Текст книги "Император и ребе. Том 1"

Автор книги: Залман Шнеур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Он начал покашливать и как бы между прочим, но чем дальше, тем увереннее вставлять тут и там слово. А потом и прямо сказал:

– Хм… Не обижайтесь, сват, что я прерываю ваши речи! Вы, конечно, лучше меня знаете Петербург, местные высокие окна^[336] и золотые пуговицы.^[337] Я ведь только что приехал из провинции, издалека… Но опыт и разум все же подсказывают мне, что это не так просто. Трудно ловить рыбу перед сетью. Прежде всего сам «товар». Еврейские общины, оказавшиеся в России вместе с новоприсоединенными к ней польскими областями, только начинают приходить в себя после безумств владычествовавших над ними панов, избавляться от неуверенности в своих силах и постоянного страха. Сменится еще целое поколение, прежде чем эти загнанные и запуганные евреи распрямят спины и будут способны занять то место, которого им от всего сердца желает сват.

Теперь возьмем другую сторону, нееврейскую. Эта сторона ведь тоже не будет молчать. Боюсь сказать, что тот «плетень», о котором сват говорил, вообще не соломенный. Это настоящая стена, сложенная из тяжелых камней, скрепленных известкой. Мы будем стараться, а иноверцы, которых в десять раз больше и которые во много раз сильнее нас, не допустят этого. Причем не столько сами русские, как их прусские, датские и прочие родственники. Вот, например, я могу вам сообщить, что с тех пор, как Подолия была присоединена к России, а Буг и Днестр открылись для переправки российской древесины, шерсти, мехов и дегтя, в Германии началась суматоха. В Кёнигсберге и Бреслау сильно испугались нового конкурента и посредника. Посредника – значит евреев. До сих пор Германия была главной поставщицей товаров как для российской армии и флота, так и для населения. И немцы на этом хорошо зарабатывали. Сырье они закупали в России по смешным ценам, перерабатывали и тут же ввозили назад в Россию и продавали по десятикратной цене. Наши ткацкие и кожевенные мастерские начали слишком сильно мешать этим золотым коммерческим делам. Наши купцы стали для немцев опасны. У меня, реб Нота, есть однозначные сведения относительно того, что многие петербургские начальники, которые почти все происходят из Германии, уже снюхались со всеми врагами Израиля с Платоном Зубовым во главе и постоянно хлопочут в императорском совете и у всех губернаторов, чтобы еврейские мастера были привязаны к тому месту, к которому приписаны, и чтобы еврейским купцам не позволяли свободно разъезжать по стране. И это только начало… Поэтому он, реб Мордехай, считает, что, пожалуй, было бы лучше помолчать относительно предоставления широких прав евреям по всей России. Лучше работать в тишине, без шума и без депутаций. Надо постараться, чтобы представление прав евреям стало необходимым шагом для страны, чтобы без нас она не могла бы обходиться. Шаг за шагом, шаг за шагом…

Реб Нота Ноткин очень внимательно выслушал своего свата, который, похоже, яснее видел средства, чем цель; который заботился о своем поколении больше, чем обо всех будущих. Однако реб Нота оценил его осторожную мудрость и его способности. Он схватил реб Мордехая за руку:

– Сват! Это ведь все дорогой материал. Золотой материал для того собрания, которое я планирую. Важно, чтобы вы были одним из его участников и одним из главных ораторов на нем. Я требую, сват, чтобы вы от этого не отказывались! Как бы вы ни были заняты…

Реб Мордехай посмотрел на него большими глазами: «Вот упрямый еврей! Даже мои колебания и неверие в его успех кажутся ему хорошим материалом для собрания. Все противоречия для него – как дорожные указатели, ведущие к цели, поставленной им для себя раз и навсегда: права евреев».

Глава тринадцатая

Знакомство с Петербургом

1

Реб Мордехай Леплер был уже приятно утомлен – и от хорошей домашней еды, и от почета, который сват оказывал ему, бывшем мелкому арендатору, пригласив на готовящееся им важное собрание, посвященное правам евреев… Тем не менее он продолжал слушать пламенные речи реб Ноты, в глубине души удивляясь, что сват ни словом не упоминал свою невестку Эстерку, точно так же, как избегал говорить о своих коммерческих делах.

