Текст книги "Если покинешь меня"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Ярда и Гонзик обратили недоуменные взоры к Вацлаву, но тот опустил глаза и взялся за ручку двери. В лицо ударил теплый запах грязных пеленок и мыльной воды. Женщина с растрепанными волосами развешивала мокрое белье на веревке, натянутой между нарами.

– Новенькие? Здесь Familienzimmer^[24]. Попробуйте зайти в одиннадцатую. – Женщина вынула из ведра следующую пеленку, на мгновение закрыла глаза и бессильно свесила руки. – Не ори, – устало сказала она в сторону детской кроватки.

Вацлав открыл дверь с номером одиннадцать; приятели последовали за ним. Недалеко от двери человек средних лет, сидя на койке, старательно наматывал портянку на босую ногу, затем надел высокий, до колен, ботинок.

– Nazdar!^[25] – сказал он решительно. – Вас трое? Два свободных места найдется. Позавчера двое смылись, с одеялами, конечно. – Его голос, неожиданно высокий и резкий, как-то не вязался с дюжей, плечистой фигурой.

Вацлав отрекомендовался: полное имя, фамилия и звание. Его протянутая рука привела в смущение обитателя лагеря, и он как-то неловко пожал ее.

– Ладя, – улыбнулся он, показав крепкие ровные зубы. – Но в нашей комнате меня называют Капитаном.

Ярда бросил взгляд на верхние нары.

– Да, господа, мы здесь проживаем совместно с девушками. – Капитан прошелся между нарами: портянка терла ногу. Он уселся и стал переобуваться.

– Эти живут здесь в виде исключения. Вообще-то женщины квартируют отдельно. Только семейных поселяют вместе: мужчины и женщины. Но на наш барак это правило не распространяется. Он предназначен для новичков. Ты особенно-то не заглядывайся на них. Здесь я главный начальник, староста. – Ладя осклабился: – Баскервильский пес по сравнению со мной щеночек, если речь зайдет о дисциплине. – Гладко выбритое, широкое, с правильными чертами лицо Капитана вызывало доверие.

– Они что, больные? – кивнул Ярда в сторону девиц.

Одна из девушек тихонько посвистывала носом во сне.

Капитан нахмурился.

– Работенка у них ночная. Не будите их! – И он стал обматывать портянкой другую ногу. От уголков его глаз к вискам веером разбегались тонкие нити мелких морщинок. Вблизи он выглядел не моложе сорока лет.

Гонзик занял одно свободное место на нарах. Ярда швырнул свою сумку на другое. Вацлав же беспомощно оглядывался по сторонам.

– Сегодня на ночь можешь занять мою постель, – сказал Капитан, вынимая из старого портфеля жестяную коробочку с надписью «Navy Cut»^[26]. Он высыпал на соломенный тюфяк иголки, два клубочка ниток, пуговицы, разложил на коленях пиджак, извлек откуда-то лоскуток материи и начал нашивать заплату на протертый локоть. – Осторожность – мать мудрости, а «от великого до смешного один шаг», – заключил Ладя.

– Разве ты здесь не живешь? – спросил Вацлав подавленно.

– Живу, – сказал Капитан, откусив нитку и вдевая ее в иглу. Затем он поднял на Вацлава голубые глаза: – Сегодня ночью меня не будет дома.

В комнате воцарилась тишина. Девушка на верхних нарах вздрогнула во сне и перестала посвистывать. Гонзик провел ладонью по лбу. В ушах у него звучало последнее слово Капитана: «дома». Этот человек здесь – дома! Гонзик в недоумении осмотрелся. Под потолком висела тусклая, засиженная мухами лампочка. Деревянные стены, одиннадцать нар, почерневший, изрезанный стол, около него две скамейки, одежда, развешанная на гвоздях у изголовий.

«Нет, это какое-то невероятное недоразумение!»

В коридоре поднялся шум: громкие голоса, звяканье жести, грохот бидонов. Из угла вышел толстый лысый старик в очках. На нем был сильно помятый костюм из дорогого материала, расстегнутая рубашка и спущенный узелок галстука не придавали солидности его фигуре. Толстяк критически оглядел новичков, слегка кивнул им головой, его мясистые губы шевельнулись, но он ничего не сказал и указательным пальцем тронул седеющие усики. Пробираясь бочком по проходу между нарами, толстяк тронул кого-то на одной из нижних нар и произнес:

– Баронесса, ужинать!

