Текст книги "Император и ребе. Том 1"

Автор книги: Залман Шнеур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

Но с тех пор, как он подхватил эту проклятую болотную лихорадку посреди валашских болот, бритва больше не выручала. Все ухищрения Степанчука больше не помогали: ни гребень, ни щеточки, ни помады…

С тупой ненавистью Потемкин взглянул в зеркало на бодрого парикмахера, стоявшего у него за спиной и проворачивающего свои обычные трюки… Степанчук как раз закручивал ему жидкие волосы раскаленными щипцами. Периодически он помахивал ими в воздухе, чтобы немного остудить и не прижечь голову светлейшему князю. Он старался закрутить его волосы надо лбом в хохолок, как носил знаменитый полководец Суворов. В глазах и в уголках рта Степанчука при этом таилась его обычная нахальная мина: «Хм… я действительно всего лишь парикмахер, но придать кому-либо достойный вид – это все-таки в наших руках… Вот только чуть-чуть погодите!..»

Потемкин стремительно сорвал с шеи белую простыню, которой ее обернул парикмахер, и сказал хрипло и тихо:

– Пошел вон!

От затаенной кипящей злобы он даже забыл, что «бонтон» требует обращаться к русскому слуге по-французски. «Пошел вон!» поэтому прозвучало словно произнесенное скромным шепотом «спасибо тебе!».

Степанчук со своими тонкими вороватыми пальцами убрался поспешно, как испуганный паук. А Потемкин, добродушный от природы, сразу же раскаялся в том, что хрипел сегодня своему слуге. Он слабой рукой провел по выбритому, но не освеженному подбородку и еще яснее увидел себя в зеркале, увидел до самой глубины сердца.

«Зачем было его обижать? – огорченно думал он. – Степанчук ни в чем не виноват. Пришло время, когда бритва уже не помогает мне! Точно так же, как пудра и краска не помогают больше Екатерине замазывать ее морщины. Как штукатурка больше не клеится к старой стене… Наоборот, чем свежее делают ему теперь бакенбарды, тем желтее выглядит постаревшая кожа. Но вот матушка Екатерина еще влюблена, ха-ха! У нее есть еще силы влюбляться, причем не платонически, как это теперь делаю я… Платошка Зубов^[77] старается. Прямо из кожи лезет… А я в мои пятьдесят один уже ни на что не гожусь. Приходится признаться… Устраивать гулянки – это одно, а наслаждаться ими – совсем другое. Поэтому теперь мои якобы бурные праздники заканчиваются скандалами. Уже не раз так случалось. А вчера ночью было еще хуже… Но кто знает всю правду так, как я?»

– Эй, Марсель! Одеваться!

Глава четырнадцатая

Генеральный штаб смеется…

1

За последнюю пару лет уже не раз с героем Таврии, то есть с Потемкиным, случалось так, что в самый разгар больших пиров на него нападало мрачное настроение. Его распаленное, рано постаревшее лицо закрывала туча, открытые умные глаза становились маленькими и выглядывали из морщин, как глаза медведя из берлоги, глядя на всех его собутыльников, сослуживцев, гостей и просто лизоблюдов, окружавших его и пивших за его здоровье.

– Ой, дружки!.. – вдруг начинал он хохотать недобрым смехом. – Это ведь я, Гришка, Гришка Потемкин!.. Тот самый Гришка, который шлялся с лоботрясами под Москвой, в Немецкой слободе… Тот самый, которого когда-то выгнали из университета за лень…

И он, громко стукнув по столу, выбегал и запирался в своей спальне. После этого он целыми днями валялся на своей широкой кровати, пил холодный квас и писал стихи, посвященные по большей части «дамам его сердца» или таким дамам, которые существовали только в его воображении.

Веселые гости оставались сидеть за роскошными столами с открытыми ртами. Они расходились так, будто их отхлестали по щекам, шепчась между собой о том, что «светлейшего» уже немного заносит, «от того, что съел слишком много жирного», наверное…

Другие думали, что с ним что-то не то – какая-то клепка у него сдвинулась в мозгу, что ли?..

