Текст книги "Оставшиеся в тени"

Автор книги: Юрий Оклянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 43 страниц)

Чкаловская, 53

…Этот дом стоит на горе, при крутом спуске к Яузе, как бы отсеченный от современной Москвы высокими коваными воротами и потом сбегающим по линии ворот до самой реки долгим забором, из старинных чугунных пик, которые окончательно утверждают независимость уединившегося внутри парка и строений барской усадьбы.

Сквозь чугунные просветы даже мгновенному взору из летящего мимо троллейбуса видна простершаяся по взгорью роща из дубов и лип, с посыпными прогулочными дорожками, врытыми в землю скамеечками и белокаменными беседками-ротондами… Да и сам двухэтажный желто-белый дом, с лепным бордюром из львиных морд по верху фасада и крупной цифрой «1814», выбитой на железных воротах, останавливает на себе даже рассеянный взгляд пассажира.

Островок старинной Москвы уцелел на отрезке Садового кольца, самой оживленной столичной магистрали, всего в двух троллейбусных остановках от Курского вокзала. Не мудрено, что, как и другие, я много раз проезжал или проходил мимо. И при взгляде на эти сбегающие по горе вековые деревья и загадочный особняк наверху в сознании, наверное, не однажды мелькал вопрос: «Что там?» Я помнил и забывал этот дом.

Он вдруг отчетливо представился мне в 1976 году в Берлине, когда я прочитал в архиве на телеграмме Брехта московский адрес: «Центральный институт туберкулеза, Чкалова, 53».

Лучше мы, что ли, видим издалека? Во всяком случае чувствуем острее, это верно. Не пришлось даже долго ворошить память. Если где и мог располагаться такой институт в этом районе Садового кольца, то, значит, вон где – в том самом доме!

И, вернувшись в Москву, полный, что называется, заочных сведений и картин, я вскоре направился туда. Смутное видение оказалось явью! Самое удивительное, что даже нумерация дома осталась прежней. За истекшие почти четыре десятилетия столько раз перевешивались повсюду номерные скворечники на зданиях – не говоря уже о военных и прочих убылях, сносились целые кварталы, переименовывались улицы, раздвигалось вширь само Садовое кольцо, а этот дом как был, так и остался: Чкалова, 53!

С понятным трепетом протиснулся я в раздвинутые створки чугунных ворот. Вошел во двор и осмотрелся.

Справа от меня было витое парадное крыльцо, с лежащими у перил и стерегущими вход медными фигурами львов и диковинных грифонов. Слева – несколько подсобных желто-белых зданий – раньше, видимо, домашняя церковь, людские, конюшни, переделанные для нынешнего пользования в корпуса. Впереди, у самых ног, с откоса простирался вид на тот самый парк и реку.

Странно, но в этот солнечный октябрьский полдень на дворе почему-то не было ни души, если не считать копошившегося в отдалении у санитарной машины шофера. На меня повеяло особенным умиротворяющим покоем. Войдя сквозь ворота, я словно бы шагнул в иной мир, в иной век.

Пропала современная Москва, и даже темная лента Яузы, видневшаяся сквозь вершины уже обнажившихся деревьев, тянулась сюда, кажется, прямо из додедовских времен. Вон, очевидно, пушкинский дуб! Огромный, в пять обхватов, рассохшуюся его толщину сдерживают железные обручи, ствол почернел и обуглился, может, от молнии, может, от возраста, и в его изжившихся выжженных недрах бог весть как пьют соки молодые ветви… Между грубой броней дубов и липами стайками мелькают не сразу приметные березки. Петляющие по склонам дорожки, с вросшими в землю скамеечками, латунные фигурки на постаментах, собратья крылечных грифонов, белокаменные беседки, разрушенный чайный домик… Вот здесь стоял, бродил и созерцал эти виды в мае 1941 года Брехт, а может быть, перед отъездом он сидел на одной из этих скамеечек даже вместе с Гретой… если, конечно, она к тому времени была в состоянии передвигаться… Вот до чего оторвался от реальности!

