Текст книги "Император и ребе. Том 1"

Автор книги: Залман Шнеур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Князю Чарторыйскому стало очень любопытно познакомиться с таким необычным торговцем посудой. И муж лавочницы в своем польском сюртуке и в немецких очках получил приглашение в княжеский дворец. Старый князь побеседовал с ним, познакомил со своими ближайшими друзьями. Все они были поражены, увидав в местечковом еврее, торгующем глиняными горшками, высокообразованного человека, друга Мендельсона, знатока сочинений Канта – это, кажется, такой немецкий философ… Мендл Лефин, или Сатановер, как его называют евреи, стал с тех пор своим человеком в доме князя Казимира Чарторыйского. Он занимался с детьми князя математикой, готовил его старшего сына к учебе в петербургском лицее и читал с ним лучшие произведения французских и немецких писателей. Этот старший сын – сам молодой Адам Чарторыйский, которого я уже упоминал. Это он учится сейчас в Петербурге и связан крепкой дружбой с внуком императрицы, принцем Александром. Ученик Мендла Сатановера и есть этот самый Адам…

Так что вот как обстоят у нас дела с Мендлом Лефиным. Но это еще не все. Он занимается с княжескими детьми, а самого старого князя знакомит с науками и со всеми знаниями, которые приобрел в Берлине и в Бродах, и в последующие годы – уже будучи торговцем глиняными горшками. Старый князь, как все польские патриоты, ненавидел швабов и их язык, то есть немецкий. И с Мендлом он разговаривал только по-французски. Это был их общий обиходный язык. Надо было слышать, как они встречались: «Бонжур, мон ами! Комант-але ву? Мерси, мон конт! Э ву мем?..»^[145] Приятно слышать! Я сам у них выучился паре слов. Пригодится. Сам Мендл сначала говорил по-французски с еврейским акцентом. Зато теперь уже общается с домашними князя как природный француз. Так говорят все Чарторыйские.

Старый князь теперь издает все сочинения Мендла за свой счет и пропихивает его везде, где только можно…

Вот, например, лет пять назад, когда в Варшаве открылся сейм, так называемый четырехлетний сейм, который среди прочих государственных дел занимался и вопросом, как перестроить еврейскую жизнь в Польше, наш Мендл Сатановер подал в сейм целую брошюру по этому вопросу, написанную им по-французски. Понимающие люди этой брошюрой восторгались. И не секрет, что это сочинение было написано по предложению князя Чарторыйского и под его надзором. В своей брошюре Мендл Сатановер выступил с целым рядом планов по улучшению положения евреев, по обучению молодых евреев с тем, чтобы превратить их в полезных граждан. Основной упор он сделал на изменение системы образования: усовершенствование традиционных хедеров, основание традиционных школ, просвещение взрослых… Ладно, он ведь все-таки «берлинчик». В тридцать лет он ходил в хедер Мендельсона…

Чем дольше рассказывал реб Мордехай Леплер, тем с большим любопытством слушал его реб Йегошуа Цейтлин. Его холодные глаза заблестели. Он начал нетерпеливо расчесывать пятерней свою широкую седую бороду.

Наконец он поднялся с места и засыпал реб Мордехая вопросами:

– Где он, этот… этот Лефин? Кажется, вы так сказали…

– Здесь, вместе со мной. Он скоро придет.

– Чего ради он так торопится в Петербург?

– Он не торопится. Он просто едет. Это я везу его с собой. Пусть немного «проветрится».

– Что вы имеете в виду под «проветриванием»?

– Я хочу, чтобы он познакомился с русскими евреями. С вашим зятем, с реб Нотой Ноткиным, моим сватом, с другими. Это ведь евреи совсем другого размаха.

Особенно теперь, когда Подолия и Россия стали как комната и каморка при ней. Евреи должны установить между собой более тесные связи. Вместе можно будет что-нибудь сделать…

– Мендл Сатановер сделает? А мне кажется… Рассказывайте, рассказывайте!

