверх него кожаный фартук.

– Говорил я, чтобы мы не ходили в этот бордель, – бросил он своим друзьям. Мусорщик провел пятерней по своему ежику и снова метнул возбужденный взгляд на чехов. – Такой уж я старый болван, – ворчал он себе под нос. – Всегда во все впутываюсь, а потом мне это боком выходит! – Он нахлобучил круглую кожаную шапку без козырька и уже больше не обращал внимания на чехов, выходивших из заведения.

В дверях Капитан и его товарищи нос к носу столкнулись с поздним посетителем – запыхавшимся человечком в шубе, с круглой головой и седой шевелюрой. Его покрасневшие на морозе щеки были пронизаны сетью фиолетовых жилок.

– Герр Кроне! – просиял Капитан. – Поистине, на ловца и зверь бежит! На минутку! – Капитан за рукав оттащил его к столику у самой двери. – Десять вентилей двухдюймовых, несколько фитингов, трехфазовый кабель высшего сорта! И еще этак метров двести провода. Сколько? – скороговоркой, но приглушенно высказал Капитан.

Кроне вытащил из жилетки свою серебряную луковицу-часы, но не посмотрел, сколько времени.

– Мой бог, что значит – сколько? Дайте хотя бы взглянуть.

– Кабель новый. Сами убедитесь в этом. В одиннадцать «У Максима», идет?

Мужчина в расстегнутой кожанке потянул трактирщика за рукав.

– Слышишь, как шпарят по-немецки? – И он прищурил глаза с победной улыбкой. – Да только с еврейчиком. – Он снова нахмурился. – Надо было истребить и тех и других. Эх, назначили бы меня на месячишко министром! Donnerwetter!..^[96] – Он влил себе в глотку остаток спиртного из рюмки.

Три приятеля вышли.

– Прощелыга! – процедил сквозь зубы Капитан. В морозном воздухе был отчетливо виден парок, слетавший с его губ. – За все чохом Кроне предлагает двести сорок марок, и то еще при условии, если провод будет медным! – Он на ходу поднял воротник, засунул руки в карманы.

У него перед глазами возник ежик седых волос, обветренное, пропыленное лицо. Самый обыкновенный мусорщик и тот сказал ему: «Вы заслужили…»

Капитан, ссутулившись, шагает навстречу резкому ветру. Чего ради впутался этот человек? Покрытый пылью рабочий, ну да, ведь на улице у дверей стояла мусороуборочная машина. Он видел в них только беженцев и не мог знать, что они к тому же и воры.

Впервые за долгое время какая-то непонятная тоска сдавила его грудь. Он взглянул на своих спутников. Ярда – новичок в лагере, но даже по лицу можно представить себе его дальнейший путь в Валке. За ним топает Пепек. Убийца.

Капитан вдруг зябко передернул плечами. Он глубже втянул голову в воротник пальто, ладони в карманах сжал в кулаки – не помогло. Сильно зажмурился – опять напрасно; перед его глазами возникло милое личико девочки с большими доверчивыми глазами, и столько в них светилось безграничного восторга! Отец – это все: самый большой, самый лучший человек на свете. Образец, недостижимый пример, бог… Бесси, твой отец сегодня…

Конец мая тысяча девятьсот сорок пятого. Летна^[97], нескончаемый поток автомашин, танков, мотоциклов. На одном из грузовиков – он сам, капитан, с остатками своего поредевшего подразделения. Цветы, флажки, приветствия, поднятые руки, восторженные лица – Прага встречает Чехословацкую западную армию.

Рузыньский^[98] аэродром два месяца спустя, молодая жена с ребенком на руках. Ее немного неуверенные, боязливые глаза, в которых видно душевное облегчение оттого, что Прага по сравнению с Лондоном не оказалась каким-то непостижимым «Востоком».

Начало новой жизни, молодая семья, впереди – будущее, большое, ясное, мир во всем мире и самые прекрасные надежды.