Что же это, однако, за безлюдное медицинское учреждение? Неужели новое чудо – и все сохранилось без изменений?

И тут в глаза бросилась вывеска: «Московский городской врачебно-физкультурный диспансер № 1».

Уже без прежнего пыла я отворил дверь и вошел.

На входе, отложив костыли, сидел и на равных беседовал с девушкой парень лет двадцати, оба в одинаковых шерстяных олимпийках. По небольшому вестибюлю, с ведущей наверх мраморной лестницей, разместилось на стульях и в креслах еще пять-шесть ребят и девушек, в больничных пижамах или тоже в олимпийках, – тут признавали, видимо, только два эти типа одежды. Играли в шахматы, шутили, смеялись; какой-то забинтованный молодец разговаривал по висевшему в углу телефону-автомату. Это была среда цветущего беззаботного равенства. Больные были сплошь кровь с молоком! И если бы не костыли и повязки, свидетельствовавшие о частных неполадках, обстановку можно было бы принять, например, за спортивную базу после тренировочных занятий.

Было смешно и нелепо спрашивать у этих молодых людей о какой-то Грете, приходившейся им бабушкой, и бестактно напоминать о существовавшем тут некогда противотуберкулезном центре, сборном пункте этой страшной болезни. И поэтому, чтобы освоиться, я принялся рассматривать вывешенную тут же стенгазету.

Судя по всему, это был свежий номер. Но открывала его заметка, показавшаяся мне несменяемой, вклеенной как бы на вечные времена. Зато она имела, пожалуй, отношение к цели моего визита. И, не обращая больше внимания на физкультурников, я списал ее в блокнот:

«Из истории дома № 53 по улице Чкалова

…После пожара 1812 года богатый купец-чаеторговец Усачев скупил участки на высоком берегу Яузы, принадлежащие Бабкину, Невежину и Найденову. По его заказу известный архитектор Д. Жилярди (зодчий Московского университета) построил городскую усадьбу со службами и парковыми павильонами в стиле «русский ампир».

С 1880 года до Великого Октября усадьба принадлежала Н. Найденову и известна как Дом Найденова. После национализации в усадьбе был организован санаторий «Высокие горы».

С 1964 года в доме № 53 по ул. Чкалова разместился Московский городской врачебно-физкультурный диспансер № 1, который обслуживает и лечит ведущих спортсменов столицы и ветеранов советского спорта…

Товарищи! Будьте бережны к памятникам старины и искусства, которые являются достоянием народа».

Итак, до 1964 года здесь еще находился санаторий «Высокие горы»! Он был, как видно, лечебной базой Центрального института туберкулеза. Вот откуда двойственность обозначений местонахождения М. Штеффин в телеграммах и дневниках Брехта: то Центральный институт туберкулеза, то санаторий «Высокие горы», оба по адресу Чкалова, 53… В данном случае это одно и то же – вот этот дом…

Хорошо. Но куда подевалась туберкулезная лечебница после 1964 года? Ее персонал, архивы? У кого осведомляться об этом в спортивной здравнице?

Я уже начал свертывать авторучку, как вдруг глаз выхватил из – соседних стенгазетных столбцов то, что было, пожалуй, прямым советом, как поступать дальше.

Со всех ног бежать к той, кому посвящена заметка!

Во всяком случае так мне показалось. Это была небольшая статья под фотографией, называвшаяся «Наши ветераны. Рахиль Савельевна Шатхан». Из заметки следовало, что в нынешнем октябре 1976 года коллектив физкультурного диспансера провожает на пенсию врача-фтизиатра, отдавшего пятьдесят пять лет медицине. Человек это поистине необыкновенный: «Работала в госпиталях еще в гражданскую войну… – читал я. – Знала Коллонтай, Людмилу Сталь… Член КПСС с 1931 года… В годы войны сменила стетоскоп на скальпель хирурга. По двое суток не отходила от операционного стола… Имеет восемь правительственных наград…»

Но суть для меня была заключена в одной половине фразы: «…с 1932 года – главный врач санатория «Высокие горы».

