Текст книги "Хазарский пленник"

Автор книги: Юрий Сумный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Глава четвёртая
ВИНОВНА

Царь Болгарии Борис, вечный противник Византии, умер. Умер в постели! Надо б радоваться, праздновать и веселиться, поход удался, войско не понесло серьёзных потерь, хворые и свалившиеся от желтухи не в счёт, в каждом походе случаются болезни. Но Цимисхий не рад. Спокойно принимает восторги стратига Романа, нисколько не воодушевляясь добычей.

Как сложилось, так сложилось. Значит, судьба.

Нет, ложь, всё это удобные доводы, всё это оболочка, а внутри истина. Он знает, отчего сгинул болгарин, знает. Ярый враг сломлен не силой армии, не в сражениях и честных поединках, а повержен ворожбой. И Цимисхию ведомо имя колдуньи, наславшей смертную слабость, – Анастасия Феофания. Разве нет?

Ревность? Неужто он не может простить жене превосходства, признает её всесилие и оттого зол? Нет, суть не в стремлении быть выше, первенствовать в семье, в делах, нет. Можно признать, помощь пришлась кстати. Армия измотана войнами, арабы не дают ни дня передышки, а конца вражды нет.

Хорошо, что поход завершился легко, без потерь, без крови. Принёс казне какое-то золото, позволил погасить старые долги перед легионерами.

Но суть от этого не меняется. Анастасия сильна ворожбой, колдовством, собственной волей, и страшно именно её всевластие. Сейчас она помогла, а кто станет следующей жертвой? Да, вот она, разгадка скверного настроения. К чему хитрить? Он любит эту светлоокую стерву, привязался к ней, пропитался её запахами, с тоской вспоминает голос. А она?

– Выпей чашу, Иоанн! – кричит Склир, приглашая императора к трапезе. Соратники стоят под навесом, где хозяин постоялого двора торопливо протирает длинный стол, проклиная мух, а те назойливо вьются над потным мужиком и особо жадно привечают пропитанную жиром тряпицу.

– Хватит елозить! – командует Роман. – Неси вина, да похолоднее.

– Мне воды! – спешит добавить Иоанн, не желая пить хмельного. Так оно мудрее, в пределах Византии ему не следует напиваться, все свары с Анастасией начинаются из-за вина.

Воины садятся у стола, охрана занимает двор, поит лошадей, болтает с местными, перемигиваясь с девицами – это, верно, дочери хозяина. Мужик с Карпат? Крыша крыта мелким тёсом, наличники окон украшены резьбой, всюду приметны детали древнего искусства, и топор в углу двора с длинной, старательно отделанной рукоятью. А вино несут его сыновья? Отрок с кувшином уже здесь. Сметлив, хоть император стоит за спиной друзей, подносит первую чашу ему, ожидая, пока утолит жажду.

Иоанн принял холодную глиняную чашу, пригубил вино и удержался, не стал пить до дна, решил всё же дождаться воды. Надо во всём проявлять твёрдость. Сказано, воды – значит, воды. На губах хрустнул песок или пыль. Отвернулся, сплюнул, вино гадкое, это тебе не в царских покоях, здесь нет виночерпия, нет верной прислуги, знающей его пристрастия.

Отрок подал кувшин на стол и метнулся к дому. Спешит за водой? Или примется подавать мясо, оливки, хлеб?

– Скажу кратко, – поднимая чашу, произнёс Варда Склир, – побольше бы таких походов. Будем здоровы и доживём до старости!

Он успел выпить половину, но поперхнулся и недовольно отодвинул чашу, пытаясь разглядеть вино. Гримасничая, словно в чашу попал волос, смешно шевеля губами, стратиг воскликнул:

– Да что это за пойло?

И тут во дворе раздались крики телохранителей. Донеслись – топот копыт, брань, испуганный писк, обычная суета, каковая частенько случается в походах. Похоже, кто-то из воинов прижал девку в амбаре, за домом, и уже звенит сталь, уже кричат мужчины и вот-вот разгорится нелепая стычка.

Пришлось покинуть стол и поспешить на задворки.

Выбежали. Глянули. И оторопели.

