Текст книги "Император и ребе. Том 1"

Автор книги: Залман Шнеур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Реб Йегошуа Цейтлин планировал сейчас ехать прямо и просто: проезжая через Белоруссию, в Велижском повяте он посетит старого графа Мордвинова, имениями которого все еще занимался, и передаст управление ими в надежные руки. Оттуда дорога идет прямо на Петербург… В столице он честно поделится со своим многолетним компаньом реб Нотой Ноткиным и вместе с ним попытается спасти из разворованной русской казны все, что еще можно спасти. Он, реб Йегошуа Цейтлин, готов на все. Он не строил иллюзий: если во время войны правительство было вынуждено расплачиваться с поставщиками армии, то в последние пару лет оно тянуло с платежами. Тем более сейчас, когда мир был заключен уже давно. Оно могло повести себя так, как поступают многие должники, не желающие платить. В лучшем случае оно откупится бумажными ассигнациями, которые падали в цене с каждым днем…

Но пусть уж будет хоть что-нибудь, лишь бы уйти с рынка, отрезать, отделаться и отдохнуть на старости лет в гнезде Торы и мудрости, к которым он стремился всю жизнь.

2

С тех пор как реб Йегошуа Цейтлин приехал просить Потемкина, чтобы тот освободил его от должности провиантмейстера, прошло уже почти два года. За это время много воды утекло и многое изменилось. Седина, как вьюга, обрушилась на патриархальную бороду реб Йегошуа Цейтлина и оставила в ней только одну темно-рыжую полоску посредине. Его виски тоже полностью побелели. И в коротко постриженных волосах на голове было уже много седины…

Не случайно! Прежде всего, не так просто, как реб Йегошуа Цейтлин сперва рассчитывал, было разобраться со всеми капиталами и заработками, своими и чужими, разбросанными по штабам и военным учреждениям вдоль тысячеверстного фронта, на суше и в гаванях. Эстафеты, мчавшиеся ежедневно между ним, сидевшим в Бендерах или в Кишиневе, и реб Нотой Ноткиным, сидевшим в Петербурге, напоминали обмен криками у охотников, заблудившихся в чаще: они только слышат друг друга, но не видят. «Эй, эй! – вдруг кричит один охотник, – Митюха, я злавив мядзведзя!»^[98] «Так цягни яго сюды!»^[99] – радуется издалека Митюха. «Ды ён таки цяжки!»^[100] – кричит в ответ удачливый ловец. «Ну, так пакинь яго и идзи сюды сам!»^[101] – подает издалека совет Митюха. «Ды ён не пушчает!»^[102] – раздается голос «ловца». На этот раз его голос звучит жалобно, надо сказать.

Чем больше лез из кожи реб Йегошуа Цейтлин, стараясь ликвидировать свои дела, тем тяжелее становился «медведь», тем глубже вонзались медвежьи когти в его тело, не давая освободиться и уйти из более-менее организованных провиантских пунктов, какими были Бендеры, Аккерман, Одесса, Николаев, Херсон – до самого Севастополя. Наличного золота в русской казне оставалось все меньше, а вместе с этим все жиже и скупее становился ручеек военных поставок. Война затянулась и усложнилась. О том, чтобы взять Константинополь и снова сделать знаменитую Айя-Софию православной церковью, больше и речи быть не могло. Обнаглевший швед набросился на русские корабли в Балтийском море и разгромил их у Свенскзунда.^[103] Пруссии тоже захотелось обглодать косточку в балтийских провинциях России. Польша помышляла о том, чтобы вернуть Белоруссию… Петербургская камарилья с Платоном Зубовым во главе испугалась, как бы не лишиться власти и богатства. Они постоянно сплетничали, копали друг другу ямы, совсем потеряв от страха голову. После удара, нанесенного Суворовым туркам при крепости Измаил, престиж России немного вырос, и петербургские трусы сломя голову бросились требовать, чтобы мир с турками был заключен как можно быстрее. Это должно было освободить русскую армию для борьбы с Пруссией и Польшей. И им действительно удалось начать переговоры о мире.

