Текст книги "Оставшиеся в тени"

Автор книги: Юрий Оклянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

Есть в сборнике и объединяющий герой, через восприятие которого поданы происходящие события, – мальчик Миша. Но фигура служебная, без особых индивидуальных черт. Даже в начальных эпизодах сборника, знакомящих читателя с Мишей, повествуется больше не о нем самом, а о «Мишиной лошадке», о детских игрушках и забавах…

Тематика преимущественно сельская, но рассказанное представимо и занимательно также для маленького горожанина… Сборник «Подружка» был удостоен почетного отзыва на Бельгийской всемирной выставке. С 1892 по 1916 год издавался шесть раз.

Помимо выпуска книг отдельными изданиями и постоянного участия в волжской периодике, А. Бостром печатала очерки и рассказы в ряде столичных журналов. На ее произведения отзывалась авторитетная критика того времени. Библиография к заметке в «Литературной энциклопедии» называет, например, статью Н. Рубакина «Критические заметки о литературе для народа» («Русское богатство», 1889, № 9).

Хуже всего давалась А. Бостром драматургия, которой она активно занималась в конце жизни. При всей злободневности тематики и гражданском пафосе, пьесы, за редкими исключениями, выходили громоздкими и несценичными. По выражению А. Толстого, герои в них «произносили уж слишком «программные» монологи». Цензура черкала их, театры отказывались ставить. Только одна из остро публицистических пьес А. Бостром – драма «Докторша», будучи принятой, готовилась к постановке в петербургском театре Яворской, но «не могла быть поставлена… по «не зависящим» от театра обстоятельствам» («А. Л. Бостром-Толстая». – «Самарский курьер», 1906, № 159). Зато некоторые из ее пьес для детей, «как, например, «Снегурочка», выдержали в петербургском детском театре Чистякова десятки представлений в течение одного года» (Там же).

Лучшие из детских произведений А. Бостром, вероятно, заинтересовали бы и современных маленьких читателей (такие есть и в сборнике «Подружка», и не меньше их рассыпано по разным изданиям). Но детские рассказы не составляют единственно значительного из созданного писательницей.

Кроме сборника «Захолустье», есть и еще впечатляющие очерки и рассказы А. Бостром. Подчеркнутая документальность, публицистичность и большая роль фигуры повествователя в сюжете сплошь и рядом делали крайне зыбкими грани между рассказом и очерком в народнической литературе. К этой жанровой традиции принадлежат и такие очерки А. Бостром, как «Мария Руфимовна», «Филатове сено», «Выборщики», «Пробуждение» и др. Точное изображение противоречий современной деревни, жизни крестьянства и земской интеллигенции выделяет их среди сусально-морализаторских «рассказов из мужичьего быта», распространенных в поздней народнической беллетристике, и подобного же рода собственных сочинений А. Бостром (очерк «Ушел» и уже смыкающиеся с бульварным чтивом «Ангельская душенька», «Солдат пришел», «Мопсик», «Ей было дано» и др.).

Лучшие очерки и рассказы писательницы заострены объективно против основных либерально-народнических иллюзий начиная от пресловутой общины до упований на земство и «культурного хозяина». В очерке «Мария Руфимовна» (1892) А. Бостром одной из первых изобразила обреченность народнических энтузиастов-одиночек, подойдя к теме «идейных инвалидов» общественного движения еще за пять лет до нашумевшей в свое время повести Евг. Чирикова «Инвалиды». К достижениям писательницы относятся и некоторые из ее «голодных» очерков («Ради детей», «Как в деревне Малиновке холеру встречали» и др.), передающих без прикрас страшную обстановку самарского голода. Среди рассказов А. Бостром о сереньком существовании городских мещан выделяется «Со скуки»…

Почему же эти лучшие произведения очеркистки не принесли ей заметной известности при жизни и уже совершенно забыты теперь?

Прежде всего, это были отдельные удачи разных лет в общем потоке заурядных сочинений, которые обычно выходили из-под пера Александры Бостром. Полное забвение или относительная известность для литераторов таких возможностей часто зависят и от случайностей привходящих. Та же конъюнктура книжного рынка, которая неожиданно для самой Александры Бостром в мгновение ока сделала ее популярной детской писательницей, несправедливо обошлась с ее лучшими очерками.

«Произвели меня в детские писательницы, а у меня ни желания, ни способностей к тому нет», – в сердцах вырвалось у нее в одном из писем (М. Л. Тургеневой, 28 февраля 1885 года, цит. по дневнику A. Л. Толстой).