Но те, что стояли поближе к «светлейшему», считали, что внезапные приступы меланхолии проистекают у него от ревности. Ведь он, казалось, сам заботился о матушке Екатерине, чтобы она, Боже упаси, ни на день не оставалась без любовника. Как опытный сводник, он следил за своими заместителями в ее будуаре, когда сам был занят на фронтах войны: сперва – за сербом Зоричем, потом – за пылким Ланским.^[78] Он всегда ревновал, когда его августейшая «Катенька» наставляла ему рога. А в последнее время он просто не может выносить того, что «старуха» так втюрилась в этого Платошку Зубова. Потому что Платошка не на шутку пытается взять в свои лапки все государственные дела и копает под бывшего фаворита императрицы всеми дозволенными и недозволенными средствами.

Была и другая версия. Она происходила не от кого иного, как от адъютанта самого Потемкина – Черткова. Был он поддавоха, шут, грубиян, прямо настоящий черт… Он, этот Чертков, небрежно рассказывал, что «светлейший» болезненно влюблен в одну свою дальнюю родственницу, которую зовут Прасковья Андреевна. А она моложе его на целых двадцать пять лет, если не больше… Среди членов генерального штаба в Бендерах даже ходила из рук в руки копия любовного письма, которое Потемкин послал Прасковье. Якобы нашли первый его набросок в корзине для бумаг… Однако скорее это письмо наскоро переписал письмоводитель Потемкина Абруччи – франт, любивший повеселиться вместе с Чертковым. Так или иначе, но то, что было написано в этой копии, очень напоминало фантазии Потемкина и его сантименты, когда в нем под военным мундиром разыгрывался поэт.

«Я собираюсь, – так там было написано, – выстроить для тебя дом в восточном стиле с чудесными украшениями. В кругу на стене будут всяческие рисунки: Купидон без стрел, морщинистая Венера, Адонис, распухший от водянки… А в самом центре лучшим художником будет нарисована ни с кем не сравнимая душа моя, Прасковья Андреевна, такими живыми красками, насколько это возможно. Белое платье длиной с рубаху будет покрывать ее тело. А подпоясана она будет самым элегантным пояском лилового цвета. Грудь – открыта, волосы – естественные, без пудры, распущенные. Рубашка на груди скреплена одним большим рубином. А здесь, рядом с твоим изображением, – фонтан, составленный из множества труб, будет извергать разного рода ароматные воды: с запахом розы, лилии, жасмина, туберозы и граната…»

Окружающие искали и другие объяснения происходившему, но никто толком не знал, что творилось со «светлейшим». Люди уже привыкли к его приступам меланхолии, как привыкли к мокрой и грязной зиме в недавно завоеванных областях. Однако такого тяжелого приступа, как случился с ним вчера, никто не ждал. Этот приступ прогремел, как нежданный гром в конце января.

Наплевав на все болотные лихорадки и на всех врачей на свете, «светлейший» вчера, по своему обыкновению, очень много ел и пил со своими гостями. Может быть, даже немного больше обычного. На десерт он велел подать самых красивых своих девиц голыми на больших серебряных блюдах с букетом красных или синих свежих цветов на животе у каждой. По двое лакеев в фиолетовых кафтанах с широкими серебряными позументами несли на плечах каждое такое блюдо с живым «десертом». Под звуки туша, исполнявшегося оркестром, и под выкрики церемониймейстера каждую принесенную красавицу усаживали на колени тому или иному гостю или приближенному к князю офицеру генерального штаба.

Потом, когда сей деликатный «десерт» был полностью оценен и обласкан, по знаку капельмейстера в залу влетел целый женский балет из дворца Потемкина. В чем мать родила, с развевающимися цветастыми шалями на разведенных в сторону руках. Это еще более усиливало впечатление, что прилетели большие бабочки с женскими головками… И пляска пошла между гостями, между диванами и по пиршественным столам. С одной стороны танцовщицы спускались со стола и в то же самое время – поднимались на стол с другой стороны. Это было похоже на взятие крепости…

И в самый разгар танца «светлейший», уже немного нахмурившийся, выхватил целые пригоршни драгоценных камней, которые всегда были у него наготове в карманах, и швырнул их в это горячее вращение обнаженных тел и цветных шалей:

– Ловите, голубки!