Нары заскрипели, с них спустились тощие белые ноги и нащупали шлепанцы. Жилистая рука сняла с гвоздя шелковый халат, а с полки – белую миску. Увидев молодых людей, женщина всплеснула руками:

– Новички! Пресвятая богородица, и меня не разбудили! Откуда вы, мальчики? А правда, что в Праге готовятся к встрече Трумэна со Сталиным? Сумасброды! Неужели они настолько глупы, что всерьез надеются, будто Трумэн поедет в Прагу?! – заговорила она дребезжащим голосом и сжала костлявые руки. Баронесса остановилась перед зеркалом, прикрепленным к стояку, поправила высокую замысловатую прическу и напудрила увядшее лицо с красными пятнами на скулах.

Прежде чем молодые люди успели ей ответить, два здоровых парня втащили в комнату большой молочный бидон. Старший из них начал разливать суп.

– Девушки, ужинать! – Капитан растолкал спящих девиц.

Они проснулись. Капитан представил им вновь прибывших.

– Ирена и Ганка, – назвал Капитан имена девушек, но не пояснил, которую как зовут, а сами девушки не сочли нужным представиться. Старшая приподняла взлохмаченную голову.

– Суп мясной хотя бы? – громко зевая, спросила она.

– Нет, картофельный, – ответил Капитан.

Девица презрительно опустила уголки красивых губ и снова легла.

Человек, разливавший суп, спросил у новичков:

– Имеете продовольственные карточки?

– Откуда? Они еще не зарегистрировались, – нахмурился Капитан и заговорщически толкнул локтем Вацлава.

– Девчата есть не будут. Возьмите их порции. – Не дожидаясь согласия, Капитан снял с полки две миски и встал в очередь за супом.

– Добавь еще, – сказал он раздатчику, – их ведь трое. А ложки у вас есть? – обернулся Ладя к парням.

Они отрицательно покачали головами.

– А зря. Небось когда ходили на два дня в туристский поход, ложку брали, а тут уходили из дому навсегда и оставили ложку дома, черти! – укоризненно промолвил он. – Возьмите пока у девушек.

Дверь опять распахнулась, и в комнату вбежал мальчик лет одиннадцати, следом вошли высокий, очень худой человек и две женщины. Долговязый перекрестился. Когда женщины вошли в круг света, стало видно, что одна из них молодая, некрасивая, плоскогрудая. Очевидно, это были дочь и мать. Девушка уставилась лихорадочно блестевшими глазами на юношей и начала одной рукой нервно стягивать вырез блузки, а другой – энергично взбивать волосы.

– Я уж подумала, что вернулся Казимир, – сказала она по-польски, покраснела и тут же болезненно закашлялась, низко наклоняя голову.

– Ojcze nasz, ktorys jest w niebiesiech…^[27] – слышался громкий шепот отца семейства. Когда он шептал молитву, под носом у него подпрыгивала узкая изогнутая полоска усов, подобная скобке.

Веснушчатый мальчишка не спускал больших искрящихся глаз с новичков и только для виду шевелил губами.

Женщина с высокой прической, которую назвали «Баронессой», с негодованием посмотрела на нары, где лежали девицы.

– Нашим благородным дамам ужин опять не по вкусу, – скрипнул ее неприятный, каркающий голос. Наклонившись через стол к Вацлаву и вытянув длинную шею, она закончила: – Наверное, им перепадает кое-что повкуснее, а?

– Ну и пусть их, Баронесса, – басом прогудел толстяк. – Помните, что наш собственный гнев приносит нам больше зла, нежели то, что нас к нему побуждает.

– Не философствуйте, а то остынет ваш суп, уважаемый господин ректор, – отрезала женщина.

У старого господина конвульсивно задергался мускул на лице. Он склонил голову над миской и ничего не ответил.

Баронесса взглянула на красивое здоровое лицо Ярды.

– Вот это волосы! – одобрительно сказала она, показав белоснежные ровные зубы.

Вацлав проглотил две ложки похлебки и отодвинул миску. Гонзик не понял, в чем дело.

