Текст книги "Хазарский пленник"

Автор книги: Юрий Сумный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Глава семнадцатая
ПОТЕРИ

Возок с мягким сеном и тёплыми шкурами, на котором Рахиль выехала из города, пришлось оставить в первой же деревушке, где отдыхали меньше полуночи. Но приставленные Кандаком помощники, молчаливые и невесёлые, торопили Рахиль, беспокоясь о своём, неведомом ей, и беглянке пришлось покориться. Сама Рахиль не смогла бы придумать такой дерзости, покинуть дом и уехать, но Чемак заставил. Она прислушалась к словам родных людей, вспомнила все обиды и решилась. Пусть Владимир узнает, каково это – жить в пустом доме! В следующий раз станет слушать жену, а не отмахнётся как от мухи.

Чемак не прост. Для Владимира он купец, родственник Рахили, но какой родственник? О том молчала и она, и сам купец.

Рахиль была замужем. Брат Чемака и стал её первым мужем. Но погиб. Говорили – от руки русских пал. Она не сомневалась, ведь говорят близкие, зачем им лгать. Жила как все, вдове трудно рассчитывать на замужество, но вот появился Чемак и попросил... всего лишь попросил познакомиться с русским князем. Мол, нужно узнать его истинные мысли, его намерения. Не Чемаку, не Рахили, каганату важно. Он всё устроил. Несколько раз она выходила в переулок, на пути Владимира, пыталась заговорить с ним, но познакомилась совсем не так, как думалось. Собаки помогли, одичавшая стая оказала услугу.

А соблазнить юного воина оказалось легко. Он сразу вспыхнул, набросился на доступный плод, жадно впитывая её страсть, отвечая таким же горячим всплеском. И вся её жизнь изменилась. Вместо забытой одинокой вдовы она стала женщиной князя и в то же время верной исполнительницей наказов Чемака. Отступить невозможно. Отказать Чемаку и не думала. Ославит её перед соседями, опозорит, а если захочет – община её проклянёт. Священники в Итиле жестокосерды. Народ не посмеет защитить наложницу русского гостя.

И день за днём она теряла свободу, честное имя, право поступать по собственному усмотрению. Когда Владимир уехал, рыдала, потому что не сумела выполнить наказ Чемака, князь не взял с собой. А ещё сокрушалась, потому что ощутила боль, её любовь не околдовала наивного юношу, не нашла ответа. Иначе как понять, почему бросил? И решила, что теперь-то её оставят в покое, теперь она станет прокажённой, покинутой всеми, погибнет как падшая, их ведь немало в городе.

Но Чемак простил, поддержал. Утешил.

Как мужчина может утешить женщину?

В постели... осыпал её жаркими ласками, словами восхищения, умело возносил к вершине страсти, учил любовным хитростям, впервые посоветовал промывать нутро лимоном, чтоб не забеременеть, а ещё шептал, что после лимона она становится тесной, как девственница. Да, утешил... она и сейчас не знает, как относится к Чемаку. Её тело ждёт ласки умелого наставника. Она всегда доступна его страсти и готова ублажать родственника. А ведь это грех. Страшный грех. Но разве она не мстит? Не совершает поступка, сравнимого с деяниями легендарных героинь? Кто заверил Рахиль, что она призвана воздать врагу? Ведь русские все враги. Кто не помнит чёрный поход Святослава, разгром столицы, ненависть и насилие? А ей, несчастной, дана возможность отплатить русским за всё. За смерть мужа, за пренебрежение к её любви, за всё.

В Киеве жила спокойно, но вскоре Чемак дотянулся, привёз наказы сановников Итиля, занялся новыми интригами, не забывая между делом и себя. Брать деньги из казны, прикрываясь постройкой бассейнов и бань, – его выдумка. Да разве одна? Чемак разбогател в Киеве. Стал одним из первейших купцов. Покрикивал на остальных. Торговал и бумагой, и шёлком, и оружием.

Всё шло так славно, она могла стать настоящей владычицей великой земли, матерью князей, утвердиться в столице, как княгиня Ольга, но Чемаку нужно совсем другое, нужно сегодня, завтра, срочно.

