Текст книги "Император и ребе. Том 1"

Автор книги: Залман Шнеур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

В Жозефине Богарне он увидел нечто прямо противоположное. В первый раз в жизни он видел полноценное материнство, смешанное со сладкой покорностью. Это была подлинная женственность, тот живой материал, из которого лепятся самые чудесные возлюбленные, служанки, царицы… Муж Жозефины, Александр Богарне, действительно был до сих пор влюблен в нее. Он жил с ней уже так много лет, он произвел от нее двух детей и тем не менее все еще смотрел на нее затуманенными глазами, как юноша после свадьбы. Этот суровый воин никогда резкого слова не сказал в ее присутствии. Как будто боялся спугнуть свое счастье, как бы оно не улетело, словно экзотическая птица с золотыми перьями, в страну, из которой она была родом, на солнечный остров Мартиника…

Она была очень расточительна, эта мадам Богарне. Это он, артиллерийский офицерчик, видел по ее туалетам, духам и по всем прочим предметам роскоши, от которых никоим образом не могла отвыкнуть даже сейчас, во время террора, эта якобы санкюлотка-монтаньярка… Он, с детства привыкший к строгой экономии и в отчем доме, и в самостоятельной жизни, учась в Бриенне и будучи бедным офицером в Париже, не мог равнодушно смотреть на всякого рода расточительность. Это была одна из глубоко укоренившихся в нем черт характера, приведших его к признанию в значительной степени революционной справедливости, какой бы страшной та ни выглядела. Но ей он это прощал. Ей это было позволительно. Ведь она была женщиной-символом, ради которой тяжко трудилось множество мужчин, добывая золото для ее украшений, охотясь на зверей в лесах для ее шуб, портя себе глаза ради ее вышитых платьев, выдавливая кровь тысяч пламенеющих роз, чтобы изготовить духи для ее смуглой шелковистой кожи.

Но все это мелочи. Странно было то, что никто не восхищался ее материнством и ее преданностью детям так, как он. Ходили даже слухи, что в ее сердце было больше отделов, чем комнат в ее красивой квартире, и что в каждом стояла такая же широкая кровать, как и в ее спальне, с таким же цветастым покрывалом и с таким же камином сбоку, который топили, когда требовалось. Это, конечно, были гнусные сплетни завистников, проистекавшие, безусловно, от того, что она была ко всем очень дружелюбна. Всем она одинаково сладко улыбалась своими накрашенными губами, всех приветствовала одним и тем же скользящим движением гладкой руки, всем говорила одни и те же пышные, высокие слова о революции и свободе…

Но даже все эти сплетни вокруг ее имени, даже ее деланная революционность придавали ей особое обаяние, подчеркивая ее женственность. Хм… А может быть, он все-таки влюблен? Он ведь не хотел видеть никакой тени рядом с ее стройной фигурой, как будто можно себе представить на этом свете что-то, не отбрасывающее тени. Правда, китайцы рисовали так свои чудесные плоские рисунки. Но души в них тоже не было… Во всяком случае, было хорошо, что никто не знал о том, что он из-за этого тихо страдал. А она сама?.. Недавно у нее в салоне он забился в уголок, повернулся лицом к большому окну и бубнил себе под нос свою любимую песенку:

– Если бы король подарил мне Париж – свой великий город…

Он думал, что никто его не слышит. И вдруг она выросла у него за спиной, как дружелюбное облако из шелковых лент, подцвеченное вечерними красками заходящего солнца, которое действительно заходило в тот момент. Улыбающиеся сочные губы тихо спросили:

– То что бы тогда было, капитан?

Он резко повернулся, побледнев от неожиданности. Но голову не потерял. Нет.

– Тогда я надел бы на вас корону!.. – сразу же ответил он и немного хмуро посмотрел на нее исподлобья.

Ее лицо потемнело, как у всех креолок, когда они сильно краснеют.