Каким бы больным и загульным ни был Потемкин в своем ориентальном дворце рядом с Бендерами, он тем не менее тут же пробудился с львиным рыком, услыхав, на какие компромиссы готов пойти Петербург. «Герой Таврии» вскипел, когда услышал, что после всех страшных жертв, которые были принесены, и после всех грандиозных планов, начертанных от Петра Великого и до него, матушка-Россия хочет ограничиться маленьким полуостровом Крым, который и так уже русский, хотя этого еще не признал враг, и полоской земли между Бугом и Днестром в придачу.

Сопя и охая от боли и посмеиваясь от злости и обеспокоенности, он отправился со своими приближенными из генерального штаба в Яссы, где должен был 6 октября 1791 года начаться заключительный этап мирных переговоров. Он хотел поднять свой бронированный кулак и садануть им по зеленому сукну стола так, чтобы все эти мелкие миротворцы из Петербурга подскочили на своих местах и больше не осмеливались бы спускать по дешевке и с добродушной болтовней все то, что он завоевывал годами, кусок за куском.

Но посреди дороги днем раньше намеченных переговоров, то есть 5 октября, ему вдруг стало плохо, и он попросил вытащить его из кареты.

– Некуда больше ехать! – неожиданно сказал он надтреснутым голосом. – Я хочу умереть в поле…

Последнее желание Потемкина было выполнено. Его вытащили и положили, тяжело хрипящего, на влажную траву, и больше он уже не приходил в себя. Лицо посинело от прилива крови, через четверть часа он испустил дух.

Пошли слухи, что Платошка Зубов, его враг, подослал своих наймитов, которые отравили светлейшего князя, стремясь не допустить, чтобы тот помешал мирным переговорам с турками… Однако на самом деле ослабевшее тело просто больше не могло выдерживать так долго не отпускавшей его болотной лихорадки, неумеренности в еде и питье, а также больших волнений и переживаний, выпавших на его долю за последние дни.

Матушка Екатерина горько оплакивала его. С кем утешиться в своем будуаре, у нее было предостаточно, но такого доверия, какое императрица испытывала к Потемкину, у нее не было больше ни к кому.

– Он никогда меня не обманывал, – жаловалась она. – Никто не мог его подкупить. Теперь все проходимцы начнут вынюхивать, нельзя ли занять его место…

Светлейший князь Таврический умер в чистом поле, когда ему исполнилось пятьдесят два года.

3

Только теперь, после внезапной смерти покровителя, у реб Йегошуа Цейтлина начались настоящие проблемы. Из «медведя», который не желал двигаться с места, получилась свинья, дикая свинья, целое стадо диких свиней… Чтобы вытащить у них большие деньги, свои и компаньонов, каждую из этих свиней приходилось подмазывать, задабривать подарками, гладить по шерстке. Каждый мелкий чиновник изображал из себя очень важную фигуру, совал палки в колеса, глумился, говоря, что… Да ничего! Жидовские откупщики и так достаточно поживились. Теперь они могут и немного потерять…

Реб Йегошуа Цейтлин выбрал военную тактику организованного отступления при внезапной атаке противника. Поэтому ему действительно удалось спастись от разорения.

Не теряя головы, он тихо разрывал свои договоры с зарубежными партнерами, понемногу расплачивался: здесь взял, там заплатил. Одну дыру открыл, другую закрыл. И так пока не урегулировал ситуацию…

У тех, кто был ему должен, он брал все, что удавалось взять. Если не наличными, то товарами и сырьем. Главным образом – тканями и пряжей. Он отправлял их в сопровождении охранников своим служащим и приказчикам по всей России. Тяжело нагруженные подводы тянулись длинными вереницами из Новороссии и с границ Германии в Киев, в Петербург, в Москву, в Смоленск. Эти товары расхватывало на рынках гражданское население, которое из-за долгой войны изголодалось по мануфактуре и изделиям из кожи.