– Князь Чарторыйский тоже согласился. Даже советовал… За мой счет Мендл Сатановер сможет увидеть, как дела у его ученика. Старый князь хочет знать, стоит ли оставлять сына в русском лицее или же лучше отправить его в Париж. Это зависит от того, чему и как там учат. На месте лучше видно. В рекомендательных письмах у нашего Мендла тоже не будет нехватки. Ничего страшного. Письмо Чарторыйского поможет ему в Петербурге, А евреям от этого может быть польза.

Реб Йегошуа Цейтлин чуть-чуть покивал, а потом сел.

– Как мне кажется, – задумчиво сказал он, – судя по тому, что вы мне рассказываете, ваш Мендл Сатановер не создан для того, чтобы быть заступником за еврейские интересы. Он по натуре не борец за права своего народа, а домосед, человек книги. Он больше подходит для моего Устья, где я строю дом для таких ученых, как Мендл Лефин. Но зачем нам спорить, реб Мордехай? Давайте сделаем, как сказано в Торе: «Призовем девицу и спросим..»^[146] Послушаем, что он сам скажет…

Глава двадцать четвертая

Знакомство

1

Перед реб Йегошуа Цейтлиным стоял невысокий полноватый человек с округлой рыжеватой бородкой, в которой виднелись седые волоски, свидетельствующие о том, что обладатель бородки приближался к пятидесяти годам. У него было бледное лицо и близорукие глаза домоседа, постоянно склоняющегося над работой. Его близорукости не помогали даже большие немецкие очки в роговой оправе. Веки были сильно набрякшие, как у человека, просиживающего за чтением допоздна и портящего зрение, пользуясь больше сальными свечками, чем солнечным светом. Улыбка у этого полноватого человека была тоже какая-то близорукая и в то же время деликатная – как у тихого, вежливого человека, не видящего ясно, с кем он разговаривает, и потому улыбающегося всем и при всяком случае. Собственно, фигура и лицо у него были именно такими, как изначально и представлял себе реб Йегошуа Цейтлин: это не был борец за права евреев, каким хотел бы его видеть реб Мордехай Леплер, а мыслитель и ученый, которому легче водить дружбу с книгами, чем с людьми.

Мендл смущенно подошел к реб Йегошуа Цейтлину и протянул свою мягкую, женскую руку, которой ему, кажется, никогда в жизни не приходилось поднимать ничего тяжелее гусиного пера для письма…

С первого взгляда он не произвел на реб Йегошуа Цейтлина сильного впечатления. «Преувеличили», – подумал он о восторгах реб Мордехая и князя Чарторыйского, для которых этакий ученый еврейчик был, наверное, скорее любопытным феноменом, чем личностью. Подобных типичных приверженцев просвещения, или «берличников», реб Йегошуа Цейтлин встречал не раз, не два и даже не десять раз – и в Белоруссии, и в Польше. Ему, реб Йегошуа Цейтлину, толковому торговцу, мужественному защитнику евреев и всестороннему знатоку Торы, вообще были противны эти слабаки с похожими на тесто физиономиями в обрамлении шафрановых шелковых волос, больше подходящих для женщины, чем для мужчины. При них женщина играла роль добытчицы и кормилицы, содержавшей своего благородного мужа, чтобы иметь от него детей и гордиться его родовитостью и ученостью… Как ему только что рассказал реб Мордехай Леплер, Мендл Сатановер и есть именно такой тип: на глиняных горшках, которые продает его расторопная жена в Николаеве, держится вся ученость этого полноватого польского еврея.

Но вот реб Мордехай Леплер извинился и, сказав, что ему надо уйти по делам, оставил их вдвоем. Оставшись с новым знакомым с глазу на глаз, реб Йегошуа Цейтлин стал еще критичнее к стеснительности и беспомощности Мендла Сатановера. Под его пронзительным взглядом тот опустил свои болезненные глаза с воспаленными веками. Он, кажется, сам почувствовал, что это своего рода экзамен. И реб Йегошуа Цейтлин действительно задал свои первые вопросы, как учитель, экзаменующий чужого ученика и про себя ставящий ему оценку, ему и его прежнему учителю… Но не прошло и четверти часа, как роли поменялись. Похоже было, что теперь оценки ставил Мендл Сатановер, а экзамен по логике и по науке держал теперь реб Йегошуа Цейтлин.