Издатели, выпускавшие одну за другой ее детские книжки, избегали риска, связанного с изданием очерковых сборников провинциальной писательницы. Единственный очерково-прозаический сборник А. Бостром – «Захолустье» вышел в 1886 году. Все остальные ее очерки так и остались погребенными в журнальных комплектах и на страницах провинциальных газет…

Эту-то явную несправедливость и стремился, в частности, поправить А. Н. Толстой.

Среди других архивных материалов в Куйбышеве хранится договор от 30 января 1913 года, заключенный между А. Н. Толстым и книгоиздателем И. Д. Сытиным. По этому договору А. Н. Толстой передал товариществу печатания, издательства и книжной торговли И. Д. Сытина право литературной собственности на три книги Александры Бостром – сборник «Подружка», «Два мирка» и «Как Юра знакомится с жизнью животных», за что книгоиздательское товарищество уплатило семь тысяч рублей. Не исключено, что обсуждались при этом и возможности дальнейших изданий сочинений А. Бостром.

В том же 1913 году А. Н. Толстой задумывает широкое переиздание произведений писательницы. По названию это должно было быть даже «Полное собрание сочинений» А. Л. Бостром, хотя целые мало удачные книги из него заведомо исключались. В августе – сентябре 1913 года Толстой писал отчиму: «…Я думаю предпринять полное собрание сочинений мамы (кроме сызранских книг), подумай об этом и приведи в порядок ее рукописи… Сейчас же надо бы собрать все ее рассказы, повести и просмотреть ненапечатанное» (ИМЛИ, инв. № 6315/101). Несобранной в книгах и была главным образом упоминавшаяся очерково-прозаическая часть творчества А. Бостром.

Подготовка задуманного издания требовала времени. Вероятно, она затянулась и была прервана начавшейся империалистической войной и всеми переменами в жизни А. Н. Толстого[10]10
  ад сообщить, что идея, которую, судя по разнообразным свидетельствам, неоднократно стремился осуществить писатель-сын, недавно получила частичное и самое скромное претворение. К 100-летию со дня рождения А. Н. Толстого в родных поволжских местах вышла небольшая книга Александры Бостром «Рассказы и очерки» (Куйбышевское книжное изд-во, 1983. Составитель, автор вступительной статьи и примечаний – Л. А. Соловьева). Сборник образуют произведения публицистического звучания, ранее рассыпанные по страницам газет и журналов, которые сама писательница готовила для отдельного издания.


[Закрыть].

…Как бы там ни было, творчество Александры Бостром представляет определенный самостоятельный интерес.

Начался писательский путь Александры Леонтьевны с крупной неудачи…

Как возникают литературные парадоксы

…Вера Михайловна Медведовская, жена директора гимназии в губернском центре, переживает долгий и мучительный разлад с собой. Проводить дни, как все дамы ее круга, то есть существовать рядом с мужем, за которого она вышла не любя, томиться от скуки на провинциальных вечерах, сплетничать – все это невмоготу. Она задыхается, тоскует, рвется к чему-то иному. Но где другая жизнь, в чем она? Неизвестно. Может быть, в личном успехе?

Волей обстоятельств Вера попадает в столичный дворянский свет. Благодаря красоте, уму и приобретенному богатству ей дана полная возможность блистать и пленять. Однако на вершине успеха, доступного светской даме, Вера снова чувствует пустоту: «всякий грязный старикашка имеет право кидать на меня сальные взгляды и сластолюбиво облизываться», а в остальном и тут «комильфотная скука», не лучше, чем на провинциальных вечерах.

Встреча с Исленевым, молодым сотрудником некой прогрессивной газеты, где он печатал настолько смелые статьи, что за них газету даже закрывали, вводит Медведовскую в новую сферу интересов. Высокопарно и крайне туманно рассуждает Исленев о необходимости служения общественному благу. В двух «романах» Веры Михайловны – с князем Прозоровым, облагороженным двойником графа Николая Александровича Толстого, и с молодым литератором Исленевым – очень прозрачно передана душевная драма, мучившая в то время саму Александру Леонтьевну.