Реб Мордехай приписал это тому неудобному положению, в котором оказался реб Нота в качестве тестя, распоряжающегося судьбой Эстерки более, чем ее родной отец реб Мордехай. Ведь после смерти Менди он отправил ее вместе со своим внуком в Шклов, даже не спросив мнения свата. До реб Мордехая доходили и слухи о том, что реб Нота сам рекомендовал ей не носить слишком долго вдовьи одежды, а выйти замуж за того самого человека, которого он, реб Мордехай, когда-то выгнал из своего дома в Лепеле.

Реб Мордехай, со своей стороны, тоже избегал говорить о дочери, чтобы не упоминать о несчастье реб Ноты, то есть о преждевременной смерти его сына Менди после мучительной болезни. Таким образом они беседовали обо всем на свете, кроме того, что связало их двенадцать лет назад. Каждый из них в глубине души, кажется, с напряжением ждал, чтобы его сват первым коснулся этой темы, первым задал вопрос.

Но вот в конце концов лопнула натянутая струна. Голос реб Ноты вдруг стал тише, и он спросил как бы между прочим:

– Ах да, сват! А в Шклов вы не заезжали? Не виделись?.. С Эстеркой, хочу я сказать.

Несмотря на то что реб Мордехай ждал подобного вопроса и даже удивлялся, что он до сих пор не задан, он немного растерялся:

– Это был бы большой крюк. Я ведь ехал не один. Со мной были три груженые подводы… Но я попросил реб Йегошуа Цейтлина, вашего компаньона, чтобы он передал привет и подарок для внука… Вы ведь знаете, что с реб Йегошуа мы встретились в Минске.

– Да, – сказал реб Нота немного смущенно и глядя куда-то в сторону. – Так много лет прошло!.. Вы ведь даже не знакомы со своим внуком. Мне казалось…

Это прозвучало уже как упрек. Причем абсолютно несправедливый. Реб Нота сам хозяйничал тут после смерти Менди, он сам оторвал дочь от отца, а теперь еще и поучает, говорит, что отец не должен так себя вести.

Это сразу же вывело реб Мордехая из состояния растерянности. Прижатый к стене, он, человек, в сущности, простой, защищался жестко:

– Сват, поговорим открыто. От вас мне нечего скрывать. Вы ведь сами должны понимать. Если бы я все-таки сделал крюк, чтобы заехать к дочери, мне бы пришлось волей-неволей встретиться с человеком, которому я велел идти вон из моего дома. Насколько мне известно, он теперь постоянно заходит к Эстерке. Он стал ее учителем. Во второй раз – ее учителем…

Реб Нота внимательно посмотрел сквозь очки на свата:

– Вы имеете в виду брата Боруха Шика? Йосефа? Дай-то Бог, сват! Чтоб у меня были такие внуки. Своих сыновей я, по воле Божьей, за прегрешения мои потерял. – Это прозвучало как-то странно искренне, почти жестокосердно в устах отца, который заботится не столько о памяти покойного сына, сколько о своей невестке-вдове. – Я хочу видеть ее счастливой.

Реб Мордехай лишь чуть-чуть пожал плечами.

– Скажите правду, сват, – продолжил реб Нота, больше не ожидая ответа. – Вы все еще не можете простить того, что Йосеф Шик когда-то стоял между вами и мной?

Это прозвучало как намек на карьеру, сделанную реб Мордехаем при помощи его дочери, благодаря красоте которой ему удалось породниться с одним из богатейших и влиятельнейших еврейских купцов. Реб Нота сразу же сам это почувствовал и немного мягче добавил:

– То есть между вашей волей и Эстеркой…

2

Однако стрела все-таки попала в цель. Реб Мордехай Леплер больше был не в состоянии выдерживать пронзительный взгляд реб Ноты.

– Ах, сват… Просто когда-то в Лепеле были и другие проблемы. Йосеф Шик уже тогда был длинноволосым «берлинчиком» без определенного источника дохода, просто «просвещенный», и все. Ты обучаешь девушку в еврейском доме? Обучай! А не крути ей голову.

