Текст книги "Если покинешь меня"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

– Этот!

Штатский протяжно свистнул, полицейские переступили с ноги на ногу, крайний из них потянулся к кобуре с револьвером.

– Verfluchte Sauschwein^[115], – отвел душу его напарник, затем отвернулся и плюнул на пол.

Ярда замер на месте. Губы его посинели, глаза вылезли из орбит. Парень устоял на ногах лишь в силу инерции, он хотел вскрикнуть, чувствуя, что должен немедленно заговорить, иначе будет поздно, но что-то непонятное сдавило ему горло, и он не мог произнести ни слова.

– Wie heisst du!^[116] – заорал агент в штатском.

Душившая Ярду рука сразу ослабла.

– Это ложь! – закричал он. – Нигде я не был, ничего не знаю, этот человек лжет, лжет! – Он истерически потрясал руками, голос его дрожал и подымался до смешной фистулы. Капельки слюны фонтанами вылетали изо рта.

Папаша Кодл с ничего не выражающим видом переводил. Инспектор послал ближайшего полицейского в коридор. Как в жутком сне увидел Ярда лица двух своих сообщников. «Конец!» – мелькнуло у него в голове. Один из сообщников был уже так избит, что у него опухло все лицо, а у другого под затекшим глазом зловеще темнел огромный синяк, ворот рубахи у парня был разорван, в уголках рта – засохшая кровь.

– Был он с вами? – рявкнул штатский и указал на Ярду.

Но сбитые с толку парни растерянно смотрели на выстроившийся перед ними ряд людей и, казалось, не могли сосредоточиться на конкретной мысли и сообразить, чего от них хотят.

В этот момент из шеренги выступил патер Флориан.

– Здесь какая-то очевидная ошибка, господа, – сказал он на прекрасном немецком языке твердым, звучным голосом. – В качестве старосты барака, но прежде всего как католический священник я заявляю, что этот человек спал всю позавчерашнюю ночь около меня и не покидал комнаты. Остальные обитатели также засвидетельствуют это. Я утверждаю это как совершенную истину: у меня бессонница, и я почти всю ночь бодрствовал.

Наступила мертвая, напряженная тишина. Слышалось лишь сиплое, частое дыхание Ярды. Следователь вылупил глаза на священника. Патер спокойно выдержал этот испытующий взгляд.

– Был он с вами или нет? – снова обратился следователь к избитым дружкам Ярды.

Парни с разинутыми ртами изумленно смотрели на священника, который стоял, торжественно выпрямившись, впереди остальных; потом взглянули на Ярду и снова уставились на патера. Тот, что стоял ближе, повернул голову к напарнику, и затем оба вместе с выражением полного замешательства отрицательно покачали головами.

Лица полицейских обратились к скупщику.

– Не знаю, – затрясся он. – Мне показалось… Я, возможно, ошибся, господа, у меня плохое зрение, ради бога, я честный ремесленник, прошу вас меня извинить… – Капелька пота медленно катилась по его серому лбу и затерялась в седой брови.

– А кто из вас видел и подтвердит, что постель этого человека той ночью была пустой? – следователь испытующе посмотрел на лица выстроившихся и указал на Ярду.

– Спал целую ночь в комнате, – прохрипел Пепек. – Я лежу прямо против него.

– Как это так, что священник… Что вы тут вообще делаете? – довольно круто спросил следователь.

– Я мог бы, конечно, квартировать в прицерковном доме или в семинарии, – скромно ответил патер Флориан и прикоснулся к нагрудному кресту. – Но, по моему разумению, место священника среди верующих. Поэтому я здесь, и по этой причине меня, к сожалению, – патер иронически усмехнулся, – каждую ночь жрут блохи.

Инспектор переступил с ноги на ногу. Его злое лицо выражало теперь неуверенность и недовольство.

– Вы знаете, что преступники надругались над могилой Нюрнбергского епископа… вашего… вашего… Ihrer Vorstands^[117].

Патер утвердительно наклонил голову.

– Сердце кровью обливается, когда думаешь об этом мерзком преступлении! Я утешаюсь лишь тем, что если виновники злодеяния сумеют как-нибудь уклониться от строжайшего уголовного наказания, то от карающего перста всевышнего им не уйти. Бог был свидетелем их гнусного деяния, – патетически закончил патер, возводя очи горе.

