Текст книги "Оставшиеся в тени"

Автор книги: Юрий Оклянский

Во всем, что касается принципов духовной жизни, основных устоев бытия, веры, истины и морали, им принадлежит непререкаемый авторитет и последнее слово. Сама наука является лишь частью теологии.

Меньше чем за десять лет до того, как Галилей пришел к необходимости углубиться в главные свои научные исследования, лишь за утверждение гипотезы подобных взглядов демократическая Венеция выдала Риму Джордано Бруно, сожженного после долгих судебных процедур на костре инквизиции.

У мирозданья должен быть один центр – неподвижная Земля, так же как у католической Италии может быть только один Рим и один папа на престоле. Иначе – всеобщий беспорядок в умах, утрата контроля над событиями, вольномыслие, кавардак, анархия, бунт.

Вот по каким, вовсе не божеским, а вполне прозаическим мотивам столь жестоко мстит инквизиция даже за одну догадку о вращающейся Земле и заурядности ее перемещений во Вселенной.

Но что же делать, если ты – ученый, математик, физик и астроном, от природы наделенный стреляющим глазом на факт, трепещущей интуицией и тревожно выматывающим воображением, особым нюхом на истину?

Сам процесс обнаружения, окольного приближения, преодоления уловок, петляний и, наконец, захвата нового знания приносит тебе полноту переживаний, дает неизъяснимое наслаждение, почти телесное, нет, пожалуй, горячительней и слаще, чем то.

Таковы твоя доля, твоя роль, твоя судьба на земле. Ты кем-то назначен и рожден для погони за истиной, как гончая собака для охоты. И что же делать, если без повседневного выпытывания тайн природы ты – пустышка, презренный и ненужный даже сам себе, как трухлявый пень, как старый тюфяк соломы, как огородное чучело?

Но это еще не все. Вдобавок и сверх того ты хочешь, чтобы добытая истина приносила реальную пользу.

Только проточная вода не плесневеет. Истина черпается из жизни и должна снова идти в жизнь, такой тут круговорот. То, что называется талантом ученого, добывает новые сведения, меняющие людские представления. И у тебя к тому же собственный взгляд насчет предназначения таланта. Ты, к великому сожалению, гуманист. Совесть не может позволить, чтобы вчерашние заблуждения по-прежнему именовались истиной. Особенно когда подле и вокруг слоняются невежество, нищета, бродят чума и голод.

Преступление допускать, чтобы при всем этом обретенное знание оставалось без пользы и применения, как старый хлам в чулане.

Ты сам, простолюдин и труженик, чувствуешь особое сродство и общность с теми, кто согнут вечным трудом за кусок хлеба, кто задавлен притеснениями власть имущих, унижен нуждой и лишениями. В то время как Италией правят раздувшиеся, как жирные клопы, титулованные карлики и ничтожные тупицы.

Ты жаждешь, чтобы результаты твоих усилий сделали мир, окружающую жизнь хотя бы чуточку разумней, обеспеченней, веселей. Чтобы и самому забитому крестьянину они помогли со временем оторвать взгляд от земли, из-под ног, и свободно оглянуться вокруг, задуматься, хоть на миг почувствовать себя человеком.

Вот по каким причинам ты верен добровольной присяге ученого. Она была сформулирована случайно, но подобна Гиппократовой клятве: «…кто не знает истины, только глуп. Но кто ее знает и называет ложью, тот преступник».

Но ведь это только внутренний принцип, не больше. Он безусловно годился и был хорош, пока ты делал частные открытия и изобретения, не затрагивающие существующего миропорядка. Пока ты не опровергал основ сложившихся понятий, пока всерьез не противоречил интересам сильных, тех, у кого власть в руках. Одним словом, пока ты сам был в относительной безопасности.

А теперь надо же случиться беде – всю жизнь она расколола надвое.

Подвернулись факты, пришлось сделать' неумолимые выводы, выпало совершить великое открытие, за которые жгут на кострах. Что же делать теперь?

Ты не можешь солгать, но ведь и хочешь жить. Ты – не призрак и не абстрактный медиум истины, а просто человек, из костей и плоти. Ты боишься мучений, пыток, избегаешь страданий. Падок на всякие радости бытия. Да ведь и то сказать – второй жизни не будет, никто ее в награду не даст.

