Текст книги "Хазарский пленник"

Автор книги: Юрий Сумный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

– За горло берёшь? На поводке держать решил?! – Гнев прорывался в словах, но решения ещё не было. Владимир не знал, как поступить, куда бросаться.

– Нет, князь. – В глазах Улгара не разглядеть торжества. – Так жизнь складывается! Не спеши гневаться, прозреешь. Хочешь правду – скажу всё. Бескорыстных слуг не бывает! Чем мы хуже других? Лишь прикажи, и двадцать тысяч, все конные пойдут на Византию! А что Бочкарь? Он только красть умеет да наушничать. Или он тебе верен? Нет, ждёт времени, когда ослабнешь. Ударит в спину.

Вернулись к старшинам. Кандак, лишь бегло глянув на лицо Улгара, усмехнулся, усмехнулся краешком губ, торопливо, не отдавая отчёта, что его радость заметна. И скорая улыбка, как пощёчина князю. Он, зажатый меж двух камней, понимая противоречивость положения, ощутил боль, словно по обнажённому нутру хлестнули кнутом.

– Слушайте все! – Князь оглядел лица киевлян, зло прищурился, стоял близко к чадящей лампе, и решился:

– Велю! Нынче казнить Улгара и Кандака за измену! Тише! Велю изгнать из города купцов хазарских и лишить их всех прав! Пока не вернётся в Киев моя жена, похищенная хазарами, торговать здесь иудеи и хазары не смеют! И по всей земле русской корчмарей, виночерпиев, изгнать! Не жечь, не грабить, за то покараю всякого, а изгнать! Даю время на сборы, кто ослушается – казню![22]22
  ...и тогда прорвались народные страсти. Были разграблены дома многих бояр, двор тысяцкого Путяты и лавки евреев-ростовщиков. Так произошёл первый в Киеве еврейский погром. Киевляне расправлялись с еврейскими купцами и их сторонниками, действуя с истинно народным размахом. Не все в городе одобряли стихийно начавшиеся действия киевлян. Богатые бояре понимали, что аппетит приходит во время еды, а значит, это безобразие может коснуться и их.
  Евреи сохранили право на все приобретённое ими на Руси. Но им отказали в праве на жительство, а тайно приезжавшие лишались покровительства закона. Всем евреям предлагалось выехать туда, откуда они явились (Л. Н. Гумилёв).


[Закрыть]

Князь умолк, задумчиво покусывая ус, стараясь не глядеть на хазар, покорно склонивших головы. И досказал:

– Наёмников, кто желает остаться в Киеве, а там много русских, принимать в дружину буду сам. Не смейте трогать воинов, не зачинайте смуты! Расходитесь и растолкуйте услышанное! Нам смуты и пожары не потребны! Ступайте...

Вскоре созванные разошлись. В горнице, при распахнутых оконцах, продуваемых осенним ветром, который казался чёрным как сама ночь, остались лишь близкие. Крутко, Филин да злой Горбань, в нетерпении сжимающий рукоять сабли. Тёмный сжался в комок, и его не замечали, как будто и не было верного порученца при князе.

Бочкаря князь услал, намекнув, что выступления наёмников не ждёт, но и глупой задиристости от киевлян не потерпит! Для чего велел всю ночь караулить и предотвращать схватки.

– Что, братья? Поняли, как повернулось?! – спросил Владимир, тяжело опускаясь на лавку. Лишь сейчас он ощутил, насколько вымотала дорога и вечерний сбор. Насколько скверно обернулся суд. – Надобно поднимать погоню, толковых малых, чтоб прошли по следам! Сотни хватит! Скажите, князь золотом платит, лишь бы прознали, где жена!

Позор не мне, всем нам! Что за воины здесь, что за правитель, коль жену на сносях похитить можно!

Может, от холода, может, от беспокойства его пробирала дрожь, и пальцы бесцельно рвали хлеб, который становился поперёк горла. Разве ему сейчас хочется есть? Пить? Даже разговаривать с друзьями – тяжело, принуждал себя, понимая, что нельзя оставаться одному!

– Давно её увезли? – спросил Крутко. Но Владимир не успел ответить. В дверь, слегка стукнув, вошёл воин и следом казначей Марк.

– Ты жив?! – воскликнул князь. – А мы тебя уж... ну да ладно, садись!

– Жив, жив! – улыбнулся казначей. – Скрывался у Савелия, князь.