«Неугомонное сердце», «нравственно-бытовой роман в двух частях, сочинение графини A. Л. Толстой», появившийся в книжных лавках Петербурга в начале 1882 года, снова возвращает нас ко времени, когда Александра Леонтьевна, сломленная первой неудачной попыткой отстоять любовь, в отчаянии старалась примирить непримиримое. Усложненная интрига романа, помимо художественной, выполняет еще и другую функцию: она маскирует второй, личный «адрес» произведения. Не меньше, чем к читателю, роман обращен автором к самой себе. Это не столько стремление с новых духовных высот осмыслить в художественных образах пережитое, как обычно бывает в автобиографических произведениях, сколько попытка на ходу вглядеться в «зеркало», разобраться в личных страданиях и мытарствах, исход которых самой еще далеко не ясен. В романе одновременно и формулируются убеждения, которые сама Александра Леонтьевна вскоре противопоставит суждениям о себе фарисейской официальной морали. И, вызванная тогдашним душевным кризисом, еще в большей степени звучит в нем идея примирения, следования абстрактному нравственному долгу. Этим и объясняется та готовность, с какой граф Николай Александрович поспешил издать этот написанный в несколько месяцев огромный, в пятьсот страниц печатного текста, роман.

Эпиграфом к «Неугомонному сердцу» были поставлены строки Некрасова: «Ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у бога самого». И роман, стало быть, претендовал на ответ, в чем же состоит счастье честной, мыслящей женщины из так называемого образованного общества, которое в данном случае почти отождествлялось с обществом дворянским.

Вера Михайловна Медведовская испытала разные дороги к женскому счастью. Полюбив Исленева, разделяя его общественные убеждения, героиня должна сделать выбор. Но Вера не хочет счастья, основанного на страданиях других. Она не может оставить князя, к которому не испытывает ничего, кроме жалости. Долг велит ей быть с князем, для которого после случившегося с ним паралича «исчез смысл всей его жизни – возможность наслаждаться», и он сделался «ни для чего негодной тряпкой». А любить она продолжает Исленева, надеясь, что «сердце угомонится же когда-нибудь, заснет для личного счастья».

Столь же половинчаты и мизерны итоги общественных поисков героини. Она уезжает с князем в провинцию, собирает вокруг себя кружок деятельной молодежи и организует народную школу. В этом «скромном и посильном служении общественному долгу» уже обозначается внимание писательницы к народнической теории малых дел.

Есть в романе и другие сюжетные линии. Наиболее интересная из них – деревенский быт помещика-вырожденца Тучкова и его жены Натальи. Тучковы живут в поместье Репьевка – это название, впервые прозвучавшее в романе «Неугомонное сердце», станет, кстати, чуть ли не нарицательным для обозначения усадеб последышей помещичьего быта у Алексея Толстого. Возможно, именно эти страницы романа и производили в свое время сильное впечатление на будущего писателя. «Мы с папой читаем «Неугомонное сердце», бот написано, чудо; лучше Тургенева и Толстого, мы с папой увлекаемся им», – даже так отзывался об этом романе тринадцатилетний подросток в одном из писем (А. Н. Толстой – A. Л. Толстой, 1 августа 1896 года, ИМЛИ, инв. № 6315/17).

Отдельные удачные образы и сцены не спасают произведения. Временная личная подавленность, возведенная через роман в моральную норму, звучала объективно как призыв к примирению с существующим положением.

Первая крупная проба сил – после юношеской повести «Воля» (1871) и других неопубликованных произведений – не удалась писательнице. Роман получился риторическим, в значительной мере напоминающим худшие образцы третьестепенной беллетристики. На сочинение графини А. Л. Толстой не замедлил откликнуться демократический журнал «Отечественные записки», которому была органически враждебна главная идея, составившая итог нравственных и общественных поисков героини. В «Отечественных записках» появилась большая рецензия (без подписи автора).

«Мы не знаем, как воздействует мораль этого романа на неугомонные сердца современных женщин, – писал критик «Отечественных записок», – но знаем наверное, что гр. Толстая немало-таки потрудилась с целью угомонить эти сердца, отучив их от «искания счастья». Открытый ею секрет в самом деле прелестен: к чему искать счастья, когда оно тут же под рукою? Стоит только не предаваться «неосуществимым желаниям», а удовлетворяться тем, что бог послал…» («Отечественные записки», 1882, № 8, с. 220–221).

Беспощадно отзывается критик и о художественных качествах романа: «По форме своей роман гр. Толстой всецело принадлежит к числу наивных произведений первобытной мещанско-нравственной литературы. В нем выведены не живые люди с их действительными деяниями и ощущениями, а чучела, выдвигаемые для того, чтобы сквозь них автору можно было выкрикнуть свои сентенции и советы. Скука, овладевающая читателем, ошеломленным непроходимою массою этих сентенций, положительно непреодолима…» (Там же, с. 222–223).