Свои драгоценные коллекции древностей и рукописей реб Йегошуа Цейтлин тоже вывез из Новороссии. По большей части это были редкости, обнаруживавшиеся в солдатских ранцах и вышвыривавшиеся целыми грудами на иноверческих рынках вдоль всего турецкого фронта… Все это были предметы еврейского прикладного искусства и рукописи, происходившие из разоренных общин и синагог: ашкеназских, сефардских и караимских. Это были старинные меноры, короны для свитков Торы и указки для их чтения, вышитые занавеси для орон-кодеш и чехлы для свитков, кубки работы еврейских мастеров. Были там пергаменты с рукописями по-арабски и по-древнееврейски, некоторые – с персидскими и со староиспанскими миниатюрами. Попадались такие, что были написаны несколько веков назад, во времена изгнания евреев из Испании, и принесены в Малую Азию и на Балканы прапрапрадедами турецких евреев.

С любовью и самоотверженностью реб Йегошуа Цейтлин спасал эти предметы из грубых солдатских рук и из рук старьевщиков-иноверцев, даже не понимавших, что это такое. Он выкупал их, как выкупают плененных единоверцев. Годами собирал и сортировал их. А теперь потихоньку отсылал их специальными фурами и различными путями в Устье, чтобы украсить свой дом, свою синагогу и еврейскую академию, которую планировал построить.

Так работал реб Йегошуа Цейтлин, работал тихо, упорно. Конца и края этой работе не было видно. Когда прибывшие после смерти Потемкина чиновники увидали, что этот еврей прощает долги, бросает источники доходов и хочет уйти, они задержали его. Задержали, как простого солдата, который хочет «смыться» со службы, поскольку позволить ему уйти означало оставить лошадей без фуража, а солдат без сухарей.

Чтобы полностью избавиться от слишком уж многочисленных хозяев и жадных взяточников, реб Йегошуа Цейтлину пришло в голову обратиться за защитой ко второму фельдмаршалу, к ближайшему соратнику Потемкина – Суворову. И он обратился к нему с сохранившимися рекомендательными письмами от покойного покровителя. Эти письма он отослал в ставку Суворова на Дунае, располагавшуюся неподалеку от недавно взятой им крепости Измаил.

Суворов был знаменит по всей России и за ее пределами как один из величайших полководцев своего времени. Это он повсюду исправлял все ошибки, которые допускала русская стратегия, начиная с восстания Пугачева и кончая штурмом сильнейшей турецкой крепости… Но точно так же, как он был знаменит в качестве полководца, Суворов был известен в качестве немыслимого чудака с безумными выходками и странными идеями. И сам реб Йегошуа Цейтлин мог много чего о нем порассказать. Но, надо признать, отношение к нему было не хуже, чем к другим людям, обращающимся к фельдмаршалу – будь то самые большие аристократы, русские или иностранцы.

Глава восемнадцатая

Суворов

1

Три дня и три ночи реб Йегошуа Цейтлин носился за занятым фельдмаршалом по его ставке на Дунае. Казалось, что полководец играет с ним в догонялки: «Ку-ку, вот я! Лови, ну!.. И вот меня нет…»

Ничего удивительного в этом не было, ведь то, что у нормального человека было днем, у Суворова было ночью; когда все обедали, он спал; когда все спали – пел. Когда все просыпались и слегка перекусывали, он усаживался за ужин с водкой и мясом…

На третий день реб Йегошуа Цейтлин уже совсем потерял надежду получить защиту у преемника Потемкина и лег довольно поздно с твердым намерением уехать завтра обратно… И вдруг его пробудил ото сна громкий крик петуха. Петух закричал раз, потом другой, громче, при этом он громко хлопал крыльями.

Реб Йегошуа проснулся, зажег ночник и увидел в окошке силуэт человека. Он выскочил, чтобы снять цепочку с двери, и спросил:

– Кто это?