И произошло то, что и должно было произойти после того, как плеснешь воду на раскаленную сковородку. Весь этот приятно пахнущий и точно выверенный балет лопнул и рассыпался с ужасным визгом. Женская жадность к блестящим камушкам и украшениям швырнула всех этих стройных танцовщиц на пол. Шали разлетелись, были сброшены и забыты, а на вышитых половиках началась свалка голых женщин, драка. В куче-мале мелькали руки, ноги, косы, груди, розовые, белые и смуглые. Пятидесятиголовая гидра сотней рук ощупывала пол и дралась из-за каждого закатившегося камушка…

Короткое время Потемкин смотрел на эту борьбу голых женщин у его ног, подперев подбородок рукой, и меланхолично улыбался. И вдруг неожиданно поднялся с места и встал мрачный, страшный, с дрожащей челюстью и полуоткрытым ртом.

Дикий шум вокруг него тут же превратился в шепот, а потом совсем смолк. И все потрясенные гости, лизоблюды и растрепанные танцовщицы услышали странный хрипящий голос умирающего льва:

– Разве может человек быть счастливее меня? Все мои желания исполнились как по волшебству. Я хотел карьеру – и я ее сделал, хотел орденов – и они у меня есть! Я любил игру – и я играл на колоссальные суммы. Я любил балы – и я их давал, чудесные балы. Я любил имения – и они у меня есть. Любил строить дома – и выстроил дворцы. Я любил редкостные вещи – и у меня их так много и таких редкостных, как никогда не было ни у кого, кроме царей. Короче, все мои страсти были удовлетворены в полной мере, не правда ли?

– Правда, правда! – подхватил целый хор лизоблюдов и восторженных гостей, – правда, князь Таврический!

Но тут Потемкин схватил со стола дорогой сервиз из прозрачного фарфора с золотыми ободками – подарок монгольского хана – и саданул его об пол, разбив на мелкие кусочки. При этом он рычал хриплым львиным голосом:

– Правда, а?..

И сразу же после этого выбежал из залы, заперся в своей большой спальне и оставался там один-одинешенек. Даже преданного обер-камердинера Марселя не впустил, чтобы тот помог ему раздеться. И до рассвета метался на своем роскошном ложе и в полусне осознавал, что сегодня устроил смотр силам, которые у него еще остались. Закат! Закат! Горячие желания и слабые руки. И поэтому, только поэтому он был так взбешен…

Только с серым рассветом князь погрузился в тяжелый сон. Поэтому он встал так поздно и такой измученный и разбитый для того, чтобы совершить свой ежедневный туалет.

2

Он имел обыкновение каждое утро… то есть ближе к полудню, входить в свой рабочий кабинет в генеральном штабе в чем был, то есть в своем зеленом подбитом ватой халате, в стоптанных шлепанцах, с золотой табакеркой в одной руке и с красным шелковым носовым платком – в другой… Но именно сегодня, из-за того что он чувствовал себя таким больным и его так мало освежил утренний массаж, он надел с помощью камердинера свой самый лучший, самый красивый мундир, стянув французским корсетом свой слишком толстый живот. Кремовые бархатные панталоны в обтяжку, шелковые чулки до колен и зеленые туфли с бриллиантами на пряжках. На его голове сидел серебристо-белый напудренный парик с черной лентой, искусно завязанной на затылке. На шее и на груди – белоснежное шелковое жабо, закрепленное одним зеленым, как трава, изумрудом. А поверх всего этого – дорогой камзол, такой же зеленый, как и туфли, с золотым шитьем на рукавах, на отворотах и вокруг стоячего воротника. Один лацкан был, кроме того, украшен его высшей наградой – большой бриллиантовой звездой. Такой же, какую носил наследный принц Павел…

Своим изысканным одеянием он хотел, кажется, обмануть себя самого, освежить свое ослабевшее мужество и появиться перед своими коллегами по генеральному штабу и подчиненными в полном достоинстве. Таким образом, он, как говорится, завернул червивое яблоко в золотую бумажку и торжественно поднес его…

Высокий слуга-татарин в феске и кафтане, стоявший у дверей, распахнул перед ним тяжелые завесы рабочего кабинета и низко поклонился, прикоснувшись правой рукой к полу, потом ко лбу – в знак покорности, на восточный манер.