В двух шагах от амбара, в поле, телохранитель держит лошадь. Рядом на грядке, на свежих всходах колючего лука, тело отрока. Мёртвое. Не шевелится. Стрела в горле, и кровь уже теряет напор.

Хозяин стоит сам не свой. Держит кувшин с вином и высокую пирамиду чашек. Но глаза его совершенно пусты, как будто не его сына убили. Такое известно, человек не может постигнуть глубину горя. Не решается верить в неисправимое?

– Что тут? – спросил Роман Лакапин, самый старый среди вояк, любимец столичной знати.

– Да вот... – разводит руками воин. – Схватил коня, кинулся стремглав. Кричу, не слышит. Пришлось...

Ну, оно ясно, что пришлось. Стрела догнала. Тельце худое, шейка тонкая. Положил с одного выстрела. И карать не за что, телохранитель на то и поставлен, чтоб чужие не творили непонятного. Не своевольничали. Телохранитель как пёс – видит бегущего, кидается вслед. Думать и гадать некогда.

– Твой? – Роман повернулся к хозяину, едва удерживающему чашки. Стоять на оседающей рыхлой земле трудно.

– Мой? Думал, ваш! Спешил помочь, поднести. Только ныне и появился...

Роман вскинул брови и повернулся к Иоанну. А тот уже хлопнул Склира по спине и закричал пронзительно и злобно, чего никто не ожидал, хотя все и готовы к неприятному.

– Рвотного ему! Молока! Воды чистой, горячей! Много! Чего стали, прочь отсюда...

Слуги засуетились, воины отступили, а соратники наконец поняли. Даже до горячих очумелых голов, перегретых походным солнцем, дошло – отравитель!

– Два пальца в горло! Давай, не стой... жить хочешь, верни отраву...

Советует Роман и похлопывает склонившегося Склира по спине. Они так и стояли рядом с другом, не замечая брызг на сапогах, не обращая внимания на вонь. Один успел выпить поднесённое, теперь одному мучиться.

Притащили молоко, совали соратнику, заставляли пить и снова терзали желудок, помогая извергнуть всё до последнего пузыря, и, когда позеленевший Склир свалился от усталости, велели трогаться. Уложили потного, измученного воина на воз и медленно трусили рядом, гадая, кому понадобилось травить императора. А то, что травили Иоанна, а не воинов, ясно и дураку. Не зря отрок первым подошёл к Цимисхию. Надо же, сущий малец, а решился на преступление. И как странно повернулось... теперь ничего не спросишь, хрустнула шейка, как у галчонка, и некого спросить – кто послал? Зачем?

У города армию встречала делегация столичной знати. С ними патриарх и законный наследник императорской крови Василий, порфиророжденный, как говорили в Византии, и толпа вечных прихлебателей, и согнанные с ближнего посёлка оратаи – все с улыбками, с весёлыми лицами. Торжество!

Цимисхий приметил патриарха и пробился к святому отцу. Ждал, что скажет владыка. Не верил, но всё же надеялся, позволит венчаться на царство, оттеснит на время Василия, ведь каждому глупцу ясно, мальчишке не удержать власть, не согнуть арабов, не выстоять против врагов.

– Что скажешь, патриарх? – без обиняков спросил Цимисхий.

– Пришёл поздравить с победой, – ответил владыка.

– Так, может, дашь мне право? – усмехнулся Иоанн. – Или воевать одним, а править другим? Мы не хазары, у нас такого не было.

– Кто повинен в смерти Фоки? – снова вскинул палец старик, и многие стоявшие близко приумолкли, слишком зло звучит сказанное. Вызов и гнев в голосе патриарха. И так же зло, без раздумий, словно торопясь избавиться от тяжкой ноши, ответил Иоанн:

– Феофания повинна! Её слуги открыли покои, а убивал телохранитель императрицы – Дуко.

– Вот как!

И умолкли споры, затихли самые дальние, все прислушиваются к сказанному, видя, как удивляются сказанному даже соратники Цимисхия.

– Не вели казнить грешных, – улыбнулся Цимисхий. Но улыбка недобрая. Кривая улыбка. Её многие запомнят, ибо наступила тишина, свита растерялась, а горожане жадно ловили каждое слово, признание Цимисхия того стоило.

– Стало быть, каешься, Иоанн?