– Ну, а теперь?

– Теперь? – смущенно повторил реб Мордехай.

– Да, теперь. Если я, сват, обо всем этом позабыл после смерти моего сына, то уж вы, конечно, можете забыть. Напротив, теперь нужно придать ему уверенности, приблизить его к себе. И кстати, Эстерку, вашу дочь, тоже. Она достаточно настрадалась. До свадьбы плакала и после свадьбы тоже… Насколько мне известно, вы ей даже не пишете или пишете очень редко.

– Откровенно говоря, – с прежней жесткостью ответил реб Мордехай, – эта партия мне не нравится сейчас точно так же, как прежде. Человек, который когда-то был меламедом для девчонок, отчасти остается таковым на всю жизнь, даже если он «просвещенный».

– Эй, эй, сват, – улыбнулся реб Нота. – Нам, пожилым людям, все время кажется, что наши дети совсем не растут. Что они навсегда остаются шалунами. Но Эстерка уже стала «царицей Эстер», и Йосеф Шик тоже вырос. Он стал человеком с образованием. Из девчачьего меламеда сделался аптекарем, получает лекарства из Германии. Со всей Шкловской округи к нему приезжают посоветоваться. И евреи, и иноверцы, не рядом будь упомянуты. Так он понемногу вытесняет бабские обереги, заговоры, всяких знахарей и цыган, которые прежде считались там лекарями… Говорите что хотите, но он уже давно ушел далеко вперед по сравнению с теми временами.

– Возможно, вы правы, – сказал реб Мордехай после короткого молчания, – но вы все-таки должны понимать, что я не могу разыгрывать из себя посрамленного и кающегося грешника перед бывшим домашним учителем моей дочери. Это не в моем характере. Когда все это произошло, я был прав. Поэтому я бы хотел, чтобы все это осталось позади. Пусть они уже поженятся наконец. Тогда бы я приехал их поздравить, расцеловать. Но сейчас вы же видите! У них это бесконечная история. Стали просвещенными, вот и мучают друг друга…

Реб Нота принялся подергивать свою жидкую бородку.

– Да, – сказал он, разглядывая выдернутый из нее седой волосок. – Это, может быть… Но на то есть своя причина, сват.

Реб Мордехай посмотрел на реб Ноту помрачневшим взглядом синих глаз, напоминавшим взгляд Эстерки, когда она была огорчена.

– Причина… Если ищут причину, всегда находят ее. А настоящая причина в том, что она хочет и дальше играть в свои девические годы в Лепеле. Когда этот… аптекарь был еще ее учителем, я считал это игрой и сейчас тоже считаю. Она еще доиграется…

– Боже упаси! – испугался реб Нота. – Что вы такое говорите, сват? Я голову даю на отсечение за Эстерку…

– Говорите что хотите, реб Нота. Наши предки не играли так подолгу в жениха и невесту. И это совершенно излишне. На что и ради чего тратить понапрасну так много сил? Уже несколько лет, как вы мне намекнули в письме, для чего вы отправили ее вместе с моим внуком в Шклов. И вот, вы ведь видите…

– Если не ошибаюсь, я вам сразу же после этого написал, что с ней случилось по дороге. На станции Луга ей что-то привиделось. Ей показалось, что тень ее мужа – такого никому не пожелаешь – преследует ее. Она испугалась… И с тех пор вбила себе в голову, что сначала обязательно надо отпраздновать бар мицву нашего внука Алтерки и только потом позаботиться о себе…