Статья в «Отечественных записках» разве что в одном отношении опоздала: в жизни Александра Леонтьевна уже сделала решительный шаг для преодоления того порочного круга, из которого ей не удалось выйти в романе. Разрыв с гнетущим сословно-дворянским окружением, сближение со многими демократически настроенными людьми, в частности с литераторами из «дома» Тейтеля, содействовали повороту во взглядах писательницы и в направленности ее творчества. Во всех смыслах, в том числе и профессиональном, печатный дебют гр. А. Л. Толстой не прошел бесследно для Александры Бостром, как она станет теперь подписывать свои произведения.

Уже в июльском номере журнала «Русское богатство» за 1884 год публикуется очерк «День Павла Егоровича», который, по собственному признанию писательницы, имел для нее «большое значение. Это тот поворот, который я сделала, ступив на новую дорогу… Конечно, теперь… я вижу недостатки «Неугомонного сердца», и именно потому, что я так неизмеримо далеко ушла от того времени» (Письмо к M. Л. Тургеневой от 28 февраля 1885 года, цит. по дневнику A. Л. Толстой).

Правда, критическая устремленность сочетается во взглядах писательницы с либерально-умеренной позитивной программой. Однако при всем том демократизм берет верх. Показательно писательское «кредо» А. Бостром в период реакционного безвременья: «…Настоящее положение дел в России не дает мне сделать и то небольшое, что я могла бы сделать… Искусство ради искусства – это не моя опера… Теперь же такое время, когда мысль не допускается в литературе… По-моему, если есть у писателя на душе что-нибудь важное… – пиши. Если же нет – молчи. Если нельзя высказать этой заветной мысли – опять молчи, хотя бы сердце изошло кровью, но не трать сокровища своей души на пустяки. Это профанация. Это святотатство.

О, Езопов язык, не удастся ли мне овладеть тобой? Не сумею ли я под его прикрытием высказать то, что накипело на душе?» (Письмо к М. Л. Тургеневой от 3 апреля 1888 года, цит. по дневнику A. Л. Толстой).

Уже в «Неугомонном сердце» наметились некоторые особенности интересов писательницы. Несмотря на появление новых тем и героев (крестьяне, земская интеллигенция), Александра Бостром останется преимущественно писательницей быта и нравов. Даже политическим и экономическим проблемам, характерным для литературного народничества, она придает нередко нравственную окраску. Энергичные, волевые женщины, посвятившие себя служению «общественному благу», по-прежнему ее частые героини…

Неожиданно как будто одно отличие в сравнении с начальным периодом творчества. Прежде главенствующей была тема дворянства, настолько, что для автора «Неугомонного сердца» поиски женского счастья, в сущности, замыкались поисками его в дворянской среде. Теперь происходит нечто прямо противоположное. Быт, состояние и дальнейшие судьбы дворянско-помещичьей среды – все это теперь для А. Бостром вопросы третьестепенные. Специальным стремлением вглядеться в жизнь и быт первого российского сословия, не считая набросков, вызваны только два рассказа и пьеса. И это за двадцать с лишним последующих лет! При немалой литературной плодовитости и у автора, более сорока лет наблюдавшего помещичье хозяйствование в деревне!

Эта особенность кажется вдвойне любопытной, если вспомнить, откуда среди прочего почерпнут материал для сборников А. Толстого «Заволжье» и «Под старыми липами» («…я напал на собственную тему. Это были рассказы моей матери… об уходящем и ушедшем мире разоряющегося дворянства. Мир чудаков, красочных и нелепых…» и т. д.).

Почему же А. Бостром, знавшая те же факты «семейных хроник» гораздо ближе и «наглядней», множество раз на досуге занимавшая А. Толстого впечатляющими рассказами из помещичьей жизни, в своем творчестве почти не использовала этих наблюдений? Она, очеркистка, фактописательница, обычно не любившая упускать «натуру»?

Замечу кстати, что при сравнении творчества с личной биографией писателя парадоксы такого рода не редкость. Почему Жюль Верн, путешествовавший в основном на прогулочной яхте неподалеку от родного провинциального городка, домосед Жюль, стал всемирным писателем путешествий? А есть и обратные примеры: известные писатели, изъездившие к тому же и «вокруг земного шара», и немало «лье под водой», пишут всю жизнь не о путешествиях, а совсем о другом.