Если уж Рахиль Савельевна так прочно осела здесь, то вполне могло быть, что она работала главврачом и в мае 1941 года. Сменить «стетоскоп на скальпель» – это похоже – она могла отсюда. Тогда, если она и не помнит истории с сотрудницей Брехта в самый канун войны (такая памятливость для главврача, конечно, маловероятна), то во всяком случае обрисует обстановку, сориентирует, назовет имена. Одним словом, мне нужен ветеран!

…И вот спустя какое-то время мы вполголоса переговаривались в комнате с крашеными белыми стенами и видом на Яузу, где провела последние дни Грета. Со мной была та самая «очень внимательная и любящая Грету» (как сказано в письме М. Я. Аплетина от 3 июня 1941 г.) женщина-врач, которая делала тогда все, чтобы отстоять ее жизнь…

Расскажу по порядку.

Рахиль Савельевна Шатхан оказалась полной, кряжистой женщиной, с румяными щеками и белыми, как екатерининский парик, волосами. На ее лице умом и волей светятся два разноцветных, по-стариковски слезящихся глаза – зеленый и темно-синий. Годы согнули ее, она ступает грузно и, когда идет по коридору, похожа с расстояния на катящийся монолит.

Все ее знают в физкультурном диспансере. И все от врача до нянечки стараются первыми поздороваться. В самом деле, это необычное явление, чтобы человек до восьмидесяти лет работал с такой памятливостью и сноровкой и чтобы его, при довольно крутом и властном нраве, так безраздельно почитали. Она и на пенсию перешла только что, 27 октября, точно в день своего восьмидесятилетия. И то потому, как сказали мне в диспансере, что сама сочла, что на девятом десятке работать вроде бы неприлично. Такая эта Рахиль Савельевна!

Вначале, когда мы устроились в пустом административном кабинете, беседа протекала так:

Да, она работала в мае 1941 года главврачом санатория «Высокие горы», который был одновременно терапевтической клиникой Центрального института туберкулеза, сказала Рахиль Савельевна. «А почему вас интересует именно это время?» – «Конечно, много воды утекло, – осторожно заметил я, – тем более что у главврача масса всяких дел и забот, но, может быть, у вас все-таки сохранился в памяти случай, который произошел тогда с одной немкой… Она была иностранка, по фамилии Штеффин. Может, вам еще что-нибудь подскажет и то, что она была сотрудница немецкого писателя Брехта?.. Маргарет Штеффин…» – «Это был не случай, – серьезно заметила Шатхан. – Она умерла…» – «Так вы помните!» – удивленно воскликнул я. «Конечно, – невозмутимо отвечала Рахиль Савельевна. – Я была ее лечащим врачом…» – «Не может быть!!!» Это была уже чистая фантастика. «Чего не может быть? – не поняла Рахиль Савельевна. – Позвонила директор нашего Центрального института Лебедева Зинаида Александровна. (Она жива, заведует кафедрой туберкулеза в университете Патриса Лумумбы). Говорит, нужен врач, знающий немецкий язык. Так что привезут больную, ведите ее сами, Рахиль Савельевна! Я по-немецки говорю с гимназии… Впрочем, оказалось, отчасти перестарались. Это Брехт не владел русским, а Марго (так ее у нас называли) даже очень хорошо говорила по-русски…» – «Марго? – повторил я. – Так вы, может, даже помните и Брехта?» – «Хорошо помню, – с прежней свидетельской бесстрастностью произнесла Рахиль Савельевна. – Привез ее он. Я еще спросила: «Это ваша секретарша?» – «Она мне гораздо дороже, она помогает мне работать!» – ответил. Потом несколько раз* приходил до отъезда во Владивосток. Этот город – точно! Я ему еще сказала: «Завидую, что вы едете через мою родину». Ведь я коренная сибирячка, иркутянка…»

Все эти подробности – насчет сотрудницы-секретарши, знаний русского языка, Владивостока и т. д. – значили в данном случае не меньше, чем иной письменный документ или пароль. Они могли быть известны узкому кругу посвященных, а уж никак не врачу-фтизиатру, не представлявшему за пять минут до того, о чем пойдет речь.

