Текст книги "Хазарский пленник"

Автор книги: Юрий Сумный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Глава девятнадцатая
ИСКРА В НЕБЕ

Утром Владимир принял Калокира.

Вынужден был принять, не успел ещё сложиться порядок, согласно которому князь встречается с гостями или откладывает беседу. Не оброс ещё писцами, приближёнными советниками, тайными сподвижниками. Потому Калокир вошёл в горницу до завтрака, поклонился и, не помышляя даже сесть, попросил:

– Князь, позволь приветствовать тебя первым! Надеюсь, Византия поздравляет ранее иных!

– С чем поздравляет? – вскинул брови Владимир.

– Как? А присяга верности? Ты – великий князь киевский. Ты. Но время необычное, потому буду краток. Владимир, будь нам другом! Стань опорой и смело черпай всю мощь Римской империи. Ибо мы привыкли воздавать по заслугам, как друзьям, так и врагам.

Владимир впервые видел Калокира вблизи и был приятно поражён прямотой посланца, в котором угадывал воина, отчего уважение к византийцу возрастало. Хотя он не успел отдохнуть и события последних дней перевернули всю жизнь, всё же разговор не оставлял князя равнодушным. Немного смущало, что одет просто, а на плечах Калокира богатая ткань, опушка меха. Да и говорить с посланниками надо мудро, он правитель, не знает установленных правил, но тема окупала все потери.

Вскоре Владимир заметил, что разговаривает с незнакомцем слишком открыто, принимая его как старшего брата, что ли. А верно ли это? Посланец империи лелеет свои планы, что ему трудности киевлян, ссоры наследников?

– Нет, князь, – с улыбкой сказал Калокир, – империя лишь тогда стоит крепко, когда верна своим друзьям. Мы не обещаем золотых гор, а что обещаем – исполняем. Пример – твой дядя, с ним не ладили. А кто на том поживился?

Византиец выждал и ответил:

– Хазары. Не спеши судить, Владимир. Легко понять, ты связан с хаканом, хазары помогли войти в столицу! Но не отвергай дружбу! Если когда-нибудь у тебя случится беда и хазары не помогут, помни, есть великий Царьград! Подумай об этом... ты молод, поэтому осмелюсь сказать прямо, будь осторожен! Смотри, как бы помощники не превратились в господ, а ты не стал послушным орудием.

Разговор становился интересным, но Владимир уже замечал знаки Крутобора, призывающие к завершению встречи. Едва Калокир вышел, товарищ сообщил:

– Сваты вернулись. Рогволд убил Макара кинжалом. Безоружного. Слышишь? Сперва Рогнеда отказалась, мол, ты ей не пара, холопский сын. Потом уж князь взъярился, Макар ему мир предлагал, да не в добрый час.

Владимир молча подошёл к окну. Прижался лбом. Ледок ещё держится, покрывает стекло, как поверхность воды в полынье. К центру тоньше, по краям густо, крепко. Так же холодно стало на душе. Всё оборачивается против него. Надо воевать... снова впереди кровь и противоборство. Нет другого пути. Надо выступать на Полоцк!

День, не успев начаться, обрастал противоречивыми, тяжело совмещаемыми нуждами. Разговор с купцами да мастеровыми едва не вылился в новую свару, Владимир не любил, когда с ним разговаривают как с подростком, а купцы примерялись к нему именно так, мол, мы-то знаем, что почём, нас не проведёшь, так что изволь... вот изволь, как раз не устраивало юного князя. Ибо во всех бедах он винил не хазар, стоявших на княжеском дворе до последнего, а разбушевавшихся горлопанов, неведомо с чего собравших толпы.

– Что вы твердите о крови?! – гневно вопрошал он. – Или считать разучились? Кровь моего отца, убитого на ваших глазах, кто счёл?! Или вам неведомо, что князя убили? А скажите на милость, воевода Брус мог стать князем без крови? Все присягали б ему? Если да, то чего стоит ваша верность? Если нет, то сколько крови могло пролиться? Выходит время тихой воды миновало. Хватит спорить, давайте сообща стоять. И скажите мне честно: сколько оружья может изготовить Киев? Мне нужны и мечи, и щиты, и всё, что ратнику впору! Близится великая смута. Пора бы вам, мудрые отцы, понять: или мы выстроим державу, или погибнем. Что, не правда?