Обволакивая такие факты легендами, литераторы интуитивистского толка используют их для доказательств излюбленного тезиса о разрыве творчества и личности писателя («неведомое озарение»!). Тогда как речь должна идти всего лишь о конкретно-историческом объяснении сложностей художественной деятельности. Если причудливо-индивидуальны подчас пути, которыми складывается у писателя запас наблюдений и впечатлений, то подавно – от сочетания многих личных качеств и общественно-литературных причин зависит, когда, насколько и в каком виде «накопленный материал» будет использован.

В произведениях А. Бостром бросается в глаза и другой парадокс такого же рода. Разве не знала Александра Бостром цену и счастье взаимной любви? Разве не было у нее особых личных оснований, чтобы воспеть и героическую, и обновляющую, и радостную любовь? А на деле…

В отличие от дореволюционного А. Толстого, с его верой – «любовь есть начало человеческого пути»[11]11
  Как уже был случай заметить, идеалы одухотворенной, облагораживающей, а часто и всеисцеляющей любви представляли собой важнейшие из позитивных ценностей для творчества А. Н. Толстого тех лет. В этом выводе единодушны едва ли не все исследователи. Хотя, само собой разумеется, нравственнофилософские поиски писателя были достаточно сложными и своими произведениями он утверждал не только идеалы любви. На последнем обстоятельстве заостряет внимание Л. М. Поляк в монографии «Алексей Толстой – художник». Обращаясь к более детальному исследованию, автор книги основательней многих выясняет и другие позитивные начала в творчестве критического реалиста А. Толстого дореволюционных лет (См.: Л. М. Поляк. Алексей Толстой – художник, с. 76–81).
  Однако для нынешнего сопоставления с произведениями А. Л. Бостром будет довольно напомнить общее звучание темы любви у раннего А. Толстого. О своем понимании этой темы писатель не раз высказывался и сам. Высказывания эти широко известны. В качестве нового примера приведу небольшое забытое интервью А. Н. Толстого, которое он дал газете «Голос Москвы» в январе 1913 года.
  Это была газета не общероссийская, а местного значения, второсортная. В заглавии и подзаголовке интервью не упоминается фамилия А. Н. Толстого. «Сватовство» – такой пьесы у А. Н. Толстого нет. Подписана заметка инициалами интервьюера. Видимо, по этим причинам интервью и оставалось до сих пор незамеченным в старых газетных подшивках.
  В заметке речь идет о двух произведениях.
  «Сватовство», как видно по всему, – одно из возникавших и отвергавшихся названий пьесы «Насильники (Лентяй)». Репетиции этой пьесы в Московском Малом театре начались в сентябре 1912 года, но премьера из-за болезни занятой в спектакле ведущей актрисы О. О. Садовской состоялась лишь через год – 30 сентября 1913 года. Это была первая из пьес А. Н. Толстого, поставленных на сцене. Для нас она представляет особый интерес, так как написана в значительной мере по мотивам повестей и рассказов заволжского цикла.
  Комедия «Дуэль» была закончена зимой 1913 года. Но не удалась и под влиянием двукратной критики со стороны Вл. И. Немировича-Данченко после попыток переделки была уничтожена А. Н. Толстым. Перед нами одно из немногих авторских свидетельств о содержании несохранившейся пьесы.
  Примечательно, как в обоих случаях тогдашний А. Н. Толстой определяет «позитивную программу» своих произведений.
  Вот полный текст небольшой газетной заметки:
  «Сватовство» (К постановке в Малом театре).
  По поводу предстоящей постановки в Малом театре пьесы гр. Алексея Николаевича Толстого мы беседовали с автором.
  – Основная идея моей пьесы: у каждого человека есть одна любовь настоящая, подлинная. Все остальное – случайное, наносное, эпизодическое. Каждый носит в себе портрет возлюбленной – своей единой, неповторимой любви. Сила этой любви предназначенной настолько могущественна, что перерождает саму сущность человека. Она из безвольного лентяя делает почти героя.
  Ведь наша дневная, суетная жизнь, как сновидение, полукошмарна, туманна, странна во всем своем сущем.
  И вот эта любовь пробуждает. Она заставляет человека видеть кошмар повседневности, она уносит его от временного и преходящего и взор его устремляет в вечное, в незыблемое, в священное.
  Но эта любовь – не страсть, не звериное и плотское желание непременно овладеть женщиной. Нет. Это другое. Любовь – спасительница, любовь – совместное существование, непрерывное созерцание идеала, глубокая духовная, не исключающая, конечно, и физической, связь с единственной, навсегда любимым человеком.
  Этот же сюжет я несколько иначе разработал в своей новой пьесе, предназначенной для Художественного театра, – в «Дуэли».
  На фоне серой, мещанской жизни провинциального забытого городка в течение одного только дня разыгрываются все действия моей не то драмы, не то комедии. Скорее, впрочем, комедии.
  В этой пьесе я хотел сказать, что и в навозе жизни, и в самой кошмарной гуще ее любовь родит драгоценнейшие жемчужины.
  Пьеса мною уже закончена.
  Е. Я…
  («Театры». – «Голос Москвы», 1913, 5 января, № 4, с. 4)