– Болтушка для собаки. Эх, как кормили нас в Мюнхене!.. – сказал Вацлав.

– Все новички такие привередливые, – заметила Баронесса и по-приятельски улыбнулась Гонзику. – Картофельный суп – это единственное блюдо, которое здесь готовят более или менее сносно.

– Давай-ка сюда! – нетерпеливо сказал Ярда, ожидавший, когда Вацлав уступит ему миску и ложку.

Верхние нары скрипнули – девушки снимали пижамы и облачались в платья. Гонзик увидел упругую линию бедра. Какое-то мгновение он смотрел прямо в глаза девушке – в них не было ни возмущения, ни вызова.

После ужина обитатели барака понемногу разбрелись. Некоторые вышли в коридор и возвратились с вымытыми мисками.

– Почему вы не проветриваете помещение? – спросил, побледнев, Вацлав у старой дамы.

– Mon dieu!^[28] – жеманно воздела руки Баронесса. – Ведь зима на носу. Мы еще насидимся в холоде. Кому охота мерзнуть преждевременно?

Одна из девиц, более миловидная, села на нарах. Ее глаза блеснули холодным светом.

– Кто вам позволил брать наши миски?

Вацлав покраснел и встал из-за стола.

– Это я им дал, – сказал Капитан. – Они пришли голодные, у них нет ни мисок, ни ложек.

– А мы из-за этого должны есть после бог знает кого, тьфу… – Пунцовая от злости, девица начала натягивать платье. – Эти милостивые государи могли бы потрудиться сбегать за барак. В свое время мы начинали с этого.

Гонзик закусил губу. Ярда ухмыльнулся. Вацлаву показалось, что воротник ему стал тесен. Глаза его искали сочувствия и помощи у Капитана.

– Бегите, ребята, пока что за жестянками. Не стоит из-за мисок затевать долгие разговоры, – сказал Капитан.

– А где их взять?

Капитан отвел взгляд в сторону.

– Это зависит от того, сколько у вас денег. Новички обычно приобретают жестянки за бараком.

Холодный влажный ветер хлестал им в лицо. Моросил дождь. Лампа на столбе раскачивалась из стороны в сторону. Слабо освещенный круг пьяно метался по мокрой земле, освещая рябь на лужах. Парни озябли. Вацлав на ходу поднял воротник.

– Ничего здесь не выдают, – сказал Гонзик, когда обошли весь барак кругом.

Вацлав вдруг остановился и уставился на повалившуюся ограду. Перед ней возвышалась гора консервных банок; одни уже совсем заржавели, другие хорошо сохранились; среди банок, мокро блестевших в колыхавшемся свете фонаря, рос большой лопух. Молодые люди в оцепенении стояли над свалкой. В электрических проводах жалобно свистел ветер, откуда-то доносились звуки гармоники.

У Вацлава внезапно возникла сумасбродная мысль: это все – дурной сон. Какое огромное облегчение принесет пробуждение!

Бог знает почему, но перед глазами Вацлава отчетливо возникла вереница автомашин и карет, приезжавших время от времени во двор их имения. Он увидел выражение безграничной самоуверенности и снисходительного превосходства на лице своего отца, принимавшего посетителей в гостиной их просторного дома. Эти люди просили, унижались перед отцом, вымаливая его помочь им получить землю, отрезанную от помещичьих усадеб^[29], какой-нибудь мандат или просто разрешение осушить пруд и превратить его в полоску пшеницы. Огромной властью обладал его отец: одно его слово, два-три ходатайства – и любого он смог бы сделать богатым, – стоило ему захотеть, конечно. «Маркграф Юрен» – так начали величать его отца!

Вацлав, не понимая, таращил глаза на свалку. Сухой кленовый лист зашуршал между жестянками, а затем, как в цветочную вазу, упал в консервную банку, полную дождевой воды.

Взгляд Вацлава встретили глаза его друзей. Он почувствовал необходимость что-то предпринять, чему-то воспротивиться, пока он не начал хвалить постную картофельную похлебку и предпочитать мерзкую вонь свежему, холодному воздуху, или… будет поздно!

Не оглядываясь на приятелей, Вацлав твердой поступью вернулся в барак, сел на койку рядом с Капитаном.