– А кто ж заплатит, князь? За сталь? – спросил купец, поведя рукой в сторону мастеровых, мол, мастеров хватает, а серебро где? – Придёт Ярополк и твои долги отринет?

– Я заплачу! – ответил Владимир. Ответил уверенно, как о решённом деле, хотя понятия не имел, где возьмёт нужные суммы. – Ярополк не поспешает к Киеву. Видно, в Царьграде теплей.

Во время завтрака обсуждали ближние планы, стараясь всё предусмотреть, ничего не забыть и, конечно, забывая многое. Свои ошибки Владимир списывал на усталость, ведь он действительно варёный, сам не знает, за что хвататься.

– Уходим на Полоцк, нынче же! – Он поднял руку, призывая к тишине. – Крутко, останешься здесь. И Ким тоже. Боюсь, если все уйдём, не вернёмся, запрут ворота! Держитесь! А нам нужно спешить...

– Сколько воинов оставишь? – спросил Крутобор.

– Твою тысячу. Зато к Полоцку выйдем с малой дружиной Претича, уведём недовольных. Думаю, в походе оботрёмся. Неполные пять тысяч не много, но и не мало!

– А сено? – подумал в голос Ким. – Сам знаешь, как ползут обозы... Ты не разобрался с казной, платить за припасы тяжело, но нужно. Пора следить за деньгами, не то растащат, князь! И Претича надо спросить, рать на нём!

– Ответит он, как же! – фыркнул Савва. – Был воевода, а стал кем? С чего он кинется помогать? Нет, это не дело.

– Что? – не понял Владимир.

– Не спеши с походом. Не горячись, – твёрдо ответил Савелий. – Рогволд не прост. Тебе бы с ним дружить, а не ратиться. Он, как и ты, за святое держится, за старые порядки, обычаи. Хочешь, сам поговорю с ним? Выиграешь время... подготовишь поход. Замёрзнуть в поле легко, да проку мало.

– А ведь верно, – поддержал Савелия Ким. – Гнев плохой советчик. Отложи поход. Укрепись у власти. Вон Претич да Митяй рады-радёшеньки, что так обернулось, а ты им город оставляешь? Что тысяча Крутобора против горожан? Сомнут.

Владимир не ответил. Прошёлся по горнице, приметив паутину в углу, прыгнул, смахнул рукой, как будто ничего важней сущей безделицы сейчас не было. Обернулся к друзьям:

– Макара похороним. Ты прав, Савва. Сам не знаю, за что браться. И всё криво выходит... Ещё не ведомо, что Улгар скажет.

Но наёмники не порадовали. Явились на зов, но после усмирения бунта не рвались в дорогу. Видно, снежные поля не радостны хазарам.

– Да, Владимир! – мягко кивает Улгар. – Деньги нужны. Воинам душу греет сущая безделица.

Хотя он говорил с почтением, Владимир понял, это не просьба, а пожелание всех наёмников, без оплаты не будет рвения. Ему княжество смысл жизни, им – лишь возможность наживы!

– Серебро будет! – сказал Владимир. – Если не успеем до Полоцка, то уж после...

– Нет, Владимир, найди сейчас, – умоляюще вскинул ладони Улгар. – Очень нужно... тебе поверят! За тобой пойдут! А иначе...

– Что иначе? – недружелюбно спросил Крутобор.

– Слыхали мы, как из Киева варягов провожали, в ладьях без весел! Слыхали... воин опасается обмана!

В горницу без стука вошёл Претич. Насуплен, сердит, привычно топорщит бороду, зло сжимая губы.

– С чего это мои воины выступают на Полоцк без воеводы? Владимир?

В наступившей тишине слышно недовольное сопение Претича. Владимир покосился на товарищей и пожал плечами:

– Ты же хотел уладить с Рогволдом мирком-ладком. Ан не вышло. Надо брать город. Иначе найдутся и другие, откажут в дани.

– Что ты мне толкуешь, как дитяти? Я спрашиваю, кто на челе пойдёт? Ты?

– Могу я. Хочешь сам вести ратников, веди. Мы подойдём позже. С деньгами разберусь, и выйдем... – Владимир недовольно поглядел на Улгара, но не стал объяснять Претичу суть неладов.

– И поведу, – упрямо заявил Претич. – Мы к походу давно готовы. Обозы сегодня же выйдут.