Инспектор оглянулся вокруг и платочком вытер вспотевший затылок.

– Вы будете вызваны к присяге, – пригрозил он.

Патер слегка поклонился.

– Verfluchte Sautschechen!^[118] Все они в сговоре, одна банда! – облегчил себе душу кто-то из полицейских, выходя из комнаты.

В комнате после ухода полицейских остались куски засыхающей грязи на полу. Атмосфера была напряженной. Ярда тяжело опустился на скамью возле стола и зажал голову в ладонях.

– Невинного человека засадили бы в кутузку, сволочи, свиньи этакие, – всхлипнул он и уронил голову на руки, сложенные крест-накрест на столе.

Патер посмотрел на него долгим, серьезным взглядом, но не сказал ни слова. Ярда встал, вяло вскарабкался на нары, улегся на спину и замер.

– Оденься, я хочу поговорить с тобой, – шепнул ему святой отец после обеда. – Я подожду за воротами.

Он поджидал его на остановке автобуса. Они сели, патер купил билеты. Ярда неуверенно посматривал в его сосредоточенное здоровое лицо и никак не мог найти объяснения загадочному молчанию спутника. Молодого человека осенило, что, пожалуй, следовало бы поблагодарить священника, но сейчас, здесь, это показалось ему неудобным, и он молча принялся отковыривать потрескавшуюся эмаль на поручне. Проехали трактир «У Максима», пересели в трамвай. Потом шли пешком по старому городу. Широкие улицы сменялись все более узкими и глубокими, на дне их густел сумрак. Средневековая красота фасадов сегодня не находила отзвука в душе Ярды, охваченной смятением.

Пережитое потрясение еще не отпустило его, оно было слишком сильным, чтобы Ярда мог сосредоточиться. Что может означать эта загадочная экскурсия под руководством его молчаливого спасителя? Деньги, голубые марки лежат у него в кармане, их было много; по сравнению с большинством обитателей Валки Ярда стал богачом. Он на миг закрыл глаза. Под сгнившей крышкой гроба оказалась не только свинцовая жесть.

«Существует последняя граница, минуя которую человек утрачивает подобие образу божьему…»

Нет, они не повинны в этом, они шли только за свинцом. Свинцу – цена несколько марок. Перстни и золотая цепь были для них случайной находкой.

Мороз пробежал по спине у Ярды. До чего он докатился! Если бы не было того дня, вскоре после их прибытия в Валку, осенью прошлого года! Авторемонтная мастерская, мотор, сильно стучавший, клещи с желтыми ручками. Начало его карьеры. Но его друзья – они удержались и не переступили грани.

Деньги. Он ощущал их у себя в кармане. Впервые в жизни они ему так мешают. Если бы он мог выбросить их, а вместе с ними и те деньги, которые были получены за хвосты лошадей Рюккерта, и этим вычеркнуть из памяти позавчерашнюю ночь, глухой хруст тоненьких, совсем невесомых косточек, которые когда-то были человеческой рукой… Освободить сознание от той проклятой ночи и уже никогда о ней не вспоминать и не слышать! Если бы можно было уснуть, проспать всю эту паршивую Валку и проснуться в каком-нибудь ином мире… Где? Дома? На пороге тюрьмы, куда тебя посадят за украденные полуоси? Эх, в каком же заколдованном кругу ты очутился, Ярда!

Он механически шагает рядом с патером. Стекла витрин отражают его рослую, спортивную фигуру и привлекающую внимание прическу. То здесь, то там девушки заглядываются на него, но Ярда не смотрит на них. Этот человек в черной сутане, идущий по правую руку, сегодня спас его. Но Ярда чувствует, что сейчас он стоит перед чем-то неведомым. В наше время чудес не бывает. Его не посадят, нет, теперь уже его определенно не посадят. Кто отважится усомниться в клятве священника здесь, в стране, где господь бог до сих пор так высоко котируется? Вот если бы патер Флориан еще сумел своим святым словом заглушить в нем голос, существование которого он, Ярда, всегда высмеивал. Совесть – понятие, которое было для Ярды просто пустым звуком, – сегодня впервые и в полную меру дала о себе знать.