Марк присел с краю, протянул руку к чарке, отхлебнул пива. Рассказал:

– Что мне оставалось, Владимир? Бочкарь да Улгар казну растащили. Хазаре наглы, брали посмеиваясь. Ещё мне совали. Мол, поделим, никому не худо! А Бочкарь взял молча. Утром прихожу, пусто! Стража-то своя, все наши, Бочкарь ставил! Пришлось сбежать. Что сберёг, верну. Всё как есть записано... где взято, где потрачено.

На стол лёг жёсткий список с числами, записями казначея, обличающий героя наместника – Бочкаря. Но князь не спешил смотреть. Он лишь спросил Крутобора:

– Понял, кто нам опорой? Понял, с кем власть делим? Так-то, брат!

– Хорош Бочкарь, нечего сказать! – хмыкнул Горбань. – И казну прибрал, и жену упустил, увезли, а ему и дела мало! Стражник!

– В том-то и беда, – согласился Владимир. – На кого обопрёшься, а? Легко кричать, народ, народ! Народ – как вода, пока соберёшь горстями, сто лет пройдёт! Верно, что вода и дамбы рушит, и мосты крушит. Но её прежде нужно собрать! Смешно сказать, но с ворами проще сговориться! Когда-то я слыхал сказку про пастуха. Его сараюшку завалило в горах лавиной, помяло пастуху ноги, а тут, как назло, волк. Стал у лаза, поглядывает на калеку.

– Помираешь? – спрашивает.

– Да вот... никак не добраться в деревню, – отвечает пастух.

– Так запряги баранов, пусть тащат!

– Да как же их погонишь, это ж глупые бараны! Не кони!

– Давай так сговоримся, ты запрягай, а уж я погонять буду! Только корми меня как следует! Или тебе бараны дороже жизни?

Согласился пастух. Кое-как привязал баранов, лёг в сани и позвал волка. Волк завывает, зубами клацает, бараны бегут, волокут сани. Так и поехали. Как приходит ночь, пастух отдаёт волку одного барана. И всё бы хорошо кончилось, да на шестой день не стало баранов.

– Странно, – говорит человек. – До деревни два дня пути, ты меня не туда завёз.

– Кому туда, кому не туда, – ответил волк. И загрыз последнего барана.

Последним бараном был пастух.

– Владимир, дай я их спрошу как следует, – предложил Горбань. – Глядишь, ещё можно нагнать?

– Спроси, – согласился князь. – Только ничего не сули! Вздумали мной помыкать, жизнью заплатят! Ладно, братья, нечего горевать, ступайте. Одно помните, погромов в столице не допущу!

Когда остался в покоях наедине с думами, тяжело опустился на ложе и застонал. Мысли узловатой путаной сетью вязали сознание. Выхода не было. Вернее, не было никакого приемлемого решения. Смириться с наброшенной петлёй он не мог, предавать всех во имя жены и ребёнка – тоже. Где золотая середина? Петля накинута, но как разрубить? Казнят ли его жену, а заодно и наследника, в далёкой Хазарии? Как угадаешь? Причастен ли Бочкарь к похищению? Кто стоит за подлым умыслом? Улгару да Кандаку такого вовек не придумать. Владимир стонал сквозь зубы, и невнятные образы теснились перед взором. Знал, ох как хорошо знал князь всю череду действий, направленных на усмирение строптивца. Это похоже на работу гончара. Глину сперва как следует мутузят кулаками, мнут, стискивают и растягивают, превращая твёрдый обломок в мягкую массу. Потом мастер прилаживает заготовку на столе, вращает, смачивает ловкие пальцы и вытягивает вверх, придавая комку форму будущего сосуда. Так и его, правителя, принялись обминать, надеясь сделать мягким, покладистым. Чтоб князь киевский служил им, как горшок, как кувшин с маслом? Нет, не бывать тому! Кто позволит такое один раз, дождётся и второго, и третьего! Стерпеть оскорбление, позволить хазарам дёргать за верёвочку – значит, навек потерять свободу! Стоит лишь склонить шею, и великий князь станет рабом! Невольником в собственной столице!