– Каюсь. А жену помилуй, пусть примет постриг...

Но слова уже не имеют значения. Сказанного довольно. Колесо истории провернулось и прищемило Феофанию, сметая её верных слуг, телохранителей, расчищая дорогу Цимисхию.

Патриарх качает головой, и трудно понять, доволен ли одержанной победой. Скоро зима, скоро праздники – календы, народ всё примет спокойно. Покричат да успокоятся. Для людей он изменник, отдал жену на поругание, но что ему мысли людей? Пройдёт праздник, и всё забудется.

Город лежал перед ним во всей красе, высились церкви, сверкали окна дворцов, свежая черепица радовала взор, даже булыжные мостовые сейчас отсвечивали в лучах солнца, петляли по холмам, как чешуя молодой змеи. Этот город принадлежит Иоанну. Теперь патриарх венчает его на царство. А остальное – как сложилось, так сложилось...

Во дворце встретил Анастасию. Ведут бледную, уста сжаты в тонкие полосочки, кулаки гневно стиснуты, а в любимых очах – не слёзы, нет, ненависть.

Остановилась, поравнявшись с мужем, и прошептала:

– Червь! Ты даже представить не можешь, что натворил!

Оскалилась волчицей, засмеялась страшно, дико, и стражи переглянулись, им казалось, пленница теряет разум.

– Тупой мужлан! Ты император? Сдохнешь прежде меня! В муках сдохнешь!

Он криво усмехался, стоял и глядел вслед, зная, что выглядит нелепо, и улыбка сейчас никого не обманет, но не мог стереть с лица липкую маску пренебрежительной ухмылки. В тот день Цимисхий видел Анастасию последний раз.

Патриарх сдержал слово. Венчал его на царство, венчал в Софийском соборе, торжественно и пышно.

А жену увезли на остров Принкипи, откуда сбежать невозможно, разве что обернуться рыбой и скрыться в море. Болтали, что и там Анастасия завела голубей, и ходила по монастырю в обгаженной плащанице, напрочь потеряв былой лоск и царственные привычки. Её считали помешанной и не утруждали работами, а птицы никому не мешают.

Иоанн думал иначе, но махнул рукой. Где остров, где золотоглавый Константинополь? Да и кто верит в бредни о колдовстве, кто? Засмеют!

Он часто вспоминал руки Анастасии и розовый сок на ногтях. Розовый – совсем как коготки проклятых птиц, принесённых в жертву владыке тьмы.

Навалилась новая война, пришлось схлестнуться с германцами Оттона, а чуть позже пришла весть о смерти киевского князя.

Цимисхий вздохнул с облегчением и отправил в далёкую Русь Ярополка. С поганой овцы хоть шерсти клок. Много воинов не дал, самому нужны, но катафрактов выделил и даже надеялся на удачу, всё же мальчишка пропитался духом Византии-Романии. Пусть дерзает... веры Калокиру нет. А Русь – сочный кусок, не стоит отдавать кому ни попадя.

Во время зимних дождей, когда походы невозможны из-за грязи и распутицы, Цимисхий бражничал с друзьями, а порой, скрываясь в опочивальне, проводил время с чернокожей арабкой, слегка поправившейся, но по-прежнему яростной в любовных утехах. Новая жена Феодора – не соперница арабке, речиста, пригожа, но не страстна. Принимала его покорно, но оставалась холодной, видно, не все способны будить в женщинах чувство животной страсти, бесстыдное и ненасытное, как у глуповатой дочери знойной Аравии. Лежал запыхавшийся, потный, принимая кожей стук чужого сердца, глядел в темноту и слышал, как по стеклу скатываются струи дождя, шелестят, подобно крыльям голубей. Да, даже здесь, в постели с блудницей, он не мог избавиться от памяти, от своей любви к проклятой колдунье.

Зато мог пить вино, не опасаясь, что неведомый яд заскрипит на зубах, как в то утро на постоялом дворе карпатского полянина. Для того и предал жену...

Глава пятая
ОСКАЛ

Утром пришлось встать до зари. Разбудили стражники, суетливо бегавшие по двору. Князь вышел неумытый, заспанный, с рубахой в руке и остановился у дверей конюшни.

– Беда, князь. Старый пёс учудил, задушил мужика!