Ледяной ветер, захватывая дух, заставляет прищуривать глаза, так что моментами Капитан идет, не видя пути, по памяти. Но страшнее внутренний холод. Нет, нет, надо преодолеть эту внезапную, непонятную слабость. Он думал, что уже давно завершился в нем процесс морального разложения бывалого воина, героя и превращения его в законченного циника. Должно быть, заговорили какие-то остатки совести. Ведь и в сгнившем, трухлявом дереве иногда остается кусок здоровой древесины, но все равно из него уже нельзя построить ничего надежного, основательного.

Над небольшой долиной забрезжила узкая желтоватая полоска зари, над ней висело затянутое тучами небо.

Валка.

Они разошлись. Ярда возвращался первым. Усталость от бессонной ночи и пережитые волнения валили его с ног, резиновый плащик не грел, уши замерзли, и он всей душой стремился к своим нарам. «Восемьдесят марок, – устало думал он, – за целую ночь тряски. Не так уж много, но и не мало. Те – рядовые лагерники – за восемьдесят марок должны торчать в Валке семь месяцев! Подожди: пять марок официантке за то, что спрятала краденое, плюс расходы «У Максима» и у «Гитлера», да еще неизвестно, насколько завтра сбавит цену еврей, ведь провод-то определенно алюминиевый. Но во всем придется положиться на Капитана, он лучше всех говорит по-немецки».

Ярда незамеченным прошел через проходную: дежурный пропускал автомашину с хлебом. Теперь он брел по лагерной улице. Перед стоявшим на отшибе бараком на невысоком флагштоке трепыхался словацкий флаг. Внимание Ярды привлекла свежая надпись на фасаде, сделанная большими неровными буквами по-словацки: «Чехам и собакам вход запрещен!»

16

Все в комнате уже давно улеглись спать, только у окна беспокойно скрипели нары Баронессы и временами оттуда доносился слабый дребезжащий звук.

– Капитан, – проскрипел во тьме ее несмелый шепот.

Никакого ответа.

Она затаила дыхание, загадочный звук над ее головой повторился снова, умолк и повторился опять. Баронесса на ощупь нашла шлепанцы, халат, прошлепала к нарам Капитана и начала теребить его.

– Капитан! – шептала она плаксиво. – Я не могу спать, что-то позванивает над моей головой, как нечистая сила.

– О господи, черт вас дери! Мне снился сон о девушках. – Он так сердито повернулся, что нары едва не развалились.

Как раз в этот момент вернулась Ирена. Она пришла сегодня раньше обычного и, как всегда, не зажигая света, стала пробираться к своим нарам, но в середине комнаты за что-то запнулась и выругалась. Потом включила свет. Поперек комнаты, невысоко над полом, был натянут шнур, привязанный к вязальной спице, воткнутой в оконную раму за изголовьем Баронессы. Другой конец шнура тянулся к нарам Бронека.

Поднялся переполох, Баронесса громко возмущалась. Штефанские проснулись и, узнав, в чем дело, устроили ночную экзекуцию. Бронек неистово визжал под карающей рукой отца. Сама Баронесса в конце концов заступилась за мальчика.

Утром мамаша Штефанская долго теребила кучу тряпья на верхних нарах.

– Бронек, в школу! Вставай, кофе остынет.

Но вихор рыжеватых волос был неподвижен. Штефанская решительно поднялась на ступеньку лесенки и резким движением сорвала одеяло с сына. Мальчик лежал, скорчившись на боку, веснушчатое лицо было заплаканным, одной рукой он крепко держал свой паровозик, другую руку прижал к паху.

– А ну, выползай из логова, хулиганить умеешь…

Бронек хныкал, что у него болит живот.

В голосе мамаши Штефанской была жалоба, адресованная всем присутствующим.

– Помрет он когда-нибудь от обжорства. Набивает себе живот свежим хлебом, хотя знает, что от него пучит.

Капитан добавил в кофе свой сахар.

– Бессмыслица, – сказал он. – От вчерашнего хлеба живот не может болеть утром. Надо, наконец, его обследовать. Кто знает, что с парнем. – Капитан встал, поднялся на нары, положил ладонь мальчику на лоб. – Да он горячее нашей печки. Гонзик, беги в здравпункт за доктором.

Гонзик помчался, не сказав ни слова и не допив кофе. Вскоре он вернулся.

– Доктор в Нюрнберге, наверное, придет сестра.