– Свои, – ответил ему дружелюбный голос, и в его скромную квартирку, похожую на все квартирки этой разоренной войной местности и представлявшую собой лачугу, сколоченную из досок и обмазанную глиной, вошел худощавый человек с седой головой, в ночной рубахе до пят, сшитой из простого крестьянского полотна. При желтоватом свете чадившего ночника реб Йегошуа Цейтлин разглядел характерное лицо, высохшее, как пергамент, с великолепным носом, с растрепанными кудряшками надо лбом и с холодными, словно замерзшими глазами, на самом дне которых тем не менее горели смеющиеся огоньки. В странном госте он тут же узнал «помешанного» фельдмаршала, которого уже не раз видел в генеральном штабе у Потемкина, того самого фельдмаршала, за которым здесь безуспешно гонялся несколько дней подряд. Реб Йегошуа Цейтлин даже заподозрил, что только что кукарекал не какой-нибудь полуночный петух, а сам Суворов и при этом хлопал в ладоши, изображая петушиные крылья. Это была одна из его любимых штучек.

– Ваше сиятельство! – отступил назад реб Йегошуа Цейтлин и поклонился.

Суворов набежал на него, путаясь в своей длинной ночной рубашке, как в юбке, и прикрыл ему рот своей костлявой ладонью:

– Ш-ш-ш!.. Какое «сиятельство»? Я простой солдат.

Изображая из себя «простого солдата» и не давая реб Йегошуа Цейтлину выговорить ни слова, он пригласил его на шесть часов к обеду. За едой они заодно и поговорят обо всем. Рекомендации Григория Александровича, Царство ему Небесное, он уже прочитал…

Ровно в шесть вечера наряженный в новую бекешу со знаком польского «советника двора» на груди – белый орел на красной эмали, реб Йегошуа Цейтлин уже был в ставке фельдмаршала. Однако лакеи не захотели его впускать. Они просто посмеялись над ним:

– Да кому это не известно, что генерал-аншеф Суворов обедает в шесть часов утра, а не в шесть часов вечера?!

На следующий день реб Йегошуа Цейтлин пришел уже за полчаса до шести утра и попросил доложить фельдмаршалу о себе. Его проводили в маленькую боковую приемную, выходившую двумя окнами на зеленую некошеную поляну. Одно окно было открыто, и в него веяло пронизывавшей до костей утренней прохладой.

Приемная была бедной, обставленной простой крестьянской мебелью. Жесткие некрашеные скамьи стояли у стен, а точно такой же угловатый стол – посреди комнаты. Украшен здесь был только кусок стены между двумя окнами. Он был обит красным бархатом, а на бархате – портрет матушки Екатерины в горностаевой мантии. Портрет был оправлен в округлую позолоченную раму. Точно такой же был у Потемкина в штабе. Наверное, оба фельдмаршала заказывали портреты у одного художника…

И еще до того, как реб Йегошуа Цейтлин отыскал более-менее удобное место, где мог бы присесть, его уши услыхали бодрое и гулкое ржание жеребца… Он выглянул в открытое окно и не поверил глазам: по заросшей травой поляне, все еще покрытой густой утренней росой, катался голый человек и ржал: «И-го-го!..» – с таким наслаждением, что и настоящий жеребец позавидовал бы.

И чем ближе подкатывался голый человек, тем виднее было его тощее тело, тем отчетливее была заметна седина в растрепанной шевелюре, тем узнаваемее становилось его пергаментное лицо. Реб Йегошуа Цейтлин подумал, что, если он не ошибается, это и есть тот самый «простой солдат», который нанес ему визит посреди ночи в одной ночной рубахе и пригласил его на сегодняшний утренний обед…

Реб Йегошуа Цейтлин содрогнулся: не лишился ли ума этот генерал-аншеф? Закусив губу, он принялся искать возможность убраться отсюда. Потихоньку открыв дверь, реб Йегошуа Цейтлин увидал двух солдат в фартуках, их огрубевшие лица были повернуты к поляне. Оба смотрели на ту же сцену, что и он… Однако солдаты казались спокойными. Младший даже держал большую развернутую простыню, поджидая промокшего ржущего человека, чтобы вытереть его.

– Вишь, как его сиятельство разбираеть! – махнул младший солдат простыней.