Глава тридцатая первая

Бурьен

1

Погруженный в свои мысли артиллерийский офицер Наполеоне едва проталкивался через толпу; людские волны на бурлящей площади Революции выбросили его назад, к воротам Тюильри. Он уже собирался вытащить лессе-пассе, чтобы снова попасть в сад Лувра, а оттуда пройти по одному из мостов через Сену к апартаментам супругов Богарне, к очаровательной черноволосой хозяйке, по которой соскучился… Но тут крепкая рука опустилась на его плечо, и грубый голос в полицейском приказном тоне остановил движение его руки за документом.

– Погодите, гражданин.

Он вздрогнул, как вздрогнул бы всякий, кого неожиданно схватили бы вот так во время террора… Но тот же самый голос сразу же расхохотался:

– Здорово испугался? Буонапарте!

Он оглянулся. Это был Луи Бурьен, его товарищ, офицер, служивший в том же полку. Тот самый Бурьен, с которым он подружился на всю жизнь еще десять лет назад в военном училище в Бриенне, что на реке Ов. Тогда их связывало одинаковое положение. Обоим пришлось настрадаться от соучеников, наглость и насмешки которых были очень характерны для тогдашних высокородных молодых людей, то есть для настоящих аристократов и полуаристократов времен правления Людовик XVI.

Сам Наполеоне был для них каким-то непонятным чужаком, «иноземцем» – не то французом, не то итальянцем. Корсика, его родной остров, еще не воспринимался однозначно в качестве части Французского королевства, да и разговаривал он с акцентом. Имя он тоже носил такое, какое ему дала мать, – звучащее длинно и смешно для французского уха: На-по-ле-о-не… Еще смешнее выглядела его маленькая фигурка в униформе военного училища: полукруглая синяя шляпа с желтой подкладкой поверх белого парика с косичкой и с вплетенной в нее черной ленточкой над тощей шеей. Края шляпы с желтой подкладкой были к тому же задраны вверх надо лбом и над затылком – конечно, в соответствии с последней тогдашней модой… На маленьком теле – слишком длинный сюртук с закругленными полами, наполовину фрак, наполовину кафтан, тоже с желтой подкладкой и с вышивкой на широких отворотах рукавов. Все это было надето поверх белого камзольчика и белых же панталон, заправленных в густо усыпанные пуговицами голубые гетры. На ногах – башмаки. Наряд как у юного актеришки, временно заменяющего старшего коллегу в роли аристократа и выглядящего комично в слишком большом и слишком солидном для него платье. Попробуй не посмеяться над таким героем провинциального маскарада, который к тому же приехал издалека и пытается изучать военное искусство прекрасной Франции… Иного он и не заслужил! А еще обиднее, что этот маленький человечек делает уроки лучше всех своих «высокородных» соучеников, превосходит их всех в географии, математике, баллистике… Этого просто нельзя было стерпеть.

Ну, и они, естественно, взялись за него. Принялись досаждать на каждом шагу, произносили его имя с ударением на последнем слоге, а не на предпоследнем, как это принято на Корсике. Из его имени сделали даже рифмованную песенку-дразнилку:

На-по-ле-о-не, Ла-пай-о-не!

Что-то вроде:

Наполеон-растяпа,

Из соломы шляпа!

В этом не было никакого смысла. Но этого было вполне достаточно, чтобы поиздеваться над погруженным в себя способным юношей, который чувствовал себя среди соучеников как коротконогий селезень среди молодых петушков.

Луи Бурьен, в отличие от него, был высок. Водевильная униформа военного училища сидела на нем хорошо, и по-французски он разговаривал с изысканным произношением Парижского департамента, потому что родился и вырос в Сансе, в каких-то ста двадцати километрах от столицы. Тем не менее высокородные соученики невзлюбили и его тоже и преследовали его как только могли. В первую очередь из-за того, что он происходил, как выяснилось, от мезальянса, то есть от связи аристократа с простой деревенской девицей… Шепотом поговаривали, что мать-крестьянка подбросила младенца его высокородному отцу – на, мол, бери и наслаждайся воспитанием своего отпрыска сам!.. В свете такой родословной он был в Бриеннском военном училище в том же, если не в худшем положении, чем маленький упрямый корсиканец. Такое отношение открытого или скрытого пренебрежения в атмосфере католической идеологии и аристократических принципов накладывало особый отпечаток неуверенности и двусмысленности на самоощущение Луи Бурьена, на его манеру речи и мимику. Он сначала старался превратить каждый намек на свое происхождение и каждый выпад против себя в шутку, в якобы незначительную шалость со стороны высокородных соучеников. Однако этим только еще больше ухудшал свое положение. Такое поведение воспринималось как слабость и заискивание. К нему относились как к человеку, на которого нельзя полагаться, которому нельзя доверять.