Как ты ценишь каждый миг, всякое дрожание жизни! Лучше всяких олухов и баловней судьбы, полагающих, что они живут, если умеют отправлять естественные потребности, знаешь, что такое на самом деле – зеленый лист, луч солнца, вкусный обед, что такое женщина. Даже враги говорят о тебе, что ты человек плоти, что ты даже мыслишь «сластолюбиво» и не можешь «отвергнуть ни старое вино, ни новую мысль».

Да и сам ты в близком кругу охотно бурчишь: «Я ценю утехи плоти. Я не терплю трусливых душонок, которые называют их слабостями. Я говорю: наслаждаться тоже надо уметь».

Угораздило же тебя родиться и жить в проклятые, темные времена! Когда сама наука – лишь кроткая овечка матери-церкви. И на торжище истины дружной толпой толкутся, все запрудив собой, опасные святоши, ученые попугаи, цитатные шулеры, зоркие инквизиторы, невинные дуроломы и бездарные иуды.

Это и есть официальная наука, допущенная и одобренная свыше, с сытой и безмятежной физиономией, переменчивая, блудливо поводящая глазами, отрыгивающая и икающая сквозь острый оскал, переваривающая жирный кусок с господского стола.

Развитие для нее остановилось в лучшем случае на Аристотеле.

Никакие, даже самые доказанные факты, казалось бы, неопровержимые настолько, что можно выколоть глаз, ничего не значат для нее, в миг обращаются в пустоту, если нет подходящей цитаты из Священного писания.

Были, правда, тягостные и смехотворные моменты и даже целые периоды, когда ты еще надеялся…

Один – в самом начале. Только был изобретен телескоп.

Ты созвал тогда в свою мастерскую весь научный синклит и просвещенный мир Флоренции. Труба была наведена на только что открытые спутники Юпитера, загодя и, как тебе казалось, с неотразимым хитроумием (ты ведь тоже малый не промах, тоже навострился поневоле!) названные тобой в честь великого герцога Флоренции – «Звезды Медичи».

Удалось тебе залучить на это научное сборище и самого несовершеннолетнего великого герцога. В окуляре телескопа продолжали обычное вращение открытые спутники.

Казалось, стоит только взглянуть, один-единственный раз посмотреть собственными глазами – и нельзя будет больше отрицать бесспорный факт. Вековой мрак развеется, заблуждения падут, истина победит, новое учение восторжествует. И кто знает, так даже вспыхнет первая зарница новых времен, отсюда начнется их счет…

Ты взывал: «Господа, со всем смирением прошу вас: доверьтесь собственным глазам… Истина – дитя времени, а не авторитета. Наше невежество бесконечно. Уменьшим же его хоть на крошку!»

И что же? У трубы телескопа, нацеленного на неотразимый факт, тебя пытались втянуть в дебри философского диспута, запутать в схоластических прениях на тему о том, может ли в принципе существовать в природе такое, что ты намереваешься показать. И надо ли смотреть на то, чего по самому существу быть не может.

Сыпались цитаты из Аристотеля, выкладки из Библии, звучали многоумные рассуждения и предостережения. «Ваше высочество, дамы и господа, я могу только вопрошать себя, к чему все это поведет?» – усердствовал один из философов. «Полагал бы, что мы, ученые, не должны спрашивать, куда может повести истина», – вразумлял ты. «Господин Галилей, истина может завести куда угодно!» – был яростный ответ.

И ни один из присутствующих в итоге, ни один-единственный, не пожелал взглянуть собственными глазами на то, чего не надлежало видеть.

Неудобный или излишний для сильных мира сего факт – все равно не факт, если даже ты раскрасишь его, как пасхальное яичко, или подобострастно окрестишь «Звездами Медичи». Любой сахар не заставит сглотнуть пилюлю истины.

Зато впоследствии не было недостатка в самой разнузданной брани в твой адрес. Из среды тех же самых людей, которые предпочитают лучше остаться слепыми, чем узреть то, чего не положено видеть.

Они высказывались, не стесняясь в выражениях:

«…Этот господин Галилей перемещает человечество из центра Вселенной куда-то на край. Следовательно, он, совершенно очевидно, враг человеческого рода», «Вы пытаетесь унизить Землю, хотя вы на ней живете и все от нее получаете. Вы гадите в свое гнездо» и т. д.

Ты не искал и не ждал для себя наград и лавровых венков, которыми охотно чтят ученых попугаев и инквизиторов от богословия. Свою разницу с ними хорошо знаешь.