Часа через два соизволила явиться сестра, толстая, хмурая. Под мясистым носом у нее чернел густой пушок.

– Так что тут у вас стряслось, рыцари? Кто из вас поднял панику, словно мальчишка вот-вот отдаст богу душу? А у меня там народу полная приемная. Ах да, вот он и был у меня, этот очкастый! – И она победно протянула руку в сторону Гонзика. – Так чем ты объелся? – Она сунула Бронеку под мышку термометр и оттянула веко. – Покажи язык! Да у него высокая температура, господа. Живот болит? Где болит?

Бронек стыдливо зарделся, когда эта чужая тетя без всяких церемоний задрала ему рубашку: он отвернулся и крепко сжал губы.

Капитан брезгливо глядел на толстые, как столбы, ноги сестры, стоявшие на боковине нижних нар; от ее подметок отпал кусок грязи величиною с ладонь.

– Скорее всего это аппендицит, – нетерпеливо заметил Капитан.

– Вы доктор? – резко повернулась она.

Капитан молча начал править бритву.

– Занимайтесь своим делом и не впутывайтесь в чужие! Тут болит?

Мальчик вскрикнул.

Она опустилась на пол, стряхнула термометр и задумчиво поправила белую шапочку на голове.

– Это, может, и аппендицит, но санитарную машину вызвать я не имею права, это может сделать только сам врач. Он вернется, вероятно, к обеду.

Родители Бронека, услыхав разговор о санитарной машине, начали метаться по комнате. Поляк схватил ремень для правки бритвы, который держал Капитан.

– Его в самом деле надо положить в больницу? О святая троица, а что будет, если именно теперь придет разрешение на выезд, а что, если… – Он мотался возле нар, бесцельно перекладывая вещи, переругиваясь с раздраженной женой.

– Вам теперь нужно думать не о выезде, а о том, как отправить ребенка в больницу!

Но поляк растерянно топтался на месте и дергал себя за волоски в носу. Капитан, наконец, махнул на него рукой, положил бритву на нары и вышел из барака. Вскоре он прибежал запыхавшись.

– Быстрее одевайте Бронека, попутный грузовик подвезет вас до города!

В углу у дверей возникла паника. Мамаша Штефанская прежде всего занялась собой. Она намотала на голову шерстяную шаль, закрыв ею рот, а концы туго завязала под подбородком. Только после этого она начала одевать Бронека. И Мария, ослабевшая и пожелтевшая от долгого лежания, спустилась с нар и стала натягивать чулки.

– У меня прорвался чулок. Не могу я ехать с дыркой на пятке, – хныкала она, покашливая и возясь с иголкой и ниткой.

– Пошевеливайся, гусыня! – крикнула Штефанская на дочь и трясущимися руками завязывала в узелок пару белья для Бронека, а заодно и жестяную банку из-под консервов.

– Это уж ни к чему, оставьте банку, в больнице ему дадут тарелку, – посоветовал Гонзик.

От главного склада к бараку подъехал грузовик.

– Паровоз мой! – канючил Бронек, глаза его блестели от высокой температуры. Паровозик тоже завернули в узелок.

Грузовик у крыльца, не переставая, гудел.

Папаша Штефанский напялил шляпу с полинявшей, засаленной лентой, вокруг шеи намотал тоненький красный шарфик и еще в комнате поднял воротник черного пиджака.

– Нате, наденьте, вы скоро вернетесь, а я подожду! – Капитан подал Штефанскому свое пальто.

Длинному поляку оно достигало только до колен, а рукава доходили до локтей, но все же в нем было теплее, чем в одном пиджачке. Штефанский в суматохе забыл даже поблагодарить. Он схватил закутанного в одеяло Бронека в охапку, но мальчик что-то настойчиво просил, указывая рукой на свою постель. Штефанский заворчал, но все же понес ребенка обратно к нарам. Бронек пошарил в дыре сенника и вытащил оттуда блестящий стальной шарик.