На огромном, массивном рабочем столе из махагонового дерева с резными львами вместо ножек уже лежала приготовленная пачка запечатанных писем, прибывших срочной эстафетой со всех концов России и из-за границы. Все они были адресованы светлейшему князю лично. Остальные письма вскрывали его адъютант Чертков и десятки его помощников и писарей. Тот же самый адъютант уже сидел и работал за столом поменьше над целой грудой бумаг, а напротив него – личный письмоводитель Потемкина и полиглот Абруччи, чиновник итальянского происхождения, узкоплечий, со сладким выражением узких глаз, одетый как франт, с прической а-ля Суворов, с жесткими локонами надо лбом и с украшенным золотом гусиным пером, засунутым между париком и ухом. При появлении Потемкина он подскочил, как чертик из табакерки, и склонился в поклоне. Вместе с ним комично склонилось гусиное перо, словно начертав в воздухе: «Готово служить, мой господин!»

Своей опухшей рукой в вышитом золотом рукаве, похожей на растение с толстым стеблем, торчащее из дорогой вазы, Потемкин сгреб кучу писем со стола, как опытный картежник карты. Из получившегося при этом бумажного веера он вытянул сложенный лист пергамента с изображением короны в одном углу, запечатанный золоченым сургучом, – письмо от императрицы. Он осторожно вскрыл его, и сразу же запахло будуаром Екатерины. Как все постаревшие кокетки, матушка Екатерина забивала запахи ее неюного возраста сильными духами: пачули, растертый янтарь и гиацинт, вместо прежних легких духов… В последнее время она увлеклась гелиотропами и душила ими все, что брала в свои полные ручки, не говоря уже об интимных письмах.

Из письма, присланного из императорского двора, выпало письмецо поменьше, с французским почтовым штемпелем. Потемкин подхватил его, не отводя глаз от письма императрицы. В большом письме, написанном на жестком сухом пергаменте и похожем на нынешнее «прошение», бывшая любовница извинялась перед «светлейшим» за то, что так долго ему не отвечала… Это было ее обычное объяснение – влюбленность. Называя Потемкина самыми нежными именами, она тем не менее совершенно открыто рассказывала ему галантным, как тогда говорили, «цветочным» языком: «Я уже думала, мой сладостный друг, что я окаменела. И вдруг я снова ожила от любви, как муха оживает зимой в теплом доме…»

От такой поэтичности Потемкина затошнило, как от смеси запаха гнилых зубов с запахом гелиотропа. Его больная печень отозвалась под корсетом… И с письмом в руке он тяжело опустился в свое рабочее кресло.

«Вот, – подумал он с обидой, – ей уже шестьдесят шесть лет, а она изображает из себя игривую киску!.. В государственных делах она такая ушлая, а верит, что Платошка Зубов действительно любит ее саму, а не ее золото и не ордена, которые она ему дарует».

Нахмурив брови, он продолжал искать в дальнейшем тексте ответы на вопросы, которые задавал в своих письмах, отправлявшихся им в Петербург срочной эстафетой, одно за другим, уже несколько недель подряд. Он постоянно жаловался, что в Питере перестали заботиться о фронте. Подвоз фуража оскудел. Не хватает свежей капусты и ржаной муки. Многие солдаты его армии уже заболели цингой. По залежалым сухарям ползают черви. Они больше не годятся даже на то, чтобы делать из них квас… Каждый день в штаб приходят жаловаться сотни иноверцев – татар, караимов, румын^[79] и евреев. Русские солдаты стали мародерами. Они нападают на огороды и амбары местных жителей и грабят их. Самые суровые наказания уже не помогают…

Для того чтобы избежать всего это и оздоровить фронт, по его мнению, был только один выход: как можно быстрее расплатиться с еврейскими поставщиками Яшей Цейтлиным и Нотой Ноткиным. Надо дать им возможность возобновить подвоз товаров, необходимых армии.