Едва Претич оставил молодых, Савва тихо расхохотался, прикрывая рот кулаком.

– Ты чего? – удивился Крутко.

– Ничего. Так. Мы боимся, что Претич город запрет, а он боится отдать Владимиру свою силу, дружина для него всё! Что он без дружины? Вот и выступит на Полоцк. Оказывается, можно и упрямца заставить плясать под свою дудку.

– Рано радуешься, – вздохнул Владимир. – Теперь начнём тянуть вожжи. Каждый в свою сторону. А дело предстоит занозистое.

Глеб исхудал до уродства. Ранее не замечал, а как отвели в баню, впервые за два месяца, глянул на свои мослы, на обвисшую кожу чрева, покрытую серебряными трещинами, и ахнул. Нет, полное брюхо тоже не шибко красиво, но хоть ядрёно, а тут? Колени выкатились громоздко, ногти свернулись и пожелтели, мужское богатство вяло, съёжилось от холода в предбаннике в желудёк, ей-богу меньше жёлудя. Порты свалились, и пошёл смрад. Обстирывать Глеба никто не торопится. Пленник и есть пленник.

Да, время в плену тянется невыносимо тяжко. Муторно тянется. Как ни подгоняй дни и ночи, как ни моли судьбу, чтоб перебросила тебя с берега печали в будущее, ползёт неспешно, как хромой калика по разбитому шляху.

Молодые не вызволили. Ярополк не привёл войско, не выпросил помощи у ромеев, как мечталось Глебу, да и Владимир не торопится мстить за убитого. Сватанье обернулось смертью, а им горя мало. Теперь надежды нет. Потому и уступил Рогволду. Потому и подобрел хозяин. Позволил баньку перед освобождением.

Глеб стряхнул тошнотворную рубаху, порты и босой, нагой вошёл в баню. От пара вскоре стало плохо, слабость одолела, голова кружилась, и жар разрывал грудь, вынуждая сердце колотиться часто и гулко. Красно перед очами. Красно. Пелена как летом, на жарком лугу, когда рванёшь вилами охапку сена через силу да охнешь от натуги.

Присел низко, хотя всегда взбирался наверх, да ещё звал помощника с веником. Уставился на разом взопревшее волосатое бедро, на пот, каплями стекающий со лба, капли падали на ноги и оставляли светлые разводы на грязном теле, и задумался о скверном.

Он уступил бунтовщику. Он – великий князь – сдался. Потому что жизнь есть жизнь, она всяко поворачивается. Никому не мостит тёплого гнезда, а норовит ударить под ребро. Так и его... пленили. Держали в темнице почти два месяца. Сбился считать. И каждый день, каждую ночь терял крупицу надежды. Ждал, верил, да не осталось веры. Кто посмеет его упрекнуть? Рогволд силён, ему не страшен ни Претич, ни молодой Владимир, вон как приголубил свата Макара. Не успели и оком мигнуть.

Вот она жизнь. А праведный гнев, слова о твёрдости, княжеском величии – байки для сопливых. Какое величие сидеть в задристанных портах, жрать щи из гнилой капусты да выслушивать назидания? И главное – чего ждать?

Твёрдость? А сколько она выстоит, твёрдость? Он выстоял и неделю, и месяц, смотрел, как время сточило луну в узкий кривой клинок, сквозь щель в окошке всего месяца не видать, лишь половинку, да не верил в отступничество. Но ведь от него отреклись. Отступились. Никто не спешит сокрушать Полоцк. Чего ж теперь...

Смывал липкое месиво с тела, скоблил неповоротливо, удивляясь слабости, а ведь сам просил баню. Да, ждал как праздника. Но получил сердцебиение, тошноту, зыбкость.

Выбрался нагой в предбанник, не стыдясь прислужника Горбаня, схватил пиво, прокатилось холодом по горлу, так что кадык скрипнул, как старая дверь.

– Не спеши, Глеб, – усмехается тёмноокий молчаливый Горбань. – Нутро застудишь. А тебе воля... вон, князь велел одеваться.

Глеб и не разобрал, что за пиво попалось. Дивное пиво, необычное, или так сдаётся от голода? Во рту враз онемело, язык стал неповоротлив, словно глины напихали за щёки.

– Одеваться?