Наконец все выбрались наружу. От административного барака приближался папаша Кодл. Семья, не обращая на него внимания, возбужденно устраивалась в кабине грузовика; вдруг мамаша Штефанская вытаращила глаза на свои ноги: она стояла на мерзлой земле в одних чулках. Она была не в состоянии произнести хотя бы слово, и только подбородок ее мелко дрожал. Ее охватило такое чувство, будто все несчастья этого мира обрушились на нее.

– А почему вы едете всем скопом? – бодро спросил папаша Кодл, одетый в большую овчинную шубу. Он сдержал себя, чтобы не покатиться со смеху. – Мамаша, вы забыли обуться! – попытался он заговорить по-польски.

Штефанская заморгала веками воспаленных глаз и, переступая с ноги на ногу, так как стоять на мерзлой земле было холодно, указала озябшими руками на мужа.

– Он продал ее ботинки, – вполголоса сказал Гонзик, стоявший около барака.

Папаша Кодл был ошарашен. Его рука два раза подряд потянулась к серьге в ухе и оба раза как-то неловко возвращалась с полпути. Кодл нерешительно топтался на месте, как медведь. Он приподнял свою бесформенную широкую шляпу, потом снова нахлобучил ее.

– Подождите здесь! – крикнул он и необычно быстрым шагом пошел к складу. – Не стойте на земле, зайдите в барак, черт возьми! – обернувшись, крикнул он Штефанской.

Шофер ворчал и ругался, но в шуме и гаме его никто не слышал. Появился запыхавшийся папаша Кодл, в руках он нес пару новеньких грубых башмаков. Штефанская бросилась к ним, как ласка. Усевшись на ступеньки, она обулась и со счастливой улыбкой следом за Марией забралась в кабину, усадив Бронека к себе на колени. Мужа, которому в кабине уже не было места, выгнала в кузов. Грузовик наконец поехал; сначала он трясся на ухабах проселка, затем свернул на главную улицу лагеря, ведущую к воротам. Половина населения одиннадцатой комнаты стояла перед бараком, молча провожая глазами грузовик, пока он не скрылся из виду. Папаша Кодл робко покосился на кучку невеселых людей, засунул руки в карманы шубы, внезапно и непонятно чего застыдился и ушел.

Плохие рессоры грузовика не смягчали тряски, от этого боль в животе у Бронека усилилась. Мальчик расплакался, прижимая одной рукой пах, а другой судорожно вцепился под одеялом в свои игрушки. Затем, вспомнив, он нащупал брючный карман и проверил, там ли ножик с жестяной ручкой в виде чешуйчатой рыбки. Ножик лежал в кармане. Боли в животе опять ослабли.

– Куда везти? – прокричал шофер Штефанской и стремительно закрыл окно.

Она что-то затараторила по-польски, но немец не понял ни единого слова.

– Санаториум, – пришло наконец Марии в голову международное слово. Девушка с облегчением вздохнула, когда шофер кивнул головой.

Путь казался ей бесконечным. На мостовой разбитого старого города машину швыряло во все стороны, потом они долго ехали по гладкому асфальту широкой улицы, в конце которой были каменная башня и старинные ворота. Наконец заскрежетали тормоза, и машина остановилась. Штефанская с детьми вышла из кабины. Продрогший Штефанский неуклюже выкарабкался из кузова. Он усердно тер свои посиневшие уши и притопывал рваными суконными ботинками. Шофер двумя пальцами отдал честь и уехал.

Польская семья вошла в вестибюль белого дома, стоявшего за садовой оградой, здесь было тихо и тепло, красные ковровые дорожки тянулись куда-то вверх по лестнице, слабый запах карболки щекотал ноздри. Из-за большой стеклянной двери вышла монахиня в очень широком накрахмаленном белом чепце сестры милосердия. Она удивленно посмотрела на пальто поляка, на его небритую физиономию, обратила внимание на новые грубые ботинки мамаши Штефанской.

– Вас напрасно сюда прислали, – как можно ласковее сказала она. – Здесь Privatsanatorium^[99], тут за лечение платят деньги.

Штефанский понял. Он вытянул из кармана бумажник и начал на ладони раскладывать свои ничтожные сбережения.

– Нет, нет, – завертела головой монахиня, – поезжайте в городскую больницу, за ваше лечение там заплатит отдел социального обеспечения. Allgemeines Krankenhaus; запомните хорошенько.