– Грудям здорово! – пробурчал немного обиженно старший, бородатый солдат, желая этим сказать, что купание в росе не только приятно его сиятельству, но и полезно для его груди…

Смущенный реб Йегошуа Цейтлин вернулся в приемную.

2

На этот раз он дождался. Через четверть часа его пригласили в столовую, обставленную не богаче, чем приемная. В утренней полутьме он увидал Суворова, одетого в зеленый поношенный армейский сюртук поверх желтого шелкового камзола, в белом парике, с золотой фельдмаршальской звездой на лацкане и в высоких блестящих ботфортах до колен. Суворов тут же бросился к реб Йегошуа Цейтлину, обнял его в соответствии с русским обычаем, сделал вид, что хочет расцеловать. И… не расцеловал.

Увидав, что его гость в цивильной бекеше немного растерян, он дружески усадил его возле себя и принялся благодарить, благодарить немного чересчур горячо за то, что тот обеспокоил себя, чтобы разделить с ним скромную трапезу…

Реб Йегошуа Цейтлин открыл рот, хотел извиниться, что он… как еврей… религия… Но Суворов не дал ему произнести ни слова. Он подмигнул молодому солдату в фартуке, своему денщику, который только что обтер его простыней. Тот сразу же налил два больших бокала с красноватым напитком и подал.

Суворов поднял свой бокал, по-свойски чокнулся с бокалом реб Йегошуа Цейтлина и тут же опрокинул себе в рот и глотнул так, что зашевелилась тощая шея. Он проглотил красноватый напиток, как воду.

Теперь гостю уже неудобно было воздерживаться… и реб Йегошуа Цейтлин отпил было от своего бокала вслед за генерал-аншефом… Но как только красноватый напиток коснулся его языка и нёба, поперхнулся и ужасно закашлялся. Ему показалось, что в горле взорвалась пригоршня пороха. Это была всего лишь русская перцовка, но не простая, а настоянная на красном турецком перце. Неплохая выпивка натощак.

Суворов посмотрел на него с большим удивлением. Его серые, как сталь, глаза были неподвижны, будто вмерзли в пергаментное лицо, но на самом дне их тлела едва заметная насмешливая искорка… Но тут же он снова схватился за свой полупустой бокал и допил его, строя сумасшедшие гримасы, охая и кряхтя, как роженица. У полковой маркитантки мог бы случиться выкидыш от таких гримас. Это, наверное, должно было означать, что он, Суворов, сочувствует огорчению и боли в горле уважаемого гостя. Он сам теперь мучается… Он сам удивляется тому, что первый глоток этого крепкого напитка пошел у него так легко…

Стали накрывать на стол, вносить блюда из капусты и огурцов, холодные калачи с мясом, кулебяки с рубленой рыбой и зеленью. Тут реб Йегошуа Цейтлин набрался мужества и почтительно, но решительно объяснил, что он, как еврей, не может этого есть. Религия не позволяет… Вот вареное яйцо с солью, огурец – это ему можно…

Сам Суворов очень мало ел. Как монах, он отрезал от калача с мясом тонкие полосочки и клал их больше на тарелку, чем себе в рот… Реб Йегошуа, сидевший напротив него, тоскливо жевал крутое яйцо с солью и не чувствовал его вкуса. В сером утреннем свете казалось, что это было яйцо с пеплом и с черствыми баранками, которые евреи едят в канун поста Девятого ава… Пару раз он пытался вставить слово относительно того, зачем приехал сюда: чтобы его уход не повредил армии, ему бы нужна защита… Но каждый раз Суворов перебивал его, давая знак, что во время еды не разговаривают. Потом… потом…

«Вот, – думал про себя реб Йегошуа Цейтлин, с любопытством глядя на этого пергаментного человека в мундире, – казалось бы, необрезанный, а придерживается того же правила, про которое говорит Гемора: “Не разговаривают во время еды”».^[104]

Но после недолгого молчания, продолжая жевать, Суворов вдруг зашевелил свисающими бровями и быстро спросил:

– У вас, по Моисееву закону, можно бить жену?