[Закрыть], Александра Бостром едва ли не всюду, когда касалась этой темы, показывала совсем другое. Что в любви нет ни утешения, ни спасения, ни даже временного пристанища от тех мучащих и мучительных вопросов, которые в жизни ее персонажей являются главными. В результате герои А. Бостром или добровольно отрекаются от любви, или любовь их почти всегда несчастна.

Нетрудно заметить, что причиной обоих названных «парадоксов» были господствующие в народнической среде взгляды и литературные представления, во власти которых находилась А. Бостром.

Мужик и интеллигент были главными фигурами в народнической литературе. По этим нормативным представлениям быт и судьбы дворянско-помещичьей среды сами по себе не могли вызывать первостепенного интереса.

То же – и с темой любви… Фанатическим огнем горят «черные жгучие глаза» земской фельдшерицы Анны: дворянка, она отказалась от «прежней жизни», от замужества. Одинокая, живет в деревенской глуши, лечит крестьян и чувствует себя счастливей, чем ее бывший товарищ чиновник Стрепетов («Встреча». Очерк. – «Саратовский листок», 1889, № 241). «Я теперь не имею права любить… Есть времена, когда человек не имеет права быть счастливым…» – говорит положительный герой-интеллигент и в поздней пьесе А. Бостром «Жнецы» (1904–1905).

Такое изображение любви имело в основе народническое преувеличение роли интеллигенции в истории. По частностям Александра Леонтьевна и в жизни и в творчестве не раз оспаривала ходячие представления «о полном самоотречении», о «полном забвении своей личности» и т. п. (Из письма к неизвестной корреспондентке от 14 ноября 1885 года, цит. по дневнику А. Л. Толстой). Однако в целом продолжала романтическими красками рисовать жертвенную любовь. Она не была достаточно самостоятельной писательницей, чтобы преодолеть народнические этические постулаты и литературные каноны. Ее герои продолжают следовать «категорическим императивам» народнической морали и после того, как А. Бостром (с середины 90-х годов) отказалась от ряда социологических положений народничества.

Интересны наблюдения, интуитивные догадки, мысли Александры Бостром, связанные с темой дворянства.

О «тоне» ее устных рассказов А. Толстому можно судить уже по сохранившимся письмам. В мае 1903 года она писала из благословенных мест, из раскинувшегося над Волгой родового имения Тургенево: «Погода еще не жаркая, разлив широк, яблони еще цветут… Я веду жизнь лениво-растительную, сплю, ем, брожу по саду, слушаю соловья, смотрю на воду и опять сплю. А все-таки… мне эти места представляются какой-то тихой могилой чего-то далеко прошедшего и кажется, будто не будет здесь будущего. Как-то ни о чем жизненном и не думается, а стоят вокруг тебя тени и призраки прошлого, и все мертвецы, мертвецы. Брр… Маша (сестра Александры Леонтьевны – М. Л. Тургенева, постоянно жившая в имении. – Ю. О.) к этому притерпелась… а мне… даже не верится, что жизнь где-то там, даже близко, недалеко, идет своим чередом, кипит, бурлит. Но не нарушить ей этой тишины, этого мертвого покоя» (Письмо А. А. Бострому, май 1903 года, ИМЛИ, инв. № 6311/88).

Тургенево – это та самая усадьба, где А. Толстой не раз бывал (и с матерью, и позже) и которую он описал в первой же из повестей заволжского цикла под слегка измененным названием «Неделя в Туреневе» (1910). Ощущения выморочности существования «под старыми липами» очень похожи у А. Толстого и в письмах Александры Леонтьевны. Более того, в произведениях писательницы о дворянском быте часть описаний и персонажей прямо предвосхищает будущее толстовское Заволжье.

Уже разоренная Репьевка, где обитает помещик-вырожденец Тучков (роман «Неугомонное сердце»), напоминает одноименные усадьбы у А. Толстого – повесть «Мишука Налымов», роман «Две жизни» («Чудаки»).