– Мы здесь не останемся! – сказал он решительно.

Капитан повернул к Вацлаву широкое спокойное лицо.

– Куда же вы денетесь?

– Безразлично. Лишь бы выбраться отсюда.

– Сколько у вас денег?

На лице Вацлава мелькнула растерянность.

– Есть несколько марок.

– На что же вы будете жить?

– Будем работать.

Ладя вывалил содержимое старого рюкзака на матрац и начал запихивать вещи в портфель.

– Все мы так думали, когда попали сюда, – терпеливо разъяснил Капитан. – Правда, кое-кто имеет работенку, – Капитан взглянул в сторону девиц, – но таких мало. Те, кому удается добыть настоящую работу, редко остаются жить здесь.

Капитан защелкнул замок набитого портфеля и молча отнес его Баронессе. Она приняла портфель так же безмолвно и уложила его у изголовья.

– Но все же… все же соответствующие органы должны о нас позаботиться! – сказал Вацлав упавшим голосом.

– До какой-то степени они уже позаботились… Разве вас не кормили целых три недели в Мюнхене? И разве вам не купил Франта Апперкот билеты до Нюрнберга?

Вацлав так сильно сжал почерневшую подпорку нар, что у него побелели пальцы. В наступившей тишине он уловил еле слышный скрип – работу жучка-точильщика внутри деревянной стойки.

Капитан обмотал рюкзак вокруг тела, а сверху надел пиджак.

Вацлав схватил его за рукав.

– Еще один вопрос. Не сердись на меня. Сколько времени ты уже находишься здесь?

– Девять месяцев.

Вацлав даже немного сгорбился. Руки его плетьми упали на колени.

Капитан мельком глянул на ребят, сидевших, как воплощение несчастья, потоптался, поморгал голубыми глазами и, надевая пальто, спросил:

– Знаете, какая из стран Европы самая наэлектризованная? Чехословакия! В ней максимальное напряжение, максимальное сопротивление, но не дай бог тронуть ее vedeni^[30].

Вацлав улыбнулся скорее из вежливости. Анекдот его не только не воодушевил, а, напротив, вогнал в тоску.

Капитан бесцельно слонялся по комнате.

– Вы, ребята, в футбол играете?

Юноши оживились. Ярда встал.

– Ведь мы и познакомились на футбольном поле! – ответил он за всех.

Капитан вернулся, отпер чемоданчик и вынул из него старый футбольный мяч.

– Весной будешь меня тренировать на вратаря, Гонза! – Капитан шлепнул парня по спине. – Когда-то я был вроде Планички или Заморы. Увидите, как мы всем командам в Нюрнберге утрем нос.

Молодые люди улыбались: где-то еще они окажутся к весне? Но доброта этого человека их тронула.

– Если хотите, я вам дам почитать Бромфилда^[31]. Роман у Баронессы. А теперь мне пора идти. Который час?

Вацлав взглянул на запястье.

– Семь. Твои не идут?

– У меня их нет вообще.

Звук его шагов вскоре утих.

Баронесса в шлепанцах на босу ногу остановилась возле новичков в проходе между парами. Вблизи было видно, что вышивка на ее халате в некоторых местах потерлась; у одного из золотых павлинов недоставало головы.

– Все его здесь уважают, – кивнула она на постель Капитана. – Когда ему перепадает банка консервов, он всегда найдет кусочек и для Баронессы. Мало кто здесь считается с тем, что нам, старикам, трудно что-нибудь раздобыть. Если бы хоть на старости лет желудок сжимался и пропадал аппетит – где там! Он, дьявол, скорее наоборот… – Баронесса умильно покосилась на Ярду. – Когда я была молодой, черноволосые парни были моей слабостью. Такой мохнатенький! – Старуха протянула высохшую белую руку к вырезу его майки, откуда выбивались курчавые волосы.

Ярда испуганно отшатнулся.

– У нас там, в Чехословакии, как будто бы собираются отбирать большие квартиры. Об этом объявила «Европа»^[32]. Пускай! Мне уже все равно, только ванной жалко, там есть и биде, а они ведь даже не знают, для чего это! С умыванием здесь плохо, а иногда ведь немного теплой воды просто необходимо.

– Кем он был до того, как попал сюда? – Вацлав кивнул на дверь, за которой исчез староста комнаты.