От обычных расспросов по поводу Берлина и берлинских кружков ученых, о Мойше Мендельсоне и о его друге-христианине Лессинге^[147] реб Йегошуа Цейтлин перешел к вопросам, которые до этого задавал реб Мордехаю Леплеру и не получил на них удовлетворительного ответа.

– Как это получается, – спросил реб Йегошуа Цейтлин, разводя свои худые руки, – как это получается, что какой-то еврей, писавший камеи, или «бааль-шем-тов», как в народе называют такого производителя оберегов от сглаза и тому подобного, вдруг так стремительно покорил польское еврейство? И не только польское…

Реб Йегошуа Цейтлин был готов выслушать мнение типичного «берлинчика», просвещенца, который борется со «мраком» невежества и с дикими предрассудками темного народа, как реб Мордехай Леплер прежде представил Мендла из Сатанова… Миснагидское^[148] сердце реб Йегошуа Цейтлина уже заранее радовалось тому, что он здесь скоро услышит подтверждение своему отрицательному отношению к хасидам и к хасидизму, и ко всему, что с этим связано. Это была позиция, основанная на доводах разума и подкрепленная строгой верой и глубокой ученостью в духе Виленского гаона… Однако он ошибся.

Ясными и четкими словами, хотя и на еврейском языке, чрезмерно засоренном немецкими и даже латинскими словами (когда речь шла о датах, например: «анно девяносто один майос третьего»), сатановец изложил свой взгляд на этот вопрос. Это было очень похоже на мнение реб Мордехая Леплера с тем отличием, что у сатановца все шло не от чувства, а от понимания, не от темперамента, а от холодной логики, подкрепленной цифрами и примерами из истории.

Сам он, мол, вообще не верующий. Он кантианец. Верит только в чистый разум и в вещь, какая она есть в реальности. Все эти чудеса, мистика, обожествление всех этих ребе ему лично противны, но он не может закрывать глаза на тот факт, что Бешт и лучшие из его последователей своим новым подходом к застывшей религии и к окаменевшим традициям приблизили евреев друг к другу, согрели сердца и спасли сломленных духом от падения. Со времен жуткой резни, учиненной Хмельницким в «анно» 1648 и «анно» 1649, и последующих потрясений в пограничье Польши и Турции польское еврейство лихорадит. Истекая кровью из тысяч ран и содрогаясь от духовных мук унижения, оно яростно набросилось на надуманные пророчества Натана из Газы^[149] и на выдуманное «избавление от Изгнания», которое обещал его полубезумный-полупреступный мессия из Смирны. А когда тот же самый мессия Шабтай Цви вдруг надел турецкий тюрбан и перешел в ислам, то же самое легковерное еврейство кинулось, смущенное и отчаявшееся, в распущенность Якова Франка и его дочери Хавы.

– Посмотрите, – сказал Мендл Сатановер реб Йегошуа Цейтлину, ища его лицо своими близорукими глазами, – посмотрите на любую страну после войны или после больших политических потрясений и вы увидите, что часть людей из числа так называемого нормального населения, которое имеет намного более глубокие корни и находится в выигрышном положении по сравнению с бесправным еврейским населением, бросается сломя голову в подобные авантюры и в низменные наслаждения: в разврат, обжорство, азартные игры, гадание на картах и по звездам… Таким образом народ хочет восполнить свои утраты, остудить горячие раны, склеить разбитую жизнь, забыть умерших детей, погибших мужей, разрушенные торговые дела.