Начались ссоры, разлады в семье, и она совсем запуталась. Боялась всего. Боялась мужа, способного покарать, страшилась слуг, жаждущих разнюхать её тайны, боялась Чемака, неумолимого и неуступчивого, и больше всего пугал выкидыш. Тогда она станет негодной, как старое платье, продырявленное на видных местах, его и подарить некому, и надеть нельзя. Висит в уголке и пылится, пожираемое молью. Да, Владимир найдёт утешение. Вон привёз Рогнеду. Во сне бормотал имена чужих женщин, кажется, грезил какой-то девушкой, а ещё ходили слухи, что император Византии отдаёт ему дочь царских кровей. Политика.

Потому она и согласилась с Чемаком. Земляк пояснил, что бегство – уловка, хитрость. Мы лишь припугнём князя, пускай ценит обретённое! Выедешь на день-другой, а там и вернёшься. А то и ратники нагонят! Пускай Владимир думает, как избежать позора, как вернуть жену тихо-мирно, чтоб соседи не насмехались. Зато впредь поумнеет.

Поумнеет? Хотелось бы. Рахиль устала от такой жизни. Вместо царской роскоши и приволья, о котором ей шептали в Атиле, угодила в нищету и унылость, утонула в омуте одиночества, а тут ещё Канадак давит, подскажи Владимиру то, вызнай это, и Чемак частенько пользует как наложницу, наспех, лишь бы утолить голод, ведь он здесь живёт без семьи. Иногда он даже не раздевал её, улучив момент, ставил на колени и поспешно заставлял ублажать ртом, как последнюю блудницу, которой платят коркой хлеба или дешёвой медяшкой. Что обещания? Ведь вслед обязательно прозвучат требования: вымоли у мужа, выскажи ему, выпроси. Всем нужна не она, а Владимир. Только разве муж слушает? Разве она способна увлечь его советами? Вот и сейчас она катит куда-то, подпрыгивая на ухабах, в старой телеге, скрывая своё городское платье, в надежде вырвать кусочек воли! Да, она хочет воли! Она желает княжить, а не бояться всех в собственном доме! Ведь нынче она живёт как наложница захудалого купчишки, ей-богу! Смешно, но раньше, пока она совсем не понимала русской речи, к ней относились терпимей, уважительней. А сейчас, слыша её неправильный говор, сразу обращают внимание, умолкают, сторонятся. Давно хотела бросить всё и уехать. Но кто позволит? Владимир норовист, оттого страшен. У него свои понятия о праведном, совсем не такие, как у евреев. Евреи всегда в первую очередь заботятся о семье. Семья свята. Что там законы, что уложения государства? Всё делается во благо семьи, всегда, а нарушать законы и порядки не грех. Что для верующего в Яхве порядки людей? Но Владимиру важны его почины, уложения, важней даже блага родных. Чем иначе объяснить ярость, вызванную постройкой бань?

И с Чемаком спорить нельзя, много знает, никогда не угрожал Рахили открыто, но отказа не потерпит. Кто она для Чемака? Никто. Удобная вещь, и только. Если расскажет Владимиру правду, ей конец. Нет, об этом лучше не думать. Оттого она так скоро согласилась с земляком, ведь сама хотела вернуться к родному очагу, сама хотела другой жизни, другого отношения со стороны Владимира. Пусть покрутится, пусть повертится в городе, гадая, вернутся ли его жена да будущий наследник или нет!

Колесо соскочило в ямку, тело вновь ухнуло вниз, удар отозвался в костях и напряжённом животе, вызвав стон Рахили.

– Вы совсем сдурели? Хотите выкидыша? Куда летишь?! – не сдержалась она. Возница оглянулся, прищёлкнул языком, пренебрежительно хмыкнул и даже не потрудился ответить.

Рахиль огляделась. Небо пасмурно. Утро не сулит смены погоды. Ветерок пока несильный, приятный, но тёмные облака всё ниже. Кажется, вскоре зарядит монотонный мелкий дождь, а то и со снегом. Первый снег всегда липок, противен.

– Остановитесь! – потребовала Рахиль, приметив впереди журавль над срубом захудалого колодца. – Устала! За что мне эти муки?

– Не шуми, женщина, – не повернув головы, сказал, как сплюнул, возница. Небрежно швырнул на подол беглянке флягу с кислым вином, которое она уже пробовала за столом. Тогда ещё был рядом Чемак, тогда слуги вели себя иначе. Но сейчас она осталась одна и не понимала происходящего. – Выпей и усни. Тебе же легче!