Со временем у Луи Бурьена действительно появилась такая черта – неустойчивый темперамент сангвиника, который то вспыхивает, то погасает. Правда, позднее это качество облегчило ему его нелегкую жизнь, научив приспосабливаться к любой новой ситуаций, находить выход из всякого запутанного положения, примиряться со своей зудящей совестью. И главное, воспринимать в качестве абсолютной правды и необходимости то, что он делал в последнюю минуту. Характер, выработавшийся в юности, позволял ему в будущем бросаться из одной крайности в другую: от оправдания жуткого террора до поддержки директории после падения Робеспьера. От поддержки Директории – к обожествлению гения Наполеона. А потом – к поддержке меленьких Бурбонов…

В эпоху последующих успехов Буонапарте умные головы удивлялись: как это получилось, что Наполеон, так хорошо разбирающийся в людях, не видит, кто такой Бурьен? Как он может на него полагаться? Чего ради он сделал его своим личным секретарем и доверяет ему самые интимные тайны?..

Однако у Наполеона всегда и всюду были свои расчеты, даже если внешне они выглядели как дипломатические и человеческие ошибки. Казалось, он доверял самым большим авантюристам и интриганам своего времени. Такого лиса, как Фуше, сделал сторожем буржуазного курятника, то есть главным префектом Парижа. А такому волку, как Талейран,^[200] доверил поддержание дипломатических контактов с венским двором. Таким образом, он стремился обезвредить своих самых закоренелых завистников, подбрасывая им вкусные косточки. Правда, не всегда он угадывал верно. Потому что жадность – это одно, а амбициозность – совсем другое. Ослепленный своими собственными амбициями, Наполеон считал, что никто, кроме него, на личные амбиции не имеет права и ни у кого иного их и нет. И ошибался… Своего бывшего соученика Бурьена, он, конечно, видел насквозь. Однако по-своему любил его. Он не забыл о годах учебы, когда их обоих травили, каждого на свой манер, а Луи еще и находил в себе достаточно мужества, чтобы заступаться за него. Потому что когда Луи Бурьен увидал, что от его уступчивости есть только вред, он начал давать сдачи и, может быть, для того, чтобы придать своему сопротивлению ореол рыцарства, стал защищать и своего маленького товарища по несчастью, Наполеоне. Но каковы бы ни были его причины, а результат был тот же: вдвоем лучше, чем одному. От того, что они держались вместе, бороться им стало легче. Высокородные обидчики стали сдержаннее. А маленький корсиканский пришелец и рослый сын мезальянса избавились от преследований.

Из этой дружбы, вместе с возвышением и падением Наполеона, вырастала бурная карьера малоспособного Бурьена. Сначала – адъютант генерала Бонапарта в итальянской и в египетской кампании. Потом – личный секретарь консула Бонапарта. Позднее – дипломат и министр в Гамбурге. Когда его покровитель Наполеон пал, он не постеснялся предложить себя в качестве верного слуги Людовику XVIII и стать при нем префектом полиции. Он проворачивал на этом посту незаконные делишки и попал в тюрьму за то, что к его рукам много чего прилипало. А из тюрьмы попал в сумасшедший дом…

2

Но все это было позже. Теперь же, когда эти двое встретились у ворот Тюильри, оба были еще молоды – двое младших офицеров одних лет. Им было примерно по двадцать пять. Подошедший сослуживец имел светло-голубые глаза, был на голову выше Наполеоне и намного свежее и здоровее его. Его грубоватые скулы, немного курносый нос и широкий подбородок свидетельствовали о том, что история, которую рассказывали о мезальянсе его отца, не была выдуманной и что крестьянский колпак с вшивой голубой блузой французского «пахаря», возможно, подошел бы ему больше, чем офицерская форма. Однако благодаря тому, что, как и многие другие, сразу же присоединился к революции, он добился своего нынешнего офицерского звания.