«Ну и память у вас, Рахиль Савельевна! – только и нашелся что сказать я. – Ну и ну!.. В таком случае вы же сокровище! Надо же, как повезло!» – «Спасибо, – по-своему истолковала она: комплимент как будто показался ей сомнительным. – Мою память испытывал еще академик Отто Юльевич Шмидт (он тут у нас лечился), полярник, выдумщик, все любил проверять. «Вы, Рахиль Савельевна, – однажды сказал, – пожалуй, мнемонисту из цирка не уступите!..»

Когда мы таким образом взаимно освоились, Рахиль Савельевна начала подробный рассказ. Вот первая его часть – о себе:

– Вообще-то память у меня не на все одинаковая. Есть вещи, которые забыла, будто их и не было. Я только все помню, что касается туберкулеза. И скажу вам – почему: у меня с ним давние личные счеты. Мой муж был чахоточный. В 1920 году, после Томского университета, когда была мобилизована в пятую Дальневосточную армию, работала зауряд-врачом. А потом поменяла специальность ради него, стала фтизиатром, чтобы ему помочь. Вы слышали такую фамилию – Котов Григорий Николаевич? Активный участник революции в Сормове, большевик с 1903 года. Это – мой муж. Какой был красавец! Даже царская охранка сыскной лист при перечислении особых примет однажды заключила словами: «…а в общем красавец парень». Можете на него посмотреть – есть такая картина художника Василия Васильевича Журавлева «В Пермской тюрьме». Там в камере Дзержинский, Артем, Котов… Видно какой! Он был старше на десять лет и многому меня научил. Имел два класса приходской школы, а по уровню был выше на четыре головы, несмотря на все мое образование. Изучил французский, потом английский… У нас было с ним две дочери, сейчас одна врач, другая авиаконструктор…

В общем, что я ни делала, умер мой Григорий Николаевич от туберкулеза в 1929 году. И я вместе с ним в лучшие свои годы пережила все этапы этой страшной болезни, перемучилась изнутри и возненавидела ее навсегда. За каждого туберкулезного заново страдаю, будто сама переношу эти утонченные пытки.

Туберкулез – не болезнь глаза, где можно врачевать, мало что зная о человеке. Тут надо почти все знать – об образе жизни, о семейном положении, этот недуг отражается на всем, включая темперамент, трудоспособность… Да знаете ли вы, что такое туберкулез? Кто такой туберкулезный больной?

Это ж человек-факел, который сгорает на ветру, в страшных муках. Конечно, бациллы берут любого, а палочки Коха грызут легкие без разбора. Это знает каждый. И все-таки многие болезни имеют свою социальную базу. От чего чаще болеют туберкулезом? От лишений, невзгод, бесчеловечных условий жизни, варварского быта, труда на износ. И чей это удел в первую очередь? Кому, помните, еще Некрасов писал, судьба заведомо сулила жизнь нелегкую – «чахотку и Сибирь»? Больше, чем всякая другая, это была болезнь передовой интеллигенции, подвижников, революционеров! Сами Некрасовы, Добролюбовы, Чеховы от нее страдали! Туберкулез – это губитель лучших людей – вот почему я его особенно ненавижу! И радуюсь, когда и где побеждаем…

Туберкулез требует борьбы иногда на десятилетия. Помню, как не мог примириться со своим жребием Николай Николаевич Асеев, известный поэт, тогда еще молодой, впервые оказавшись в лечебнице. «Долго ли это будет продолжаться?» – спросил он соседа по палате, медика по профессии. «Если все пойдет хорошо, так очень долго, – заверил тот. – А если по-плохому, то гораздо меньше». Это была горькая шутка. И вспоминаю слова старого Асеева в праздник медицинских работников: «Мне за семьдесят… Это ваша заслуга!» Дело не в трогательной корзине цветов, которую привезли от него, и даже не в этих словах. А в том, что высокий ум, гордый человек жил, творил, а мог сгореть враз, как сосновая стружка…