Колодец выгорел на солнце, сер, как всякая деревина, доступная дождям и снегу. Ведёрко болтается, прутья ивы стягивают плотно подогнанные дощечки, здесь часто пускают в ход лыко и прутья, народ живёт в лесных краях, берёт, что может. И, глядя на мелкий, наверное, пахнущий тиной колодец, на россыпь гнилых яблок дички, часть которых упала в воду, Рахиль едва не разрыдалась. Вот и её жизнь такая же, мелкая, никчёмная, серая. Куда она едет? Зачем? Разве Владимир поймёт её? Разве простит? Случись выкидыш, кому она будет нужна? Раздавленная, как лягушка с рыжим брюхом, попавшая под копыта у колодца. Нет, такая поездка ей не под силу, да и не к добру, не к добру!

– Остановись! Я сказала! – нетерпеливо вскрикнула Рахиль, не привыкшая повышать голос. – Хватит. Дальше не поеду! Живот прихватило! Глупая затея... хватит, кому сказано!

Но возница уже не слушал её. Сзади подоспели всадники, чья роль Рахили неведома. Передовые осматривают дорогу, ищут броды, могут предупредить о какой-то опасности, а вот к чему заслон позади? Говорили быстро, мешая слова, и она многого не уловила, но догадалась о главном – появились преследователи. Скорей всего, посланные Владимиром. Она вздохнула, снова из её затеи ничего путного не получилось. Но с другой стороны – так легче. Хватит уж искушать судьбу, ребёнок не сливки, трясясь на колдобинах, масло не взобьёшь!

Не успела и слова сказать, как старший из приставленных к ней помощников накинул ей на плечи мешок и прижал к днищу телеги, нашёптывая:

– Лежи тихо! Ни звука, слышишь? Пискнешь – все пропадём!

Поверх мешка бросили слой сена, труха сыпалась в глаза, щипало в носу.

Колёса вновь заскрипели с натугой, хлипкое сооружение накренилось, лошади всхрапывали, с трудом преодолевая сырой грунт, и Рахиль догадалась, телега свернула с битой дороги, решено спрятаться в кустарнике, пропустить разъезд ратных. Для чего? Не понять. Если воины Владимира опередят беглецов, то какой прок скрываться? В Хазарию ведь не пропустят. Да к чему ей мешок? Как дышать-то?

– Стойте! – возмутилась Рахиль, пытаясь приподняться. – Чего испугались? Это ратники князя, моего мужа. Стойте! Хватит!

– Да не пищи ты! – Мучитель сдёрнул мешок и злым взглядом вонзился в зрачки беглянки. – Жить, что ли, надоело?! Дура!

– Дура или нет, не тебе судить! Я жена князя киевского! Боитесь, так ступайте! Мне дружинники худого не сотворят! Сама перед Владимиром отвечу!

– Ишь, мудра-то! Она ответит! А нам головы класть?! – сверкнул хищной ухмылкой возница.

– Молчите! Сдурели? – испуганно поглядел на них замыкающий, кивнув в сторону дороги. Мол, преследователи рядом.

– То-то и оно! Что головы! – шепнул старший, отпустил поводья и сноровисто опрокинул Рахиль на дно, не гнушаясь прижимать коленом её вздутый живот. Та успела почувствовать во рту мерзкий растрёпанный край мешка, принялась сучить ногами, испугавшись внезапно накатившей тошноты. Но мужчина расценил её сопротивление на свой лад и прижал ещё сильней, совсем лишая пленницу возможности дышать. Один лишь возглас вертлявой мог стоить наёмникам жизни! Голова её закружилась, поплыли фиолетовые пятна, руки и ноги окатило жаркой волной, как бывает при сильной боли или при удушье. Далее тело уже жило без участия хозяйки, совсем недолго, отчаянно боролось за глоток воздуха, извивалось под безжалостными руками. Мышцы сжимались, пульсировали, кашель сотрясал грудь, по коленям стекала горячая влага. Бесноватую держали вдвоём, душили старательно, исходя страхом, сознавая: если попадутся именно в сей миг, лишатся жизни в великих муках. Вскоре Рахиль успокоилась, и наёмники отпустили напряжённые члены, избегая смотреть в глаза друг другу. Возница принялся неистово и бестолково оттирать с ладоней рвоту, проклиная дуру бабу, а старшой опустился на колени и тихо ковырял дёрн. Скрыть тело надлежит поскорее, так почему не здесь? Жаль, брюхата, такой могилу не скоро выкопаешь! Хотя они ведь не могильщики, прикидают чернозёмом, скроют хвоей, чтоб зверьё не раскопало, и ладно!