В одном ему революция, несомненно, помогла. Он еще мальчишкой писал потихоньку стихи и стеснялся даже прочитать их своим «высокородным» соученикам. Один раз попробовал – над ним стали издеваться… Однако после переворота он набрался мужества. Верующий католик, который не мог пройти мимо церкви без того, чтобы перекреститься, он одним из первых бросился в объятия новой религии «чистого разума». Неуверенный в себе рифмоплет, певший о розах, лунном свете и любви, вдруг принялся писать совсем на другие темы. Он сочинял звонкие песни определенного стиля и содержания: «Братья, все вместе – на тиранов!..», «С развевающимися знаменами – вперед!..», «Смерть или свобода, товарищи!..» и так далее, и тому подобное. В бульварных газетах эти стихи печатали на первых страницах. К некоторым из них даже подобрали музыку, краденую или новую, специально сочиненную. Он пытался состязаться с Руже де Лилем,^[201] с его эпохальной «Марсельезой», но, по правде говоря, не слишком успешно… Короче, Бурьен стал одним из самых яростных приверженцев революции, которые сами для себя решили, что терять им нечего, а выиграть от революции они, может быть, что-то и выиграют. И он пока что действительно выигрывал – и как народный поэт, и как военный.

Наполеоне с его благородным и строгим профилем, затаенным аристократизмом и скрытой ненавистью ко всей кухне революции и ее кровавым отбросам, с его прирожденным вкусом, организаторскими способностями и склонностью к порядку был полной противоположностью Бурьена. Но любил своего товарища настолько, насколько он, с его глубоко скрытым холодным эгоизмом, вообще был способен любить. И тем не менее теперь он немного нахмурился, оттого что Бурьен так нелепо прервал его задумчивость, его сладкую тоску по той, которая произвела на него такое сильное впечатление. Он немного поколебался, решая, распрощаться ему с Луи или же вместе с ним нанести утренний визит… Он слишком хорошо знал свою скованность в салоне Жозефины. С глазу на глаз он чувствовал себя с ней еще хуже.

– Пойдем! – сказал он и потянул Бурьена за рукав. – Хорошо, что я тебя встретил. Я иду к Богарне.

– Сейчас? – переспросил тот, при этом его веселые, бегающие глаза остановились.

– Думаешь, слишком рано?

– Нет, не то. – Бурьен как-то странно посмотрел на свои грязные ботфорты. И вдруг поднял голову и взглянул прямо в зеленые глаза Буонапарте: – Ты туда не ходи! Лучше – не ходи.

– Что-то случилось? – насторожился Наполеоне.

– Пока еще ничего не случилось, но, может быть, случится. Есть все признаки того, что случится… Вчера вечером мадам Богарне нагнала меня на Пон-дез-Ар^[202] и схватила за пальто, чего в нормальной ситуации при ее кокетстве, гордости красавицы и при ее положении генеральши ни за что не сделала бы… Одета она была против своего обыкновения в дешевое платье, а ее лицо было матово-зеленым. Знаешь… как у всех креолок, когда они сильно бледнеют.

– Ну-ну! – стал нетерпеливо подгонять его Буонапарте.

– Ни жива и ни мертва, она принялась что-то шептать, извиняться. Заглядывала в глаза, как мне показалось, заискивающе. Быстро-быстро расспрашивала, почему меня не видно, почему не захожу к ней… Почему ты не заходишь…

3

Наполеоне нервно переминался с ноги на ногу:

– Почему я не захожу, говоришь? Так и сказала?