Потому так долго и бывал доволен кружкой молокп и краюхой черного хлеба на завтрак, сохраняя бодрую надежду на лучшие времена. Никогда не гнался за легкими доходами, если те сами не лезли в руки. Перебивался частными уроками, разве что кляня великовозрастных шалопаев и бездельников, расхищающих твое бесценное, оплаченное их родителями время.

Однако – вот крайняя точка и вот предел.

Теперь уже совершенно ясно, что никакого замирания и благополучного сожительства истины и лжи быть не может. Изобретения вроде бы отвлеченного ума, как оказывается, дело не только сугубо практическое, житейское, но вдобавок, может статься, и кровавое.

Истина пахнет не только трудом и потом одинокого старателя, ее добывшего. Она клубится, как туман на болоте. Дыханиями, испарениями, ароматами и смрадом людского множества, теснящегося вокруг хлеба духовного. Случается, что отдает от нее и тошнотворным запахом жареного человеческого мяса.

Конечно, истина в конце концов пробьется. Уже потому хотя бы, что люди привыкли ходить по земле ногами, а не на головах. Однако и тут, наверное, прежде был должен отыскаться смельчак, который вызвался доказать, что такой способ передвижения удобней.

Само собой ничего не образуется. Кто-то должен быть первым.

Вся беда и несчастье, весь расклад судьбы и насмешка самой природы состоят в том, что этим первым на сей раз придется быть тебе.

Пропало, кончилось приятное, разумное существование, которое, право, никому не мешало! Вот эту крупную разлохмаченную голову, поражающую иногда самого неожиданными новостями и откровениями, вот это мускулистое, полное соков тело сорокалетнего мужчины, так любящее игру жизненных сил, страсть и негу, саму участь свою надо теперь поставить на карту ради некой отвлеченной и бесплотной идеи.

Будь же проклят тот день и час, когда тебе посчастливилось совершить великое открытие!

Теперь придется выползти из своего тихого кабинета, оторваться от своих астрономических труб, чтобы за порогом уединенной научной обители целиком погрузиться в мирские борения, в жестокую и решающую схватку.

Как тебе не хочется этого. Но тебя подталкивают, принуждают, загоняют в угол. Ничего не остается, как сопротивляться, огрызаться, делать ответные ходы, хотя бы из самообороны.

Из кабинетного ученого ты делаешься борцом. Видит бог, ты этого не хотел. Но тебя вынудили, навязали эту несвойственную роль. И теперь приходится. Другого выбора нет.

Однако борьба, сражения – это из лексикона вояк или политиков, за спиной которых стоят армии, послушные команды, телохранители, штабы, руководящие центры, дозоры, тайные явки и т. д.

Ты же – всего лишь ученый-флорентиец, одинокий искатель истины, не имеющий даже охотничьего самострела.

Что есть у тебя? Собственная голова на плечах, мастерская, несколько талантливых и смекалистых помощников, готовых за твои идеи в огонь и воду, не оправдавшая надежд безмозглая красотка-дочь на выданье, с тщательно выбранным тобой когда-то именем Вирджиния, да сварливая, преданная и добрая кухарка Сарти, которая, как не без оснований полагают, служит тебе и еще кое для чего.

Все это – твой удел, твой прикол, твоя пристань – лишь малый островок в людском океане, клокочущем и шумливо накатывающемся со всех сторон в постоянном пенном прибое.

Только то не водяное движение, а нескончаемые толпы, лица, то мелькающие и зримые, то сливающиеся в одно мутно-белое множество. Разные – сочувствующие, насмешливо-равнодушные, ободряющие, подзуживающие, злобно-скалящиеся, нагоняющие ужас, фанатичные, непримиримо враждебные.

И все подкатываются, наступают, дознаются. Зрители, друзья, враги, любопытные. Все ждут – как ты поступишь?

Вопрос поставлен неотразимо в лоб: отрекаешься ли ты от явных фактов, непререкаемых следствий и выводов, от четких и неопровержимых научных построений, которые слывут и значатся богопротивной ересью? От крупнейшего открытия, которого быть не должно, которое не угодно? Или же продолжаешь упорствовать и бесноваться?

Отмежевываешься ли ты от показаний собственных органов чувств, от логики, от рассудка? И даешь ли клятвенное слово – отныне видеть то, что положено видеть, рассуждать так, как предписано, и делать такие выводы, которые заведомо благословлены и одобрены свыше?