Ярда почти не заметил, как они очутились за мраморным столиком кафе. Здесь не громыхал оркестрион, не бродили девицы с сигаретами в зубах, официант кланялся учтиво, и вот патер уже что-то заказал, не спросив Ярду. Через два стола от них села элегантная дама в фиолетовой шляпке. Женщина была лет на десять старше Ярды. Она непринужденно закинула ногу на ногу, беззастенчиво уставилась в лицо Ярды и закурила.

Патер размешивал кофе, потом поднял глаза; непосредственность его слов была как удар молнии.

– За твой позавчерашний трюк полагается от шести до восьми лет тюрьмы. За сан епископа тебе набавят не менее двух лет. Год-другой накинут как бесправному беженцу и что-нибудь сверх того – для острастки беженцам во всей Германии. Года не пройдет, как у нас дома будет государственный переворот, а ты на десять лет сядешь в нюрнбергскую тюрьму размышлять о том, как выглядит жизнь в освобожденной Чехословакии.

Ярда отодвинул чашку и два раза глотнул воздух.

– Вы же говорили, что готовы присягнуть…

Патер отрицательно покачал головой.

– Католический священник не может давать ложной клятвы.

Ярда побледнел. Фиолетовая шляпка напротив расплылась в какой-то неопределенной серой дымке.

– А… что же теперь?..

Патер Флориан усмехнулся.

– Только один путь. Попытайся загладить свой грех службой во имя того, перед кем ты тяжко провинился.

Ярда понял, и ему стало чуть легче.

– Но я не верю в бога, – начал он довольно уверенно, в его глазах мелькнула искорка дерзости, которая входила в его душу через ту же дверь, через которую улетучивался страх.

Женщина напротив время от времени подымала глаза от журнала мод и гадала, чего она может ожидать от двадцатитрехлетнего визави, однако ей, к удивлению, никак не удавалось установить с ним контакт. Мальчишка смотрел мимо, как будто сквозь нее.

– Я сижу с тобой не для того, чтобы дискутировать, – патер резко звякнул чашкой по блюдцу. – Пойми. Полиция держит в руках двух преступников. Этим двоим уже не выкарабкаться. У них нет причин быть рыцарями по отношению к тебе, да они и не знают этого чувства. Не пройдет и нескольких часов, как за тобой придут снова. На этот раз тебя не спасет ничто!

Ярда облизнул сухие губы. Тон, которым патер говорил, не оставлял никаких надежд.

Святой отец посмотрел на свои ручные часы.

– Выбирай побыстрее: Ватикан или Си-Ай-Си.

Ярда несколько мгновений тому назад начал догадываться, о чем речь, но категоричность, с которой были произнесены последние слова, ошарашила его. У него даже дух захватило. Он лихорадочно старался сосредоточиться и злился, что в такой решающий момент его отвлекает фиолетовая шляпка. «Вы тут меня соблазняете, милостивая государыня, вам только и забот, что о постели, а дело идет о моей голове». Это наверняка вдова какого-нибудь эсэсовца. Теперешняя Германия кишит такими жадными до жизни отцветающими бабами.

Нет, ничего другого не придумаешь. Он загнан в угол, дурак. Из него могут сделать мальчика для битья. Руки на решетке тюремного оконца, как у обезьяны в клетке зоопарка, круглый каравайчик хлеба на полке, неутихающий рык воды в унитазах – отвратительный звук, во много раз усиливающийся резонансом огромной коробки здания. Опухший глаз в центре огромного синего кровоподтека, прикушенный при ударе в челюсть язык. Вот и весь выбор. Правда, патер немного хватил через край: столько лет, может, и не дали бы, но лет восемь закатят как пить дать. Ведь епископ – это не какой-нибудь тряпичник. Чертовское невезение! Сколько было на кладбище могил обыкновенных покойников и только одна епископа! Но с другой стороны… Шестьсот марок в месяц, два костюма на год, из них один – сшитый на заказ. Только сумасшедший мог бы еще раздумывать.