– Скверно как! Скверно обернулось! Молчала бы, дура... – бормотал возница. – Теперь как? Куда мы теперь?

– Что раскудахкался? Ну не довезли. Так нам уж уплачено! Не пропадём! Отсидимся малость, а баба – она дура и есть. Копай глубже, жалостливый!

Ольге не судилось дождаться сватов.

Утром, как обычно, завтракали в доме князя, который собирался лично присмотреть за выдворением хазар. Владимир пред рассветом ездил к Горбаню, пришлось, уж больно муторные вещи прознал тот, распиная пленных. Кандак умолял скорей положить конец мучениям и в лицо князю прокричал: «Поздно спохватился! Гневаешься, Рахиль похитили! А кто она тебе? Она и есть петля на шее! Спроси Улгара, тот знает! Была Рахиль замужней, да убили мужа. Чемак ему брат единоутробный! Тебе её подложили, как кусок мяса, а ты и не понял! Дурак! Хочешь воли, убей её и ребёнка убей! Ребёнок – приманка в руках хакана! А ты...»

А не говорил ли Ким подобного? Предупреждал ведь, да Владимир не слышал, а теперь ищет конец непонятного мотка. За что тянуть, как распутать? Озабоченность князя не затронула лишь одного Крутобора, поглощённого своими думами, гадавшего, кого послать к Претичам. Верней всего просить Савелия. Но не обидит ли друга такая просьба? Не покажется ли издёвкой? Калеке ведь никто не улыбается, никто не делит ложе с неповоротливым располневшим проповедником, постигающим писания и легенды о божествах. Может, потому он и просиживает все ночи напролёт у лампы, разгадывая чужие письмена. Что ещё остаётся?

Горбань готовился казнить пленных и опаздывал к трапезе. Тут, за столом, порядок простой: кто пришёл, тот и снедает, кто опоздал, не обессудь. Явились Ковали, которым князь собрался поручить охрану богатых поместий, знал, хватает удальцов, что кинутся громить осуждённых, и не хотел того.

– Знаешь, князь, – улыбнулся Крутко и налил себе квасу из невысокого ухватистого глечика, поставленного перед Владимиром. – Я нынче сватов пошлю! Как думаешь, не рано?

– Вона как, – вскинул брови Владимир. – И тебя прибрала к рукам киевлянка? Ольга?

Князь задумчиво улыбнулся, отщипнул хлеба, скатал мякиш и неторопливо пожевал его.

– Да-a, всё есть у болгар, а вот хлебушка... ты что, Крутко? Крутко, что с тобой?! – крикнул князь.

Филин метнулся от двери, но опоздал.

Все с удивлением глядели на соратника, который успел подняться на ноги, вскинуть руку к горлу и завалился на пол, слепо закатив глаза, сбивая чашки, миску с тушёной подливой. Через мгновенье изо рта пошла едкая зеленоватая пена, ноги упавшего бесцельно задёргались, и на глазах у всех Крутобор умер.

– Питьё! – сдавленно прошептал Филин. – Питьё отравлено! Не троньте!

Воины стояли как замороженные, не зная, как бороться с незримым врагом, что предпринять. А князь, не плакавший даже вчера, когда лишился жены, отвернулся к стене и вскинул лицо к тёмному потолку, силясь удержать злые слёзы.

– Найдите прислугу! – распорядился он дрогнувшим, ломаным голосом. – Чтоб никто со двора ни ногой!

Приехал Горбань. Стал в дверях. Стащил лёгкую шапчонку, которую таскал в любое время года, и прикрыл ею лицо, словно едкий пар мог коснуться его носа. Ему ничего не нужно объяснять, всё и так видно.

Следом, как сговорились, явился Бочкарь. Глянул через плечо, выдохнул судорожно, вмиг побледнел, догадавшись о причине тишины, и забормотал:

– Их всех нужно... всех нужно покарать! Что им выселение? Хотим быть добренькими?! А они?! Всем надобно головы поснимать! Всех...