Глава пятнадцатая
УЗЕЛКИ

Она смазала руки слоем густого смальца, хотя и не любила свинину. Но сейчас нужно. Чтоб не попало на руки варёное снадобье. Чтоб легко стёрлось вместе с жиром. Хорошо, что никто не обращает внимания на её приготовления, женщины заняты своими блюдами, а ей доверили обычное – грибы в соусе. Грибы свежие, сметана ещё не успела настояться, едва отливает желтизной липового цвета, чистые собранные сливки, лучше нет для подливы и соусов. Всё на столах кухни свежее, а как иначе? Лук ещё не покрошила, лишь отняла корешки, и головки плачут, роняя молочные капли сока на поцарапанную доску столешницы. Крупные твёрдые шампиньоны, называемые печерицами, уже порезаны дольками. Светлые шляпки, едва заметные вмятины от пальцев, тёмный пластинчатый низ, похожий на прилипшую шелуху подсолнечника. Мелко сечь не стоит, для соуса хорошо, а вкус грибов теряется. Она словила себя на том, что даже сейчас старается готовить вкусно, по привычке заботится о блюде. Как-никак на стол князя.

Да, она готовит для Владимира. Часто возится на кухне дольше всех, но в последнее время званые обеды стали редкими, и каждый, кто стряпает в потёмках, вызывает подозрение. Потому она и решилась готовить отраву днём. Важно лишь выбрать удобный миг, выскочить в сени, а далее к помойной яме, что они частенько делают, торопясь освободить стол от очистков.

Яма неприглядна, убирается мужиками, но те не особо усердствуют, поэтому припасённое спокойно лежит в уголке, прикрытое от любопытных глаз прислуги. Хорошо хоть нет собак, можно не опасаться, что расковыряют, опрокинут отвар аконита[23]23
  Греческие мифы часто упоминают древние яды. Геката, повелительница теней в подземном мире, знала толк в ядовитых средствах; Медея, описанная в легенде об аргонавтах, – колдунья и отравительница. Аконит, цикута, болиголов известны давно. О смертоносной цикуте писали Плиний и Тацит.
  Аконит имеет много имён, одно из них – борец. На Руси его зовут волкобоем.
  Полагают, что обычай чокаться, при котором вино выплёскивалось в соседний кубок, зародился именно в те времена: смешивая вино, пирующие демонстрируют чистоту напитка и помыслов.


[Закрыть].

Фляга мелкая, такую не трудно прикрыть передником и пронести на кухню, а там... она сумеет вылить настой в питьё, сумеет, рука не дрогнет. Пусть едят её стряпню, хвалят подливу, пусть запивают... настойкой. Угадать бы, кто выпьет первый. Самое важное поднести князю. Именно ему, врагу рода. Врагу иудеев и хазар.

Как он посмел выгонять людей из домов? Лишать крова. Отчего занёс всех в злодеи? Всех сразу, и детей, и стариков. Ему чужда вера в Иегову? Верно, верно, всё из-за веры, князь даже христианства не принял, откуда же ему знать о мудрости бога Авраама, Исаака и Иакова? Откуда ему знать, каково это – хранить веру, ограничивать себя в пище, соблюдать правила, отрекаться от разгульной жизни весёлого Киева.

Выгнать всех туда, откуда явились! Язык не повернётся повторить подлую ложь. Явились... они не явились! Они давно живут здесь. Она родилась в местечке близ Киева. И никогда не была в Хазарии, а её выгоняют! Её родным языком стал русский. Но что из того? Её выбрасывают вместе с родными, вместе с братиками, а старшему нет и пяти лет. Чем виновны малыши? Они тоже враги? А может, всё проще? Он – князь Владимир – и есть враг, один враг для всех. Ведь сами киевляне не больно любят правителя. Называют братоубийцей. Да он такой и есть...

Хлопнула дверь, и стряпуха, занятая квасом и сладкими наливками, медами, вышла из кухни. Над котлом и горшками кружатся мухи. Развешанные по стенам ветки полыни не спасают.

Она глянула на руки. Смалец расплылся и обильно блестел на коже, но вытирать пальцы нельзя. Нужно бежать за настойкой. Другого случая может не представиться. Самое время. Все заняты... а мёд да квас удобны. Пьются залпом.

Выгребная яма полна очистков, припорошена мукой, вчера кто-то ненароком прорвал угол мешка, и мука просыпалась на пол, пришлось сметать, а мука чистая, мелкого помола, так и просится в руки. Увы. Пропадёт.

Да ей-то что? О чём она думает? О муке?