Всего-то и надо: публично назвать белое черным, истину ложью. И тогда ты уже не еретик, не исчадье ада, не глаз соблазняющий, который надлежит безжалостно вырвать и бросить в сторону. А достопочтенный гражданин, полезный член общества, богонравный и благонравный, на которого со всех сторон сыплются довольство, блага и уважение.

Тебя могут пытать, мучить, разрывать тело железными клещами, а потом то стонущее и жалкое кровавое месиво, в какое превратишься, в довершение спалят на костре, скрыв в огне заодно и следы собственных преступлений. А могут оставить в покое, сытости и довольстве. И даже разрешать научные исследования, впрочем, в определенных рамках и пределах, в каких «наука является законной и весьма любимой дочерью церкви».

Так выбирай же!.. Как поступить?

Ты вообще мало веришь в решающую силу героизма одиночек, действующих на свой страх и риск, не понятых и не поддержанных массой. Эффектно, но весьма глупо. В этом, пожалуй, главный смысл многозначного афоризма, который вырвется у тебя впоследствии: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях».

Однако что ни говори, данный случай совсем особого рода. Свой долг и назначение на земле должен выполнить каждый. На этом ты всегда стоял, из этого исходил, этого держался. Существует такое, без чего человек не может больше оставаться честным человеком, а ученому нельзя больше числиться в рядах ученых.

Это – все равно, как если бросить посреди дороги беспомощного больного, лишить поддержки собственную мать или морить голодом ребенка.

Если ты утаишь свое открытие, не будешь настаивать на нем, быть может, человечество еще сотни лет проживет во мраке неведения. Тут именно такой особый казус. Все зависит только от одного человека, и ни от кого больше. Даже сторонники и приверженцы могут возникнуть и объявиться только после того, как ты громко возгласишь, где истина. Так что на массу, публику, народ, ни на кого на свете, невозможно кивнуть, свалить или сослаться.

Только – ты! Такая доля выпала тебе – быть первым. Не напрашивался, напротив, всячески юлил, изворачивался, уклонялся. И вот тебе – на!

Как же осуществить эту роль? Как исполнить свой долг и вместе с тем сохраниться, вывернуться, уцелеть? Да притом еще не просто остаться в живых, но и еще вкусить те радости бытия, какие отпущены на твою долю, подобно тому как в боях и походах умеют сберечь голову да еще радоваться нехитрому солдатскому быту старые служаки-ветераны?

Как, оставаясь верным своим убеждениям, жить, работать и в том случае, если «темные времена» продлятся еще неопределенно долго, если их, что называется, на твой век хватит?

Как сохранить себя и сберечь, донести в мир добытую истину? Как перейти вдвоем с ней, в обнимку, по тоненькой дощечке, перекинутой через пропасть?

И вот тут дело не разовое, не частного случая, но принципа. Момент философский и задача под стать ему тоже в известной мере философская.

В ситуации противоестественной, когда все рушится, валится и почва уходит из-под ног, надо отыскать, если и не классическую гармонию (вообще возможную ли в такое время?), то наилучший в подобных условиях «модус упругости» – образа мысли, поведения и действий личности.

Это и будет линия жизни, подчиненная каждодневному отысканию, распространению и утверждению истины. Своего рода нравственная программа честного ее поборника, кому выпало жить в «темные времена».

Какова же должна быть эта программа?

* * *

Если попытаться выделить то, наиболее притягательное и заслуживающее подражания, что содержится в образе мыслей, поступках и линии поведения драматургического Галилея – о чем по преимуществу и с намеренной однозначностью шла речь до сих пор, – то это и будет, пожалуй, с точки зрения нравственной позитивной программы, первостепенное и главное, что утверждал своим произведением Брехт.

Уже в конце пьесы один из учеников Галилея, пораженный новым научным подвигом, совершенным полуслепым стариком среди тягот и одиночества долголетнего домашнего заточения (обоснование двух новых отраслей знания!), воскликнет в самозабвении: «Да и в нравственности вы на столетие опередили нас…»

Так мы заново возвращаемся к проблемам «этики действия», теоретические тезисы которой отчасти обозревались выше.

Разумеется, как нервную энергию и соки в жизнедеятельном организме, дух этих убеждений можно обнаружить так или иначе в любой «клеточке» художественного целого, которое представляет собой творчество Брехта той поры.