Прислугу нашли. Она и не пыталась бежать. Высокая, слегка сутулая девушка, еврейка, темноглазая, миловидная, осталась здесь после отъезда Рахили и никому не мешала. Заливалась румянцем, когда грубые дружинники щипали, ходила неслышно, не ела свинины, но никогда не спорила с другими кухарками. Сейчас румянец почти не разглядеть, зато жар в глазах не скрывает, смотрит мимо князя, кривит губы в улыбке, словно не человека убила, а свершила глупую оплошность, пересолив соус.

– Свежего не хочешь? – спросил Владимир и налил чуть, плеснув в ту самую чарку, что уронил Крутко. Поставил на стол.

Еврейка улыбнулась и молча взяла изделие местных гончаров.

– Будь ты проклят! – произнесла зло и махом проглотила яд.

– Да зачем?! Князь! – взмолился Горбань, запоздало сотрясая кулаками. – Узнали б, кто послал! Кто науськал! Эх, Владимир...

Князь не ответил, пока тело страстной дочери Иудеи не утихло. Стоял возле стола, прикусив губы, и ждал. Потом тяжело вздохнул и вышел из горницы, осторожно ступая.

– Зачем мне знать, кто враг? – шепнул, проходя мимо. – Когда потерял последнего друга!

Тёмный тенью выскользнул вслед, и на ресницах мальчонки виднелись смазанные слёзы, слёзы беспомощности и обиды на несправедливость мира.

Поздно вечером по приказу князя предавали огню Крутобора. Днём справляли тризну по воинам, погибшим на землях Булгарин и Византии, а как стало смеркаться, собрались к погребальному костру. Хотя хмельных не так много, тризна скорее дань памяти, чем прощальный обряд, всё же не обходилось без шума. Как правой руке не удержать левую, так и конным стражам не успеть повсюду, не усмирить хмельных воинов, что вламывались в дома торгашей и вымещали зло на хазарах. Как ни препятствовали стражи, а многим иудеям пустили кровь, разбивая носы, головы, выливая вина, нещадно уничтожая горшки и амфоры, бочки и сулеи.

Тело Крутобора уже возложили на высокий помост и готовились поджечь вязанки хвороста, как начало капать. Мелкий дождь надоедливо прорывал облака, временами припуская сильней, временами затихая, оставляя лишь незримую сырость, которую чувствуют кожей. Сейчас низких туч не разглядеть, но по усиливающемуся шелесту можно понять, что всё вокруг затянуто тяжёлой тьмой. Дождь оказался необычным, погребальный костёр никак не разгорался, и работники тревожно озирались на князя, опасаясь гнева. Но Владимир сидел молча, взгляд устремлён в никуда, и, казалось, не замечал досадной заминки.

Решили схитрить, поджигать вязанки, прикрывая их на время от ливня, для чего притащили домотканых одеял, суетились у помоста. Костёр занялся в двух местах, преодолевая дождь, распластался по хворосту, с гулом принялся пожирать поленья. Капли воды уже не мешали кострищу, ветер раздувал пламя, и жар коснулся лиц ратников.

Те, кто был ближе, прикрывались от капель и вихря, видели лишь робкие побеги пламени и дым, выедающий очи. Пламя вытянулось в жгут, стремясь нагнать и лизнуть ветер, который уже охватил всё вокруг, швыряя дым из стороны в сторону, забавляясь с огнём. Дрова затрещали, вспыхнули со всех сторон, загудели, как в доброй печи, при умело сооружённой тяге, но тела на помосте не разглядеть. Пламя гуляло на славу, но только где Крутобор? Слуги разбегались, затаптывая занявшиеся покрывала, но те продолжали тлеть, и казалось, огненные мурашки снуют по краям ткани, то прячась в траву, то вновь набрасываясь на свою добычу.

Владимир встал, отвёл руку Савелия и подошёл близко, насколько позволяло бушующее пламя, к костру. Прикрывая лицо, смежив веки, пытался разглядеть тело друга. Но нет... в костре нет ничего крупнее сучковатых поленьев, да и те становятся всё меньше, разрушаясь на глазах. Ему показалось, что костёр пахнет иначе. Тут не просто дым, к привычным запахам примешивалось что-то чуждое. Жар вынудил князя отступить. А вскоре костёр обвалился, превращаясь в неустойчивую, шипящую под дождём кучку углей. Скверный день завершился так же скверно и непонятно, как и начался... а ему предстоит решать, кто прав в споре с Калокиром. Судьба развязывает узелки, и концы нитей жгут руки. Ведь приходится признать, что готовилось убийство Владимира. А чья рука? Девушка – всего лишь звено, а кто сковал цепь? Цимисхий? Или каганат? И тем и другим он опасен. Ибо неподвластен... ибо волен.