Бурьен посмотрел на него с игривой насмешкой в бойких глазах:

– Ах, да что ты знаешь?! Я или ты – это ведь всего лишь фигуры речи. Аристократическая вежливость. Сразу же после этого она действительно начала расспрашивать: почему не приходит Баррас, почему не приходит Жюно? Почему не приходит Робеспьер-младший? Это ее интересовало. Может быть, я знаю? Так она быстро-быстро расспрашивала меня, заглядывая в глаза. Не обиделись ли на что-нибудь они, эти важные люди из Конвента?.. Я сказал, что ничего не знаю. Совсем ничего. Но она меня не отпускала. Все жаловалась, что это странно, кажется, все ее избегают. А ведь она и ее муж – настоящие, преданные революционеры, монтаньеры-санкюлоты… И наверное, чтобы доказать мне это, чтобы оправдаться за роскошь своего дома, начала крутиться, показывая мне свое поношенное платье, которое для такого случая специально отыскала в своем шамбр-дебара.^[203]

– А ты ей что сказал? – не выдержал Буонапарте.

– Я? То, что всегда говорят в таких случаях: они, наверное, заняты… Ведь сейчас судят так много врагов республики… Готовят казнь жирондистов на завтра, то есть на сегодня… Ведь у них так много сторонников, у этих депутатов-жирондистов! Ну, вот и организуют все, чтобы республиканская гвардия находилась во всеоружии на площади… Нас, артиллеристов, тоже готовят к тому, чтобы мы были готовы выдвинуться на Тулон сражаться с осажденными роялистами, с англичанами… Ну, и мадам Богарне, ушла, немного успокоившись. Или, может быть, просто сделала такой вид. Правда, свою красивую головку она, уходя, опустила. Может быть, и сама что-то знает… Но тебе, Буонапарте, я советую не делать туда сейчас визитов. Это может повредить твоему здоровью… Из-за кулис Конвента уже до нас дошло, в полку поговаривают, что… у монтаньяров дела невеселые. Они все оказались под подозрением. Так что не удивляйся, если их не сегодня завтра арестуют. Говорят даже, что ими займутся сразу, как только покончат с жирондистами…

Буонапарте отступил на шаг:

– Что ты здесь рассказываешь? Займутся монтаньярами? Теми самыми, которые первыми приняли «религию разума», группой, которую основал сам Робеспьер?!

Бурьен посмотрел на своего невысокого товарища веселыми голубыми глазами и улыбнулся полными губами – этакой циничной, как показалось Наполеоне, улыбочкой:

– Не задавай слишком много вопросов… Такое сейчас время! Это вредно для здоровья, говорю тебе. Каждый настоящий властитель терпеть не может конкурентов. Сатрап где-нибудь на древнем Востоке, пророк какой-нибудь новой религии или тот, кто приходит с новыми идеями народовластия, – все равно…

– Или такой человек, как Борджиа, например, – подхватил Наполеоне с иронией, – такой, что отравляет вокруг себя всех феодальных властителей, чтобы забрать себе их сокровища и престолы…

– Почти такой!.. – не испугался Бурьен этого явного намека на карьеру Робеспьера, но сразу же замолчал. Разговор принял опасное направление. В такое время у стен тоже есть уши. Даже камням мостовой нельзя доверять.

4

Они быстро шли, не глядя даже поначалу куда. Лишь бы убраться как можно дольше от толпы с этим пикантным разговором. Наполеоне хмурился. Он был обеспокоен судьбой семьи Богарне. И немного обижен тем, что «крестьянский сын» поучал его тут… Бурьен испытывал воодушевление и насвистывал. Раздраженный Наполеоне сердито сказал ему, что довольно противно слышать, как преступник и герой идут по одному пути. Сделанное Бурьеном сравнение между Борджиа и…

Однако Бурьен уже принял поучительный тон и не мог больше сдерживаться:

– Ах, какое там преступление?! Преступники это те, кто украли сто су, те, кто попросили взаймы на обед и не вернули долга, те, кто убили какого-нибудь бродягу без согласия почтенного общества. Но правители, разграбляющие старинные города с их сокровищами культуры; фельдмаршалы, уничтожающие целые народы; грубияны в военной форме, сжигающие музеи и библиотеки, – все они победители, герои… Кто как не мы, солдаты, должен это знать, Буонапарте?!