Фиолетовая шляпка откинулась назад, пунцовые губы выпустили длинную струю дыма, порочные глаза долго, вприщур, с вызовом смотрят в глаза Ярды. Такие многообещающие взгляды женщин совратят с пути истинного даже святого! И вдруг Ярда поистине с юмором висельника ухмыльнулся – что же, в конце концов в такой жуткой ситуации разве это не счастье? Еще несколько дней тому назад он был тягловой скотиной у Рюккерта, еще два часа тому назад он был на краю пропасти, а сейчас он стоит перед началом новой, неожиданной карьеры!

Разве можно позабыть две беззаботные недели в Мюнхене, деньги, роскошную жратву, девок и самое настоящее виски?

Только на секунду у него сверкнула мысль: почему, собственно говоря, в тот раз они две недели подряд отвергали предложения их симпатичного друга? Тогда было что-то, запрещавшее ему согласиться, что-то, дававшее ему чувство моральной победы, когда наконец он садился в поезд, повезший их в Нюрнберг. Где сегодня это «что-то»?

Ярда погасил окурок сигареты и пожал плечами в ответ на свои собственные мысли. Изменилось положение, изменилась и оценка тогдашней победы. Кто может отнять у него право на чувство самосохранения? Жить нужно, вот и все.

Он глубоко вздохнул, посмотрел в пронизывающие глаза соседа и с каким-то чувством облегчения прошептал:

– Лучше второе.

Ни один мускул не дрогнул на лице патера. Он молча расплатился, и они встали. Уходя, Ярда посмотрел на фиолетовую шляпку и ободряюще улыбнулся: не унывай, дескать, милая дама, возможно, вскоре я объявлюсь здесь снова и буду одет получше. Тогда мы сговоримся. Гуд бай!

Его озадачило то, что они пошли обратно не в сторону Мерцфельда. Шли недолго. Патер остановился перед входом в дом современной архитектуры, похожий на бывший банк. Знакомая, не слишком бросающаяся табличка возле двери: «Counter Intelligence Corps».

Ярда взял патера за рукав.

– Не сразу же, ведь…

Патер снисходительно посмотрел на него.

– Хочешь вернуться в лагерь? Так лучше уж иди с повинной в уголовный розыск, сэкономишь по крайней мере расход на автобус.

19

Майские сумерки опустились на лагерные бараки. С футбольного ноля были слышны заглушаемые расстоянием выкрики и удары по мячу. Какой-то глупый майский жук, заблудившись, с шумом влетел в открытое окно Каткиной комнаты и вдруг замер на чьих-то нарах. Унылый звук губной гармошки смешивался с потрескиванием горящих дров – кто-то варил на костре раннюю брюкву, украденную в соседнем парнике.

Появился курьер из канцелярии. Катку вызывал к себе папаша Кодл.

Она брела по главной улице. Почему ее вызывают теперь, под вечер? Она привычно насторожилась, еще издали стала смотреть, опущены или нет шторы на окнах конторы. Нет, не опущены. Где-то в траве громко стрекотал сверчок. Майский вечер благоухал ароматом цветов. Некоторым молодым людям такой вечер, вероятно, навевал тоску… Кодл все же не посмел бы так открыто вызвать ее, если бы…

– Садись, дочь моя, – сказал Кодл, едва подняв глаза от бумаг на столе.

Возле него его правая рука – Медвидек недовольно ерзал по стулу своим широким задом, тонким женским пальцем водил по столбцу цифр, а другой рукой в задумчивости мял кончик своего носа. Папаша Кодл между делом попивал кофе; из чашки торчала ложечка, она мешала ему, но он ее не вынимал. Кодл широко зевнул, но тут же спохватился и с опозданием прикрыл рот ладонью.

– Есть для тебя новость, девушка, – Кодл заложил руки за спинку кресла и вытянул под столом ноги. Его лягушачья физиономия расплылась в добродушной, немного нетерпеливой улыбочке. Он помолчал минутку, наслаждаясь ее волнением. – Я разыскал адрес этого… твоего…

Катка встала и, покачнувшись, схватилась за спинку стула. Прядь волос упала ей на висок, она убрала ее, но волосы снова упали на лоб – она уже не замечала этого, она улыбалась, сжимая спинку стула. Тысяча вопросов вертелась у нее в голове, но она не знала, с чего начать. Наконец она с трудом выговорила:

– Где?