А они ведь изменчивы, пролазливы, коварны, эти дьявольские палочки! Они в воздухе и под землей. На 50–70 сантиметров заражают поверхностный слой почвы. Солнца они не только не боятся, но любят его, как люди, и размножаются на нем со сказочной быстротой. Когда лежала Марго, одолевать туберкулез было особенно трудно. Противоядие нашли только в 1943 году, когда началась «эра стрептомицина». Помню, как первый раз наблюдала его действие. У нас лежал атташе в Турции. У него был туберкулез языка, весь язык – сплошная рана, а после пяти граммов стрептомицина все пропало, как корова слизнула… А теперь уже антибиотики не всегда дают результаты, ищи новые средства!..

Человек – не патефонная пластинка, он запоминает то, что пережил, прочувствовал. Чувство – основа памяти. Ненужные, лишние впечатления мы сбрасываем, как дерево осеннюю листву, – не так?

У нас был тяжелый санаторий. Почти каждый месяц кто-нибудь умирал. А я сутки-двое после этого ходила не своя: не могу привыкнуть к смертям! И ведь до чего еще палач, эта болезнь: за самую малость до конца настает внезапное облегчение, человек начинает мечтать, строить радужные планы. И в этот момент на виду услад жизни ему и кладет на горло лапу и душит эта костлявая. Такой злой садизм даже в конце! Называется это – туберкулезная эйфория. А мы уже знаем: размечтался – значит, конец.

Помню, как в санатории умирал студент-латыш Гонта. Хороший такой мальчик, стал уже весь прозрачный. Вдруг говорит: «Как я доволен, что до болезни успел сдать все экзамены на своем курсе, Рахиль Савельевна! Теперь вместе со всеми ребятами начну…» Я его поддержала, хотя прекрасно сознавала, что жить ему оставалось, может, час-полтора.

Боль оставляет больше следов, чем радость. Не завидуйте поэтому, что я помню. Я ведь жила здесь, при санатории, в одном из тех деревянных флигелей, – сначала с дочерьми дали комнатку с печным отоплением, потом там же трехкомнатную квартиру… Рассказывать, сами понимаете, могу сколько – только так ведь мы никогда не кончим!

У памяти человеческой, наверно, тоже есть своя культура и гигиена. Я иногда говорю молодым знакомым: не упрощайте своей доли, не зарывайте голову в песок, как страусы, не прячьтесь от переживаний, и вы тоже все будете помнить. Секрет небольшой! Жалко только, что мне восемьдесят лет, а не пятьдесят…

Так что я вам все расскажу подробно и палату покажу, где умирала Марго. Это на втором этаже, двадцать третья палата, с окном в сад… Пойдемте!..

…Прежде чем перенестись в те дни, когда в доме по Чкаловской, 53 догорала короткая мученическая жизнь, необходимо сказать еще о двух людях, находившихся рядом или поблизости от Греты. Они будут активно участвовать в предстоящих событиях.

С одним из них и прежние пути не раз сводили Грету.

Лицо это Мария Остен, подруга, а подчас и деловая опора М. Штеффин в середине 30-х годов.

Это имя, пожалуй, чаще других возникает в московских отчетах М. Штеффин Брехту.

«Здесь Мария и Кольцов меня, действительно, очень мило приняли, – сообщает она, скажем, в одном из писем начала 1936 года. – Я была только с Марией, по большей части не видела людей, Асю и Райха также мало…»

Однако на тех же страницах содержится отчет, из которого явствует другое – Мария Остен была не из тех людей, которые сидят дома.