«Хм… – задумался Наполеоне, – человек наелся мудрости Макиавелли, но плохо ее переварил. Получается как с чесноком… Не все желудки одинаковы.

Однако вслух он выразил свои мысли по-другому:

– Мне кажется, ты смешиваешь две разные вещи: войну с внешним врагом и революцию – то есть войну с собственным населением…

– Это одно и то же. Та же самая перетасовка всех карт. Это большая игра в классы и границы. Народы и поколения сидят за столом. А стол не зеленый. Он красный от крови. Но революция, если желаешь знать, стоит намного выше, намного интереснее! Она использует больше бесплатной силы, однако поэтому больше развивает фантазию и больше радует…

– Радость, говоришь?!

– Радость, Буонапарте! Есть много радости в каждом перевороте. Ни одно дерево не стоит слишком крепко. Ни один фундамент не надежен. Старые титулы и короны уносятся ветром, а золото и серебро больше ничего не стоят. Все камзолы выворачиваются наизнанку. Тяжелые шкафы, сто лет простоявшие на месте, сдвигаются. Ученые оказываются глупцами, а мнение отцов больше не имеет значения. Пугала в райском саду повалены, и все, как стая птиц, набрасываются на запретные плоды. Или еще лучше – пугала оставляют стоять, как стояли. Пусть себе машут пустыми рукавами над нашими головами! А мы смеемся в полный рот и наслаждаемся. Ха-ха! Рай ожил, сверкнул свежими зубами и зазвучал молодыми голосами. До сих пор ведь он был только для мертвых, то есть только для хороших и богобоязненных людей после смерти…

Теперь Наполеоне слушал его, затаив дыхание. Здесь Бурьен сел на своего конька. Это была его месть за высмеянную и заплеванную юность в военном училище в Бриенне. Скрытый гнев против стопроцентных аристократов, от которых он, байстрюк, так настрадался… Нет, такой, как он, ничего не терял из-за революции. Он мог от нее только выиграть.

Здесь Бурьен немного чересчур увлекся вычитанными цитатами и переделанными чужими мыслями. Однако они хорошо подходили к настроениям эпохи террора, царившим в стране, ко всей ситуации. Жестоко, но правдиво. Это был ответ на все слюнявые претензии беззубых ртов, желавших получать для себя привилегии безо всяких оснований.

Но чтобы не показать своего восторга, Наполеоне игриво и тихо сказал:

– Ты поэт, Бурьен. Ведь мы все знаем, что ты пишешь стихи. Не те, которые печатаешь сейчас, а другие…

– Я больше не пишу стихов, Буонапарте. Я переживаю.

– Да, но все то, что ты только что декларировал, имеет один-единственный смысл: разрушать. Это и кошка может. Вон тот стеклянный бокал, который мы видим за окном забегаловки, прошел через огонь и воду, пока не стал стеклом. Люди палили и выдували свои легкие. Ты когда-нибудь видел, как делают стекло? Такой бокал проходит через десятки рук, пока оказывается на столе. А тут какой-нибудь непрошеный кот запрыгивает на стол и разбивает его. Это все могут…

– Нет, не все! «Все», о которых ты говоришь, берегут его как зеницу ока. Протирают его изо дня в день, из года в год. Не позволяют ребенку взять его в руки. Не желают знать о том, что стаканы сделаны для того, чтобы их разбили, все письма запечатаны, чтобы их вскрыли, все крепости построены, чтобы их взяли… Пойдем со мной, Буонапарте, лучше пойдем со мной!..

– Куда ты?

– Не к Жозефине Богарне. Нет! Разве я не вижу, что ты в нее втюрился? Думаешь, я не заметил, как ты ухватился за мое слово, когда я сказал, что она спрашивала и про тебя тоже? Не верь ей, Буонапарте! Не верь улыбочке на ее красных крашеных губах, как и ее красному колпаку! Ни то, ни другое не имеет никакого значения. Это все прикрытие для ее аристократических желаний, для ее самовлюбленности и бесстыдной расточительности. Конвент сорвет все лживые колпаки такого рода; народ растопчет ногами их всех, без различия… Пойдем лучше к «вдове», что стоит на площади! К гильотине. Скоро будут казнить ложных друзей народа, жирондистов…

– Так ты идешь смотреть на это?