– Летчиком на Западе. Потом служил офицером в нашей армии. Воинское звание, как видите, сохранилось за ним и здесь. А тот старичок, – Баронесса оглянулась на противоположный угол и понизила голос до шепота, – профессор университета, доктор Маркус. Знаменитость. Он с нами долго не проживет. Руку даю на отсечение, если он не получит заграничного паспорта без всякой волокиты.

– А семья в углу?

– Штефанские. Молодая вроде туберкулезная. А я вовсе не баронесса. Как-то раз я обмолвилась о своем двоюродном дяде из рода Шаумбург-Липпе. Профессор с тех пор и прозвал меня Баронессой. Противный! А это правда, что те наши душегубы перебили всех бендеровцев?

Вацлав взглядом вызвал своих приятелей из барака. Медленно шли они по песчаной дорожке между бараками. Моросил редкий дождь. Мокрый ветер трепал их тонкие плащи. По насыпи за лагерем с лязгом и дребезжанием шел товарный поезд. Длинный шлейф искр вертелся и танцевал по крышам вагонов. Пройдя немного, молодые люди остановились. Глаза Гонзика и Ярды были устремлены на Вацлава. В их взглядах Вацлаву почудился укор.

– У этих людей, видно, просто нет настоящей хватки, – сказал наконец Вацлав хриплым голосом. – Завтра же отправлюсь к начальнику лагеря. Если здесь не клюнет, пойдем к американцам. По правде говоря, нам у них жилось совсем не плохо. Американцы, наверно, и не подозревают о том, что здесь творится… А если и это ни к чему не приведет, поеду к нашему правительству^[33]. Раздобуду работу себе и вам… А пока мы должны относиться к трудностям, как спортсмены. – Ему, к собственному удивлению, удалось даже улыбнуться. – Мы не смеем делать преждевременных выводов, тем более что здесь мы не засидимся… – Вацлав зябко поежился под своим прозрачным дождевиком. – Пойду лягу, что-то голова разболелась. – Оставив друзей на дорожке, Вацлав вернулся в барак, залез на нары, не раздеваясь, улегся навзничь и закрыл глаза.

В углу, сопя и отдуваясь, профессор карабкался на свои нары. Из коридора доносился шум спускаемой в уборной воды. Потом скрипнула дверь, и шлепанцы Баронессы прошаркали по полу. Вацлав сделал вид, что спит.

Глухая пустота медленно наполняла Вацлава. Он впитывал ее, как губка. Опять откуда-то отозвалась гармонь. Долетели обрывки смеха. Он слышал возню, говор, тяжелое дыхание польской семьи в противоположном углу комнаты, тихое перешептывание девиц. Все это доносилось до него приглушенно, словно сквозь какую-то завесу, отделившую его сознание даже от его собственного недвижного тела. Обрывки мыслей проносились в его голове. Бессвязная путаница и хаос. Ни одну из них он не мог задержать и додумать.

За деревянной перегородкой раздался отчаянный плач ребенка; воплю, казалось, не было конца, он прерывался лишь в те мгновения, когда младенец переводил дыхание. Мерцающая полоса света снаружи освещала лысый блестящий череп профессора, лежавшего на нарах у окна; Вацлав увидел, как Маркус пальцем, украшенным тяжелым золотым перстнем, зажал себе ухо.

У отца Вацлава тоже есть такой перстень – один из немногих знаков былой жизни. Вацлав зажмурился. Шесть недель эмиграции как будто бы сразу сократились до шести часов даже до шести минут. Ему грезилось: несколько мгновений тому назад он допил чашку натурального кофе. Мать убрала со стола в старомодный буфет фиолетовую хрустальную сахарницу. Эрна все еще пыхтит над задачкой, высунув кончик языка, а мама снова заводит разговор на самую больную тему, – разговор, отравлявший им немало вечеров, – отец, бывший депутат и важная особа, теперь жалкий служащий на лесопилке!..

Ребенок в соседней комнате все еще плакал. Раздались шлепки, и в ответ на это такой вопль, что, не выдержав, профессор приподнялся на локте и забарабанил в перегородку, отчего задребезжало окно.