Во всяком случае неугомонная Штеффин в компании с нею и одна во многих местах успела перебывать, многих перевидать, о том переговорить, это сделать… Она передает запрос приехавшего в Москву прогрессивного издателя Виланда Герцфельде насчет рисунков немецкого художника Г. Гросса («Виланд спрашивает, что с Гроссом (рисунки), пусть он, наконец, ответит»); она уже погрузилась в переговоры о совместном выпуске книги Брехта, предпринимаемом одновременно издательством Герцфельде и московским издательством «Фегаар» («Ты получил от Виланда деньги? Каков ваш договор?.. Из-за этого я не могу с «Фегаар» как следует вести переговоры…»); она уже хлопочет, по поручению Брехта, об устройстве выставки графики Георга Гросса в СССР («Кольцов, который занимается иностранными приглашениями, говорит: «Ну да, теперь мы можем Гросса пригласить…» Во всяком случае это медленно начинает двигаться…»); полностью разведана уже обстановка вокруг новой идеи Пискатора – организовать студию «Волга-фильм»: собрать лучшие силы артистов, литераторов, художников из числа немецкой эмиграции, создать «маленький Веймар» на Волге («…Удастся ли это, еще вопрос. Ты должен подождать с согласием… Мария, которая много знает, по секрету предостерегает. Она говорит, что волжанам идея Пискатора не нравится…») и т. д.

Одним словом, Маргарет Штеффин, как всегда, в заботах и хлопотах по близким ее сердцу делам…

Они с Марией – разные люди, та любит блеск, пых, фейерверк. Грета, напротив, тяготится вниманием, предпочитает держаться в тени – лишь бы двигалось дело. Первые роли легко уступает Марии. Но это и обеспечивает их приятельство, почти дружбу. Благо в главном, в вере и убеждениях, Мария такая же энтузиастка, как Грета…

Среди материалов, хранящихся ныне в берлинском Архиве Брехта, есть две вырезки из советской газеты «Красноармеец» второй половины 30-х годов. Прямо по газетному полю (поверх заметки «Эрнст Буш – певец свободы» и под напечатанным тут же «Открытым письмом в редакции газет «Красноармеец» и «ДЦЦ») мелким почерком Мария Остен пишет Грете Штеффин.

Бисерная скоропись немецких слов чернилами, похожими на черную тушь… Писать на газете пером неудобно, но Мария, очевидно, как всегда, торопится. Ей некогда возиться с отдельным листком. На» газете лаконичней, наглядней и сразу все ясно. Хотя записка, быть может, чуть-чуть смахивает на резолюцию.

Первая газетная заметка рассказывает об Эрнсте Буше, соратнике Эйслера и Брехта.

В ноябре 1935 года Буш впервые приехал в Советский Союз, а затем до зимы 1937 года (когда присоединился к испанским Интербригадам) выступал с творческими отчетами во многих местах страны. В данном случае он пел в Н-ской части военного округа.

Заметка написана хорошей журналистской рукой, причем близкого знакомого Буша. На трех коротких узких колоночках военной окружной газеты создан портрет мастера революционной песни, густо насыщенный подробностями его биографии, в том числе периода фашистского переворота в Германии. Скорее всего, заметка принадлежит М. Остен, сопровождавшей Э. Буша в гастрольной поездке по Поволжью, да и вообще коротко дружившей с ним. Подписана заметка явным псевдонимом – К. Саратовский.

«Открытое письмо» также обращено к Эрнсту Бушу, в нем прежде всего благодарность за незабываемый апрельский вечер в клубе, когда звучали его песни. «А разве можно спокойно слушать пламенные слова из «Единого фронта» и «Песни безработных»?!» – восклицают авторы.

Они просят Э. Буша передать «благодарность поэту Эриху Вайнерту и Иоганнесу Бехеру за то, что они написали хорошие слова для песен…» Они ждут, что появится «специальная песня о нашей части, а… композитор Ганс Эйслер создаст для этой песни музыку».

Под «Открытым письмом» – факсимиле подписей группы красноармейцев немецкой национальности на родном языке.

^{Вырезка из окружной газеты «Красноармеец» с запиской Марии Остен на имя Маргарет Штеффин. Вторая половина 30-х годов.}

Это «Открытое письмо», видимо, и побудило отзывчивую и общественно активную Марию Остен немедленно обратиться к Грете Штеффин. Неплохая идея! Особенно, если иметь в виду не только отдельную воинскую часть, а Красную Армию вообще! Хорошо бы, если бы песню о ней создали немецкие авторы! Пусть Грета переведет газетный призыв Брехту и Эйслеру. Может, идея их вдохновит? Надо, чтобы в предстоящей битве с германским фашизмом родину Октября защищали интернационалисты всех наций, в том числе немцы. Не так ли?