– Видите ли, сват, это тоже игра… Ведь нельзя построить жизнь на фантазии, на страхе, на вчерашнем дне. Если что-то дурное привиделось, сплевывают три раза или просят трех евреев истолковать привидевшееся – и делу конец! Так бы я поступил, так бы вы поступили. У нас есть Бог и надежда на Него в сердце. Это сильнее любых видений на свете. Но ведь она, моя Эстерка, просвещенная. Учитель ее, этот… нынешний аптекарь, ведь уже просветил ее еще в юности, да так, что у нее до сих пор в глазах темно. А в темноте все выглядит больше и страшнее, чем оно есть на самом деле. Поэтому она из каждой мелочи делает массу выводов. Она приняла ерунду близко к сердцу и приняла обет… Я ведь сам раньше проводил жизнь в Полесье и насмотрелся там всяких странных и страшных вещей: болот, жаб, волков, цыган и еще черт знает чего – и ничего! Я это все переваривал, слава Всевышнему, и всегда хорошо спал. А она только пару раз приезжала ко мне в лес переночевать у лесника в сторожке и услыхала, как сова кричит на дереве. Ну! Мне пришлось ей петь и рассказывать истории. Она этого, кажется, до сего дня не может забыть. Потом я пару раз заставал ее одну-одинешеньку, когда она сидела, завернувшись в материнский платок, и плакала. «Что ты плачешь, доченька?» – «Просто так». Она вспомнила сову, ей стало тоскливо, вот она и плачет… Посреди ночи она просыпалась с криком: «Спасите иноверца! Его лошадь уже утонула!» Оказалось, она не могла забыть увиденного ею когда-то пьяного иноверца, который провалился в торфяное болото вместе с лошадью и телегой. Если бы я кричал во сне обо всех иноверцах, которые по пьяни сбились с вех, которыми в Полесье обозначают правильный путь, и утонули, меня бы уже давно не было на белом свете. Но моя Эстерка любит играть со своим страхом, как и со своим восторгом, со своей печалью и со своей радостью. В этом-то все и дело, если хотите знать…

Реб Ноте стало немного неуютно от таких речей свата. Как будто тоска белорусского леса и страхи заплаканной Эстерки окружили его со всех сторон в этом полутемном выцветшем зале. Он нетерпеливо оглянулся и встал с места.

– Ну, – сказал он, – сват, мы еще об этом побеседуем. Подождем, пока приедет реб Йегошуа Цейтлин. Он ее, наверное, видел в Шклове, разговаривал с нею. Подождем и послушаем, что скажет такой умный еврей. А теперь, сват, давайте немного прокатимся. Я вам покажу Петербург.

Мордехай Леплер вытер лицо большой крепкой ладонью, как будто желая очистить его от налипшей паутины. Его синие глаза вспыхнули любопытством:

– Ах, сват! С огромным удовольствием. Мои сани стоят внизу и ждут.

3

Когда реб Нота увидал внизу, у ворот, роскошные сани, запряженные тройкой лошадей, с лакеем сзади и с кучером в шляпе с павлиньими перьями, он скривил лицо. Запах нувориша, словно запах гари, шибанул ему в нос.

– Хм… – сказал он, – но мы едем в такое место, где колокольчики и ливреи будут немного не к месту.

– Вы же сказали, что мы едем посмотреть Петербург?..

Глаза реб Ноты подернулись печальным дымком:

– Я хочу показать вам одно место, очень красивое место. Но лучше подъехать туда потихоньку, скромно.

Реб Мордехай Леплер пожал плечами и больше не переспрашивал.

Он расплатился за парадные сани и отослал их. А реб Нота подмигнул простому «ваньке» с одной лошадкой, запряженной в низкие санки, выстланные изнутри овчиной. Нанял он его за пятак, один большой екатерининский пятак, весивший четверть фунта, усадил своего свата и уселся сам.

Легкие санки унесли их далеко-далеко от Невского проспекта, за реку, а потом, через один из замерзших рукавов, на один из петербургских островов, окруженных летом водой. Здесь было гораздо больше садов с голыми деревьями, чем домов. Да и эти немногие были построены из дерева и крыты жестью или даже дранкой, как в маленьком местечке. На выкрашенных в зеленый и синий воротах имелись таблички с немецкими именами. Здесь действительно жили потомки тех немцев и голландцев, которым когда-то покровительствовал Петр Великий, даровавший им земли для строительства целых слобод.

Около каменной ограды с полукруглой калиткой сани остановились. На каменной стене были еще заметны большие пятна плесени, напоминавшие о последнем весеннем наводнении, когда Нева вышла из берегов, залила острова и размыла плохо замощенные улицы в половине Петербурга.

Реб Мордехай был очень разочарован увиденным.

– Это Петербург?