Они отправились в путь. Штефанский быстро вспотел. Бронек был тяжелый. Мать шла как во сне, каждую минуту поглядывая на свои прекрасные новые ботинки. Сердце ее наполнялось тихой благодарностью.

– Swieta Panno nad Pannami, matko laski Boiej^[100] – тихо бормотала она, – ты удостоила свою покорную рабу великим счастьем, которое я не знаю чем и заслужила… Сотвори еще благодеяние, пусть Бронек выздоровеет раньше, чем придут бумаги на выезд в Канаду. Rozo duchowna, matko najczystsza^[101].

Они доплелись до третьего угла. Штефанский, тяжело отдуваясь, посадил мальчика на выступавший край фундамента, чтобы перевести дух.

– Jak mowila ta abatysza?^[102] – Штефанский тыльной частью ладони вытер лоб. – Больница, но какая?

Его спутницы не могли вспомнить. Марию на морозном воздухе терзал кашель, лицо ее стало серовато-желтым. Девушка терялась в городском шуме. Трамваи, бесшумно проплывающие автомобили, незнакомые униформы – все это было новое, ранее неведомое, волнующее.

– Больница, а не санаторий! – Штефанский схватил случайного прохожего за рукав. Тот посылал его обратно, в сторону санатория. Поляк вертел головой, чертыхался на непонятном силезском наречии, доказывая, что он уже там был, размахивал руками. Наконец тот понял и показал дорогу в больницу.

Но в больнице был неприемный день. Штефанские отказались уходить. Мать с Бронеком на руках решительно уселась на лестнице. Сам поляк тем временем ругался с дежурным вахтером. Тот, в свою очередь, не оставался в долгу.

– Вам нужно идти к францисканцам. Там сегодня принимают, поймите, наконец, не готтентот же вы. Это за храмом святого Себальда, и не задерживайте меня, идите себе, милейший!

Бронек тихо стонал, щеки его пылали от жара, мальчик стучал зубами и облизывал пересохшие губы. Штефанскому и в голову не пришло поймать за рукав кого-нибудь в белом халате и заставить его хотя бы посмотреть, в каком положении мальчик.

Вместо этого они снова побрели по городу. Штефанская вдруг почувствовала, что новые ботинки сжимают ей ноги. Такие прекрасные ботинки из прочной кожи! Но именно эта их особенность никак не соответствовала ее изуродованным щиколоткам. Штефанский от усталости не мог идти дальше. Вся семья уселась отдохнуть на кромку тротуара. Мамаша Штефанская наполовину вынула ноги из ботинок. Ох, какое это было облегчение!

– Если бы вот теперь здесь шел Казимир, – сказала Мария мечтательно и закашлялась.

– Ты глупая гусыня! – сказала мамаша, почувствовав ненависть к своим собственным ногам.

Светло-голубые глаза Марии начали всматриваться в лица молодых мужчин, проходивших по тротуару. Но они, едва на нее взглянув, равнодушно отворачивались. В этой больной девице не было ничего, что хоть в какой-либо степени могло вызвать к ней интерес.

Родители сидели на тротуаре, как цыгане. Мария стыдилась их. Она с тихим восхищением стала рассматривать выставленные в витрине нейлоновые сумочки. Потом, глядя в стекло большой витрины, как в зеркало, поправила голубой берет на голове, кокетливо взбила белокурые локоны, повертела головой туда-сюда, осталась не особенно довольна собой и, наконец, повернулась спиной к своему собственному отражению в стекле. Мамаша вытащила из кармана кусок сухого хлеба и попыталась покормить Бронека. Он отказывался, отмахивался и чуть не выбил хлеб из ее рук. Тогда мать стала сама жевать, глядя отсутствующими глазами на уличное движение, но потом опомнилась и остаток хлеба отдала Марии.

И опять уныло потащились они по городу, останавливая прохожих и расспрашивая. Теперь они шли по правильной дороге, но их остановки для отдыха становились все чаще и чаще. У Штефанского от усталости начало колоть в боку, моментами он терял надежду, что они вообще дойдут когда-нибудь до этих самых францисканцев. Отец передал ребенка жене.