Кодл просунул руку в расстегнутый ворот рубашки, из которого торчал клок седых волос, и почесал грудь.

– Франкфурт-на-Майне, – произнес он громко, сгреб бумаги и прихлопнул их пухлой ладонью.

– Дайте адрес, я поеду туда.

Папаша Кодл выловил из ящика бумажку, старательно переписал адрес на другой листок и под словом «Франкфурт» сделал эффектный росчерк. Катка с волнением читала фамилию мужа, название улицы и зажала бумажку в кулаке, точно боясь ее потерять.

– Вы так добры, как вам удалось узнать?

– Не верь тому, что я добр, – несколько театрально развел он руками и наклонил кудрявую голову набок. – Иногда человек чувствует потребность доставить кому-нибудь радость – даже здесь, в этом паршивом лагере. Это необходимо для самого себя… – Он отмахнулся от ночной бабочки, кружившей над абажуром зажженной лампы. – Послезавтра я еду в командировку во Франкфурт. Можешь поехать вместе со мной.

– Я хотела бы ехать завтра.

– Поступай как знаешь, девонька. Думаю, что я мог бы тебе кое в чем помочь. Может быть, тебе что-нибудь понадобится в официальных учреждениях. Неизвестно, будет ли у тебя возможность заночевать у мужа. Всякое может случиться…

– Я остановлюсь в гостинице.

– Душечка! – всплеснул руками папаша Кодл. – Посмотришь, что осталось от Франкфурта. Гостиница под открытым небом «На зеленой травке» – мест, наверно, там достаточно! В уцелевших отелях живут американцы, – заключил он повеселев.

У Катки опустились руки. А он встал и начал надевать пиджак. И Медвидек сгреб свои бумаги, готовясь уходить.

– Пардон, чтобы голубка не имела никаких опасений, – тут папаша Кодл просунул одну руку в рукав, тогда как другая зацепилась запонкой манжета за подкладку, и на некоторое время он беспомощно замер, растопырив руки, как огородное чучело, – сообщу тебе, что еду я не один. Иозеф Хаусэггер, ресторатор из Мерцфельда, поедет со мной по своим торговым делам, так что охрана тебе обеспечена, и какая, – сто двадцать кило. О, черт! – выругался он, когда подкладка рукава наконец с треском разорвалась.

Катка в нерешительности глядела в окно, за которым медленно густели сумерки. Этот человек вызывал в ней отвращение, но он разыскал адрес ее мужа, да и зовет ее в присутствии Медвидека совершенно открыто. В лагере есть множество людей похуже его.

– Ну что ж, поеду с вами, – решилась наконец Катка.

Мысли ее были уже далеко отсюда.

Утомившаяся бабочка на секунду присела на стол. В глазах папаши Кодла блеснула зловещая искорка. Он подкрался и метким ударом ладони прихлопнул ее.

* * *

Катка проснулась. «Ашаффенбург», – прочла она на транспаранте, медленно уплывавшем назад в сумраке перрона. Поезд ускорял ход. Сигнальные фонари на стрелках вздрагивали, справа открылась местность, покрытая редким леском.

– Тут граница Шпессарта. Скоро начнутся холмы Веттерау, – важно оповестил Хаусэггер, довольный тем, что Катка наконец выбралась из своего убежища в углу у окна.

Слева близко к железнодорожному полотну подходила излучина серо-зеленой реки.

– Майн! – вскричал Хаусэггер и встал. – Сколько рыбы ловили мы здесь мальчишками! Да, прошли те времена! – произнес он растроганно и потряс двойным подбородком. – А там, – ресторатор взволнованно поддернул штаны и протянул огромную лапу. – Эта башня за рекой – Зелингенштадт. Через несколько минут будет Ганау, господи боже ты мой! Ведь я, милая девушка, родился в Оффенбахе, а оттуда до Франкфурта рукой подать.

Катка подогнула ноги под скамейку. Хаусэггер, топтавшийся у окна, все время задевал ее колени. Он то и дело приходил в восторг и умиление, размахивая руками, теребил свои выразительные усики, – казалось, будто он первый раз в жизни ехал поездом.

Папаша Кодл, словно извиняясь за своего приятеля, взглянул на Катку. Потом извлек из кармана ножик и стал глубокомысленно чистить ногти, начав с мизинца.