Глава восемнадцатая
ПРЕКЛОНИВ КОЛЕНИ

Вода в ведёрке затянута льдом. Тёмный кричит в спину, спешит поднести горячей, согретой в печи, но Владимир уже пробил хрустящую плёнку, принялся умываться, царапая мелкими осколками лицо. Набрав воды, на время задержал дыхание, казалось, зубы растрескаются от холода, но нет, онемение прошло, можно полоскать рот. Отступив от ведёрка, нагрёб снега, который липнет к влажным рукам, и растёр тело, грудь, подмышки. Мягкого снега мало, тонкий слой на слежавшемся обледенелом насте, но именно этот слой приятно подтаивает, смачивает ступни, пока князь бегает к отхожему месту за конюшню.

В горнице охотничьего дома тихо и на удивление тепло. После морозного ветерка во дворе воздух здесь кажется спёртым и застоявшимся, но тёплым. Князь оделся, плотно обмотал ноги шароварами, шитыми на старинный лад, приходилось наматывать ткань на ноги в несколько слоёв, натянул сапоги. Охота уже не радовала, но требовалось добыть свежего мяса на пропитание. Потому и собирался с Филином и Тёмным без особых затей побродить по лесу, взяв лишь лук да короткие мечи, всё не так тоскливо в глуши.

Пили настой шиповника, жевали распаренные Саввой сушёные яблоки, обмениваясь короткими фразами, но, как всегда, Филину хотелось ясности. Принялся выспрашивать про будущее. А кто его знает, будущее?

– Сидеть зиму в лесу, понятно! – кивал Филин. – А далее что? Говорят, вятичи дань отказались платить. Бочкарь и без того лапу пригрел, а с них полушки не взял. Кричит, собирает рать![24]24
  Восточная группа русских, фигурирующая в древнейших рукописях под названием вятичи, проникла... и заселила области по северному течению Дона; ей впоследствии принадлежала Тмутаракань – третий после Киева и Новгорода значительный культурный центр Древней Руси.


[Закрыть]

Владимир не хотел разговаривать, но, отвечая, поневоле втягивался в спор.

– Бочкарь? Пусть собирает! Что мне Бочкарь?! Что вятичи? Не в них беда! Не в них. Всегда есть добрые люди, всегда есть ловкачи, что ищут, как бы на чужой спине прокатиться. Беда не в том, Филин.

Князь умолк, допивая настой. Он не мог подобрать слов, чтоб выразить свои чувства. Может, оттого, что сам не разобрался в причинах опустошительного неверия, которое лишило его сил и страсти. А без веры, страсти никто не справится с державой, потому и брошен Киев, потому и уединился князь в охотном доме, а по городу пошла молва, что захворал.

– Князь! – Сдёргивая шапку, вбежал в горницу Тёмный. – Люди идут! Много, обозу конца не видать! А ну как со злом!

Переглянулись, и Филин поспешно встал. Он всё ещё телохранитель. Вышел из дома, прихватив меч, словно оружие спасёт их от посланной Бочкарём дружины. Нет, если решатся, то ни дивные тонконогие красавцы, положившие начало табуну воинской конницы, ни клинки не помогут. Миловид на правах хозяина выбежал ранее, не веря в худое. Владимир понимал, что развязки не миновать, но не ждал так скоро. Гибель Крутобора и странная тризна не прошли даром, попытка отлежаться в медвежьем углу, где скрывали угнанных лошадей, собраться с мыслями и воспрянуть духом также не принесла успокоения.

– Вот так-то... – сказал князь, сжимая навершие сабли в ладони. – Ничегошеньки не успел. И никак не пойму, где оступился.