Вернулась в горячо натопленное помещение, проходя мимо стола с напитками, прихватила глиняный четвертак, зачерпнула квасу, выпила и громко похвалила. Оглядела женщин. Никто не придал значения её словам. Молча трудятся. Тоже стараются угодить изуверу.

Снова прихватила кружку, поднесла к своему столу и решительно наполнила настойкой. Флягу тут же прибрала прочь, а напиток мимоходом плеснула в горшок. И ждала, пока горшок с квасом появится на столе, перед ним, врагом несчастных и гонимых! Перед князем-братоубийцей! Ему по заслугам!

А она сбежит. Купец обещал прикрыть кожами, вывезти за город, а позднее прислать дядюшку. Вытерпеть день под слоем солёной слизкой кожи нелегко, но она справится. Она всё выдержит. Потому что страдает за свой народ! За свой обездоленный народ! Она выдержит... лишь бы он выпил!

Крутобор не успел к ужину, но ждать до утра не смог. Постучался к Ольге в дом, едва не за полночь. Двери открыли, поглядели осуждающе, а он возьми и брякни:

– Я свататься пришёл.

Переступил порог, а Ольга тут как тут, стоит у стола, усмехается. Руки в тревоге сплетают косу, поправляя распущенные на ночь волосы.

– Да разве ж так сватают? – возмутилась мать. Однако отступила, пропуская гостя в горницу, кивнула: – Садись, герой! Есть-то будешь? Раздевайся, промок совсем.

Вскоре они остались одни.

– Ты кого пришлёшь? – спросила Ольга, подавая на стол горшок гречневой каши, что ещё не успела остыть, да прожаренные свиные шкварки с луком. И пояснила: – Князя не проси! Матушка не отдаст!

– Князя? – удивился Крутко. – До сватанья ли князю?

Он поспешно рассказал девушке о похищении Рахили, о вечернем суде и предстоящих карах. Маленькая свеча быстро догорала, проливая на столешницу вощёную лужицу, склоняя фитиль на одну сторону, как подсолнух, повернувший головку вслед солнцу.

– Так пойдёшь за меня? – спросил Крутко девушку, понимая, что говорит лишнее.

– До утра подумаю, – ответила та с улыбкой и протянула чашу с домашним квасом. В каждой семье квас готовят особо, гордясь собственными рецептами. Не дивно, что иной квас вкусней вина.

– Думай, Ольга, думай. – Гость кивнул и неторопливо принялся рассказывать про поход, про земли дунайские, про городки и посёлки болгар. Признался, что часто вспоминал Ольгу, хотя меж ними и не было ничего. – Я уже не так молод, повидал всякого. Думаю, пора жить как всё, чтоб жена ждала, чтоб дите бегало по двору да таскало за хвост пыльного полкана. Кажется, коль до сей поры не погиб, знать, так угодно богам. Уже не гридень, не простой дружинник, по глупости не спешу голову подставлять, верно?

Крутко поднялся. Прихватил плащ, памятный плащ катафракта, добытый в бою под Переяславцем, и отступил к дверям.

– Погоди. – Ольга оторвала свечу, прикрыла ладошкой и вывела гостя в махонькие сени, где на стенах висели тёплые зипуны, плетёные корзины и всякая хозяйская мелочь. Свеча всё же погасла, и в темноте, едва приоткрыв дверь, Крутко ощутил ласковое прикосновение девичьей руки к своей груди. Ему показалось, что Ольга придержала его, коснувшись неспроста. Что-то похожее незримой искорке согрело грудь, всколыхнув невысказанные надежды, руки протянулись в темноту, и молодые тела прильнули друг к другу, удивляясь силе страсти, которая охватила их. Ольга забыла и о матери, чутко прислушивающейся сейчас к их голосам, и о прислуге, спавшей в другой половине дома, где на зиму укрывали корову и маленьких игривых ягнят, и о девичьей скромности, которой так часто хвалилась перед подругами, шептавшими о своих шалостях. А Крутобор, смелый воин, уже знавший женщин, с недоумением ощущал, что горячие, неумелые поцелуи лишают его разума, и тело сильной, гибкой девушки манит сильней, чем всё, что было ранее. Когда ещё он дрожал, подобно юноше, прикоснувшись к упругой спине, вдыхая запах волос невидимой красавицы? Довольно лёгкого дыхания, согревающего шею, тихого стона, когда рука ложится на сосок, прижимаясь к нетронутой груди, чтобы забыть всё на свете и с нетерпением ждать одного – скорой свадьбы!