– Я же вам говорил, – очень тихо ответил реб Нота, – это одно место в Петербурге… Хорошее место…

– У нас, кажется, хорошим местом называется…

– Кладбище? Это действительно первое еврейское кладбище в Петербурге.

Реб Нота сунул своему «ваньке» в замерзшую лапу пару тяжелых екатерининских копеек на чай, показал ему на шинок и велел приехать через час, как только начнет смеркаться.

Реб Мордехай все еще стоял подавленный. Теперь ему стало ясно, почему реб Нота молчал всю дорогу в санях, почему он был так печален.

– Не тут ли лежит… ваш Менди? – тихо спросил реб Мордехай.

– Он и еще кое-кто. Но пока об этом не следует слишком много говорить. Пока это известно считаным петербургским купцам. Это еще незаконно.

Горькая улыбка появилась на лице реб Мордехая.

– Мертвые евреи все еще не имеют прав, а вы, сват, уже хотите прав для живых евреев.

– Реб Мордехай, – очень серьезно сказал реб Нота Ноткин, – так, а не иначе всегда и начинаются еврейские права. Иноверцы, основывая город, сопровождают это событие большим тарарамом, пирами и гулянками со стрельбой из пушек. Мы же, евреи, всегда начинаем с кладбищ. Мы кладем в землю одного мертвого, а из него вырастает целая еврейская община с синагогами и миквами, со свадьбами и обрезаниями. А здесь я даже ни у кого не брал мертвых взаймы. Это мой мертвый. Мой умерший сын.

Реб Мордехай Леплер опустил голову. Улыбка исчезла с его побледневшего лица. Что тут скажешь? В своем горе реб Нота Ноткин тоже был большим человеком, как прежде он был большим купцом в своих коммерческих делах. Каждая вещь и каждое чувство обретали у него особый, неповторимый смысл.

Глава четырнадцатая

Две могилы

1

Реб Нота постучал в закругленную сверху дверцу в толстой каменной стене. На стук из-за нее появился старичок, побритый как немец, в меховой шапке-ушанке. В сморщенной руке он держал кусок черного хлеба, а беззубым ртом жевал и что-то бурчал. Но он сразу же узнал постучавшего, поклонился и сказал по-немецки:

– Пожалуйста, господин фон Нота!

Это был сторож немецкого дома, когда-то стоявшего здесь, еще до того, как реб Нота Ноткин купил это место и сделал его кладбищем. Большой бревенчатый дом уже давно разобрали, а седой сторож остался. Он, как старый кот, привык к этому месту и не мог с него уйти. Реб Нота выстроил ему новый домик и оставил его доживать здесь свои годы, используя навыки сторожа.

Нева, которая могла быть такой величественно-спокойной, могла и разбушеваться, опьянев от сильных дождей и талых снегов. Река во многом способствовала этой покупке. Она несколько раз подмыла дом, стоявший здесь прежде, вырвала с корнем деревья сада, и привилегированный немец, который здесь жил, с удовольствием отделался от подарка, сделанного когда-то Петром Великим его родителям. Немец втихаря продал земельный участок под еврейское кладбище и держал это дело в тайне, за что и получил на добрых пару сотен больше, чем этот участок стоил.

Купленный участок площадью в несколько тысяч русских квадратных саженей^[338] теперь был уже огорожен крепким каменным забором, более или менее защищавшим кладбище от внезапных наводнений. В одном из его углов к ограде притулился кирпичный домик сторожа с высокой лестницей, ведущей к входной двери. Домик стоял на каменных столбиках, чтобы волны, когда они вдруг нахлынут, не унесли с собой старенького сторожа, как не раз бывало с его предшественниками. Во втором углу участка на насыпанном холмике по-зимнему печально качались несколько голых корявых кустов орешника, а сквозь их ветви, как через занавесь, виднелись два желтоватых каменных надгробия.

Оба свата пошли к располагавшемуся в дальнем углу холмику по протоптанной тропинке. И чем ближе они подходили, тем ярче становились эти грубо отесанные глыбы песчаника, с которых яростный ветер смел весь снег. На одном из камней ясно проступала немецкая надпись «Маркус фон Нота», на втором – только три плохо прописанные буквы, тоже готические: «А.В.А.»