Распахнутые створки, факелы в руках воинов, трое медленно тянут по земле что-то скрученное, громоздкое. Присмотрелся, и дух перехватило. Уже во дворе, на сырой землице разглядел как следует. Выволокли мужика, незнакомца, чьё лицо вряд ли и родные узнают, мёртвого уже, посиневшего, и пса. Верный Разбой сомкнул пасть на шее человека, да так и погиб, оскалив крепкие зубы. Незнакомец несколько раз ударил зверя ножом, пробил живот, распорол мохнатую шкуру, но не сумел столкнуть стража, не смог освободиться.

– Что это? – спросил Владимир. Он ещё не отогнал остатки сна, медленно приходил в себя.

– Нашли, – коротко ответил воин и отвёл глаза. Стыдится, думает: пёс задушил какого-то бродягу.

– Кто таков? – Недоумевает Владимир. – Или злое удумал?

– Нет. Оружья не было. Ножом боронился, да не сумел...

Владимир не мог поверить, подступил ближе, присел, поднёс факел.

– И что это? Как по-твоему? – спросил со злостью, обижаясь за верного друга. – Вы проспали, а он нет! Отчего мозоли?

Он поднёс к огню собственную ладошку с точно такими же мозолями от меча: рукоять натирает руки, и опытному взгляду этого довольно.

– Ищите. Пёс сдуру не схватит.

Стоял у распахнутых дверей, пока стражники обследовали конюшню, ждал и мысленно прощался с верным Разбоем. Этот не сглупит, не бросится на грудь потехи ради, не прихватит сгоряча.

Под соседним навесом казились псы, учуяли мёртвого собрата, завывали так, что пронимало до печёнок.

– Князь! – удивлённо выдохнул воин. – Погляди-ка, эвон чего! Это ж кто так старался?

Сбежались воины, князь вертел в руках находку и немо качал головой. Такого ещё не встречал. Стрелы размером с палец, больше похожи на иглу, только вместо ушка – кольца. Словно от желудей. Маленькие колечки на тонком жале. А лук и не нужен, зачем? Стреле удобней порхнуть из трубочки, её-то приняли за сопилку. Славная трубочка, только отверстий для пальцев нет, ничего не сыграешь. Свиснет, и стрела в груди. Одно не ясно, как убить такой крохой?

– Поди, отравлено! – догадался кто-то и опасливо указал на тёмные концы стрелы.

– Верно...

– Руки, руки береги. Промой водой, пока не побелеют!

Стражник уронил стрелы – и торопливо потупотел к колодцу.

– И где же? Откуда бить собрался? – сообразил Владимир.

Воин указал взглядом на щель меж досок, совсем неприметную в раннем полумраке, и князь догадался, что сверху, с такой близости, трудно промахнуться. Стрелок мог бить в глаз, как соболя. А уж подловить нагого, как сейчас, и того верней!

– Да. Пёс учуял. Мы уж нашли мёртвых.

Князь покачал головой, вспомнил что-то и приказал:

– Этого не троньте, зовите Горбаня, пусть забирает. Он знает, куда и зачем. А Разбоя – схороню. Жизнь спас, верно? Эх, Разбойка.

Владимир потрепал пса по загривку, и от прикосновения к мёртвой, холодной и неподвижной шерсти почему-то перехватило горло, слёзы навернулись, словно не пса убили, а близкого друга.

Вот ведь натура, умер, сдерживая врага, не ожидал благодарности, не выпрашивал подарков, жил как воин, служил как умел. Владимир в последнее время почти не видел пса, Рахиль прогоняла чумазого разбойника, кричала, что правителю не к лицу держать такое страшилище во дворе, требовала припнуть зверя. И он уступил. Приказал работникам не пускать Разбоя к дому. Сажать любимца, пусть грязного, пусть блохастого, на повод, лишать свободы, рука не поднялась. А пёс – простил. Пёс даже не понял, что хозяин изменил. И сумел выследить врага. Напал и не отступил, истекая кровью.

А что скажет Калокир? Бесхитростно, значит, глупо! Но на этой верности, на этой глупости стоит сила! Настоящая сила, а не изворотливая расчётливость наёмников. Или это удел воина? Князь обязан лгать? Хитрить?