Глеб принял чужое платье, пусть уж тешатся, своё нестирано, можно выйти из темницы и в чужом. Добро хоть шубу оставили. Соболя знатные. Подарок изборчан в годовщину княжения.

Не помня как, добрался до Рогволда, тот уже ждёт в кругу слуг, да все в бронях, все в кольчугах. С чего это? Или решили проводить до Киева?

– Глеб, ты волен, – громко сказал Рогволд и улыбнулся устало. Будто он сидел в порубе, а не пленник. – Одно прошу, поднимись на стену да скажи о договоре. Своим скажи. Претич внизу. Ждут.

Слуги помогли Глебу взойти по мёрзлым ступеням на стену. Распаренный князь не ощущал прохлады, только шуба шевелилась на ветру.

Сам никогда не любил высоты. Не то что боялся, а не любил. Чего лазить по стенам, как малец, которому каждую вишню надо ободрать, каждое гнездо разорить, каждую стену одолеть без лестницы? Высоко. Поднимался, нетвёрдо ступая, но помогали слуги, Горбань придерживал.

Глянул вниз – верно. Стоят ратью дружинники киевские. Лица утомлённые. Щиты. Копья. Приспели, значит... спасать... да припозднились.

Птицы проклятые взвились из-под ног. Голубиный помёт даже здесь, на стене. Замёрз на щербатом, сточенном солнцем снегу. Им всюду место. Крылья... Воля... Вот и он нынче волен. Как птица?

Может, не слушать Рогволда? Глебу стало смешно. Легко на душе до звона, тихого звона капели на солнечной стороне стены. Снежный намёт щербатится, что ночью леденеет, днём пронзают горячие лучи. Капельки срываются вниз, звонко бьются о ветви ив, о кустарник, но их Глеб уловил, а ржанья конницы не отличал. Странно. Слышал всё иначе, и время текло иначе. Голоса внизу слышал, а Рогволда нет. Замечал птиц, взмахи крыльев, разлапистые перья хвоста, а ступеней под ногами не мог углядеть, цеплял за ледяные бугорки на снегу. Мысли текли своим путём, и князь следил за ними как посторонний.

Кто помешает ему взлететь сейчас в синеву неба. К зимнему солнцу. Вслед за птицами. Лёгок после бани... легче пёрышка. Ног не чует. И чего он боялся стен? Высота – просторна... всем места хватит.

– Глеб, скажи о нашем уговоре, – просит сзади Рогволд. – Успокой дружину. Два слова молви и ступай... расстанемся без злобы.

Чего он хочет?

Да разве это важно? Теперь? Когда он – свободен? Сказать... кому? Что? Какой уговор? Вон светлый голубь принял лучи солнца, мелькнул на фоне серого облака, как искра, а следом собратья. Искры... красиво-то как... благолепно... в синем небе не так приметно, а на серых облаках, когда солнце сверкает на белой грудке...

Надо также... взлететь... взле-те-еть... искрой к свободе. Сейчас...

Претич стоял под стеной и ждал обещанных Рогволдом наказов князя Глеба. Сказал – всё решено, отпускает пленника без крови, без сечи. Оно и к лучшему. Терять дружину на стенах не в радость.

Рать притомилась. Поход – всегда труд. А по снегу, по разбитым дорогам, тронутым оттепелью, когда влажные комья норовят налипнуть на полозья саней, когда мокрота всюду, и подавно. Уж час можно и выждать, послушать, о чём с Глебом столковались. Время было – значит, Рогволд снова опередил киевлян, уладил по-своему. Уладил. Заморил Глеба, тот и отдал спорное, кусок дани Киевом потерян.

Эх, чего вздыхать? Чужое теперь всё, чужое. И Владимир чужак, и прихвостни его наёмные, так и хлопотать нечего. Людей калечить на стенах незачем. Пусть сам берёт город, мстит за свата, пусть. А мы выслушаем Глеба, покорно голову склоним, да и отправимся...

С Глебом легче столковаться. Особо после плена. Укатали Сивку крутые горки. Лучше уж с ним коротать век, сколько судьба даст, чем Владимиру подтирать кровавую юшку.

Претич поглядел на дальний обоз.

Спешат. Люди молодого князя подоспели. Рать наёмная догоняла дружину, хотя вышли поздней. Где-то исхитрился паршивец разжиться деньгами, или тратит дань щедрой рукой, не помышляя о предстоящем? Уплатил наёмникам, уплатил. Вот и катят к Полоцку.