Попутно чертой под словами «Иоганнес Бехер» М. Остен отмечает вкравшуюся в текст путаницу имен. И отдельно выносит примечание: «Почему Бехер? Ведь «Песня солидарности» и «Песня единого фронта» все же Брехта».

«Дорогая Штеффин, – быстро писала она на газетных полях, – прочитай это товарищам. Пусть Брехт не ругается, недоразумение будет исправлено. Он мог бы уже начать писать песню для Красной Армии, а Эйслер может спокойно, в старой хорошей манере сочинять музыку.

С коммунистическим приветом всем.

Что с «Левым маршем» Маяковского? Пусть Эйслер пришлет мне музыку «Песни о штурмовике» и т. д.

Дорогая Грета! Летала на три дня на Волгу. Везде поют «Песню единого фронта». Сердечно. Мария».

Одной из первых М. Остен поехала в борющуюся Испанию. В качестве корреспондента все той же московской газеты «ДЦЦ» («Дойче Центральцайтунг») была на фронтах. Среди героев «Испанского дневника» Михаила Кольцова есть и Мария.

В горящей Барселоне она помогала Эрнсту Бушу переписывать на пластинки его песни Интернациональных бригад.

…Осенью 1975 года я был у Эрнста Буша, в его ладно обустроенном коттедже под черепичной крышей, на одной из зеленых уютных окраин Берлина.

Можно было бы написать – «здесь на покое живет прославленный семидесятипятилетний певец», но эта фраза никак не подходит к Бушу. Ни к его серому, в черную крапинку пиджаку спортивного покроя из грубой шерсти, ни к упругой, пружинистой походке этого невысокого плотного крепыша, ни к веселому прищуру его светлых глаз из-под рыжих бровей, ни вообще ко всему его облику и настрою жизни. (Буш продолжал работать над многолетним замыслом – «Песенной хроникой XX века» на грампластинках. Уже переведено со старых записей, систематизировано, обновлено, повторно напето более двух десятков альбомов, где пластинки сопровождаются пояснительными текстами и фотографиями, – они выпускаются в ГДР под маркой «Аврора». Эрнст Буш был весь в заботах о своем детище – этом небывалом, кажется, по масштабам издании грамзаписей… Для того, кто не однажды умирал – а фактически так было в фашистском застенке военных лет или когда он лежал с перебитым железной балкой лицом после бомбежки, – для этого уникального человека жизнь не остановила свой бег. И хозяевами коттеджа наряду с ним являлись моложавая брюнетка Ирена, супруга и деятельная помощница Буша, и их одиннадцатилетний сын-школьник Ули…)

Впрочем, возраст, конечно, меняет человека, сужая круг его жизни. В белесых заспанных сумерках начинающегося дня, когда я вошел в просторный кабинет, Буш без света коротал время поодаль. Он сидел у стены, энергично избоченившись и словно готовый к прыжку. Я не сразу даже отыскал его глазами. На какое-то мгновение он показался мне одиноким беркутом, восседающим на скале…

Когда поворот беседы привел нас к Марии Остен, немногословный Буш снял с полки объемистую папку.

Это первый выпуск «Авроры» – альбом грампластинок «Песни Интернациональных бригад. Испания. 1936–1939». В современной упаковке частью те же самые грамзаписи, которые издавались некогда в борющейся Барселоне.

В альбоме – фотография: рядом с Михаилом Кольцовым – легкая статная женщина, ладно облаченная в военную гимнастерку, с короткими, вольно спадающими волосами и неуловимо остановившейся мыслью на лице. Мария Остен.

Под фотографией – авторское посвящение: «Этим выпуском старых и новых записей испанских песен я хочу почтить моих погибших друзей Марию Остен и Михаила Кольцова. Только с их помощью возможно было тогда, в 1937–1938 годах, в Барселоне издать «Песни Интернациональных бригад» на пластинках. Эрнст Буш».