Седлая коня, Владимир подумал, что одна стрела могла всё изменить. Если бы не Разбой, вскоре Киев встречал бы нового князя, Ярополка! Зубы крепкого пса помешали, верность помешала.

Поздней Горбань, умелец распутывать хитрые узлы, донёс: убитый – мастер кузнец из ромеев. Его искал Куцай. Его просил принять в цех Претич, в день гибели Святослава.

Владимир лишь сплюнул с досады. Ещё одна ниточка оборвалась. Мертвец ничего не скажет. Узнать, кто послал, зачем, – невозможно. Разве угадаешь, зачем он приехал в Киев? Чего искал здесь, вдали от тёплого моря? Кто велел убивать? А в том, что мастер повинен в смерти отца, Владимир не сомневался. Яд на игле не выдумка. Ткнули крысу, едва прокололи шкуру, и тварь тут же сдохла. Умелые мастера приезжают из Византии. Вот только не спросишь – кто послал. Спросить некого.

В Тверь стекались беженцы. Слухи о приближении войска будоражили город. Не проходило дня без новостей. Неделю назад начали проникать в город самые хитрые, они пригоняли стада, рассчитывая отсидеться за стенами, в то время как других будут разорять киевляне. Но стада тут же скупались за бесценок, именем князя, ибо город нуждался в продуктах, ожидая длительной осады. В город спешили крестьяне с окраин, их никто толком не знал, весь век они прожили вдали от города, но на этот раз прикатили. Старые возки и ветхая одежонка, мёд, овцы, пару мешков зерна – что ещё мог прихватить пахарь?

Последние возы с простолюдинами, с купцами, побоявшимися править далее, не оставляли сомнений: идёт война. Среди беглецов – убитые. Распухшие тела издавали зловоние; обезумевшие люди боялись их бросить, не имели времени предать земле.

И погибших тут же сожгли, памятуя, что непогребённые несут болезни.

К вечеру показалось войско Владимира, князя киевского. Мысль о сражении, открытом противостоянии киевлянам, на котором настаивал воевода, отбросили. Войско впечатляло. По самым скромным подсчётам, здесь было не менее двадцати тысяч. Обозы и пешие полки подтягивались уже в темноте, город обложила конница. Костры и весёлый гам пугали жителей, ведь от подобной ярмарки не ждут радости.

Глава шестая
ПРОПОВЕДЬ

В летние дни Киму не удавалось проповедовать. Городок мал, и многие трудились на полях, поэтому к дому нового учителя сбегалась только ребятня. Это расстраивало все планы волхва, так Кима звали за глаза, но сломать установленные порядки не удавалось. Хлеб всему голова, значит, любая помеха труду воспринимается враждебно.

Удивительно, но вскоре ему понравилось заниматься ерундой, водить детвору к реке, рассказывать о различных растениях и плодах, о египетском иле и плодородных землях Греции, о весёлых дельфинах. С детьми легче. У них нет подозрений. Их не мучают вопросы: зачем пришелец рассказывает о заморских диковинках, с чего это раздобрился и какова его, пришлого шептуна, выгода?

Лето пахло цветочной пыльцой, сладким воском беззаботных пчёл, соком свежего покоса у речной низины. Влажноватая земля нежно обнимает ноги, и блеск тихого потока навевает покой.

– Кто умеет загонять рыбу в ятерь? А? Кто видал сети или плетёные саки?

Дети кричали наперебой, указывая на мальцов, умевших с особой ловкостью добывать рыб, знавших, у кого можно попросить нехитрое снаряжение. А Ким, управляя весёлой гурьбой, неторопливо шагал вдоль реки, показывал удобные для рыбалки места, рассказывал о богатствах морей, о раковинах, содержащих жемчуг, о ныряльщиках, способных проводить в воде долгое время, о страшных чудовищах, которые встречаются в глубине.

– Но всегда человек возвращается домой, – говорил Ким, разводя маленький костёр. Для огня не требовалось дров, хватало сухих веточек, обломков лозы, топляка. Дети охотно помогали учителю, ожидая новых рассказов.