Более или менее благополучные евреи утешали себя после всех несчастий «анно 1649» своей Торой и ученостью, тем, что брали на содержание ученых зятьев, заслуживая себе место в Грядущем мире. При этом они вели себя как зверушки, заготавливающие на зиму вдесятеро больше еды, чем способны съесть, потому что боятся холодов… Но что делать бедному народу, простым людям, которые учились только чтению молитв по молитвеннику да псалмов? Ведь они занимаются всю неделю тяжким трудом, чтобы хотя бы в субботу поесть досыта. Такие – а они ведь составляют огромное большинство! – такие после каждого потрясения, со времен Хмельнитчины, блуждали, как напуганные овцы, среди ненавистников-иноверцев и среди своих собственных богачей и ученых, отгородившихся от них. Они блуждали и ждали того, кто укажет им путь, кто поведет их или обманет… Им было все равно. Они вообще во всем этом разбирались с большим трудом. Главное для них – идти, а не оставаться на одном месте…

Бешт, родившийся в «анно 1699», когда Подолия снова перешла к Польше, собрал их, как перепуганных детей. Сначала – заговорами, камеями и оберегами, а потом – короткими историями, комментирующими Тору, и таким образом вывел их на дорогу. На еврейскую стезю. Главная заслуга Бешта, по моему мнению, состоит в том, что он вернул простому еврейскому народу радость жизни, счастье от того, что они евреи, от того, что служат Богу не из страха, а из любви, и только этим можно объяснить то, что учение Бааль-Шем-Това так распространилось, достигло Великой Польши, а теперь пересекло и границы российской Белоруссии…

2

– Скажем так, – закончил сатановец свой краткий обзор истории этого нового религиозного движения, – скажем так: сегодня приходит Мессия, настоящий Мессия, которого все ждут и в приход которого в глубине души верит каждый еврей. Еврей верит, что он обязательно придет и спасет весь мир, а не только одних евреев… К кому обращаться такому Мессии? К богачам? К ученым? К крупным дельцам? Может быть, к религиозным фанатикам-святошам? Им он не нужен. Всем им уже обеспеченно место в Грядущем мире, они и так выполняют заповеди и творят добрые дела. Они все уже заказали себе место в раю и кусок Левиафана за Божьим столом,^[150] как в кухмистерской первого класса. И детей своих все они тоже воспитали так, чтобы и те вели себя как они и тоже обеспечили себе хорошие места на этом и на том свете… Таким Мессия совсем не нужен. Такие первыми выгонят его из дома, когда он придет и постучит к ним в дверь: «Идемте, освобождайтесь из Изгнания!» А если он будет слишком громко орать и трубить в шофар, то его… Позвольте мне сказать горькую правду: может быть, его и камнями забьют; уличные молодчики с разъяренными собаками выгонят его за город, чтобы там расправиться с ним. Эти кандидаты в Грядущий мир первыми поднимут камень и бросят в него…

Всем этим людям он не нужен. Им хорошо на их насиженных, теплых местах, и они не хотят с них трогаться, пальцем не захотят пошевелить, разве только их заставят, разве только будут гнать палками, кровью и дымом… Поэтому я думаю, что это новое движение в религиозной жизни еврейского народа не «случайность». Не случайно, что новое учение Бааль-Шем-Това имеет такой успех у простого народа. Ведь место в Грядущем мире, в отличие от ученых, простому народу, слава Богу, не гарантировано. Зато у них есть ребе, на которого все они полагаются, как овцы, собирающиеся вокруг пастуха во время бури…

Глаза реб Йегошуа Цейтлина при последних словах сатановца холодно блеснули, и он вставил свое слово:

– Конечно, реб Мендл, есть много правды в том, что вы сейчас сказали. Тем не менее… Это немного попахивает «Новым Заветом», как у иноверцев, Нагорной проповедью того самого человека…^[151]

На это сатановец медленно ответил:

– Бояться подобного сходства не следует. Особенно учитывая, что еще большой вопрос, кто у кого заимствовал. Мы у «них» или «они» у нас… Только вспомните, реб Йегошуа, высказывания по поводу милосердия, долготерпения, добра, всепрощения, уважения к ближнему, как к самому себе… И вспомните дом Шамая^[152] с его жестким осуждением каждой человеческой слабости, с его твердой решимостью не отступаться ни от единой точки, содержащейся в Письменном Законе, и вы обязательно придете к выводу, что в нашей долгой еврейской истории это не новость и нечто подобное уже случалось несколько раз. В наше время элемент дома Шамая рассеян по всему еврейству в виде строгого раввинизма, который постоянно проповедует, что еврей был сотворен для книг и письмен, а не книги и письмена для еврея. И вот вернулся дом Гилеля в виде хасидизма, в виде народной Торы в духе Бааль-Шем-Това, и освободил народ от цепей, облегчил доступ простого человека к Богу, к Торе и к Грядущему миру. Подобная реакция неизбежно должна была прийти, как буря и дождь приходят после удушающей жары. Семена каждой мысли, точно так же, как семена вымерших растений, переносятся в воздухе ветром, причем часто – на протяжении сотен лет, пока не упадут на плодородную почву, не прорастут снова и не акклиматизируются. У них только происходят определенные изменения в форме из-за сугубо внешних причин. Но человеческая мысль, его первооснова всегда остается той же, как и человеческие страсти и добродетели. Так же, как человеческие тела…

Тихое восхищение реб Йегошуа Цейтлина языком Мендла Сатановера, его логикой и художественными сравнениями все возрастало. От общих вопросов он перешел к вопросам о самом сатановце. В чем, например, состоит вся его научная работа? И что, по его мнению, должно быть сейчас сделано… для народа, как он говорит.

– Просвещать, просвещать, – поднялся с места Мендл Сатановер. В его близоруких глазах под очками блеснул настоящий просветительский огонек.

– Что вы под этим подразумеваете – «просвещать»? – не понял реб Йегошуа.

– Просвещать – значит давать образование. Еврейской молодежи необходимо давать образование, еврейский дух. Устроить сеть школ, рассеянных по еврейским городам и местечкам. Воспитывать новое поколение, которое…

– Если не ошибаюсь, вы, кажется, только что сказали, что это новое религиозное движение и есть счастье для народа. А теперь вы хотите школы, воспитывать новое поколение…

– Хасидское движение в известной мере уже выполнило часть этой работы, оно собрало воедино волю народа. Теперь мы должны прийти и помочь им, вывести молодое поколение на широкую дорогу.

Мендл Сатановер так раскипятился, что забыл о своей прирожденной скромности. Он выбежал из комнаты и тут же вбежал назад с целой пачкой напечатанных брошюр и рукописных тетрадей. Напрягая близорукие глаза, своими проворными короткими пальцами он принялся листать брошюры, показывая их реб Йегошуа Цейтлину и объясняя, что лично он, Мендл Сатановер, уже успел сделать до сих пор ради достижения великой цели, поставленной им перед собой. То есть ради того, чтобы «открыть глаза молодому поколению».

Среди этих рукописей и брошюр был новый перевод книги Маймонида «Путеводитель растерянных» на великолепный, ясный древнееврейский язык и специальное введение к этому новому переводу. Введение называлось «Элон Море»^[153] и имело своей целью способствовать лучшему пониманию этой важнейшей работы Маймонида, который на протяжении всей своей жизни стремился соединить еврейскую Тору с философией Аристотеля… Было здесь и большое произведение «Медицина для народа»,^[154] изложение очень популярным языком всех знаменитых медицинских справочников и книг на эту тему, известных в то время. Главными источниками этого сочинения были книги французского врача Тиссо.^[155] Была здесь и изданная на французском и посвященная польскому четырехлетнему сейму брошюра сатановца «Эссей д’эн план де реформ» (план реформирования еврейской жизни в Польше), и обзор философии Канта, написанный на хорошем французском, специально для князя Чарторыйского, чтобы познакомить старого либерала с мыслями немецкого гения на языке, который был ему и приятнее, и яснее. Был здесь и сборник статей по естественным наукам, написанных на прекрасном древнееврейском языке Мишны и объединенных под заголовком «Послание мудрости».^[156] Было и начало новой большой работы «Подведение личных итогов»:^[157] этика по системе Франклина.^[158] Это было произведение, которое несколько лет спустя имело огромный успех у еврейской молодежи, главным образом в Галиции и в Подолии. Создавались целые общества и лиги, жившие в соответствии с чистыми общественными и семейными принципами, изложенными в этой книге.