Забавно поглядеть, как столкуются Глеб да Владимир. Как старый пёс будет отбиваться от молодого щенка, успевшего вкусить власти. Негоже радоваться чужим сварам, он ведь христианин, но сдержаться воевода не мог. Допёк его Владимир, допёк.

В смерти отца упрекнул, разнюхал что-то тёмное и валит с больной головы на здоровую. А ещё хуже, что новый князь напрочь не признает христианство. Христа не почитает. Слушает советника Кима. Хазарина. Нашёл пророка. Дурачина бестолковая. Шлялся по землям хазарским, нагляделся... теперь и здесь станет чинить, как враги. Как тёмные идолопоклонники. Вместо жизни ладной, с одним богом, с любовью к ближнему наворотит...

Чего наворотит Владимир, Претич не знал, но чувствовал, добра не будет. Он самому себе не желал признаться, что правда об убийстве Святослава задевает его за живое. Стыдно. Но признать свою вину старый воевода не мог. Стыд прятал. Глушил ответными упрёками в адрес юного правителя и находил немало грехов. Если приглядеться, у каждого их довольно. А у того, кто даёт тебе указы по праву старшинства, по праву крови, а не в силу собственного опыта или умения, тем паче. Указующая длань всегда в тягость.

Но вот зашевелились на стене. Отступили стражники. Показался Рогволд, свита, а там и Глеба подвели.

Шуба расхристанна, князь стоит, как пьяный. Страшен Глеб. Лицо нездорово, покрыто красными пятнами, а глаза слезятся, даже издали видать. Словно готов рыдать в умилении. Как же, рать пришла, нынче будет волен. О том и сказать намерен.

Снизу не слышно, что Глебу втолковывает Рогволд, что подсказывают советчики полоцкие, заметно лишь, что князь растерян. Глядит мимо... видит своё. Высматривает не слуг внизу, в строю со щитами, не соратников, а своё. Бог его ведает, к чему глаз прикипел. Голуби, что ли, отвлекли?

Рогволд выступил вперёд и крикнул, указывая на Глеба:

– Князь Глеб и я, слуга полоцкий, пришли к согласию. Миром решили. Нет меж нас вражды. О том и скажет великий князь киевский. А виру за убиенного свата заплачу. Как и должно. Вот...

Рогволд отступил и повёл рукой, призывая Глеба подтвердить сказанное. Тут близ Глеба появился Горбань, что-то сунул в руку оробевшему князю, верно, чтоб промочил горло, но Глеб не принял фляги, отвёл руку и ступил вперёд к самому краю стены. Все притихли. Ждали правды.

– Та-ать! – Громко вымолвил Глеб непонятное. И снова шагнул вперёд.

Слуга с флягой успел подать Глебу руку, чтоб тот опёрся, всё же край скользок, но Глеб не принял помощи и двинулся далее. Поднял широкие рукава, распахнув расстёгнутую шубу, как будто в великой радости и... прыгнул вниз, беспечно ухмыляясь.

Фляга вывалилась и мелькнула следом, слуга не успел подхватить Глеба. Дёрнулся, да поздно. Хватали воздух и другие воины, тянулись к шубе, да разве пальчиками удержать? Миг, и нет Глеба на стене. Летучей мышью распластал шубу, тёмным пятном ухнул вниз к земле. К снегу и глыбам мёрзлого льда под стеной.

Рать молчала. Молчал и Претич. Только Рогволд ожил на стене, награждал слуг тумаками, кричал что-то злое, но в ропоте, охватившем собравшихся, его гнев терялся. Не разобрать. Да и не глядели на него. Сотни глаз прикованы к Глебу. К покойнику.

– Убился-а! Князь Глеб убился! – неслось заполошное завывание вдоль стены, и Претич поверил. Не видел ещё Глеба, вывернувшего голову, не спешил глядеть на разбившегося, а уже знал, не жилец.

Сдвинулись воины, шагали к стене, приглядывая за врагами. Но стрел не сыпалось. Полоцкие растерялись, ждали приказа. Потому к Глебу подошли спокойно, без суеты. Забирать тело позволяют и в ратное время.

В том, как лежал князь, как согнулись его руки и перебитый хребет, нет ничего удивительного, всем мертвецам безразлично, как они выглядят. Страшное позади, а до непристойного им уж дела нет.