– Потому что каждый любит места, где прошло детство, где был счастлив. Вот поглядите, это что? Ракушки? Обычные речные ракушки, но, если их раскрыть, вы увидите жемчужный блеск. Гляньте, чем не радуга? Так сияет и настоящий жемчуг. Только жемчужины малы, как горох. А эти кусочки мяса, для вас – гадость? Верно. Их никто не ест? Но посмотрите сюда. Сейчас, сейчас... – Ким нанизал крохотные ломтики на острый прутик и пристроил у костра.

– Поджарим, тогда попробуете! В море ракушки мелки и мясо немного иное, но похоже. Похоже на это. Да-а, так вот. О чём я говорил? Всем любо в родном доме. А вот в далёком царстве, званном Вавилон, был богатый царь. Скажу я вам, что жил он в стране, никогда не видевшей снега. Всюду горячая земля, всегда дуют сухие ветры, редко идут дожди. Привёз царь жену из другой страны. У царей так бывает, что они берут жён у соседей, чтоб не воевать народам, не свариться по пустякам. Так и он. Взял в жёны девушку из другой страны, она называлась Мидия. Оттого и вспомнилось, маленькие ракушки в море тоже зовут мидиями, – пояснил Ким, пуская солнечный зайчик половинкой ракушки. Потом передал створку детям. – И хотя она жила во дворце, где много прислуги, ела что пожелает, рыбу или мясо, плоды сладкие или пышные лепёшки с хрустящей корочкой, хотя могла купаться в рукотворных реках с тёплой водой, и служанки отгоняли мух, обмахивая перьями, связанными в пучки, всё равно тосковала по дому. Потому что её родиной были горы, зелёные горы Мидии. Она любила пышные травы, ручьи с холодной водой, деревья и сады. Ей не нравилось в пустыне, где часты пыльные ветры, где зной жарит головы, поэтому все носят шапки, шапки не от мороза, а от жары, да-да, есть такие страны. И царь, видя, как она тоскует по родине, построил для жены чудесный сад. В нём четыре сада нависали, один на другой, в нём над одними деревьями распускали корни другие, и горные ручьи текли вниз, по каменным протокам, увлажняя землю, в которой стояли многочисленные деревья. Деревья свозили из разных стран, поэтому многие говорили, что там пахнет совсем как дома. Говорили, что чудеснейшего сада не было никогда и больше не будет. Даже великий полководец, повелитель мира, Александр Македонский, слыхали о нем, был поражён, увидев сады Семирамиды. Он не мог понять, как возможно такое чудо? Вода по крепким трубам подавалась наверх, на самый верх сада, а высота садов была такова, что редкий лучник мог достать стрелой её вершину.

– А что случилось потом?

– Да, что случилось с тем чудом?

– А с царевной? С ней что было?

Дети спрашивали наперебой, и Ким долго рассказывал про войны и пожары, про запустения, повлёкшие за собой гибель фундамента, и падение садов. Про счастливую жену царя Навуходоносора и краткость жизни людской. А потом съел кусочек жареной черепашки и похвалил:

– Может, они и не вкусны, но мне напоминают дом, потому и сладки. Так и вы, старайтесь не смеяться над чужаками, которым привычны другие кушанья или другая вера. Ведь все мы помним свои корни, как эти ивы помнят воду. Без воды пропадут!

Когда возвращались к городку, увидели многочисленную рать, что длинной змеёй ползла по дороге. Передние воины уже поблескивают щитами, заклёпками сбруи, приметен даже пот на пыльных лицах, а задние только показались из леса. Такого войска здесь давно не встречали. Может, оттого никто не пытался запирать ворота. Или в город уже вошли дозоры и помешали страже?

Ким отпустил детей и поторопился на площадь, на единственную площадь городка, где несколько раз в год собирались гости-купцы на торжище. Сейчас она ждала старшин чужого войска. Жители не успели скрыться, не успели подготовиться к встрече и надеялись на милость. По толпе уже прошёл гомон, в погост въехал Ярополк с византийцами. Как всегда, в войске довольно славян, есть проводники, есть наёмники, есть обозная прислуга, они-то и шепнули горожанам, что Ярополк не творит худа. Идёт на Киев.

Князь спешился у торговых столов, под навесом из дранки, с ним несколько старших воевод.