Чем дольше Мендл Сатановер перелистывал брошюры и тетради своими коротенькими пальчиками, тем беспокойнее становились глаза реб Йегошуа Цейтлина. Бледность сдержанного воодушевления разлилась по его холодному худому лицу. Его руки тихо дрожали, как у человека, нашедшего клад. Сам он его не может поднять, а бежать просить помощи у других боится – как бы тем временем клад не попал в чужие руки. Он беспомощно оглядывался. Самым подходящим человеком был бы здесь сейчас реб Мордехай Леплер, но он ушел из дома по своим делам…

Поэтому реб Йегошуа Цейтлин продолжал стоять на месте в молчаливом восторге. Тот же самый полноватый человек, который всего час назад показался ему женоподобным бездельником, внезапно вырос в его глазах, заполнив собой всю комнату еврейского постоялого двора. Воздуху стало тесно от его величия. Кажется, в первый раз с тех пор, как реб Йегошуа Цейтлин стал заниматься торговлей, изучая при этом людей и книги, он почувствовал тихую зависть… Пару раз он прошелся по комнате, чтобы немного успокоиться и не показать своего жгучего интереса. В нем пробудился купец. Он увидел перед собой столп, центральную опору своей академии, которую планировал основать в Устье. Ему хотелось бы вести себя холодно и спокойно, как во время получения крупного подряда у властей…

Но его купеческие навыки на этот раз не помогли. Он не нашел подходящего тона и слишком резко обратился к этому рыжеватому и близорукому еврею:

– Реб Мендл! Прошу вас… окажите мне честь, большую честь. Поезжайте со мной в Устье. Я строю там синагогу, библиотеку. Будьте моим другом! И будьте у меня учителем для моих внуков. И все, в чем вы нуждаетесь, все, что вы хотите… – Реб Йегошуа Цейтлину не хватило дыхания, и он замолчал.

Сатановец поспешно снял свои темные очки и принялся протирать их, моргая при этом больными глазами, как будто внезапно ослепленный светом.

Но реб Йегошуа Цейтлин, всегда действовавший продуманно и неспешно, на этот раз не мог дождаться, пока Мендл Сатановер протрет их и что-нибудь скажет.

– Не обижайтесь, – сказал он еще поспешнее. – Ведь сказано: «И заведи себе друга»,^[159] поэтому… поэтому я вам предлагаю…

Со смущенным выражением лица местечковой девушки, с которой говорят о сватовстве, сатановец снова водрузил темные очки на свой горбатый нос.

– Да, – сказал он и развел свои короткие руки. – А что скажет князь Чарторыйский?

– Ах, – приблизился к нему реб Йегошуа Цейтлин, – пусть говорит что хочет. Вы уже достаточно возились с иноверцами. Ваше место – среди евреев, реб Мендл! Среди евреев…

– А что скажет реб Мордехай? Я в известной степени завишу…

– Предоставьте это мне, мне! Уж я-то с ним как-нибудь договорюсь. Реб Мордехай поймет.

И как востребованная местечковая невеста, которая опускает глаза, когда назначают день бракосочетания, Мендл Сатановер опустил глаза в темных очках, посмотрел на свои короткие пальцы и слабо покачал головой.

Это была первая часть большого договора о сотрудничестве, который спустя год был заключен между академией реб Йегошуа Цейтлина и Мендлом Сатановером.