Однако ничто теперь не могло потушить яркое и живое видение родины. Вацлав раз и навсегда заявил: никаких свекловичных полей, свиней и хлевов в отцовском имении, он будет заниматься медициной. Упорным старанием и прилежностью, самостоятельной учебой по вечерам он подготовился к экзамену на аттестат зрелости по латинскому языку. И вот после четырех семестров учебы на медицинском факультете разразилась катастрофа, какой не знала история высшего образования на его родине. И кто судил его! Студенты-коллеги с безупречными анкетными данными! Председатель комиссии – сын дворника, члены комиссии – дочь прачки и студент-горбун с лицом, пожелтевшим от хронической ненависти к здоровым и статным буржуа. Девушки-студентки всегда посматривали на него сверху вниз – горбун был на голову ниже их.

«Товарищи, мы не можем оставить его в университете! Не можем, учитывая поведение Вацлава Юрена, а также откровенно враждебную позицию его отца. Пусть через два года Вацлав докажет, что он достоин нашего доверия!»

И это называли демократизацией! Плюю я на вашу сомнительную милость. Начхать и на врачебную поденщину в какой-нибудь больничке! Частная практика в Англии, во Франции или, на худой конец, в Германии. Автомашина, горы, море, роскошная жизнь и свобода. Свобода!

Ребенок наконец утих. Через некоторое время девушки слезли с нар. Их каблучки застучали по направлению к двери. В лицо Вацлаву повеяло запахом гвоздики, смешавшимся с затхлой вонью барака. Внезапно Вацлав почувствовал укус в бедро, затем в грудь.

– Боже мой! Неужели здесь блохи?! – Вацлав вскочил.

– Преимущественно клопы, – сказала старшая из девиц и, выходя, погасила свет.

Наступил мрак. Вацлав сидел на нарах, не отваживаясь лечь и наивно думая, что так он убережется от паразитов. Но вскоре он убедился в тщетности своих надежд, и медленно, покоряясь, улегся на спину.

«Вероятно, не все правда, что говорил Капитан…» – думал Вацлав. Он, Вацлав, найдет себе работу, заработает на дорогу до Аугсбурга, до Мюнхена, выхлопочет стипендию и поступит в университет. В стране, настолько разоренной войной, не может быть безработицы! Скорее всего это результат недоверия к чехам. Ну конечно! Среди них в самом деле встречаются сомнительные личности, авантюристы, бездельники, но ведь в основном-то эмигранты – серьезные люди с честным стремлением жить свободно!

Откуда-то послышались раздраженные голоса. Вацлав затаил дыхание. Ссора нарастала, перебранка усиливалась и теперь, видно, уже перенеслась в коридор.

– …Мерзавец! Это ты украл! То-то все терся около моих нар, хотя дрыхнешь в другом углу!

– Нужна мне такая рвань! А ну, пусти, не то…

Топот и такой удар, что стены задрожали.

– На, получай, сволочь!

И вслед за этим плаксиво-просящий голос:

– Отдай мне… возврати ботинки! Ну в чем я выйду? Я ведь договорился о дельце и смогу сегодня достать жратву…

Некоторое время еще слышится жалобный голос, затем решительные шаги по направлению к выходу; бухнули двери, и все стихло.

Сердце Вацлава так колотилось, что его удары отдавались в висках.

«Жестянки? Там, за бараком…»

«Работа? Все мы так думали, когда попали сюда…»

«Часы? У меня их нет вообще…»

Вацлав провел языком по пересохшим губам. Перед своими друзьями он не смеет обнаруживать малодушия. Ведь они молчаливо признали его вожаком, он вел их через границу, был переводчиком, в его образованности, в его познаниях – их опора. Между тем ему самому нужно ободряющее слово, чтобы избавиться от гнетущего представления, будто за ним, Гонзиком и Ярдой ворота лагеря захлопнулись накрепко, а здесь, в Валке, оставаться им невозможно.

Его отговорка оправдалась: у Вацлава на самом деле разболелась голова. Он слез, распахнул окно, подставил под холодный, влажный воздух свое разгоряченное лицо. Потом снова улегся; взгляд его был устремлен на низкий потолок, от этой бездонной темноты жгло глаза. Сон не приходил. Паразиты жадно сосали его свежую кровь. Теперь в комнате храпело не менее четырех глоток, среди них выделялся свистящий храп Баронессы.