Катка смотрела на грязные, покрытые рябью воды Майна. Провода за окном бежали вверх, затем переметнулись через телеграфный столб, плавно опустились вниз и снова побежали вверх, и так без конца. С запада надвигалась рваная, растрепанная после дождя туча. Катку всегда тревожили незнакомые, новые места, но теперь она едва замечала их. Пестрый калейдоскоп воспоминаний превратил виды за окном в нечто похожее скорее на декорации.

Ганс, ее светловолосый, голубоглазый Ганс кричит ей что-то, она улавливает лишь обрывки фраз – остальное уносит с его губ ледяной вихрь: «Еще пятьдесят метров, Катка, и мы на вершине!» В жизни у него было только две страсти, так утверждал он вскоре после знакомства: Катка и фотоаппарат. И вот захотелось ему фотографировать с горы Радгошть, хотя в тот день на вершине бушевал такой вихрь, будто нечистая сила устроила там шабаш. Они не могли устоять на ногах и карабкались на четвереньках. Неистовый порыв ветра подхватил Ганса. Пятясь, он влетел прямо в дверь туристского домика. Катка вползла следом. Как же весело смеялись они, сидя у жаркой печки в комнатке с занесенным снегом окном! Быстро смеркалось. Катка, усталая и счастливая, лежала на кровати, и весь остальной мир перестал для нее существовать. Только приглушенный страстный шепот и нежные руки Ганса… Впервые в жизни она падала куда-то, закрыв глаза, охваченная неведомой ранее истомой…

– Ганау! – прокричал Хаусэггер, заглянув из коридора в купе. – Вы только взгляните, что эти мерзавцы сделали из нашего Ганау! Пустыню! Спросите трактир, а вам укажут дыру в земле. Чем им не понравился этот город? Идиоты, могли бы теперь поджаривать свои сытые морды на нашем горном солнышке!

– Замолчи, Иозеф! – прикрикнул на него папаша Кодл, хотя в коридоре не было видно ни одной американской униформы.

Колеса вагонов выстукивали свою однообразную мелодию.

…Однажды утром Ганс крикнул ей наверх, в окно, затемненное ветвями цветущего абрикоса: «Еще полчасика – и мы едем!» Она взглянула вниз: на его круглом подбородке – грязная полоса, голубые, как незабудки, глаза совсем не подходят к его круглой физиономии и стройной, мускулистой фигуре атлета.

Знала она эти «полчасика», когда он начинал возиться в изношенном моторишке престарелого «адлера», раздобытого им где-то во время послевоенного хаоса. В полдень Ганс снова крикнул в окно: «Еще четверть часа!» Потом они обедали у гаража, извлекая из рюкзака продукты, уложенные туда утром для прогулки. В четыре часа дня Катка сварила черный кофе, а в пять они наконец торжественно выехали. Ганс, измазанный, уставший, чувствовал себя именинником. Но, едва одолев десяток километров, мотор начал чихать, силы явно покидали его. «Если бы это была не твоя машина, я бы утащил эту гадину в горы и собственными руками столкнул в Мацоху!» Это действительно был ее автомобиль. Однажды, еще до свадьбы, они играли в шахматы. Он проиграл и потребовал реванша и, войдя в раж, поставил на кон свой «адлер», но скоро проиграл, и Катка завладела автомашиной. С тех пор когда ей приходила охота подразнить Ганса, она напоминала о своих правах на его собственность.

– Ни в одной реке на свете нет таких усачей, как в Майне. Э, да вы меня вообще не слушаете, черт возьми! Что же я зря треплю здесь языком? – Хаусэггер широкой ладонью крепко шлепнул ее по колену.

Катка встрепенулась и, улыбаясь, сказала:

– Да, да, я, конечно, слушаю вас.

Поезд замедлил ход: Оффенбах, а через минуту и Франкфурт.

Они обошли жалкие остатки прежнего вокзала. Возле краснели низкие кирпичные стены строящегося нового вокзала. Катка нервно сжимала ручку своего старенького, видавшего виды чемоданчика. Ведь каждый встречный мог быть Гансом. Она никак не могла себе представить, что бы стала делать, если бы действительно встретилась с ним. Какая, однако, бессмыслица – думать, что встретишь его среди сотен тысяч людей!