Невозможно понять, куда спешил князь, о чём заботился. И только сверху, со стены, заметен страшный оскал коченеющей головы, мёрзлым глазам которой теперь открыто недоступное живым да зрячим.

Глава двадцатая
РОГНЕДА

Претич растерял прежнюю сноровку. Хоть и зол на Владимира, хоть и не люб ему меньшой сын Святослава, а уступил. Город нужно брать. Без покарания расползётся своевольство по земле, и все труды ратные пойдут прахом. Спорил через силу, для вида. А после махнул рукой:

– Ну, будет. Брать так брать, только не спеши с удалыми наскоками. Лезть на стену в гололёд – глупость и только.

Владимир кивнул и спрашивает невинно:

– Глупость. А как по уму? Пришли воевать, а дальше?

– А дальше слушай меня... – нехотя отвечает воевода. Потому что открывать свои тайны Владимиру не собирался, да вот пришлось. – Есть человек в городе, мой должник. Грешил ранее, виноват. Теперь отдаст сполна. Поможет ворота отпереть, разумеешь? Ночью войдём в город...

И верно, вошли в ночном мраке. Полсотни ратников, укутавшись в белое, притрусив снегом одежды, дождались Горбаня, должника Претича, и поползли к городу. Тихими волками пробрались в чужой стан, резали случайных встречных, глушили крики стрелами, снимали стражников сулицами и, к счастью киевлян, открыли ворота.

И вломилась дружина в Полоцк. Первой же ночью хлынула волна киевской ненависти. Начинать войну всегда непривычно, но смерть Глеба сняла преграду, отмела препоны сомнений, и в город входили мстители. Жалостливых не осталось. В холодном воздухе едва заметно кружил снег, а на улицах укреплённого города свистели клинки, пронзительно кричали женщины и пахло гарью. Огонь спускался вниз по улицам, охватывал терема зажиточных горожан, яснее всяких угроз показывая сражающимся, куда склонилась удача, кому она благоволит этой ночью. Много честных ратников стремилось сражаться, оборонять город, но вторжение уже преодолело черту поправимого зла, беда распалась на множество мелких очагов и катилась по узким улочкам, повергая самых твёрдых в растерянность. Так кухарка, слишком поздно заглянувшая в печь, видит лопнувший горшок, почерневшие до угольев комья прогоревшей каши и вздымает руки в бесполезном упрёке нечистым силам, вместо того чтоб выхватывать пропадающую стряпню. Поздно. Слишком поздно.

Город горел, город безнадёжно скулил, отбивался из последних сил, а сплочённой дружины оборонцев уже не оставалось. Ратное дело сурово. Гибли самые честные, верные долгу, а остальных вязали, сгоняли в сараи, лишали воли и оружия. Потому что так проще. Расколоть полено удобней вдоль мягкой стороны, минуя сучки. Сучки на худой конец сгорят, сунул в печь корявый раздвоенный обрубок и жди, затрещит смолистое дерево, займётся, на углях не устоит.

Так и с городом. Брали ночью, спешили, каждый знал наверняка, лучше всё отдать сейчас, чем мёрзнуть под стеной долгими днями и ночами, в надежде на слабость осаждённых.

Владимир и рад не видеть погром, учинённый в городе наёмниками, да не получалось.

И первые схватки, и первые жертвы, и первый штурм помнятся дольше, кажутся более яркими, чем многие последующие.

Страшно скрипел таран, которым вышибали ворота обособленных домов, причём мощное орудие передавали из рук в руки, грабить подворье могли лишь те, кто мучился с воротами, остальные спешили к следующему препятствию, повеселевшие, разгорячённые боем и предстоящим грабежом. Позднее он узнал, что всё добытое делилось старшими, но всё же жадность подстёгивала опоздавших, им хотелось найти свой сладкий кусок и ощутить вкус победы.

Помнится множество тел на площади у стены и немалое количество упавших вниз, сбитых стрелами, так и не сумевших проявить решимость и отвагу. Всадники прорвались к воротам и били стражу со спины.

Отличились наёмники, Владимир спешил войти с первыми сотнями, видел, как сражаются хазарские ратники, но видел и то, как они грабят.