Он накинул тулуп, вышел на крыльцо и жадно вдохнул острый воздух, сдержал кашель, усмехнулся и побрёл к воротам, оставляя глубокие следы сбоку от расчищенной тропки. Филин и трое воинов стояли возле ограды. Тёмный распахнул створки в конюшне и выводил двух коней, видимо надеясь успеть. Зачем? Толпа уже близко. Конных мало, но, чтоб справиться с князем-отшельником и его охраной, хватит. Однако ж пеших необозримая река. Откуда столько? Да ведь это не рать. Не воины. Взгляд не находил ни щитов, ни копий, ни дубья на плечах.

– Погоди, – сказал князь и протиснулся меж своих, наперёд. – Горожане? Чего их согнали? Что творится-то?

Не доходя до ворот, толпа повалилась на колени, кто крестился при этом, кто просто снимал шапку, кланяясь князю до земли, вернее до снега, в котором и дороги не разглядеть, лишь глубокие ямки старых следов, тропа к укромному жилищу.

Гибель друга явилась для Владимира ударом. Он и сам не знал, как могло случиться подобное. Вроде не в первый раз. Скорей всего, причиной время несчастья. Когда убивают в бою, когда стоишь рядом и видишь ненависть, переполнен тёмными чувствами, страстями, всё воспринимается иначе. Но дома... вернувшись в Киев, сбросив кольчугу, а вместе с ней и готовность к любому исходу, он обмяк. Да, да, обмяк, позволил себе расслабиться, радоваться мелочам, нестись с горы на санях, как в детстве, упиваясь каждым мгновеньем жизни. И упасть! Удариться о твердь, так что дух вон, так что звон в ушах и тошнота... а рядом пустота и безжалостное небо.

Он до сих пор не оправился. Глядел на толпу, готовясь принять любое зло спокойно и безмятежно. Ему казалось, что худшего зла уже не бывает. Ведь все его усилия порушены. Вся жизнь – нелепица. Цель обманула, показалась и пропала, как рыба, мелькнувшая в глубине, сорвавшая непрочную жилку, унося и наживку и драгоценный крючок.

– Здоровья вам, горожане! – ответил князь на поклон и шагнул вперёд, выискивая в толпе главных, стоявших на челе, неведомо зачем собравших толпу. – С чем пришли? Кто скажет? Да поднимитесь же!

Но толпа не спешила вставать. Всадники, в которых князь узнал городских стражей, дружинников-киевлян, не замешанных в смутах, держались по краям, спешились и ожидали разрешения странного сбора. Оружия и стрел неприметно, и по всему видно, народ пришёл просить милости.

– Челом тебе, князь, – громко, напевно проговорил старший, подняв голову, присматриваясь к Владимиру. – Прости нас, неразумных. Не гневайся. Просим тебя, великий князь киевский, вернуться в город! Дать людям наряд!

Владимир оглянулся на Филина, пожал плечами и кивнул. Вот, мол, как, а мы всполошились. Филин усмехнулся, но рука так и осталась на рукояти, ибо предугадать дальнейшее трудно. Слова всегда говорят ладные, а что за ними?

– Встань да скажи толком, – посоветовал Владимир, стараясь узнать мастера. Среди просителей нет ни знатных дружинников, ни тысячников, ни купеческой верхушки.

– Что говорить, княже? Негоже оставлять детей без родителя, стадо без пастуха, город без государя. Много зла сотворено в городе, много в чём повинны мы, всё сообщество повинно, потому и пришли. Прости, князь. Хотим тебя в Киеве! – Мужик вскинул руку, и его клич подхватила толпа. Кричали как-то зло, упрямо, жёстко, сговорившись не отступать, добиваться согласия князя на возвращение. Словно он один мог изменить жизнь к лучшему, словно с ним жилось счастливо да вольготно, а без него – невмоготу.

– Без пастуха, говорите?! – Князь прищурился. – А управится ли пастух с несметным стадом? Один? Без помощников? Когда в стаде десяток упрямых баранов, что ведут в разные стороны! Как совладать со стадом, без сторожевых псов?! Или вы не знаете, что всех моих друзей постигла злая участь?!

Толпа слушала его голос, приподнимая головы. В передних рядах мужчины, но далее видны женские платки, нарядное шитьё по замше, алые колпаки. Владимиру показалось, он узнал Ольгу, невесту Крутобора. Странное событие взбудоражило обитателей охотного дома, но отшельник не мог согласиться с просителями. Умиление делу не поможет.