Кусочек вареного желтка с солью застрял у реб Йегошуа Цейтлина в горле. Он с затаенным подозрением взглянул на хозяина: не сошел ли тот на самом деле с ума?.. Вроде нет. Напротив. Никогда еще за время их знакомства его серые, как сталь, глаза не светились таким умом и таким веселым любопытством.

– Нет, ваше сиятельство, – подчеркнуто скромно отвечал ему реб Йегошуа Цейтлин, – по Моисееву закону, надо относиться к жене ласково. Любить, одевать, кормить…

– Вот как! – снова нахмурил седые брови Суворов. – Точно так же, как у нас. Очень плохой закон!

Реб Йегошуа Цейтлин промолчал. Раз уж фельдмаршал говорит и о своей собственной вере тоже, тогда, конечно, никакого оскорбления в его словах нет.

3

Суворов выпил вторую стопку красноватой водки с перцем, на этот раз безо всякого кривляния. Он снова проглотил водку, как воду, и даже не крякнул.

– У нас, у русских, – стал он вдруг разговорчивее, – у наших предков когда-то был такой хороший обычай: плетка, которую дарили жениху на помолвку. После свадьбы она ему очень пригождалась. Муж был мужем, жена тоже была довольна. Говорили: «Если муж не бьет, значит, не любит». Это было всем известно… А у вас не так?

– Нет, ваша светлость! В Писании сказано: «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и станут они одной плотью»…^[105] Ведь самого себя не изобьешь.

– Самого себя? Вот как! А если твоя дражайшая половина, «ты сам», как ты говоришь, блядует? С другими путается, с другими…

Недобрый огонек блеснул в его стальных глазах. «Солдат» был виден и в его взгляде, и в словах.

– Если жена такая, – ответил реб Йегошуа Цейтлин, опустив глаза, – то разводятся…

– Разводятся! Легко сказать…

– Ей дают разводное письмо, бумагу такую. И она больше не мужняя жена…

Суворов встал. Его серые глаза были широко распахнуты:

– Больше не мужняя жена? Как ты сказал? Совсем не жена?

– Совсем. Муж может жениться на другой. Она тоже может выйти замуж.

– А сколько длится у вас такой… такой… ну, то есть получение у вас такой бумаги?

– Один день. Иногда меньше.

Суворов саданул по столу так, что жирная кулебяка в миске подскочила и перевернулась.

– То-то! Вот это закон!

В порыве внезапного восторга он снова обнял своего гостя, словно вот сейчас с ним расцелуется. Но опять не сделал этого, а, вместо того чтобы расцеловать, в задумчивости уселся на свое место, бормоча:

– Вот это закон! Вот это религия…

Реб Йегошуа Цейтлин сначала не понял: какое отношение все это имеет к делу, ради которого он приехал сюда, ради которого явился сюда к шести часам утра? Но тут же вспомнил истории, ходившие между офицерами относительно семейной жизни Суворова. Ведь действительно рассказывают, что Варвара Ивановна, его молодая женушка, которая моложе его на целых двадцать лет, развлекается со всеми молодыми людьми из семьи Суворова, но только не со своим мужем. А поскольку генералиссимус Суворов находится одиннадцать месяцев в году на фронтах России, Варвара Ивановна развлекается именно одиннадцать месяцев в году и никак не меньше. И даже когда муж приезжает домой отдохнуть пару недель, она тоже развлекается. А когда он упрекает ее, что это наносит ущерб его доброму имени, и напоминает ей об обязанностях доброй христианки и о чистоте семейной жизни, его «вторая половина» проклинает его на чем свет стоит. Этого человека, перед котором дрожат сотни тысяч солдат и высокопоставленные иностранные офицеры берут под козырек, она называет «скупой собакой», «волосатым чертом», «старым уродом» и даже еще хуже того… Скоро восемнадцать лет, как он обвенчался со своей дорогой женушкой, и уже не менее пятнадцати лет, как ищет возможности развестись с ней. Он подавал прошения в Святейший Синод, просил матушку Екатерину, архиерею в Астрахани падал в ноги и Потемкину много раз писал, чтобы тот за него вступился и помог освободиться навсегда от пут прежнего союза»… Но ничего не помогает. Дорогие родственники Варвары втихаря вмешиваются везде и повсюду и не допускают, чтобы их грубая, распущенная и откормленная дочь не стала бы из графини Суворовой снова простой дворянкой. Святейший Синод уже дважды давал отказы на прошения фельдмаршала.