Прочь, прочь отсюда…

4

Польская семья, взяв завтрак, убралась в свой угол. Новички и Баронесса сели за дубовый стол.

– Бурда, как в концлагере. – Гонзик сморщил нос и отстранил от себя жестяную банку.

Маркус захлопнул книгу, которую читал, некоторое время прислушивался к однообразному шуму дождя за окном, затем вперил пронизывающий взгляд в физиономию Гонзика.

– Вы там были?

Гонзик покраснел и пригладил пятерней непокорные волосы.

– Не судите несправедливо, – продолжал Маркус. – В концентрационном лагере похлебка бывала совершенно горькой, а тут мы всю прошлую неделю получали даже заправленный суп!

Маркус поднялся, лицо его исказилось от боли, и он застыл в смешной скрюченной позе; лишь спустя несколько мгновений он смог постепенно выпрямиться.

– Поясница пошаливает, правда, профессор? А угля нам не дают! – Баронесса положила ладонь на жестяную банку с теплым кофе.

Но Маркус, казалось, не слышал ее.

– Я понимаю ваши сетования, первые впечатления здесь никого не настраивают на веселый лад. Однако надо смотреть на это с других позиций. – Маркус отвечал Гонзику, но глядел при этом на Вацлава. – Речь идет не о черном кофе или о кофе с молоком, а о чем-то большем. А во имя великой цели люди всегда должны были страдать, бороться и даже умирать! Ведь дело-то идет ни много ни мало, как о новом обретении смысла жизни, друзья, о созидательном патриотизме, о всесторонней демократии и о подлинном социализме, проникнутом духом гуманизма! – Бас профессора зазвучал патетически. – Чтобы не было доктринерства, деления людей на чистых и нечистых, никаких категорий униженных и забытых! Национальная программа правительства, не допускающая существования паразитических элементов, – вот чего должны добиваться мы здесь объединенными силами!

– Хорошо вам разглагольствовать, профессор, – вздохнула Баронесса, – недели через две вы будете разгуливать с сигарой в зубах по Елисейским полям!

Бумажный голубь закружился под потолком и штопором упал на стол. Веснушчатая мордашка Бронека расплылась в виноватой испуганной улыбке. Гонзик расправил помятое крыло голубя и отправил его в обратный путь, но непослушная птица, описав красивую дугу, приземлилась на верхних нарах у девушек. Ирена в пальто, накинутом поверх пижамы, открывала большим ключом килограммовую банку мясных консервов. Младшая, Ганка, наклонила к ней растрепанную белокурую голову. Ее полные, немного чувственные губы были сосредоточенно приоткрыты, на лбу и подбородке краснели пятнышки угрей.

Гонзик машинально поднес к губам банку с кофе, глянул на верхние нары, на Ирену. В нежном, тонком лице с маленьким ртом была какая-то неправильность, но Гонзик не мог понять, в чем она заключалась.

Консервная банка была наконец открыта. Ирена наклонилась, чтобы положить ключ на полку. У Гонзика зарделись уши: щелка в пижаме из-за недостающей пуговицы расширилась и открыла молодой, упругий профиль груди. Гонзик в смятении отвел глаза, но вскоре снова уставился на Ирену. Взяв обеими руками жестяную банку, он пил, в горле становилось горячо; волнуясь, он глотал отвратительную бурду, чувствуя какую-то вину и в то же время страх, что кто-нибудь откроет его тайну.

Ключ был водворен на полку. Гонзик разочарованно вздохнул. Ирена скомкала бумажного голубя и спокойно вытерла им жир на приподнятой крышке консервной банки. Гонзик нахмурился и встал: вчера ей было жалко одолжить ему свою миску. Что, собственно, в ней интересного? Волосы, накрученные на бумажки… Ему все хотелось смотреть куда-нибудь в другое место, но он никак не мог оторвать глаз от Ирены. Наконец его осенило: он ее ненавидит. Однако окончательно в этом он уверен не был.

В коридоре послышались шаги, немецкая речь. Ганка перестала жевать и заморгала лишенными ресниц глазами.

– Шериф и Кодл с ним.

Двери шумно распахнулись. Вошел человек с круглым, сияющим, толстоносым лицом. Густые колечки седеющих волос ореолом обрамляли низкий лоб.