– А ты убегаешь?

– Не убегаю. Но это не слишком красивое представление. Да и добраться туда тоже невозможно. Я пробовал…

– Ты, наверное, шел не по правильному пути.

– Вверх от ворот Тюильри.

– А надо было обойти вокруг. Зайти прямо с противоположной стороны площади, где выставили шпалеры национальной гвардии. У жирондистов слишком много сторонников. Слышишь, как барабанят? Это строится в две густые шеренги национальная гвардия, образовывают дорогу до самой гильотины. Будут и представители Конвента тоже: Баррас, Фукье-Тенвиль – главный прокурор; брат Робеспьера… Ах да, Робеспьер-младший повсюду ищет тебя. Он посылал спросить о тебе в бюро нашего полка. Ему о чем-то надо с тобой переговорить.

Подозрение, острое, как иголка, кольнуло Буонапарте в сердце. Не перехватили ли именно сейчас письмо с двуглавым орлом? Письмо от русской императрицы, которого он ждет уже так долго… Из этого ответа, если он был перехвачен, должно было стать ясно, что он, артиллерийский офицер, борец за знамя Франции на Корсике, хочет покинуть свое отечество, поселиться в далекой стране. Это само по себе не преступление. Много знаменитых французов сделали карьеру в России. Но навредить такое письмо все-таки может. Не так должен вести себя сейчас настоящий патриот…

Чтобы не показать своего беспокойства, он очень тихо, тише, чем обычно, спросил:

– Ты не думаешь… что он хочет предостеречь и меня тоже? Я имею в виду Робеспьера-младшего.

– Предостеречь относительно чего?

– Относительно того, чтобы я не ходил к Богарне…

– Это очень может быть. А мне самому ты не веришь? Ты можешь на меня точно так же положиться. У меня развилось острое чутье к таким вещам… Слышишь? Вот уже опять барабанят… Марширует революция… Пойдем быстрее! Сейчас самое время.

Глава тридцатая вторая

Главный палач Сансон

1

На той стороне площади Революции, на которую Бурьен окольными путями провел своего коллегу Буонапарте, действительно были построены шпалеры национальной гвардии в полном вооружении. Парни из гвардии все были одеты в фантастическую революционную униформу: в светлые брюки в голубую полоску и в белые жилеты. А поверх жилетов были надеты синие сюртуки с закругленными полами с красной подкладкой и с тяжелыми золотисто-желтыми аксельбантами с красными кистями. Груди национальных гвардейцев были перекрещены белыми ремнями, а по бокам у них болтались, как будто притороченные к седлу, две сумки – с пулями и с порохом. На сумках были изображены картуши. Башмаки у них были легкие, прикрытые до самых каблуков длинными полосатыми брюками – не такими, как у солдат, а такими, как у водевильных актеров. На головах – треуголки, тяжелые, с кокардой на задранном над лицом углу и с пунцово-красной хвостообразной кистью, которая спадала от центра треуголки на спину.

Опираясь на свои длинные ружья с красными флажками на штыках, как пастухи на посохи, бородатые национальные гвардейцы образовывали красочную узкую улицу, ограниченную по обеим сторонам ногами и прикладами. А вела эта живая улица сквозь плотную толпу до темно-красного помоста машины смерти.

Оба офицера прошли здесь при помощи своих лессе-пассе. Впереди шел Бурьен, за ним – Буонапарте. Сначала Наполеоне не решался смотреть в узкое и высокое окно гильотины и был доволен тем, что Бурьен заслоняет его своей высокой фигурой и треуголкой. Но стойкое сердце его товарища и его циничное мужество скоро раздразнили корсиканца. И тогда, нахмурившись и сморщив лоб, Наполеоне нарочно пошел первым, направив взгляд своих серо-зеленых, похожих на медуз глаз прямо на эту пустую и страшную раму, возвышавшуюся на помосте, к которому они приближались. Он мысленно охватил ее, как клещами, и, по своему обыкновению, выдавил из того, что увидел, все его содержание.