Если перед нами художник, то о системе его этических воззрений можно судить лишь по всей совокупности его произведений. Это означает, что и в данном случае также надо принять во внимание и другие пьесы, стихи, романы, рассказы, философско-публицистические трактаты и статьи, создававшиеся этим писателем и мыслителем и отмеченные родственным кругом идей, непримиримым антифашизмом и идеалами социалистического освобождения человечества.

Попросту говоря, общий контекст терять из виду никогда негоже.

Всю многогранность содержания, присущую «этике действия», тем более надо учесть, уясняя определенные особенности в трактовке «отречения Галилея», которыми была отмечена первоначальная, «датская» редакция пьесы.

В произведениях, созданных к тому времени, Брехт глубоко обследовал разные вариации и формы этического «третьего пути» в сфере общественной деятельности и поведения человека. Он разносторонне показал заведомую иллюзорность и безнадежность этого предприятия – всякого рода компромиссных попыток примирения, сочетания, скрещивания и прочих способов выведения и изготовления нравственных помесей и гибридов из лжи и правды.

Достаточно вспомнить такие пьесы, как «Страх и отчаяние в Третьей империи», «Винтовки Тересы Каррар» или программный трактат «Пять трудностей при писании правды».

В известном стихотворении «Примкнувшим» (1935 г.), одном из поэтических откликов на эту актуальнейшую тему, он писал:

 
Чтобы не лишиться куска хлеба
В эпоху растущего гнета,
Иные решили, не говоря больше
Правды о преступлениях власти,
Совершенных, чтобы сохранить угнетение,
Точно так же не распространять
Вранье власть имущих, иными словами,
Ничего не разоблачать, однако
Ничего и не приукрашивать.
Поступающий таким образом
На первый взгляд действительно решил
Не терять лица, даже в эпоху растущего гнета,
Но на самом деле
Он только решил
Не терять куска хлеба…
 

(Перевод Б. Слуцкого)

Духом изничтожения, истребления и выковыривания лжи из всех ее щелей и укрытий дышит и пьеса «Жизнь Галилея», начиная с «датской» ее редакции.

Однако истина всегда конкретна, в том числе и в философии отстаивания ее самой, полагал Брехт. Нельзя упускать из виду особенностей исторического момента. Победит тот, кто переживет. Одолеет та армия, которая в трудных условиях временного отступления сохранит наибольшее количество боеспособных штыков.

К обходным маневрам – лукавому царедворству, увиливанию от кредиторов, заискиванию перед власть имущими, а подчас и к дерзкому надувательству высокопоставленных профанов – не раз вынужден прибегать и герой пьесы великий ученый Галилей – для того, чтобы сыскать средства на продолжение научных исследований, отстоять добытую истину от толп ненавистников и шире рассеять по жизни семена новых воззрений.

Всякое притворство ему не по нутру, как горчайшее из лекарств. Но пойди откопай другую возможность – скорей околеешь. И он с веселым вызовом глотает эти пилюли судьбы. В слишком дикие и противоестественные обстоятельства поставило его время!

Хитрость как средство борьбы за распространение истины в таких условиях тоже нельзя скидывать со счета…

Именно Галилею принадлежит нравственный постулат, который повторяет затем его ученик Андреа: «Когда имеешь дело с препятствиями, то кратчайшим расстоянием между двумя точками может оказаться кривая».

Особенно сильно был развит этот мотив в «датской» редакции. Даже само вынужденное отречение героя подавалось тут как ловкая обманная хитрость.

Известно историческое предание о том, будто отрекшийся Галилей, выходя из судилища инквизиции, воскликнул: «А все-таки она вертится!..» Это давало право на различные художественно-смысловые прочтения самого «отречения».

Вынужденный отказ ученого от своих взглядов мог быть и тактическим ходом. Так подавалось это событие в «датской» редакции пьесы. С помощью тогдашнего финала драматург стремился найти смысловой переход от случая исключительного к общему этическому принципу, отвечавшему характеру исторического момента.

Объяснения такой трактовки кульминационного события пьесы приводились в научно-критической литературе.

«В первой редакции, – отмечал известный советский исследователь И. Фрадкин, – Галилей является носителем положительного примера. Изображая его, Брехт имел в виду сложную и подчас хитроумную тактику, к которой приходится прибегать борцам-подпольщикам (в частности, антифашистам в Третьей империи) для того, чтобы донести слово правды до народа: приходится маскироваться, таиться, показной лояльностью и законопослушанием вводить власти предержащие в заблуждение. Эта подразумеваемая, подспудная параллель проливала совсем иной свет на поведение Галилея; его отречение было не позорной капитуляцией, а лишь искусным маневром. Усыпив бдительность инквизиции, Галилей тайно продолжал свои научные исследования в прежнем направлении» (см. в кн.: Бертольт Брехт. Стихотворения. Рассказы. Пьесы. М., «Худож. лит.», 1972, с. 804).