– Приветствую вас, братья! – с пафосом воскликнул вошедший. Стряхнув капли воды с широкополой шляпы, какие носили когда-то художники, он прошел к столу, грузно ступая на пятки. Без всяких околичностей он обнял Вацлава, а Гонзику и Ярде долго тряс руки и по-дружески крепко хлопал их по спине.

– Одну постель я для вас освободил в седьмой комнате. Все я уже знаю, все уже устроено, – затараторил он, тяжело дыша. – И зовите меня папаша Кодл. Буду счастлив, если вы увидите во мне подлинного папашу, так же, как и все в лагере. – Кодл умиленно склонил голову к плечу. От уголков глаз, светившихся теплом и лаской, к вискам разбежались лучи морщинок. – Ведь у папаши Кодла одно-единственное желание в этой жизни, дети мои: чтоб вы нашли тут вторую родину после столь трагично утраченной первой.

Затем он подступил к нарам девушек, заложил пухлые руки за спину и, одобрительно подмигнув, проговорил:

– «Corned beef»^[34]. Это нам по вкусу, да?

Стремительно повернувшись к парням, Кодл продолжал:

– Вы мне тут с девушками – ни-ни. Этого мы здесь не терпим! – И Кодл погрозил пальцем, потом вытер платком вспотевшее лицо.

Штефанский неуклюже вышел из своего угла у двери и, сильно побледнев, встал, вытянув руки по швам.

– Egi… eligibit^[35] для меня не поступил? – забормотал он на ломаном чешском языке.

Папаша Кодл сочувственно развел руками.

– Пока еще нет, голубчик. Потерпи, вскорости и о тебе вспомнят и дадут разрешение на въезд… – Кодл с искренним участием глядел на крючковатый нос поляка, казавшийся несоразмерно большим по сравнению с узкими плечами его донкихотской фигуры. – Спешить не в характере канадцев. Потерпи, друг. Как только поеду во Франкфурт, свяжусь с генеральным консулом. Ты ведь знаешь папашу Кодла? Он имеет привычку идти прямо in medias res^[36] дела.

В дверях появилась желтая скуластая физиономия человека в черном, блестевшем от дождя плаще. За ним вошел плечистый длиннорукий парень.

– Трое новичков, – проворно подскочил к вошедшему папаша Кодл и по-немецки отрекомендовал троих друзей. Затем, почтительно указав на вошедшего в черном плаще, Кодл провозгласил: – Герр Зиберт, начальник лагеря. – В сиплом голосе Кодла послышались нотки преданности. – А это Пепек, начальник вашего барака, – кивнул Кодл в сторону хмурого молодца с маленькой головкой на широких плечах. Своим могучим туловищем на коротких ногах и непомерно длинными руками Пепек напоминал гориллу.

Герр Зиберт, глядя куда-то в сторону, сунул новичкам плоскую холодную ладонь.

– Итак, мы встретились снова. – Зиберт кашлянул и начал протирать запотевшие в комнате очки.

Все озадаченно смотрели на его желтое лицо, впалые щеки, на угловатый череп с коротко остриженными белесыми волосами.

Профессор поднялся со скамейки, чуть толкнув стол животом.

– Сегодня ночью нас снова жрали клопы. Почему вы ничего не предпринимаете против этой мерзости, герр Зиберт? Разве истребление газами стало для Германии трудной проблемой? В недавнем прошлом этого не замечалось…

Наступила напряженная тишина. Баронесса испуганно зашелестела газетой Но лицо профессора с растрепанными моржовыми усами оставалось агрессивным.

– Вероятно, первое, что я сделаю, как только доберусь до Совета, добьюсь проверки, как осуществляется управление лагерями, – продолжал Маркус.

Папаша Кодл оскалил редкие пожелтевшие зубы, пытаясь улыбнуться.

– И клопы ведь имеют право на крошечное местечко под солнцем, профессор, – пошутил он. – Всего каких-нибудь два месяца тому назад мы провели здесь дезинфекцию, а эту мерзость приносят с собой новички, не в упрек будь сказано, братья, ведь не все вы одинаковы. – Кодл панибратски обнял Гонзика за плечи и притянул его к себе.