Еще заметней это сходство при сравнении с последующими произведениями писательницы.

В рассказе А. Бостром «Сон в старом доме» («Самарская газета», 1893, № 283) молодой делец, растерявший уже фамильные дворянские привязанности, приезжает из Петербурга в степную глушь, в родовое имение. Происходит встреча новоявленного буржуа со «старым домом».

«И вот он опять в этом прадедовском доме… Снова окружает его эта забавная прадедовская мебель, все эти затейливые ширмочки с нарисованными на них пастушками и амурами, пузатые комоды красного дерева на бронзовых львиных лапах, тяжеловесные бюро… Снова видит он целый ряд семейных портретов и снова ощущает знакомый запах плесени и гнили нежилых покоев».

Колоритно описан в рассказе А. Бостром и последний хранитель традиций старого дома – дядя столичного гостя. Вот его всегдашняя поза – у камина: «Близко к огню придвинуто кресло, то самое, на котором, по преданию, умер прадедушка, и в нем, положив руки на подлокотни и опустив седую голову, сидит старик… Старик сидит неподвижно, как портрет или картина». У этого старого чудака осталась единственная забота: на остатки средств он отапливает все тридцать нежилых комнат барского дома, по стенам которых развешаны портреты бесчисленных предков…

А вот другой старый дом и его хранительница из повести А. Толстого «Неделя в Туреневе»[12]12
  В поздних редакциях названа «Петушок», с подзаголовком «Неделя в Туреневе».


[Закрыть]. В пустующих ветхих хоромах иногда по ночам трещали потолочные балки: «Но к стукам в доме привыкли. Болезненная Дарьюшка-ключница спросонок только крестилась на кухне, веруя, что стучит это, бродя по дому, прадед барыни, Петр Петрович, который изображен на портрете в пестром халате, на костылях… Пожалуй, и не один Петр Петрович шагал осенними ночами… много их огорчалось запустением шумливой когда-то туреневской усадьбы, но некого больше было пугать, некому жаловаться… Все вымерли, унеся с собою в сырую землю веселье, богатство и несбывшиеся мечты, и тетушка Анна Михайловна одна-одинешенька осталась в просторном туреневском дому.

…Помолившись, тетушка ложится в кровать и долго не может заснуть – все думает: о прошлом – перед ней встают любимые ушедшие лица…»

В рассказе А. Бостром так же, как и у А. Толстого, неизвестно даже, кто является истинным хозяином былых дворянских твердынь, – то ли пережившие уже самих себя чудаки, то ли незримо присутствующие всюду тени и призраки прошлого. Недаром в изображении помещичьих усадеб оба автора отводят такую роль подробнейшему описанию различных старых вещей, рухляди, унаследованной нынешними владельцами от многих предшествовавших поколений, – фамильных портретов с дамами и кавалерами в напудренных париках, мебели екатерининских времен, библиотек с пыльными фолиантами и сундуков с истлевшими прабабкиными нарядами. Все это следы прошлого, укоры и напоминания. Тени предков, витающие над головами незадачливых потомков.

Однако в понимании темы обоими писателями есть и принципиальное различие. Встреча приезжих поклонников чистогана с обитателями дворянских «старых домов» – нередкий конфликт и у А. Толстого. Но и в «Приключениях Растегина», и в торге Смолькова с родоначальником дворянской Репьевки из-за денег (роман «Чудаки») писателя меньше всего занимает вопрос – кто из них «лучше»? Тогда как для автора народнического склада в этом весь гвоздь.

«Слушай, Эмануил… Давеча ты сказал, зачем я при моем разорении топлю этот старый дом, и я привел тебя взглянуть на этих предков. Портреты эти, этот старый дом – это все, что осталось от прошлого. Дом этот – старая хорошая книга, и его нужно беречь…».

В словах старого чудака, похваляющегося добродетелями предков, слышится и голос писательницы. В столкновении наглого чистогана с патриархальной стариной ей, с ее народническими идеалами, старина, разумеется, симпатичнее.

В рассказе А. Бостром «Воскресный день сельского хозяина» (1897) и в написанной по его мотивам пьесе «Жнецы» обитатели скудеющих дворянских усадеб сталкиваются с другой силой, вызванной развитием капитализма. С бурлаками, как называли тогда крестьян, пришедших с чужих мест на разного вида заработки.