– Сколько раз горожане противились доброй воле? Не пойму, чего хотите? Кличете меня, а служите Митяям да Бочкарям?! Кто станет мне опорой?! Или не знаете, что все приспешники – воры?! С кем я должен ладить?!

– Князь, прости нас, мы тебе верим! Тебя просим! – кричал народный глашатай. Да и другие голоса слышались, кто успевал найти слова верные, тот и высказывал, спор тянулся долго. И разрешили его опять же воины. Филин да его сотоварищи.

– Кто из вас станет со мной в трудах и походах?! Кто готов служить верно, забыв и дом, и семью, и... – Князь не досказал. В первые ряды горожан влились его воины. Телохранители и Филин, и даже малец гридень встали на колени, молча присоединяясь к толпе. Савелий подмигнул, понукая к решительности.

– Ну, смотрите! Вам поверю! Слышите! И с вас же спрошу! Иначе нам державы не поднять!

Князь решительно пошёл к домику, махнул рукой, призывая своих, и довершил, не оглядываясь:

– Вставайте! Добились своего... пожалеете, да поздно будет!

У города, у распахнутых ворот, князя встречал Бочкарь. Знал о горожанах, доложили о ходоках, ведь выходили затемно, стража видела. Горбань рядом, да всё ж наособицу, не подошёл вместе с племянником воеводы, стоял, пока князь не подозвал. Обоз просителей ещё только показался вдали, а князь с наместниками, со старшинами уже обсуждали, где и как собраться.

– Не люблю горлопанов, но всё же сзывайте вече! – решил князь и пояснил: – Народ требует, доведётся потерпеть!

– Князь! Напраслина это! – сказал Бочкарь и оглянулся к Ковалям, словно они могли одним словом устранить все обвинения. Словно Ковали легко уберут все камни, брошенные в его огород. – Что может знать толпа? Может, сперва сядем да потолкуем?

Владимир заметил, что беспокойство ставленника отнюдь не беспричинно, ведь никто ещё и словом не обмолвился о мздоимстве Бочкаря, а он спешит отводить наветы!

– Добро. Сзывайте завтра! – Владимир никуда не торопился и легко согласился обсудить дела в кругу старшины. – А нынче поужинаем скромно да выспимся как следует, нам бы ещё с банькой успеть, да, Филин?

Глянул на Горбаня, стараясь угадать, прознал ли что жнец слухов и сборщик вестей, но по лицу мастера тайных дел ничего не прочесть.

Горбань тёмен. Пришёл от Претича. Изменив Рогволду. Так? А вскоре стал нужным Владимиру. Нужным, как никто.

Иногда князь задумывался, а не мог ли сам Горбань изменить? Мысли его никому не известны. Здравый рассудок подсказывал одно: Горбаню и без того довольно власти, – но страх, невольный страх, возникающий у каждого, кто общался с молчаливым темником, нашёптывал другое.

Сели у пустого стола. Пока соберут вечерю, можно всё обговорить меж собой. Бочкарь принялся рассказывать: о дани, о поездке по городам и посёлкам, о вятичах, о нужде покарать упрямцев и восстановить правду. Но его слушали невнимательно, казалось, всем известны старые болячки. Затянулось, ну и ладно, чего ковырять да выдавливать сукровицу?

– Ты скажи коротко, – перебил князь, замечая, что время уходит впустую. – Что с людьми? Почему народ тебя не хочет? Завтра крикнут – карать! Так надо ж знать, отчего?

– Ты сам знаешь, кричать у нас любят! – недовольно скривился Бочкарь. – Кого хвалили, когда? Всё только покойников! А сосед всегда плох! Нет за мной греха! Если что сделал не так – значит, не умел иначе! Про казну не слушай, князь! Церковь строить позволил, было, но там не так много положил, лишь бы с христианами примириться! Всё же воевать вместе, плечом к плечу! Вон вятичи...

– Будет! – поднял руку Владимир. – Что казначей скажет? Давай, Грачик! Как есть, так и скажи!

– Не могу, – ответил испуганный Марк и опустил глаза. – Казну, что Бочкарь привёз, не видел. Сам тратил, сказал: не моя печаль!

– Так! – удивлённо принял Владимир. – Говоришь, крикуны виноваты?

– Князь. Для того и взял казну, чтоб не отвечать за чужие проступки. Всё, что есть, завтра сочтёте, сам увидишь, краж не было. Верно, Ковали? Вы ж тому свидетели?