Реб Йегошуа Цейтлин смотрел теперь на знаменитого полководца со скрытым чувством жалости. Он видел, что Суворов буквально сходит с ума и что ему очень горько. И это был человек, перед которым трепетали народы, все, кроме какой-то глупой красивой иноверки, которая, как говорят люди, была не способна ни единой строки написать без грубейших ошибок… Смешное воодушевление Суворова по поводу еврейского «закона» стало ему понятным.

Реб Йегошуа Цейтлин немного подождал, а когда ему показалось, что генералиссимус успокоился, снова попытался заговорить о рекомендательном письме Потемкина относительно того, что он сам обязательно должен сейчас найти чье-то покровительство, которое спасло бы его от всех чиновников, взяточников, доносчиков…

Но Суворов снова махнул на него рукой, на этот раз – уже резче. Злой огонек вспыхнул в его стальных глазах. Наверное, под влиянием выпитой перцовки.

– Петр Великий, – тихо и хрипло, как будто обращаясь к себе самому, заговорил он, – Петр Великий поступал в подобных случаях еще лучше. Он был настоящий мужчина. Что тут говорить?! Плетка ему не помогала. Он пытал. Это не помогало. Служанка, которую он отобрал у Меншикова и сделал императрицей, разгулялась. Она закрутила с дворецким своего мужа. Тогда царь Петр поступил как настоящий солдат: он ему отрезал голову и в спирте замариновал… как змею, и поставил банку с этой головой в спальне своей неверной жены: смотри и помни!..

На этот раз реб Йегошуа Цейтлин не на шутку испугался. Подобное средство отучения неверной жены от загулов не имело ничего общего ни с еврейским разводом, ни с разрешением Священного Синода, ни даже с плеткой, которую русские дарили жениху на помолвку… С широко распахнутыми глазами реб Йегошуа Цейтлин поднялся со своего места, не зная, что делать дальше. Однако сам Суворов тут же спохватился, что вышел за рамки и наболтал лишнего относительно вещей, по поводу которых стоило бы промолчать… Он снова обнял своего гостя в цивильной бекеше, сделал вид, что хочет расцеловаться с ним по русскому обычаю, и… снова не расцеловал.

Глава девятнадцатая

Из Подолии

1

Подобными безумствами: внезапным появлением и исчезновением, странными вопросами, на которые не было ответа и которые были своего рода специализацией гениального фельдмаршала, Суворов мучал реб Йегошуа Цейтлина еще пару дней, а до серьезного разговора дело все не доходило. Реб Йегошуа уже начинал подумывать о том, что если останется здесь еще на какое-то время, то сам начнет кататься нагишом по росистой поляне… Но не ради здоровья, как Суворов, а от того, что тронется умом.

Поэтому провиантмейстер был счастлив, когда фельдмаршал, по своему обыкновению, совершенно неожиданно принял его и дал понять, что… собственно, он ведь всего лишь солдат. Что может понимать солдат в политике Петербурга? В таких вещах лучше разбирался Потемкин, «Царство ему Небесное!». Теперь этим занимаются министры – Чернышев,^[106] Безбородко…^[107] Так вот, если провиантмейстер Цейтлин хочет получить письмо к ним, он его получит.

Реб Йегошуа Цейтлин сделал вид, что принимает такое объяснение за чистую монету. Однако в глубине души он хорошо знал, что Суворов обладает одним из самых острых умов во внешней политике России. Как никто другой, этот якобы «чокнутый» генерал-аншеф понимал, когда нанести удар врагу, а когда надо разыграть из себя миротворца. Каковы настоящие потребности русской армии, он тоже знал не хуже Потемкина. И вся эта игра с гостем в кошки-мышки была лишь проявлением скрытых колебаний: стоит ли завязывать с евреем более тесные отношения или нет? И в конце концов он решил, что нет, не стоит.