Обо всех этих проблемах в письмах ее величества не было ни слова. В Петербурге совсем забыли про солдат и говорили только про победу, про дальнейшие победы… В этом письме о них говорилось с едва скрываемым упреком. Фельдмаршал Суворов считает, – так писала ему великая мастерица любви, – и она сама тоже так считает, что не следует ограничиваться прорывом под Аккерманом^[80] и Бендерами. Необходимо сниматься с занятых позиций на Днестре и перенести фронт за Прут. Нельзя давать побитому турку время, чтобы прийти в себя. Надо всегда помнить то, что сказано в завещании Петра Великого: «Одной ногой на Черном море, а второй ногой – в Царьграде».

Потемкин закусил губу. Его увядшее лицо налилось кровью: «нельзя», «необходимо», «нужно»… Константинополь им хочется взять с неевшими солдатами. Пусть они Платошку пошлют показывать такие чудеса. Он сам уже слишком стар для этого…

Гнев его не был деланым. Несмотря на свои дикие гулянки и барские безумства, Потемкин был намного человечнее, чем все генералы и фельдмаршалы его времени. Даже на старика Суворова он не раз сильно злился за то, что тот мало заботился о солдатах и попусту гробил человеческие жизни. В своих депешах с фронта Потемкин не раз просил Суворова, чтобы солдатам давали квас вместо воды и кормили их свежим щавелем вместо подгнившей капусты. По его приказу с солдат на турецком фронте сняли тяжелые старомодные тряпки времен Карла XII: неудобные гамаши на пуговицах, узкие брюки, заставляющие постоянно потеть парики с клейкой пудрой, нелепые ранцы по бокам. Он велел оставить такой маскарад только для ненагруженных офицеров… В те времена это была одна из величайших революций в русской армии, чуть ли не подрыв всей казарменной дисциплины, и одна из причин, по которым консервативный наследный принц Павел в Гатчине стал одним из самых влиятельных врагов Потемкина. Однако благодаря ему измученные солдаты вздохнули с облегчением.

Потемкин в сердцах, не дочитав, бросил письмо Екатерины на стол и механически вскрыл письмо поменьше, с французским почтовым штемпелем. Начал его читать и сперва ничего не понял.

Приложенное письмо, которое выпало из письма побольше, было написано каким-то парижским офицерчиком на дурном французском языке и подписано каким-то именем из водевиля: Наполеоне Буонапарте. Небось ненастоящий француз, а какой-то провинциал, родом с франко-итальянской границы. Почтительно, но в то же время со странной уверенностью маньяка этот самый «Наполеоне» выражал свою готовность верно служить ее величеству императрице. Вместе со своей верностью он предлагал совершенно новую стратегию для турецко-российского фронта, которая позволит сэкономить много человеческих сил и средств… Он, этот «Наполеоне», просит только, чтобы ему как можно быстрее дали должность в Российской армии. Он хочет оставить охваченную революцией Францию…

Потемкин не понимал, что это вдруг Екатерине взбрело в голову прислать ему сюда такую ерунду?.. Однако тут же вспомнил, что он, собственно, и не дочитал до конца ее письма.