Жители стояли молча. В первых рядах мужики, хозяева города, в прошлом также ратники, наделённые за исправную службу землёй, поместьем. Жёны и бабки теснились за их спинами, детвору разогнали, и лишь самые отчаянные выглядывали из-за заборов, тулились к щелям! Добра от постояльцев, пришедших в город на одну ночь, не ждали. Девок на выданье как корова языком слизала, нет ни одного румяного личика. И не зря. Если чужаки не тронут, то уж родные за любопытство приласкают от души, не пожалеют хворостины!

– Что не встречаете, люди русские? – Ярополк выступил вперёд и заговорил громко, чтоб слыхали собравшиеся. – Или опасаетесь разорения? Я Ярополк, а для вас князь киевский, меня бояться не надобно, мы одной крови и одной веры. Ведь есть здесь христиане?

Христиане были. Но встречать старшину должен голова города, и взгляды многих метнулись к нему. Статный муж, в доброй рубахе, подпоясанный, придерживая меч, выступил из толпы, поклонился и ответил:

– Мы русские, это верно. Есть у нас и христиане, есть... а встречать не могли, ибо не ждали, князь. Никто загодя не уведомил.

Он кивнул, и народ отозвался репликами одобрения, дружно подхватывая слова о нежданном приходе князя, словно порыв ветра прокатился, унося вдаль шелест листвы. Городской голова не прост, он умел и мечом доказать своё право, и хитрить, когда жизнь заставит, а заставляла часто, ибо маленькие городки – лакомый кусок для всякой шайки, собравшей более полусотни разбойников.

– Да ведь есть князь киевский – Владимир, – вдруг ясно прозвучало из задних рядов.

Ярополк оглянулся и привстал на цыпочки, стараясь разглядеть молвившего. Тот не скрывался, вышел вперёд, безоружный, босой. Перед ним расступались, словно признавая право на смелое слово.

– Не серчай, князь, – вступился за Кима старший, неодобрительно качая головой. Он пытался защитить горожан и спорить с князем не намеревался. Более того, слова о князе Владимире, возмутившие Ярополка, считал неуместными. Какой прок в глупом упрямстве? – Это человек пришлый, блаженный. Говорит, что в голову взбредёт.

По Киму не угадать, кто он, видны мокрые до колена порты, босые ноги припали пылью, рубаха льняная, грубая, лишь лицо и восточный разрез глаз выделяют его из толпы. Безоружен, хотя многие на площади не скрывают мечей, в окраинных городках что ни муж, то воин. В каждом городке на Руси свои дружины, всюду, даже в слободах и сёлах, есть ратники. В дружину князя отпускали не всех. Часто стремились лучших оставить, ведь своя рубаха ближе к телу.

– Пришлый? Блаженный? – повторил Ярополк и ступил к незнакомцу. Смотрел в глаза, искал безумие, но не приметил. Спокойный взгляд, уверенность, безбоязненность, и только. – Кто ещё не ведает, что князь Владимир убил Глеба и преступно завладел Киевом?! – крикнул молодой князь и отвернулся от Кима. – Знайте: Глеб не мог упасть со стен, ибо никогда на стены не взбирался! То всё россказни глупцов! И я возьму Киев, чтобы покарать злодеев! А вам, люди добрые, вреда не сделаю. Всё оплачу, и сено для коней, и хлеб для рати, всё! Всё учту, когда вернусь собирать подать! А кто хочет пристать к дружине, приставайте! Доброму воину найду место! Плачу серебром! Кто пристанет, не пожалеет!

Прошло немного времени, и староста договорился с людьми Ярополка о кормах, не имея сил противиться, покорился. Так крестьянин в слякотную пору попадает в колдобины, застревает и, не имея сил вытащить телегу, бормоча проклятья, сбрасывает часть урожая в липкую грязь, понимая, что просыпавшееся зерно уж не спасти. Вытолкав облегчённую повозку, собирает что можно и утешает себя тем, что хоть часть уцелела. Могло быть и хуже.

Хорошо, хоть город не жгут, не насилуют девок, не грабят дома. Собрать требуемое проще, чем потерять всё!

– А сейчас будь гостем, князь! – решился староста и приложил руку к груди, поклонившись молодому Рюриковичу. – Приглашаю на вечерю тебя и воевод, чем богаты, тем и рады.