Реб Мордехай Леплер вопросительно посмотрел на свата, и реб Нота сразу же ответил, словно тот спросил вслух:

– Чего вы тут не понимаете? Так петербургские купцы величали моего Менди… когда он был жив. Чтобы не бросалось в глаза, мы и написали здесь это имя. Для сурового местного закона это может сойти за нееврейского покойника. Кто тут будет расспрашивать?

– Слава Богу… – вздохнул реб Мордехай.

– Не было другого выхода. Попробуй перевези покойника за тысячу верст на подводах. Ладно еще просто покойник. Но меня ведь знают на всех ведущих в Петербург дорогах и на всех станциях, где меняют лошадей. Позор!..

И вдруг на глазах реб Ноты появились слезы.

– Ну, – сказал он, – сват, синагогального служки у нас здесь нет, могильщика тоже нет. Поэтому мы будем вместо них. Вы, реб Мордехай, служка и кантор. Я предоставляю вам эту честь…

– Бог, полный милосердия… – не заставил себя упрашивать реб Мордехай, – упокой Менахема-Менди, сыны Шифры, ушедшего из этого мира… и укрой его под крылами Шхины…

Ворон пролетел мимо, коротко каркнул и понес привет мертвым, пребывающим по ту сторону жизни. Он унес его далеко-далеко за каменный забор. И, покачивая высокой соболиной шапкой, реб Нота подождал окончания молитвы, а потом произнес тихий сердечный кадиш:

– Пусть возвеличится и освятится великое имя Господа.

– Аминь! – тепло откликнулся реб Мордехай, чувствуя, как тайные мягкие нити снова привязывают его к бывшему свату, хотя союз их детей уже давно распался.

Получилась странная картина. Стоят в сумерках два пожилых еврея, сильных и все же каких-то потерянных, под чужим православным Петербургом и раскачиваются перед двумя могилами. Один из них читает молитву на арамейском языке с глубокой верой в сердце, что здесь, в этой дали, на чужбине, со временем вырастет большая еврейская община. А второй поддерживает его веру и отвечает «аминь»… Жаль, что ни один художник не видел этой картины, никто, кроме старенького сторожа-немца, стоявшего вдалеке, на высокой лестнице своего домика. Он жевал кусок черного хлеба, смотрел и бормотал про себя, как какой-то добродушный колдун:

– Юден бетен…^[339] Да! Здесь они оба молятся…

2

Произнеся последнее «аминь», реб Мордехай тихо спросил:

– Скажите, сват, а кто похоронен во второй могиле?

– Просто еврей, – сказал Нота Ноткин. – Родился евреем, жил выкрестом, а умер опять евреем. Поэтому мы велели написать на его надгробии «А.В.А.», то есть Авром бен Авром, Авраам, сын Авраама. Мы даже не знаем толком, откуда он взялся, из Польши или из Галиции. В бумагах был записан протестантом, но кисти видения, тем не менее, носил постоянно. Его знали здесь во всех еврейских домах и часто посмеивались над его иноверческим паспортом, как и над его кистями видения. Ему, наверное, было тоскливо так жить. Не то еврей, не то иноверец. Ему ужас как хотелось, чтобы вся еврейская публика вокруг него понемногу крестилась. «Какая вам разница? – бывало, пытался уговорить он нас. – Чтобы стать немецкими протестантами, не требуется особых церемоний. И зачем вам бегать, добиваясь получения прав, и платить большие подати, если я могу принести вам домой все права безо всяких хлопот. Если вы не желаете утруждать себя походом в немецкую церковь, – говорил он, – я сам покрещусь и запишусь вместо вас. Для меня это пара пустяков. Они меня там уже знают, – говорил он, – Немецкий пастор за меня готов на многое…» Мы животы надрывали, смеясь над этим евреем, и нарочно приглашали его на домашние торжества, позволяя ему говорить и приводить свои доводы, сколько ему угодно. В доме Аврома Переца, вашего компаньона, он всегда был лучшим «номером» в программе, когда у него бывали гости. Но не думайте, сват, что смехом все и кончалось. Многих бедных евреев, которые украдкой пробрались сюда из Белоруссии и не знали, с чего начать, где спрятаться и куда потом убежать, он частенько подталкивал к крещению. За двадцать пять рублей он, бывало, за них крестился и приносил им домой новые бумаги. Все было чисто и красиво. Иногда он получал за это пятьдесят или даже сто рублей. Он знал своих клиентов, знал, с кого можно взять побольше, а кому сделать скидку. Мы его упрекали: «Как же так? Вы же, такой-сякой, в душе еврей, носите под сорочкой кисти видения и, тем не менее, сбиваете с пути истинного ваших бедных братьев». Он тогда, бывало, немного смущался и начинал оправдываться с кислой улыбкой: «Да почему вас это так волнует? И какая, в сущности, разница? Евреи говорят, что Мессия только еще должен прийти. Христиане же, не рядом будь упомянуты, говорят, что он уже пришел. Так они препираются между собой, а я тем временем имею заработок…»