Умываясь с дороги в маленьком номере второсортной гостиницы, Катка по достоинству оценила присутствие папаши Кодла. Этот человек и здесь был как дома.

После завтрака внизу, в ресторане, он сказал ей:

– Ну, душечка, ни пуха ни пера! – А когда она ушла, тихонько добавил: – Мне ее искренне жаль.

– Почему? – выпучил лошадиные глаза Хаусэггер. – Ты что-нибудь знаешь?

– Ничего я не знаю, друг мой. Но иногда все случается именно так, как мы это себе представляем. Люди получше нас называют это интуицией или как-то еще. Ты вообще когда-нибудь слыхал о такой премудрости, Иозеф?

Катка шла по городу: вновь отремонтированные дома, магазины с хорошими товарами и хорошо одетыми покупателями. Улицы кишат людьми и бешено мчащимися «джипами», визжащими от резкого торможения. Стройные деревья цветут белоснежными и розовыми цветами. Город как будто не пострадал от войны. Трудно понять стратегию войны. Катке вспомнился маленький Ганау, стертый с лица земли, и вот этот большой город, на первый взгляд абсолютно не пострадавший.

Но это только на первый взгляд. Вот кончились торговые кварталы, и перед Каткой развернулась обычная для немецких городов картина: высокие фасады с мертвыми окнами, а за ними – ничто, пустота, покачивающаяся походка мужчин на протезах и выцветшие воинские фуражки, нескончаемые заборы, украшенные афишами и обольстительным лицом Риты Хейворт. Зеленые газоны на месте жилых домов, квадратные заплаты на мостовой – следы воронок. Франкфурт – город контрастов, бесшумных «крейслеров» и деревянных тележек для безногих, город элегантных жен американских офицеров и обносившихся немецких вдов, высококачественного сукна новых мундиров и обтрепанных пустых рукавов, заткнутых за ремни. Короче, Франкфурт – символ сытой жизни западных победителей и бедственного положения западных побежденных.

Катка идет, стараясь превозмочь возрастающее волнение. Она давно уже знает адрес наизусть и все же сжимает бумажку в руке, как будто в этой бумажке гарантия, что она найдет Ганса. Она остановилась перед пустырем. Здесь, по-видимому, некогда была площадь, на выровненной земле можно еще заметить следы бывших улиц, то тут, то там уцелевшие дома. Посреди площади – огромное, высотой с четырехэтажный дом, сооружение из бетона без окон, местами почерневшее от копоти. Катка безуспешно искала нужный ей номер дома. Она даже заподозрила, что над ней насмеялись, но тут же отбросила эту мысль. Таких негодяев земля не носит! Катка в смущении протянула бумажку с адресом оказавшейся поблизости женщине и с ужасом заметила, что у немки правая рука кончается запястьем.

– Здесь, – женщина указала культяпкой на чудовищную массу бетона. – Вход с другой стороны.

Катка обошла бомбоубежище. Маленький вход, подобный летку в огромном улье… Катку встретила женщина в форме Армии спасения^[119].

– Слава всевышнему. Койка стоит десять марок в неделю… Ах, так… Господин Тиц? Посмотрим. – Она повела посетительницу коридором в канцелярию. По дороге Катка краем глаза заглянула в одну из дверей – походная американская койка, голубоватый свет от электролампы, непрерывное мурлыканье вентиляторов, уборщицы в чепчиках, чистота.

– Тиц… Тиц… – Сухой палец ползет по странице книги учета жильцов. – Тиц Вольфганг – второй этаж, номер сто двадцать восемь.

Катка отрицательно покачала головой.

– Тиц Ганс.

Сухой палец с грязноватым ногтем снова пополз по столбцам имен и споткнулся у одного перечеркнутого имени.

– Тиц Ганс переехал отсюда три месяца назад.

Книга учета поплыла перед глазами Катки и растаяла в серой дымке.

– Куда? – Она отступила на полшага и прислонилась к стене.

– Не знаю, оставил ли он адрес. Сейчас посмотрю.