Ближе к концу письма императрицы он нашел разъяснение. Мелкими буквами в постскриптуме было написано, что с тех пор, как он, Потемкин, сделал французского эмигранта дюка Ришелье^[81] управляющим Одессы, а графа Ланжерона^[82] – губернатором в Крыму, императорское бюро буквально завалено покорнейшими прошениями всяческих французских авантюристов из эмиграции в России, в немецком Кобленце, а также из самой Франции. И от них невозможно отвязаться. Вышвырнешь их через дверь, а они лезут в печную трубу. В последнее время ей пришлось попросить, чтобы на такие письма совсем не отвечали, а эмигрантов с рекомендациями – не принимали. В качестве образца она посылает ему одно такое письмо после того, как все остальные выбросили в корзину для бумаг. Ее это письмо позабавило. Пусть теперь Григорий Александрович тоже немного позабавится…

В добродушии, с которым был написан этот постскриптум, Потемкин своим острым чутьем сразу же почувствовал влияние Платошки Зубова, как запах хорька… Он сразу же догадался, что «Платошка» уже примеривается, как бы сколотить себе капитал на новых доходах с одесского порта и с Крыма, и в связи с этим подстрекает против него петербургскую камарилью… Он уже, небось, «ужасно обижен» тем, что набирают так много иноземцев командовать Святой Русью. При этом он имеет в виду устроить новую кампанию против своего единственного сильного конкурента, то есть против него – Григория Александровича Потемкина…

Однако нахальное письмецо французского офицеришки все-таки развлекло его.

– На, – протянул он его с деланой серьезностью своему адъютанту. – Может быть, тебе, Степан Максимович, не хватает стратега? Почитай!..

Адъютант Чертков сразу же уловил, в чем дело, и по-шутовски подыграл начальнику. Сначала тихо, про себя, а потом – вслух, громко – с комической торжественностью читал он эту писанину, начертанную на революционной бумаге – шершавой и зеленовато-серой – почерком школьника, который учится писать прошения в казенном стиле. Смешные слова о «новой стратегии» Чертков выделял голосом, строя при этом комические гримасы:

– «…Новая стратегия, которую я предлагаю вашему величеству, базируется на совершенно иных принципах ведения войны. Легкая артиллерия занимает здесь место дорогой и тяжело нагруженной кавалерии и т. д. Что же касается инфантерии, то расходы на нее сокращаются на две трети при помощи быстро вводимой системы контрибуций – деньгами и провиантом, как только победоносная армия врывается во вражескую страну…»

– Ха-ха, хи-хи! – зашелся заливистым смехом письмоводитель Абруччи. Даже нахмуренное лицо Потемкина просветлело.

– Ну и ну! – махнул он рукой – Какого пару он поддает тут, этот сопляк!

Но больше всего смеха вызвало театральное имя, которым было подписано письмо. Чертков прочитал его по слогам, с комментариями, подчеркивая и растягивая каждое «о»: «На-по-ле-о-не Буна… Бона… Погодите, погодите! Ага! Буонапарте! Тьфу-тьфу! А я уж было подумал Буонарроти…^[83] А это Бу-о-на-парте! Вона как!

Он, конечно же, продавал жареные каштаны в Латинском квартале в Париже. Санкюлоты сожрали все его каштаны, вот он и стал стратегом!

На взрывы хохота из соседнего кабинета вбежал генерал Головин – высокопоставленный сотрудник штаба, с хорошенькой женушкой которого Потемкин сотрудничал на свой манер, пока не занемог. На вопрос Головина, что это здесь так громко смеются, Чертков еще раз перечитал для него письмо французского офицеришки – и снова с забавными минами и с собственными юмористическими комментариями.

Теперь смеялись все трое: Головин, Чертков и Абруччи, – но сильнее всех смеялся письмоводитель Абруччи. Своим старательным смехом он, кажется, хотел подчеркнуть, что хотя сам он итальянского происхождения, тем не менее способен оценить остроумие адъютанта Черткова, глумящегося над «Наполеоне», который тоже, видимо, итальянец… Он так старательно и искренне раскачивался со смеху, что золоченые гусиные перья, засунутые у него между париком и ухом, вывалились на лежавшие перед ним и готовые к тому, чтобы на них писать, листы чистой бумаги.