– И для такого типа, – произнес реб Мордехай, посмотрев на реб Ноту своими холодными пронзительными глазами, – для такого типа вы не нашли лучшего места, чем здесь, на первом еврейском кладбище, рядом с вашим родным сыном?..

– Не торопитесь, сват, – совершенно спокойно ответил реб Нота. – Я же сказал вам, что умер он как еврей, и еще какой еврей! Его шутки – это одно, а каким он был на самом деле – совсем другое. Вдруг он очень сильно заболел. Как раз после погружения в холодную купель для одного своего клиента… У него началось воспаление легких. Послал за Авромом Перецем – тот не пожелал даже слышать о нем. Послал за мной – я пришел. Ну, и тут все разыгралось. В болезни он выглядел совсем иначе. Никакого смеха, никаких шуток! Он горько плакал и говорил мне, что он еврей и хочет умереть как еврей. Вытащил молитвенник, лежавший у него в изголовье, и принялся читать длинный видуй.^[340] Я не хотел принимать его исповедь один, послал за резником (он же кантор нашего петербургского миньяна), чтобы тот тоже при этом присутствовал.

Больной заклинал нас обоих, чтобы накопленные им деньги – несколько сотен рублей – мы разделили на две части. Одну половину раздали как благотворительность, а другую отослали его жене, с которой он когда-то развелся, в какое-то местечко под Люблином. Денег на благотворительность мы от него не приняли – знали, откуда они. Все эти сотни рублей мы отослали его бывшей жене, бедной лавочнице, содержавшей множество детей. А его самого, раскаявшегося грешника, похоронили здесь, потихоньку, без шума. По его указанию мы дали знать, куда надо, что он уехал из Петербурга «в неизвестном направлении»… Так вот, сват, как видите, живые не всегда сильнее мертвых. Своей смертью он разбил все те цепи, которые сам на себя надел в недобрый час и от которых мучился много лет подряд, хотя на словах над ними смеялся. И я принял его самого и его покаяние на моем кладбище, которое по закону еще запрещено. Я посеял его здесь, как зерно, как второе зерно, чтобы из них быстрее выросла живая еврейская община…

3

Теперь реб Мордехай Леплер смотрел на своего свата с почтительным страхом, искоса, помаргивая, как будто от яркого огня. Нет, несмотря на то что они давно знакомы, он совсем не знал его. Реб Нота Ноткин занимается мелочами точно так же, как и большими делами. Какими-то раскаявшимися выкрестами, как будто делами целых общин.

– Теперь, сват, – сказал он, – я понимаю, почему вы выглядите таким молодым… столько лет спустя. Я это заметил сразу, как только вы раздвинули портьеры и вошли. Когда я один-одинешенек вошел к вам в зал и увидал его запущенность, забытый кринолин Эстерки в углу, мне стало очень тоскливо. На меня напал страх катастрофы. Теперь же – хвала Творцу! Дай вам Бог долгих лет жизни, а добрые дела вы и сами умеете делать.