Ярополк переглянулся с воинами, пожал плечами и ответил:

– Со мной пятеро стольников, ладно?

Народ торопливо расходился. Хозяевам предстояло свозить корма, принимать ратников, размещая в своих домах десятки солдат, стараясь уберечь близких от неизбежных посягательств. Сотня воинов – не препятствие для византийской дружины, поэтому горожане предпочли ладить миром. Прутом обуха не перешибёшь.

– Дай-ка поговорить с твоим блаженным, – заявил князь, столкнувшись взглядом с Кимом, всё ещё стоявшим в одиночестве на опустевшей площади. – Что-то он не похож на сумасшедшего. Скажи-ка, пришлый, ты сам каких кровей, какой веры?

Ким мог уйти вместе с другими, но, поскольку хозяйства не имел, скотиной не разжился, решил не поспешать. Ему казалось, что староста нуждается в подмоге. Ведь оставаться одному против всей верхушки византийцев весьма невесело. Думалось, что нелишне принять часть раздражения на себя, обеляя старосту. Пусть уж лучше косятся на нелепого бродягу, срывают зло на нём.

Приближённые Ярополка и воины охраны, державшиеся поблизости, устремились вслед за князем, одни неторопливо, не разделяя интереса к незнакомцу, другие выполняя долг, присматривая за чужаком. У телохранителей своя работа.

– Я из аланов, князь. Жил в Хазарии. Жил в Тмутаракани. Бывал в Царьграде. А вера? Моя вера тебе не знакома. Хотя все люди веруют и в моего бога. Ведь каждый человек хочет верить в добро и справедливость, не так ли?

Воины убедились, что человек не скрывает оружия, и стояли поблизости, ожидая конца беседы.

Офицеры обступили князя и снисходительно косились на чужака, не понимая, зачем Ярополку понадобилась пустая болтовня. Что может знать местечковый философ? Они повидали нищих отщепенцев, схожих с волосатыми бородавками на шее, проку с них никакого, но трогать страшно, того и гляди накличешь нарыв.

– Если тебе известна вера в спасителя, то мы легко поймём друг друга! Ты христианин?

– Нет, князь, – покачал головой Ким, словно сожалея о заблуждениях князя.

– Разве христианство не есть вера в добро и справедливость?

– Князь, каждому его вера свята! Кому ближе Юпитер, кому Велес. Сейчас увлеклись образом проповедника из Иудеи. Но вера недоказуема. Логика чужака всегда кажется оскорблением, а в горячке спора правды не слышат.

– Правды? Значит, лишь тебе доступна правда? А все мы – тёмные мужланы? Так? Странно. Христос привлекателен для отшельников. Проповедовал бескорыстие, не искал богатства, любил людей. Чем не угодил-то?

Староста уже ступил было к князю, чтоб пригласить к своему дому, намереваясь прервать бесцельный спор, но воин охраны преградил путь и приподнял ладонь, удерживая от непозволительной вольности. Князь сам решит, когда прекратить разговор. Хоть воину давно надоело торчать здесь, поощрять панибратство не следовало.

– Могу сказать, князь. Если ты готов принять мои слова не как хулу, а как размышления о легендах, называемых учением о Христе. Позволь, я проведу вас к дому старосты, где ждёт вечеря. – Ким указал направление, приметив беспокойство ожидающих, и медленно двинулся по улочке. Старосте пришлось забежать вперёд и пристраиваться сбоку, попадая под ноги охране, поэтому свита запнулась, немного отстала.

– Прежде всего я не понимаю главного: почему вера иудеев должна стать верой для всех? Не потому ли, что, по их письменам, евреи названы богоизбранным народом? Не потому ли, что иудеям позволено то, что является преступлением для других?

– Иудеи? – удивился Ярополк. – О чём ты? Иудеи не признают мессию! Иудеи веруют в талмуд, а не в евангелие!

– Да, но в Библии есть ветхий завет и новый завет! Они противоречивы, как у вас говорят, сшиты грубыми нитками. Одно писалось ранее, другое поздней. Но ведь сказано, что евреи избраны богом! Сам мессия – еврей, только зачат непорочно, но с матерью, с обласканной богом девой, не знался. Странно, у всех народов мать почитается, а ему мать – ничто.