Глава пятнадцатая

«Провиантмейстер» Цейтлин

1

Другие личные письма, полученные Потемкиным в то утро, не были особенно веселыми: письмо от генералиссимуса Суворова, в котором тот просил замолвить за него словечко в Священном Синоде, чтобы ему позволили наконец развестись со своей молодой женой Варварой Ивановной, которая, видимо, вышла за него замуж только для того, чтобы жить с другими в то время, когда ее муж находился на фронте… А когда он, к примеру, не на фронте?

Другое письмо было от дюка Ришелье, новоназначенного губернатора Одессы. Он писал ему почти то же самое, что и граф Ланжерон пару недель назад писал из Крыма, как будто эти французские аристократы сговорились между собой. Оба писали, что с коренными жителями вновь завоеванных областей, то есть с татарами, валахами и румынами, можно было бы наладить отношения и привязать их к русскому государству. Трудно только с понаехавшими русскими чиновниками и с немецкими карьеристами, привозящими рекомендации из Петербурга. Они выдавливают все соки из обедневшего и поредевшего из-за войны населения, издеваются над мусульманскими молитвами, врываются в караимские и еврейские синагоги… Дюк Ришелье просил, чтобы к нему больше не присылали таких чиновников. Если можно – побольше дворян из числа французских эмигрантов, которые воспитаны совсем иначе…

Еще одно письмо было от тайного друга Потемкина, точнее – от его хорошо оплачиваемого агента при дворе в Петербурге. Письмо было написано тайнописью и с использованием выдуманных имен вместо настоящих. Оно полностью подтверждало подозрения Потемкина, возникшие у него, когда он читал постскриптум письма матушки Екатерины. Платон Зубов действительно начал новую кампанию против него, нашептывая во все патриотические уши, что Гришка Потемкин продает Святую Русь французским авантюристам, которых назначает губернаторами и управляющими в недавно завоеванных землях Причерноморья. А со своими жидами, с оптовыми поставщиками, он работает заодно и делит с ними их огромные доходы. Эти жиды поставляют ему на фронт червивые сухари, гнилую капусту и заплесневевший овес, который даже загнанная лошадь не захочет в рот взять. А «светлейший» покровитель жидов еще и выдвигает претензии: казна, видите ли, в чем-то тут виновата. Казна скупится на фураж и на провиант. Казна задерживает платежи, разоряет подрядчиков, наносит ущерб их кредитоспособности в России и за границей…

Дальше в зашифрованном письме говорилось о том, что, подлизываясь к Платону Зубову, или же по заказу самого Зубова, немецкий водевильный актер Альбрехт написал памфлет, который ходит из рук в руки. А называется он «Князь тьмы»… Намек на Потемкина и на его якобы темные дела…

Когда-то Григорий Александрович посмеялся бы надо всем этим. Он бы такое письмо, не дочитав, бросил в пылающую печку. Но теперь, в состоянии той телесной и духовной подавленности, в которой он пребывал, это – против собственной воли и в ущерб чувству собственного достоинства – обижало его; так сильно обижало, что боль в отекшей печени снова дала о себе знать, а в горле застрял комок. Ему очень хотелось стукнуть по столу, разбить чернильницу, прокричать от самого сердца несколько грубых слов. Однако его удержало присутствие адъютанта Черткова и франтоватого письмоводителя Абруччи. Казалось, что оба прилежно трудятся, копаясь в бумагах, скрипя гусиными перьями, но из их глаз еще не исчезли насмешливость и издевка, которые они только что проявили по поводу французского торговца жареными каштанами «Наполеоне», предлагавшего русской армии свою стратегию…

«Вот, – подумал Потемкин, – смеяться над талантливыми иностранцами и толковыми евреями они все мастера. Пусть только Платошка Зубов Щепнет им на ухо по поводу «инородцев», они все с ним согласятся. Все до единого…»

Наверное, он что-то пробурчал в задумчивости, потому что адъютант Чертков уставился на него своими умными, понимающими глазами. Чтобы отвести от себя этот неприятный взгляд, Потемкин, скорее по привычке, чем по необходимости, спросил:

– Никто меня не дожидается?