Глава шестнадцатая
СВИДАНИЕ С АНАСТАСИЕЙ

Остров Принкипи кажется игрушечным, когда глядишь на него с палубы торгового судна. В прибрежных водах легко разглядеть глубины, а места коралловых мелей видятся зеленоватыми, не столь тёмными, и капитану несложно причалить в бухте, избегая ударов в днище. Мягкие волны лижут мелкую гальку берега, но в двух шагах от солёной пены зеленеют деревья, кусты, расползается по склонам трава.

Калокир вырвался в монастырь тайно, чего никогда не позволил бы себе ранее. Узнай император о его визите – и приговор не заставит себя ждать. Но в последнее время Калокир всё чаще совершал поступки, не подвластные логике, может, потому что долго жил в славянских землях и проникся чуждым духом. Так и сейчас решился, подумав – семь бед, один ответ. Чего ему страшиться теперь? Всё висит на волоске. И волосок этот в руках хворого императора.

Но у императора есть недруги. Есть жаждущие мести. Анастасия одна из них. Потому и надумал навестить опальную красавицу.

Стены монастыря всё ещё крепки, строились добротно, в надежде на спасение от морских разбойников, да не пригодились. Кому нужен женский монастырь? Что тут добудешь? Чем разживёшься? По стенам ползёт зелёный мох, в щелях пускают корни мелкие деревья, и листва их колышется над головой путников, шагающих к воротам.

Своего имени Калокир не открыл, попросил у настоятельницы разрешения увидеться с Анастасией и услышал в ответ:

– Сестра Варвара. Таково её имя в нашей обители.

Провели к низкой времянке, в отдалении. Казалось, она больше подходит для наёмного конюха, чем для бывшей императрицы. Стены из крупных камней кое-как прикрыты глиной, оконце маленькое, без стекла, затянуто чем-то, похожим на пузырь. А самой Анастасии не видно. К домику прилепился сарай, навес покосился, и трудно разобрать, что там, под навесом: дрова, сухой хворост, какая-то посуда, битые горшки и старые ящики, сколоченные неумело, с крупными щелями меж досок.

По камешкам двора ползают мелкие красные жучки с чёрными точками на спине, вьётся жёсткая поросль побуревшей травы, и какая-то старуха сидит у поленницы, не замечая, как ветер оголил её мозолистые ступни и высохшие икры.

Калокир хотел спросить у старухи, где Анастасия, но та не раскрывала глаз, подставив лицо лучам тёплого солнца, и он не решился. Морщинистое лицо, тёмные пятна старческой гречки, пушок на верхней губе, неприглядный пучок жёстких волос, пробившийся из родимого пятна.

Путник задержался и негромко позвал:

– Есть кто живой? Феофания, встречай земляка.

Старуха открыла веки, чуть повернула голову в сторону гостя и бесцветным голосом, похожим на глаза, вылинявшие до белизны, ответила:

– Что тебе нужно, пришелец?

Калокир хотел отмахнуться от бабки, но, взглянув на родимое пятно с жёстким кустиком волос, вспомнил такое же близ уха Анастасии – и только тогда прозрел. Вот она, императрица. Вот в ком он надеялся найти союзника. Глупец! Зря рисковал, потерял время, отстал от войска Владимира, всё впустую. Разве это былая Феофания? О чём говорить с бабкой в монашеском облачении? Сидит, греет кости на солнце. Что ей ещё нужно, кроме покоя и тишины? Что? Власть и Константинополь для старухи – пустой звук.

– Я много слышал о тебе, Анастасия. – Сказал он и помялся, не зная, стоит ли что-то добавлять. Умней проститься с наивными надеждами и возвратиться на корабль, не открывая своего имени.

– А я о тебе, Калокир. – Глаза монашки напоминали гальку с налётом соли на обточенных боках, густого сочного цвета не разглядеть, кажется, всё покрыто мелом. И голос её такой же, сухой и бесстрастный.

– Мы встречались? – удивился Калокир, видевший красавицу императрицу лишь издали, он точно знал, что жена василевса Фоки не могла запомнить его, провинциала, случайно попавшего на приём во дворец.

– Не важно. – Она взмахнула кистью, отгоняя муху, и гостю показалось, что точно так же она отбрасывает ненужные сомнения, предлагая говорить суть. – Ты пришёл просить помощи? Нет?