А старая дружина, воины Претича, входя в открытые ворота, испытывала зависть к первопроходцам, торопилась наверстать упущенное. Город потрошили второпях, как голодные псы, ожидающие окрика хозяина. Да хозяин молчал. Владимир спешил с первой волной к терему Рогволда, Претич опасался потерять приверженцев, потому спускал им излишнюю жестокость и опустошения.

Помнился могучий мужик, униженно ползавший в снегу у собственного дома, на коленях, обрывавший лохмы рубахи на могучей груди молотобойца. Он не сопротивлялся, нет, скулил и рвал одежду, в то время как его дочь или жену насиловали в доме.

Владимир видел коней, хазары выводили скотину из сарая, но всегда оставляли одного, пусть старенького мерина, а оставляли, и в причитаниях мужика сумел разобрать просьбу вернуть каурого, каурого жаль хозяину, каурого, а не жену.

Этот уцелеет. И вскоре наживёт ещё! Владимир понимал, что желать смерти горожанину, даже пройдохе, глупо, но не мог отогнать назойливую мысль, повторявшую как заклинание: «Этот уцелеет! А смельчаки, отрезанные от дружины, зажатые на стене, – нет!»

Видел князь и девушек, которых мечтал когда-то любить. Красавиц с длинными косами теперь валили хазары, и странно было видеть обнажённые ноги, белые, скрываемые от взоров мужских, – широко распахнутыми, бёдра – испачканными сукровицей. Наёмники брали своё, с гордостью показывая соратникам розовые пятна на снегу – здесь настоящий муж лишил девственности желанную добычу. Он бы и в плен её взял, в наложницы, да князь не велел. Единственное, что смог запретить Владимир, – это брать полон. Торока ладно, что набьют в перемётную суму, то их. Скотина и лошади тоже, куда денешься, закон войны, без пищи не прожить, без лошадей не осилить походов, но торговать русскими никто не будет! Однако глаза тех жертв, тех девушек, испуганные и вопрошающие: «За что?» – он не мог принимать спокойно. Проезжал мимо, отворачиваясь, перебирая узду, разглядывая гриву коня, очищая её от пепла, словно и не было этих глаз. «Вот она правда!» Снова и снова крутилось беличье колесо. Вот. А кто виновник войны? Он? Или Рогволд? Или Рогнеда?

Но самое отвратное, что поражало Владимира, довелось увидеть в районах, доставшихся киевской дружине. Такой ненависти и злобы не выказывали даже хазары. Киевляне словно мстили Владимиру за приказ штурмовать славянский город, вымещая злобу на жителях, на мастеровых, на беззащитной скотине. Если хазары сгоняли коров в стадо, заботясь о собственном пропитании, то здесь резали скот, топтали кур, крушили сараи, насиловали детишек.

– Вы что творите?! – возмутился князь. Но его не слышали... в глазах людей бушевал пожар, и казалось, это не люди вовсе, а безумцы, жаждущие лишь боли и крови. Чужой крови.

У терема Рогволда стояли старшины наёмников, ждали Владимира.

– Жечь, Володко? – спросил Улгар.

Спросил сожалея, каждый понимал, что здесь скрыто настоящее богатство, но князь и верные дружинники толково укрепили двор. Кто войдёт, лишится головы, потому желающих бросаться на стены не видать.

– Стойте. – Князь бросил поводья, спешился и приблизился к передовому отряду. Щиты воинов густо унизаны стрелами. Понятно, у бойниц самые меткие ратники. Да и князь, верно, тут.

– Рогволд! – крикнул Владимир, выдвигаясь вперёд, на открытый участок, временами озаряемый сполохами пожара.

Поджечь одинокий терем не так сложно в разорённом городе, воины стащат горящие брусья, обложат стены и здание, сыпанут соломы, остальное довершит ветер. Вскоре защитникам доведётся отбросить оружие и тушить пламя. Задача непосильная, ведь в то же время враги норовят подкормить пожарище добротным деревом.

– Выходи! Ответишь за смерть Макара! Сразимся сам на сам! Остальных помилую...

Может, это была и детская глупость, может быть. Владимир не мог сказать, отчего решился вызвать Рогволда. Не успел понять, что толкнуло его крикнуть вызов.