Часть третья

УТРО НАПОЛЕОНА

Глава двадцать пятая

Октябрь 1793 года

1

Уже скоро два года, как Наполеоне Бонапарте, низенький артиллерийский офицерчик из парижского гарнизона, тайными путями отправил свое письмецо с просьбой к просвещенной императрице, ученице Вольтера, в варварскую Россию, чтобы она приняла его в свою большую армию и дала возможность сражаться против турок. А ответа все не было…

Другой на его месте уже давно забыл бы об этой идее и уже рассматривал бы предпринятую попытку как глупость, от которой ни холодно и ни жарко, особенно учитывая, что война России с турками давно закончилась подписанием мира в Яссах и что светлейший князь Потемкин, покровитель французских дворян, уже давно умер, а сам он, этот низенький артиллерийский офицерчик, понимает теперь, на каком дурном французском было написано его нахальное письмецо. Он видит это ясно по первому черновому наброску, который с тех пор остался среди его бумаг… Да, все другие на его месте уже отчаялись бы, но он – нет.

Письмецо это было написано еще в 1791 году. То есть еще до его отъезда домой, к матери в Аяччо, в отпуск. А с тех пор он сильно продвинулся в изучении французского. Теперь он видит, что в его тогдашнем письме была примесь его родного языка, то есть итальянского диалекта, распространенного на Корсике… Кроме того, теперь он сам видит, что было немного неуместно доверять бумаге то, что надо держать в кулаке, как фант. Было нелепо писать: «Новая стратегия, которую я предлагаю вашему величеству, базируется на совершенно иных принципах войны. Легкая артиллерия занимает здесь место дорогой тяжеловоорженной кавалерии…»

Умный игрок не открывает карты прежде, чем началась игра, тем более прежде, чем его пригласили к карточному столу… А он поторопился. Поставил телегу впереди лошади. Начал хвастаться своими новыми стратегиями и планами завоеваний.

«А что касается пехоты, – так там было дальше написано, – стоимость ее содержания сокращается на две трети посредством быстро вводимой системы контрибуций деньгами и провиантом, как только победоносная армия врывается во вражескую страну…»

И кто знает, дошло ли это письмо в полуварварскую столицу. Почта ненадежна в такое революционное время, а русские дороги дурны. Он ведь с самого начала говорил себе, что так быстро ждать ответа не стоит… Но вести о возвышении графа Ланжерона в Крыму и о высоком посте, полученном герцогом Иммануэлем Ришилье в новооткрытом порту Одесса, быстро доходили из далекой России к изголодавшемуся и терроризируемому парижскому населению. Из уст в уста передавались они, вызывая восторг и заставляя широко распахиваться глаза. И каждый еще и разукрашивал эти вести соответственно своей фантазии. Россия выглядела в этих историях чудесной страной, изобилующей мясом и рожью. Вино там, в отличие от милой Франции, не производится, виноград не растет, зато водка льется рекой. Водку тоже пить можно… Возможности для карьеры там так же широки, как русские степи и русские реки. За это можно смириться и с продолжающейся полгода зимой, и с медведями, которые бродят там без стыда и без совести между деревнями…

Такие слухи разжигали у всех аппетиты и скрытые амбиции. И еще сильнее, чем на среднего гражданина, они повлияли на самоуверенного быстроглазого артиллерийского офицерчика, на жажду власти, таившуюся в нем с детства, чуть ли не с тех самых пор, когда ему исполнилось одиннадцать лет, когда он еще были тощеньким, бледненьким кадетом военного колледжа в Бриен-ле-Шато.

С упорством маньяка, который вбил что-то себе в голову и сам не может от этого отделаться, Наполеоне Буонапарте все еще ждал, что вот, в одно прекрасное утро Жаклин, молоденькая дочка консьержки дома, где он жил, откроет дверь и подаст ему большое, загадочное письмо с двуглавым орлом на сургуче – приглашение в далекий и еще более загадочный Петербург.

На фоне такого сильного стремления ничтожной казалась даже угроза, что сейчас, во время волны террора, такое письмо может попасть в руки революционной власти и быть вскрыто ее представителями, которые уже не доверяют даже своим единомышленникам и соратникам и поставили вне закона собственных депутатов-жирондистов, отправляют на гильотину собственных генералов и поставщиков провианта и ослабляют тем самым свою опору – армию.