– Спасибо, – сказал реб Нота. – Спасибо на добром слове. Но если бы вы знали, сват, как тяжело мне далось создание места упокоения для лежащих здесь еврейских костей. Не говоря уже о деньгах на взятки, о прошениях и унижениях. Когда я прошел уже всех иноверцев, против меня выступила эта иноверческая река. Здесь тогда не было никакого забора, только ограда из жердей, по русскому обыкновению. И когда Нева на Песах вышла из берегов, она вымыла гроб с телом моего сына из могилы и зашвырнула в другой угол сада. Чудо, что он был сколочен из хороших дубовых досок и что мне вовремя сказали о произошедшем. Иначе ни единой целой косточки не осталось бы. Как будто эта иноверческая река с ее водами, идущими из Ладожского озера, и с ее штормовыми ветрами, дующими с Финского залива, сговорилась с русскими чиновниками, следящими за выполнением запретов Елизаветы, не к ночи будь помянута: «Вон из святого Петербурга, жидки! И живые, и мертвые. Чтобы и следа от вас здесь не осталось…» Но мы не испугались и разъяренной реки. Мы встали против ее волн, как горстка Хасмонеев. Ваш компаньон реб Авром Перец помог. Реб Йегошуа Цейтлин тоже потихоньку подключился к этому делу. Мы вернули выброшенные водой кости в место их упокоения. На этот раз мы велели насыпать целый холм и похоронили гораздо выше, чем прежде. И велели выстроить каменный забор, со всех сторон окружающий участок. Не забор, а крепость. И теперь, слава Творцу, когда Нева разъяряется, она кусает забор, как дикий зверь, но не может его разгрызть. Вы видели эти большие пятна снаружи, на штукатурке? Это все она, разбойница. Ее работа. Она набрасывалась и, рыча, отступала. Теперь наши первые усопшие спят спокойнее. Дай Бог, чтобы так было и дальше. Когда Бог… приведет меня самого к вечному покою, я тоже буду тут лежать спокойнее. И пусть мое надгробие тоже станет подпоркой для живой еврейской общины.

– Ну-ну-ну, – рассердился реб Мордехай.

Тем временем опустился зимний вечер. Он прикрыл одинокие могилы и печальные кусты орешника тенями, как голубоватой паутиной. Реб Нота огляделся вокруг.

– Пойдемте, – сказал он. – Наш «ванька», должно быть, уже ждет нас.

– Я начинаю верить, – произнес реб Мордехай, идя за своим сватом по протоптанной тропинке. – Теперь, увидав, как вы вступаетесь за мертвых, я начинаю верить в ваше собрание живых. Прежде я колебался. А теперь, реб Нота, я присоединяюсь к вам и буду помогать, чем смогу. И не один. Со мной сюда приехал человек, и я хочу, чтобы вы с ним познакомились. Он может оказаться вам очень полезным. Для четырехлетнего польского сейма он уже когда-то составил план, как улучшить положение евреев в Польше. Он написал его на чистейшем французском языке. Это вызвало в Варшаве восхищение… Почему бы ему не попытаться сделать то же самое и в России?

– Конечно, – остановился, захваченный этой новой идеей, реб Нота. – Почему бы ему в этом не преуспеть? – И вдруг разволновался – Где он? Откуда он? Кто он такой?

– Кто он такой? Мендл Лепин, еврей из Сатанова. Собственный домашний учитель моего князя Чарторыйского. Большой ученый. В Берлине он водил компанию со всеми важными людьми. Говорят, что даже с самим Мойше Мендельсоном. Он приехал сюда со мной, чтобы навестить своего бывшего ученика, сына князя Чарторыйского. Молодой князь учится тут в лицее и стал закадычным другом царевича Александра, внука императрицы…

– Человек! – схватил его за рукав реб Нота. – Что же вы молчите? Почему до сих пор не сказали?

– Но вот ведь я говорю! – улыбнулся в усы реб Мордехай. – Но вы обязательно должны использовать его связи как можно быстрее, потому что ваш компаньон реб Йегошуа Цейтлин хочет забрать его к себе в Устье…

– Вы же говорите, что он учитель у Чарторыйских…

– Детей князя он уже выучил. Пусть теперь поучит евреев. Это не мои слова, а реб Йегошуа Цейтлина. В Минске он так ему и сказал. Мендл Лепин колебался. Я ему пообещал, что тоже напишу старому князю и получу у него на это разрешение. Он, конечно, согласится. Старый Чарторыйский – настоящий друг Израиля.