Скорей всего, ужас разбоя переполнил душу. Слишком много смерти увидел за стеной Полоцка. Слишком много невинных гибло. А ещё слышался визг несчастных псов, которых не успокоить, которых некому спасти. Пропадут и псы, и лошади, и сбившиеся в углы овцы, если жечь терем. Несчастные животные сгорят по вине людей.

Владимир остро ощущал сейчас боль животных. Над ним с детства подсмеивались за привязанность к живности. Собаки первые друзья, гуси любимцы, а уж жеребят, мокроногих, едва вылизанных кобылой, он обожал безумно. Прижимался к шёрстке и светился от радости, часами мог лежать подле загородки и смотреть на них. Ровесники шутили, что Владимир лучше конюха понимает язык лошадей.

Шутки шутками, но он и сам замечал, что понимает животных. Чувствует нутром. И сейчас его проняло страхом и болью. Псы не опасны. Выпусти их, и разбегутся, ни один не бросится на людей. Ужас огня проник в собачьи души.

Но кроме псов в доме Рогволда были птицы. Соколы. Охотничьи птицы. И Владимир готов биться об заклад, что знает, где сейчас угорает соколиная семья, он и оконце приглядел, казалось, там мелькают перья обречённых пленников.

Соколы и страх. Это несовместимо. Он никогда не видел сокола испуганным. Загнанным. Как сейчас. Потому и решился... на поединок. Спасти невинных. Убить врага своей рукой. А другой награды ему и не нужно.

– Я выйду к тебе, сын князя Святослава, – отозвался голос из бойницы. – Если дорога честь отца... поклянись, что моим воинам и дочери даруют жизнь.

Владимир оглянулся на Улгара. Тот недовольно передёрнул плечами, как бы отметая саму мысль о милости. Зачем жалость? К чему? Ведь всё решено уже.

В проулке, у подножия холма, показались ратники Претича. Вскоре они подойдут, примут участие в штурме и разделе добычи.

– Выходи! Я клянусь, что твои люди будут живы!

Владимир отступил и шепнул Улгару:

– Нужен малый щит, лёгкий, буйволиной кожи. И вторая сабля. Не бойся, справлюсь.

– Зря ты это... – буркнул Улгар и подозвал воина. Распорядился насчёт оружия. Но Владимир уже не слышал возни за спиной.

Ворота медленно поплыли, в тёмную щель вышел человек в просторной рубахе, которая светилась вишнёвым светом, и оттого меч в его руке казался раскалённым, не успевшим остыть, так странно играли блики огня и свет прозрачной шёлковой рубахи.

Воины хазарской дружины сдвинулись вперёд, щиты замкнули полукруг, и в освобождённом пространстве оказались двое. Рогволд и Владимир.

Владимир кивнул. Его не обманули. Рогволд под стать Рюриковичам. Темноволос, крепок, смел.

Сбросив кольчугу, Владимир отказался от щита и обнажил вторую саблю. Меч в руке Рогволда порадовал. А ведь опасался, что князь выйдет с подарочной саблей. Тогда преимущество Владимира, лёгкость, терялось. Шагнул к противнику:

– Ты обещал виру!

Взлетела сабля, меч отбросил первый удар легко, даже небрежно, а Рогволд, князь полоцкий, смотрел куда-то за спину противнику, и недобрая ухмылка всё ещё кривила его губы.

Владимир повторил удар и вынужденно подсел, настолько мощно ответил враг. Отбив саблю, Рогволд ударил мечом без замаха, на возвратном движении, вложив в коварный выпад краткий шаг и движение локтя. Но и в этом случае взгляд Рогволда не переместился за Владимиром, глаза нашли цель где-то за спиной и казались застывшими, как зрачки слепого. Но при этом тело воина совершало грозную работу, двигалось, отражало удары, ускользало и вновь атаковало.

Владимир несколько раз внутренне охнул, его попытки достать врага провалились, а меч проходил так близко, что казалось странным – отчего не попал до сих пор по руке? Не отсёк кисти? Или Рогволд хотел нанести один удар, зато смертельный? Спасало одно – Владимир чувствовал страх сокола; страх или нечто подобное испытывал и хозяин гордой птицы. И страх, ужас, нечто неназванное вилось над князем полоцким, как пар над волосами распаренного бойца, как вездесущий запах гари. Страх врага – вот что крепило дух Владимира. Он правильно задумал утомить противника и прорваться с лёгкой саблей. Мечом-то крутить тяжелее.