Секретов в таком письме быть не могло. Это же просто письмо из далекого государства, даже не граничащего с Францией, но приглашающего к себе талантливого французского офицера, чтобы брать у него уроки артиллерийского искусства… Это дело чести! Но Екатерина II известна своей ненавистью к санкюлотам и поддержкой, которую она оказывает бежавшим французским дворянам. А этого уже достаточно, чтобы получателя письма пригласили в известное место и революционный прокурор Фукье-Тенвиль^[160] задал бы ему несколько вопросов. Девять из десяти людей, которым он задавал свои вопросы, становились кандидатами на то, чтобы подставить шею под косой нож большой и почетной гильотины на самой красивой площади Парижа…

Но пусть уж будет что угодно, лишь бы только наполнить эту пустую жизнь, покинуть бедную чердачную квартирку… В глубине души ему уже осточертело его второе отечество, Франция, точно так же, как и первое… То есть как полуитальянская, полная противоречий Корсика, откуда он был родом и откуда ему едва-едва удалось вырваться. Он бежал от старого ура-патриота Паоли,^[161] который трудится ради надуманного освобождения острова под эгидой англичан. Из-за этого Наполеоне полностью рассорился с ним: если уж быть вассалом иностранного государства, то Франция как-то ближе и симпатичнее, чем разбойничья и абсолютно чуждая Англия…

Подобная позиция, высказанная публично, привела к конфликту между домом Буонопарте и Паоли. Вдовствующей матери Наполеона с семью детьми пришлось перебраться с Корсики в Марсель, где они питались пустой чечевичной похлебкой. А сам он – первоисточник таких бед своей семьи – мыкается здесь, в Париже, в чердачной комнатушке у мутной Сены и ждет осуществления своих грандиозных планов на чудесную карьеру. Он ждет… А его товарищи-офицеры относятся без особого восторга к геройству, которое он проявил, к его бегству и жертвам, принесенным ради Французской Республики. Они не могут простить ему итальянского акцента, сдержанности и того, что он только хмурится, когда его приглашают сыграть в карты, попьянствовать или предаться другим дешевым развлечениям. Его, кстати, уже даже приглашать перестали. Оставили с его книгами. В обществе запыленных и потертых Платона, Макиавелли, Руссо. Его оставили в покое, но он знает, что за глаза над ним смеются из-за маленького роста, из-за псевдоцезарианского профиля, из-за короткой шеи. Смеются над его длинным именем Наполеоне, которое так не подходит к его аксельбантам и жесткой манере держаться. Даже его больших способностей в артиллерийском искусстве, которые он проявлял в гарнизоне и на полевых маневрах, ему не хватало, чтобы защититься от всех скрытых и явных словесных шпилек.

Чтобы выглядеть хотя бы немного мужественнее и сильнее, он носил высокую армейскую шляпу с большой кокардой цветов французского триколора. В этой шляпе он выглядел как молодой петух с высоким, даже немного чересчур высоким черным гребнем. И он носил кавалерийские ботфорты на высоких каблуках. Это немного увеличивало его рост и позволяло чувствовать себя немного увереннее, когда он смотрелся в зеркало. Но имя и фамилия, доставшаяся ему от отца: Буонапарте!.. Добрый француз челюсть вывихнет, выговаривая такую фамилию.

Что тут скажешь? Здесь, в Париже, ему еще более одиноко и тоскливо, чем на Корсике. Там он хотя бы шумел, ссорился, там у него было с кем ссориться. А здесь остается только молчать, читать и ждать… Упрямо ждать того, что придет, обязательно придет, и… Ничего не приходит. Правда, за последнее время он сильно поднялся по карьерной лестнице. Из унтер-офицера вырос до капитана. Но разве это могло удовлетворить его беспокойный дух? Ведь все это были звания без деяний, значки без событий. Не ради этого он приехал в Париж, оставив в Марселе на милость Божью мать-вдову и братьев с сестрами.