Реб Йегошуа Цейтлин знал и то, что в глубине души Суворов был искренним патриотом, религиозным человеком, верующим православным христианином, хотя по вопросу развода с неверной женой придерживался совсем иного мнения, чем Святейший Синод, и завидовал даже евреям, у которых развод достигался намного легче, чем у православных…

Поэтому реб Йегошуа Цейтлин с благодарностью принял от Суворова паспорт, позволявший свободно выехать из ставки и из района военных действий, что сопровождалось теперь гораздо большими строгостями. Строгости эти были введены потому, что сейчас дело шло к заключению мира с турками, и каждое лишнее известие, каждая выболтанная тайна относительно истинного положения измотанной русской армии могли бы сильно навредить…

С паспортом, полученным от Суворова, реб Йегошуа Цейтлин взял, как говорится, ноги в руки и убрался из ставки на первой же солдатской подводе. Он трясся на куче сена, как простой крестьянин, лишь бы побыстрее уехать подальше от этого печального места, несущего на себе отпечаток скупости Суворова, его странностей, его упрямства. Назад, назад, к прифронтовой линии Бендеры – Аккерман, где еще продолжал витать дух щедрости Потемкина, дух его человеколюбия…

Вскоре пришла весть о том, что мир с Турцией был подписан графом Безбородко, которого Суворов упомянул в их последнем разговоре… Мир был подписан в Яссах 9 января 1792 года, и реб Йегошуа Цейтлин, отчаявшись, с легким сердцем махнул рукой на возможность возвращения множества долгов и начал готовиться к окончательному отъезду. Он даже распустил слух, что болен и больше не может работать. Он поступил так, чтобы легче было отделаться от жадных чиновников… Но тут реб Йегошуа снова увидал, что не он держит медведя, а наоборот – медведь его. У России были теперь развязаны руки, и она начала перебрасывать освободившиеся военные силы в Подолию, чтобы рассчитаться с Польшей за то, что та совала палки в колеса русской политики, за ее кокетство с врагами России в то время, когда на шее России лежал меч, точнее, кривая турецкая сабля…

Тем временем провиантмейстера Цейтлина продолжали принуждать не уезжать, а вместо этого помочь в организации поставок провианта и фуража для осуществлявших перегруппировку русских армий.

2

Дело кончилось тем, что, воспользовавшись массовыми беспорядками, начавшимися в Польше, уже потерявшей значительную часть своих земель, Россия окончательно аннексировала всю Подолию – кусок земли между Бугом и Днестром, который на протяжении последних двух десятилетий семь раз переходил от Турции к Польше, от Польши – к России и снова – к Турции, а потом – к Польше. Это походило на некую игру в мяч. И тот, кто последним схватил этот мяч, больше не стал его бросать, а оставил себе…

Волей-неволей реб Йегошуа Цейтлин был вынужден мотаться здесь больше года, пока вся эта прекрасная область, от Каменца-Подольского до Балты, полностью не оказалась под русским сапогом. Своим острым глазом человека опытного и обладающего острым умом, человека повидавшего мир и ученого, он распознавал здесь седые, древние, просто старые и сравнительно новые следы больших страстей, политических и религиозных, которые бушевали на протяжении поколений по всей Подолии; которые разрушали и снова строили здесь еврейскую жизнь, утешали и приводили в отчаяние, разгоняли и собирали снова вместе старые общины и выводили великие образы на арену еврейской истории. Старинные выщербленные надгробия, толстые стены бывших синагог еще хранили память о резне времен Богдана Хмельницкого и о татарских набегах. В заброшенных, окруженных лесами местечках еще витали легенды о Шабтае Цви^[108] и печаль обманутых надежд чудесным образом освободиться от Изгнания… Здесь, как летучие мыши в темноте, еще таились маленькие группки последователей Якова Франка,^[109] у которых нагие женщины держали свитки Торы на коленях и которые плясали, распевая «Песню песней», до и после плотских утех….