Он промолчал, не решаясь открывать правду. Что проку кричать в развалинах дворца о своей ненависти? Чем помогут руины?

– Да, Цимисхий умирает. Я достала его, я. Можешь не верить, но это так. И тебе помогу, посланник. Если ты ответишь добром. Здесь время сохнет, стягивается в пучки, как старые рыбацкие сети. Их не распутать. Здесь нет жизни, лишь соль и ракушки. Медузы. Тина. Гниль.

Калокир оглядел двор и приметил мелкие сети, принятые им за подсыхающую траву, сваленные за хилой пристройкой. Что может ловить одинокая старуха в море? Или ей помогают монашки? Лакомства? Рапан для них изысканное мясо? Омары?

– Разве это место для императрицы? Я жена трёх императоров. Дай мне свободу, увези отсюда, и ты получишь всё, о чём мечтаешь. Верь мне, старики не лгут, у них нет времени начинать всё сначала, когда ложь откроется. Понимаешь, нет времени.

– Не знаю... – отвёл глаза Калокир. – Я сам в опале. Цимисхий обещал казнить меня. Как помочь тебе, Анастасия? Чем? Разве тебе нужны деньги?

– Деньги? – Она рассмеялась и поправила край монашеской одежды, на мгновенье приоткрыв дряблые, пронизанные сухожилиями ляжки, отряхнула подол и встала, с трудом разгибая спину. – Отдай деньги морякам. Купи мою свободу. Найди убежище в Константинополе, не прошу о дворце, не прошу! А взамен получишь всё! Враги? Их не станет. Хочешь, дам тебе яд, довольно пяти капель на кувшин вина, чтоб пьяницы умерли через десять дней. Хочешь порошка? Он не имеет горечи, а разит не хуже кинжала.

Старуха молила его о великой милости, и Калокир испугался. Спасти красавицу Феофанию одно, он мечтал дерзнуть и объединиться с императрицей, надеялся на её связи, хитрость, но зачем путаться с безумной? Мало ему своих бед? Она же совершенная развалина. Согбенная, неловкая, с почерневшими ногтями, да любая купчиха выглядит краше. Что с неё взять? Какой помощи ждать от старухи? Яд? Разве он не найдёт яда в лавках Константинополя?

Обещания ничего не стоят, нет ничего проще, чем давать обещания, особенно таким людям, старики вскоре освободят мир от своего присутствия, и всё обещанное станет не нужным. Кому обещано? Несчастной монашке, сестре Варваре? Так её нет, отжила своё. Не зря она так горячо молит пришельца о спасении, время сохнет, собирается в жгуты, вспомнил он. Да, время всюду течёт по-разному. Всюду свои мерки.

Когда Калокир отплыл, с горечью глядя на красивый остров, на тихий берег и светлые стены обители, он всё ещё гадал, кто умрёт раньше, Цимисхий или старуха в тёмном платье. Старуха, готовая обещать всё в обмен на свободу. Жаль её, жаль, но времени совсем мало, да и с деньгами туго. Тратить последнее на обречённую... неразумно. В том нет необходимости.

А раковину с ядом, залитую воском, он опустил в сумку, не каждый поймёт, что в невинном сувенире скрыто могучее зелье. Если старуха не обманула. Но ведь клялась... им, стоящим на пороге другого мира, грешно лгать. Пора думать о душе. К тому же яд можно испытать на животных. Так он и поступит.

Море шумело, наскакивая на мокрый брус корабельного носа, палуба ныряла вниз и вздымалась. Мерный гул, ветер, рвущий парус, очистили мысли путника, он вскоре забыл лицо Анастасии, бесцветные глаза с тёмными зрачками, грязные ногти, огрубевшие пальцы... Она может обещать всё, что угодно, но кто поверит её обещаниям? Нет, она не союзник, а жаль. Растеряла былую красоту, опустилась, махнула рукой на внешность, теперь некому её умащивать, нет массажистов и банщиков, нет прислуги, а самой недосуг. Занята мелочными делами, готовит никчёмные отравы, сходит с ума от одиночества. Она не сила. Она слабость. А слабые только мешают. Ему нет времени возиться со слабыми. Сам едва жив... карабкается по тропе и не знает, где и когда сорвётся в пропасть. Зачем ему слабый спутник?