– Хм… – мрачно подумал Наполеоне, – эту машину называют в народе «Луизеттой» или «вдовой»… Правильнее было бы называть ее «окно жизни и смерти». Потому что в нее, как в окно, приговоренный высовывает свою голову, чтобы увидать, что делается по ту сторону жизни, годится ли это ему. Но о том, что он там видит, он никому не рассказывает. Потому что втянуть назад свою любопытную голову уже не может. Эта голова падает в корзину с опилками. Таким образом, увиденное напоследок, с такой болью и ценой такой самоотверженности, остается тайной для всех, кто остается по эту сторону окна…

Ближе к эшафоту ружья и штыки национальной гвардии сменились медными трубами и барабанами. Здесь уже стояла военная капелла, готовая грянуть, как только ей подадут знак. Теперь отвратительный помост с его грязно-красной краской и с поддерживающими его черными колоннами вырос в свою полную величину. А наверху, у самой притолоки «окна», под четырехугольным куском железа, служившим в качестве тяжелого противовеса и движущей силы, заблестел треугольный тесак, с острия которого капала дождевая вода, смешанная с чем-то еще… Тени рядом с «окном» машины смерти, которые издалека казались такими трепещущими и расплывчатыми, стали теперь очень яркими, полнокровными телами. Стало видно, что там стоит человек, ставший за последнее время знакомым всему местному населению – «парижский мэтр». То есть главный палач со своими помощниками.

Они уже заканчивали казнить тех жертв, которых Наполеоне успел встретить в густой толчее раньше, неподалеку от ворот Тюильри. Рядом с залитыми дождем ступеньками, ведшими на эшафот, он увидал уже знакомую длинную колесницу позора, ломовых лошадей с волосатыми ногами и тупых кучеров на черных козлах. Повозка была уже почти пуста. Только две оставшиеся тени приговоренных еще жались на ее задней скамье. Они сидели ссутулившись, наверное, для того, чтобы не видеть жуткой машины смерти.

«Мэтр» и двое его помощников торопились. Их ждала работа поважнее – бойня жирондистов – «врагов народа», которых уже приговорили в мае и чья смерть была окончательно назначена на сегодня, на этот дождливый октябрьский день. Падающие в корзину головы приговоренных к смерти обыкновенных граждан играли здесь роль своего рода увертюры в некоей жуткой опере, в то время как главные герои еще только проводили распевку. Поэтому висевшее в воздухе напряжение было сильнее воодушевления. И наверное, из страха перед этим необычным напряжением гвардейцам все время посылали подкрепление. Поэтому, как только Бурьен и Буонапарте остановились у последнего барьера из солдатских штыков, они увидали, как между шпалер проходят маршем новые роты. Они шагали с пением «Марсельезы», отбивая такт ногами и подсвистывая в нужных местах:

Оз’арм, ситуен!

Формэ во батайон!

Маршон, маршон…

Военная капелла встретила их барабанной дробью. А как только весь этот ритмичный шум стих, с верхней ступеньки эшафота послышался другой шум, смешанный с раздирающим сердце криком боли.

2

Этот хриплый визг показался Наполеоне знакомым. Задрав свою большую голову на короткой шее, он увидал, что кричит та полусумасшедшая растрепанная женщина, которая скандалила еще в колеснице позора, одновременно ругаясь и моля о милосердии… Теперь помощники палача волокли ее по ступенькам на выкрашенный красной краской помост. Связанными за спиной руками она ничего не могла сделать, но ногами все еще сопротивлялась, цепляясь за ступеньки, как кошка. При этом ее выпученные глаза были неестественно неподвижны и смотрели в одну точку. Затуманенное на протяжении всего утра, с тех пор как ей обрили затылок, сознание столкнулось с реальностью. Треугольный нож в узком окошке «Луизетты» блестел перед ней, а гладкая толстая доска, к которой привязывали осужденных и задвигали, как ящик в шкаф, затылком вверх, опиралась на раму гильотины…