– А как же, Григорий Александрович? Депутация кишиневских священнослужителей. Крестьяне из Теленешт^[84] или из Полнешт…

– Ах, – устало потянулся Потемкин, – я уже наизусть знаю: обидели, продуктовые склады обокрали, лавки…

– И еще кое-кто есть, – продолжил свой рапорт адъютант, откладывая приятное на самый конец, – это провант… прив… привмайстер… Я никак не могу выговорить, Григорий Александрович!

– Провиантмейстер Цейтлин?

– Он самый, Григорий Александрович!

– Давно уже дожидается?

– С самого утра.

Потемкин нахмурил брови. Однако Чертков, уже знавший все его мины, сразу заметил это и стал оправдываться еще до того, как светлейший князь начал гневаться:

– Вы изволили спать, Григорий Александрович!

– Верно, верно, – неспешно откликнулся Потемкин. – Вели, душа моя, чтобы его пригласили в розовую штабную комнату…

– Уже пригласили, Григорий Александрович!

– И пусть принесут ему клюквенного морсу. Ведь вина он не пьет.

– Уже обеспечено, Григорий Александрович.

– И пусть никто нам не мешает. Только если я позвоню.

– Слушаюсь! – последовал ответ.

2

Отдельная розовая комната при генеральном штабе не очень подходила для такого серьезного учреждения. Однако она была во вкусе Потемкина: по-восточному сладковатая и удобная. Ее стены были обиты розовым шелком, двойные двери занавешены тяжелыми бархатными портьерами – тоже розовыми, только немного темнее. На полу – несколько ковров. Рядом со стенами и столом – обитые атласом кресла с высокими спинками и мягкими подлокотниками. Все было выдержано в той же расцветке – розовое с цветочками. Между двумя наполовину занавешенными окнами на передней стене – лишь один, выполненный в натуральную величину, маслом, портрет Екатерины в горностаевой мантии, с российской короной на голове, скипетром в пухлой руке и с улыбкой на полных розовых губах… Даже прозрачный красный напиток, стоявший в большом хрустальном графине на столе, тоже, казалось, был специально подобран, чтобы соответствовать по оттенку всей комнате, как рубиновая брошь подходит к розовому бальному платью… А это был всего лишь клюквенный морс, второй истинно русский напиток после крестьянского кваса.

За этим графином с недопитым стаканом уже добрую пару часов сидел реб Йегошуа Цейтлин и ждал. Его лицо выражало обеспокоенность. Если бы не розовый отблеск стен, его можно было бы назвать мрачным.

«Что же происходит с господином? – думал он про себя. – Чем больше он работает, тем позже просыпается. Он совсем не придерживается правила: у того, кто встает так поздно, нет ни благословения, ни удачи…»

Это был тот самый реб Йегошуа Цейтлин, слава о котором давно уже шла по всей Белоруссии и по части разделенной Польши: и как о великом талмудисте, и как о крупном купце. В 1787 году в Киеве, когда Екатерина проезжала там во время своего путешествия в Крым, а польские магнаты собрались в этот город, чтобы приветствовать ее, реб Йегошуа Цейтлин получил из рук Понятовского^[85] титул «придворный советник Польского государства» за свои большие заслуги в развитии торговли между двумя соседними государствами, то есть между Россией и Польшей.

С князем Потемкиным он был дружен много лет. Он ценил в Потемкине способного государственного деятеля; его размах при расширении границ Российского государства, при основании новых городов и строительстве новых гаваней; его терпимость к чужим народам и чужой вере, его прирожденные добродушие и щедрость. А Потемкин ценил в своем провиантмейстере человека, точного в исполнении заказов, трезво мыслящего, честного, к тому же – хорошего организатора. Всеми этими достоинствами поставщика его армии он пользовался не раз, покоряя Крым и захватывая крепости на Дунае. А реб Йегошуа Цейтлин, со своей стороны, под защитой Потемкина привлекал к делам самых способных евреев из своего окружения: старого друга и земляка реб Ноту Ноткина, своего зятя Аврома Переца, который со временем стал главным подрядчиком при строительстве российского флота. Работы и доходов хватало на всех.