Уже давно Катка не молилась, но сейчас ее пересохшие губы зашептали молитву, она так сильно сцепила пальцы обеих рук, что побелели суставы. Боже, если ты вообще существуешь, то не допустишь, чтобы на голову одного человека обрушилось столько зла!

В железных трубах под низким потолком тихонько журчит вода, вентиляторы едва слышно мурлычут в канцелярии, в коридорах, в спальнях. Бесконечно долго перебирает сухая рука карточки в ящике, наконец она берет перо и пишет два слова на листочке.

– Ваше счастье. Бог к вам милостив.

Катка снова шагает. Иногда даже бежит. Наконец надпись на эмалированной табличке совпала с той, которая была у нее на записке. Улица напоминает старушечью челюсть, уже утратившую большую часть зубов. Нескончаемо длинный забор, на нем гигантская реклама: «Курите сигареты Атос», за забором – скелет разрушенного здания, заржавевшие траверсы, остатки машин. У Катки дух захватило: неужели тот дом, который она ищет, тоже разрушен? Нет, что за чепуха! Ведь он переехал сюда всего лишь три месяца тому назад. Она с облегчением вздохнула. Вот наконец понурый, облупившийся одинокий дом. На штукатурке между окон следы пулеметных очередей.

Катка вошла. Затоптанные ступени, детские каракули на тусклых стенах лестничной клетки, длинная галерея, выходящая во двор, вся завешана бельем. Катка обращается к женщине, склонившейся над лоханью с грязной водой. Та испытующе посмотрела на красивое лицо Катки.

– На самом верху, у фрау Хогаус, барышня.

Катка взбирается наверх, сначала быстро, потом все медленнее и медленнее, на последней площадке она прижимает руку к сердцу и не может отдышаться: сердце бьется, как птичка в западне! Сейчас Катка увидит его…

Через полминуты, через двадцать секунд, через десять… Два года разлуки. Уже год – ни строчки. Ведь это же будет настоящим чудом, если он еще… У нее недостает сил додумать мысль до конца. Волна мертвящего страха захватила ее, она на минуту прислонилась к стене. Почему она так боится предстоящего мгновения, которого уже нельзя избежать?

В глубине двора одинокая черешня – вся в белом цвету. Под ней возится целый выводок детишек.

Латунный щиток на дверях: «Гизелла Хогаус».

Катка нажала кнопку звонка, а ладонью держится за горло – ей кажется, что оно распухает. Тихо. Только кухонные ходики громко тикают за дверью. Она снова прикоснулась к звонку. Спазма отпустила: дышать стало легче. Катка заглянула в грязноватое окно: кухонный беспорядок, таз с немытой посудой на скамье, неубранный после еды стол.

Из соседней квартиры выглянула седовласая женщина со строгими глазами, платок у нее съехал с головы на плечи.

– Фрау Хогаус придет после обеда.

– А господин Тиц?

– Он уехал утром, вернется ночью. Он оставил у меня письмо на тот случай, если его спросят. – Она исчезла, но вскоре вернулась с голубым конвертом. – Но письмо для господина Вольфа. Вы от господина Вольфа?

Катка душит в себе вопрос, тысячу вопросов: как выглядит Ганс, чем занимается, здоров ли, кто эта Гизелла Хогаус, сколько ей лет – тридцать или шестьдесят? Но у нее не хватает решимости.

– Я приду завтра утром, – только и смогла она прошептать.

Медленно спускаясь по лестнице, она почувствовала страшную усталость. Разочарована? Еще и сама не знает. Ждала два года! Что по сравнению с ними один день? Ганс жив. Сегодня утром он ступал по этой же лестнице. Ганс живет здесь, его знают, он существует!

В конце последней лестничной площадки, перед общей уборной переминается с ноги на ногу старец в комнатных туфлях, потом, не выдержав, стучит кулаком в запертую дверь и бранится. Катка идет мимо, медленно спускаясь вниз. Женщина, склонившаяся над лоханью, провожает ее сверлящим взглядом. Тысячи мыслей, сменяя одна другую, теснятся в Каткиной голове. Почему Ганс не прибил к дверям табличку со своим именем? Выйдя, Катка оглянулась вокруг: залатанное, пожелтевшее белье болталось на шнурах, перепачканные дети оглушительно кричали во дворе, из какого-то окна пронзительно визжало радио.