– Вот смотрите сюда! – покалывал Буш. Он достает из ящика и кладет рядом потускневшую и исцарапанную пластинку барселонского производства. – А теперь прочтите здесь!..

На блекло-голубой наклейке, ниже перечня содержания, – фабричное примечание: «Дефекты записи – посторонние шумы и удары – объясняются тем, что работа велась во время очередной бомбардировки Барселоны».

– Думаю, ее изобретение, – говорил Буш. – У нас был маленький вокальный ансамбль, записывающая техника никудышная, а они нам совсем уж работать не давали! Только настроимся – налет, бомбежка… Опять испорчены записи, никакой чистоты звучания. А Мария умела соображать под огнем, даже и роман свой «Картофельный шнапс» в гостинице с окнами, заткнутыми рваными матрасами, писала… Помню, долго возилась с пробными записями, в бомбоубежище не спускалась. Может, и предложила – оставить этот шумовой аккомпанемент к песням, сделав наклейку… Стремительная, отважная была женщина!.. В Москве знаете о ней кто вам может рассказать? – заключил Буш. – Григорий Шнеерсон, давний мой друг, музыковед, композитор. Он издал книгу, там приводит и мои письма о ней, и письма Марии к нему…

Монография Г. М. Шнеерсона «Эрнст Буш и его время», выпущенная издательством «Советский композитор» в 1971 году, – большая, насыщенная фактами книга. Эрудиция исследователя дополняется в ней живыми рассказами активного участника и очевидца событий – такой мемуарный дух роднит ее, пожалуй, с книгой Б. Райха «Вена – Берлин – Москва – Берлин». (К тому же здесь есть еще и внешнее совпадение: в 30-е годы, подобно Б. Райху, хотя и на другом поприще, Г. М. Шнеерсон работал в системе Международного объединения рабочих театров, того самого МОРТ, который возглавлял Э. Пискатор, так что круг «действующих лиц» в обеих книгах во многом общий; среду Эйслера – Брехта автор знал не понаслышке, с Э. Бушем дружил и переписывался с 1935 года; примерно с того же времени знал и М. Остен, а встречался и поддерживал отношения с нею до самых последних дней перед войной.)

Скажу лишь, что встреча и беседа с Григорием Михайловичем была во всех отношениях ценной. Помимо новых сведений, она еще раз дала возможность, что называется, изнутри увидеть неповторимый переплет культур, подлинный духовный интернационал той поры.

Всем, что знал о М. Остен, не исключая кануна войны, поделился также художник-карикатурист Бор. Ефимов, брат М. Е. Кольцова. Устным рассказом в ряде моментов Борис Ефимович дополнил свои широко известные мемуары.

В печатных воспоминаниях о Кольцове, обращаясь к самому началу 30-х годов, Бор. Ефимов пишет:

«…Физически он чувствовал себя в тот период неважно, часто мучился приступами головной боли. Выглядел плохо, ходил бледный, с воспаленными от недосыпания глазами. С болью в сердце смотрел я на него, до предела утомленного и озабоченного. К тому же я хорошо знал, что к нервной нагрузке его работы прибавляются и личные трудности: в жизнь брата вошел близкий человек – Мария Грёссгенер, немецкая писательница-коммунистка, принявшая впоследствии литературный псевдоним «Мария Остен». Завязался сложный и болезненный семейный узел. Не к чему сейчас тревожить и обсуждать трудные взаимоотношения людей, которых давно уже нет на свете, но мне хочется сказать одно. Я не могу согласиться с не очень лестной характеристикой, которую дал Марии Остен в романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй. Мария не была искательницей альковных приключений. Это был честный и искренний человек, по-настоящему преданный Кольцову. Она доказала это тем, что впоследствии не отреклась от него в беде. Желая выручить друга, она приехала из Парижа в Москву, мужественно и наивно думая опровергнуть возведенную на Кольцова клевету. Не будучи официальной женой Кольцова, она добровольно приняла на себя это опасное тогда звание. Этот благородный поступок привел только к тому, что Мария Остен разделила трагическую участь Кольцова и была потом, как и он, посмертно реабилитирована.