Среди героев мировой литературы, которых выделял Брехт, были два, пожалуй, особенно им любимых – Дон Кихот и бравый солдат Швейк.

Фигурально говоря, в «датской» редакции драматург отдает явное предпочтение Швейку перед Дон Кихотом. Применительно к данному случаю в тогдашней исторической ситуации первый кажется ему в целом и более жизнеспособным, и полезным для практики происходящей борьбы. Хотя л» лшь в той мере и в тех пределах, разумеется, в каких в придуривающемся и кривляющемся Швейке сидит и проявляет себя все тот же неукротимый и пламенный Дон-Кихот, борец за идею.

В специальной главе «Исторический Галилей и жизнь и работа Брехта» да и в других местах книги обсуждает некоторые проблемы автобиографизма пьесы Эрнст Шумахер.

Он справедливо указывает, что к личности Галилея писатель относился «совсем по-иному, чем к другим историческим героям, которых вывел в своей драматургии, к таким, скажем, как к Эдуарду Второму английскому, великому Цезарю, полководцу Лукуллу, но также и к героям Парижской Коммуны, и Эйнштейну. В историческом образе Галилея больше содержалось той субъективности, которая пленяла или объединяла с ним Брехта, чем в других названных исторических личностях» (Ernst Schumacher. «Bertolt Brechts «Leben des Galilei» und andere Stücke». Henschelverlag. Berlin, 1965, S. 347.)

Исследователь перечисляет и раскрывает подробно черты переклички в духовном, нравственном и интеллектуальном облике, роднящие автора и персонажа. Их много. Помимо воинствующего антидеспотизма и плебейского демократизма, о чем уже шла речь, это смелость и самобытность мышления, отсутствие веры в авторитеты, которые якобы представляют собой «истины в последней инстанции», цельный философский интеллектуализм оригинального склада, ощущение особой предназначенности и миссии в сфере своей деятельности на пороге новой эпохи и т. д. Вплоть даже до созвучий задач чисто профессиональных: подобно тому, как «Галилей должен был ниспровергнуть скалу Аристотеля, чтобы достигнуть источников науки, Брехт видит свою задачу в том, чтобы ликвидировать аристотелевскую теорию драмы и заменить ее новой, покоящейся на материалистической диалектике, и соответствующей драматургией и театром…». (Ernst Schumacher. «Bertolt Brechts «Leben des Galilei» und andere Stücke», S. 348).

Касается автор книги и черт психологического сходства натур, близости отдельных эпизодов житейских биографий и личных судеб, а также совпадений некоторых правил жизненного поведения драматурга и персонажа. В том числе известного тактического лукавства, так или иначе присущего им обоим.

«Когда Брехт создавал таким образом драматургический портрет Галилея, – пишет исследователь, – то он избирал черты исторической личности, с которыми родственны были его собственные. К этим чертам спокойно присовокупить можно также хитрость и лукавство, которые, как изложено в главе «Восстановление правды», Брехт считал не излишним оружием в эпоху угнетения и какое он, живя в «мрачные времена», должен был применять и пользоваться им еще более умело и в широких размерах, чем исторический Галилей» (Там же, S. 349–350).

Такие дополнительные уточнения автобиографических свойств пьесы открывает обращение к научной литературе.

«Датская» редакция «Жизни Галилея» отличается от того текста, который знаком ныне читательской и зрительской аудитории во всем мире.

За канонический печатный текст на немецком и русском языках принята вторая редакция, созданная Брехтом в 1945–1946 годах во время совместной работы с актером Чарлзом Лафтоном, готовившимся исполнить роль Галилея на американской сцене.

Таким образом, пьеса, написанная на порыве, в три недели, своей полной завершенности ждала еще долгие годы.

По многим признакам можно сказать, что это было любимое произведение писателя. Хотя сам Брехт, возможно, и поморщился бы тут – он не выносил сентиментальных характеристик в творчестве.