Наряду с народническими А. Бостром разделяла уже некоторые идеи марксизма. «Ты – наниматель, ок – работник, и ваши интересы противоположны», – в этих словах одного из героев «Жнецов» выражена, пожалуй, главная мысль обоих произведений. Хотя в оценке конфликта заметны объективистские («легально-марксистские») нотки, столкновение изображено острое. Каждый год перед уборкой хлебов устраивались своего рода ярмарки наемной силы. На базарной площади приказчики и хозяева заключали сделки с артелями пришлых жнецов. Палящее солнце, азарт нанять подешевле и продать себя подороже, потные ненавидящие лица, запах грязной одежды, панические слухи, плач, крики, отупелые глаза пьяных, подкуп артельных вожаков, за которыми шли иногда целые голодные деревни, – все сплеталось в одной толкущейся и гудящей «наемке». Редкая из них обходилась без убийств и увечий.

Незадолго до А. Бостром драматические события при наемке жнецов, вызванные той же непримиримостью интересов, изобразил Гарин-Михайловский в рассказе «Бурлаки» (1895) и отчасти – «В усадьбе помещицы Ярыщевой (1894). Именно впечатлениями от рассказа «Бурлаки» подросток А. Толстой спешил поделиться с матерью (в письме от 31 января 1895 года).

Трагикомичность ситуации у А. Бостром в том, что ее герои, разорившиеся помещики, патриархальные мечтатели, вынуждены становиться даже более жестокими эксплуататорами, чем крупные посевщики. К тому же и с бурлаками им приходится иметь дело не через приказчиков. «Денег не платите, черви в каше…» – кричат при наемке разведавшие уже обстановку бурлаки в рассказе «Воскресный день сельского хозяина».

Некоторые характеры помещиков у А. Бостром очень напоминают обитателей толстовского Заволжья. Даже сходные юмористические нотки пробиваются у А. Бостром в описаниях Аркадия Васильевича Булатова – добропорядочного мелкопоместного либерала, которому едва не намяли бока обманутые им жнецы («Воскресный день сельского хозяина»), или сердобольной чудаковатой старой девы – помещицы Рамзаевой, мечтающей устроить отношения с крестьянами так, чтобы «и им, и нам было хорошо» («Жнецы»).

Все это показывает, насколько близко А. Бостром временами подходила, – не отдавая себе в этом отчета, – даже касалась той самой «художественной находки», которую увидел в этой теме А. Толстой.

Дело было не только в степени дарования или в остатках народнической идеализации прошлого.

У А. Толстого было немало предшественников, улавливавших уже тот «поворот» темы, который избрал и он сам, – «об эпигонах дворянского быта той части помещиков, которые перемалывались новыми земельными магнатами». При малой изученности вопроса бесспорно, что в их числе были писатели-демократы рубежа XIX–XX вв. Достаточно перечитать, например, «деревенские» рассказы Гарина-Михайловского «В усадьбе помещицы Ярыщевой» (1894) и др.

Но в 1909–1910 годах за А. Толстым был уже иной исторический опыт. При зареве событий 1905 года, на фоне бурного развития капитализма, перед надвигающейся империалистической войной выбитое из колеи патриархальное дворянство выглядело особенно растерянным и жалким. Возрос комизм самого «материала». В такой ситуации большой живописный и сатирический талант писателя и дал толстовское Заволжье.

Но уяснению помогли и предшественники.

В литературе даже искра таланта обязательно что-нибудь освещает. Так было и на сей раз.

В 1908 году у А. Толстого, который блуждал тогда в поисках литературного пути, произошел многое определивший разговор с поэтом М. Волошиным. Обсуждали частность – как совершенствоваться в изображении речи людей. Максимилиан Волошин посоветовал «брать какой-либо рассказ или драматическое произведение… и вставить в него знакомых мне лиц.

Думали – в какое бы.

Вспоминали Адана, Мопассана. Я рассказал, что моя мать была драматургша, рассказал про драмы, содержание, про наемку косцов, про помещицкий быт.

Макс неожиданно перебил меня:

– Знаете, вы очень редкий и интересный человек. Вы, наверно, должны быть последним в литературе, носящим старые традиции дворянских гнезд. – Говорил о поэзии, грустной и далекой, говорил, что все теперь поэты и писатели городские, что мне нужно найти свой стиль и написать целый большой цикл.

Я был очень обрадован и начал распространяться и рассказывать, боясь все-таки, чтобы это не вышло сразу резко, диссонансом, точно завели. Я был очень возбужден» (А. Н. Толстой, запись 1908 года. ИМЛИ, инв. № 143/107, с. 11–12).