Во всяком случае это была такая пьеса («такое детище»!), над которой автор не переставал раздумывать, печатно и устно комментировать и истолковывать ее, а подчас искать и дальнейших текстовых совершенствований от момента ее создания и до последних дней собственной жизни (режиссерские купюры и частные уточнения делались Брехтом при репетициях пьесы в театре «Берлинер ансамбль» в 1955–1956 годах).

Если сопоставлять исходный вариант с окончательным, то общий итог можно было бы определить так.

Дальнейшая работа над «Жизнью Галилея» выразилась даже не в столь больших количественных переделках текста, сколько в иной расстановке ряда смысловых и оценочных акцентов, в перемене некоторых решающих трактовок.

В целом словно бы еще строже выверены были мерила этического идеала («весы истории»!), еще более повышен счет нравственной ответственности, которую налагает человечество, эпоха и сам автор на выдающуюся личность за ход свершающихся вокруг событий.

В главном персонаже отчетливей проявлены были не только полюс притяжения, но и полюс отталкивания. Он стал фигурой более сложной и противоречивой.

Принципиально иное осмысление получило кульминационное событие – отречение Галилея…

Но для этого должно было пройти время. Человечество должно было увидеть зарю долгожданной победы над мраком фашистского варварства. И почти одновременно – многокилометровые дымные «грибы» атомных взрывов над Хиросимой и Нагасаки. Пережить торжество освобождения и первые приступы нового отчаяния…

Многое должно было случиться и произойти в мире. И, вероятно, в чем-то должен был перемениться также сам автор…

Исследователи и комментаторы пьесы Б. Брехта подробно перечисляют, в чем именно состояли позже конкретные переделки сцен, реплик и сюжетного развития произведения.

Удивление, однако, вызывает другое. Насколько все-таки относительно небольшая (если иметь в виду чисто количественные объемы захваченного изменениями текста) работа потребовалась автору, чтобы добиться желаемого эффекта. А ведь творческие задачи были достаточно кардинальными!

Поразительно, насколько устойчивой по своему существу оказалась «датская» редакция.

А ведь она писалась за семь лет до первого атомного взрыва! То есть при совсем иной ситуации в мире, с потребностями отклика на перемены в которой (после пришествия «атомной эры») только и склонны связывать иные исследователи переделки пьесы, предпринятые драматургом.

Конечно, трудно вообразимые последствия атомных бомбардировок с новой остротой поставили проблему совести и ответственности ученого перед человечеством. И событие это многое прояснило заново.

Оно позволило автору с иной исторической высоты взглянуть и на само отречение Галилея. Показало, по формулировке Брехта, что «преступление Галилея можно рассматривать как «первородный грех» современных естественных наук».

И все же… Связывать многообразные внутренние потребности в переработке произведения лишь с нравственными проблемами людей науки, пусть даже приковавшими к себе всеобщее внимание, означало бы сузить и обеднить мотивы истинных творческих побуждений драматурга.

Нравственно-художественное богатство высокого творения искусства это невольно низводило бы, употребляя современное выражение, – на посредственный уровень литературных поделок «научпопа», равняло бы его назначение с нехитрым музыкальным устройством с одной звучащей струной, то бишь с единственной проблемой – «совести ученого в атомный век».

Любые научные открытия, каковы бы ни были их значение и последствия, Брехт с самого начала рассматривал лишь как признак и элемент общего состояния мира. И художественную свою задачу видел не в воссоздании «атомной эпохи», а в изображении такой «новой эры», во всей игре ее смыслов, многообразии красок и оттенков, такого по принципу нового общего состояния мира, когда спасительные или самоубийственные для человечества поступки и решения все более начинали зависеть от совести и поведения одиночек.

Раньше этого быть не могло или, вернее, совершалось на совсем ином уровне губительности последствий. А теперь все более назревало в действительности, буквально во всех ее сферах, проступало и сказывалось в самых разнообразных общественных явлениях. В экономике – с ее неслыханной монополизацией и управленческой концентрацией в немногих руках, в политике и государственной жизни, с всесильными бесноватыми «фюрерами» во главе целых народов, обманутых и приведенных к покорности с помощью тотального государственного механизма и пропагандистской машины насилия, лжи и страха, в науке – с ее небывалыми адскими открытиями, совершаемыми «отцами» атомных и водородных бомб, и т. д. Вот откуда вырастало и на чем коренилось новое «состояние мира», современная философская дилемма «быть или не быть» для всей людской массы, нынешнего и будущего поколений, всего земного сообщества.