Текст книги "Оставшиеся в тени"

Автор книги: Юрий Оклянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 43 страниц)

Мы стояли друг против друга. С обеих сторон нас обтекали прохожие, по шоссе мимо неслись машины. А я с внезапно нахлынувшим чувством объяснялся Стахееву в любви.

Я говорил, что десять лет после распределения меня не было в Москве, потом как-то не представлялся случай, а теперь я хочу сказать, какое значение в моей судьбе имел его тогдашний поступок, с высоты пройденных лет хочу еще раз поблагодарить его, крепко пожать руку, обнять, наконец… и т. д. и т. п.

Борис смотрел на меня своим прежним прищуренным бедовым взглядом. Но я заметил тень недоумения на его лице.

– Ты знаешь, я этого не помню… – помолчав, сказал он. – На факультете было больше полторы тысячи комсомольцев… И чего только не происходило в те годы, за что только не брался…

Он не помнил!

А почему, собственно говоря, он должен был помнить? Ведь студентов действительно было значительно больше полутора тысяч. В комнатке факультетского бюро не смолкал шум. Стахеевская зеленая гимнастерка проглядывала часто сквозь кольцо обступивших его студентов. И если факультетский секретарь был человеком чести, а именно таким был Стахеев, то мало ли какие сложные случаи подсовывала ему за эти годы жизнь и какие рискованные решения подсказывала совесть!..

Есть люди, которые по роду своих занятий, делая полезное и нужное дело, не могут помнить всех своих поступков.

Таким человеком, не помнящим добрых дел, был Борис Стахеев.

Вы никогда не забудете врача, который спас жизнь вам или вашим близким. Никогда не забудете первого учителя. Но это вовсе не значит, что тот и другой так же обязательно запомнят вас.

Хирург на операционном столе своим мастерством, напряжением, воли и сил, случается, не раз в месяц решает вопрос жизни и смерти. Но в памяти у него может сохраниться скорее форма какой-нибудь кишки, чем ваше лицо.

Это, конечно, обидно. Но, что поделаешь, это так.

Почему же не допустить, что и Аплетин в данном случае был тем же самым человеком, не помнящим своих добрых дел?

Важно, что его поступков и поведения в канун войны, как показывают документальные источники, до конца дней не мог забыть Брехт. А то, что о них не помнил сам Аплетин, это, в конце концов, не важно…

Поскольку Аплетин еще не раз появится в дальнейшем повествовании и будет играть в нем важную роль, об этом человеке следует рассказать подробней.

Михаил Яковлевич в разговоре назвал своего отца по фамилии Фигуриным. Собственно, Фигурин – это была кличка. Но подлинную свою фамилию, что он не Фигурин, а Аплетин, отец сам впервые узнал только в почтенном возрасте, когда вернулся жить на покое к родным могилам. И лишь последние пять лет провел под фамилией Аплетин.

До этого не только в просторечии, но и по всем городским бумагам он значился Фигуриным.

Он был из крепостных села Ундола Владимирской губернии. И как многие крестьяне неплодородных губерний России, находился на оброке. Еще десятилетним мальчишкой пристроился торговать в городе гипсовыми статуэтками, изображавшими различных знаменитостей. В рост, без ног и по плечи. Однажды по неосторожности грохнул о землю поднос с целым гуртом белоглазых гете, шиллеров и жуковских. И вместе с поркой получил от хозяина прозвище: «Эй ты, Фигурин!»

Так и пошло. Сначала Яшка Фигурин… Потом Яков Фигурин… Потом Яков Михайлович Фигурин…

От позднейших времен, когда семья уже могла позволить себе такую памятную трату, сохранился групповой снимок, который показывал мне Аплетин.

В центре – крупный мужчина, с благородным лицом интеллигента. Высокий лоб, прямой нос, умные медвежьи глаза…

Он был недюжинным человеком, этот городской житель Яков Михайлович Фигурин. Имел голову на плечах. Мог без чертежа собрать и разобрать сложную машину. Но газету, когда напускал солидность, делая вид, что читает, держал вверх ногами. Грамоты он так и не превзошел.

С тем большей страстью он хотел обучить наукам своего младшего сына Мишку. И это был день отцовского торжества, когда после всех мытарств с платой за учение и долголетних карабканий в гору тот выдержал экзамены и был принят в университет.

Это было в неурожайный год, после лихорадки и смуты первой революции. Почтальон, в форменном кителе, принес в избу пакет с подтверждающей бумагой, на конце печать с гербовым двуглавым орлом и аршинными буквами сверху: «Императорский петербургский Университет». А по селу пополз слух: «Мишка на царя учится…»

Путь Аплетина-младшего к революционным идеям не был исключителен для человека из низов, который попал в купель студенческо-пролетарского Петербурга и искал справедливости для себя и для других.

К бунтарству он пришел сначала как вчерашний крестьянин. Состоял в партии эсеров, будучи на левом ее крыле.

К 1917 году Михаил Яковлевич, окончивший историко-филологический факультет Петербургского университета и успевший поработать учителем гимназии, уже полностью созрел для самого многостороннего и активного участия в развороте событий.

В большевистскую партию он вступил как боец, для которого судьба Октябрьского начала была собственным его будущим. В решающий момент 1919 года, в наиболее грозные для Петрограда дни, когда, по слову тогдашнего воззвания, стать коммунистом означало «получить мандат на виселицу».

О деятельности Аплетина в первые годы Советской власти даст представление хотя бы такой отрывок из собственноручной «Автобиографии», с которой Михаил Яковлевич познакомил меня, как и обещал.

Я привожу выдержку, разумеется, во всей ее точности. Хотя современному читателю, особенно молодому, сам диапазон и чередование дел, которыми в короткое время занимался автор, могут показаться почти неправдоподобными:

«…Публиковал статьи по вопросам пропаганды и клубной работы. По поручению агитпропа губкома за 9 дней написал пьесу «Кровавое воскресенье», поставленную театрами Народного дома и Смоленского района. Позже по поручению агитпропа… переработал материал учебного пособия Петрова К. Ф. «Этимология» и «Синтаксис».

В дни Кронштадтского мятежа в 1921 – секретарь революционной тройки 2-го городского района Петрограда… В июне 1922 года отозван в Москву на работу в качестве секретаря ЦК Союза работников просвещения, с 1924 г. стал его международным секретарем. Редактировал журнал «Работник просвещения». Позже редактировал журнал «Совето педагогиа ревуо» («Советское педагогическое обозрение») на эсперанто…»

Конечно, Михаил Яковлевич не умел писать пьес и не знал языка эсперанто. Но это была не столь уж редкая доля кадрового работника, каким стал Аплетин. Как тогда писали в газетах, революции не на кого было надеяться и некогда ждать. По необходимости преданность делу часто ценилась выше, чем понимание конкретного дела. Казалось, что одной беззаветной верностью и нечеловеческим напряжением сил можно перевернуть весь мир. А уж энтузиазма было не занимать.

Вчерашние фигурины были самой первородной и надежной опорой. И Аплетин вел порученные дела, как мог, как разумел, как подсказывала совесть.

Аплетин был интеллигентом в первом поколении. И потому «спрямлял углы», то есть иногда шел напролом в работе по созданию новой культуры, упрощенно понимая ее, возможно, даже в большей гораздо степени, чем с нынешних высот склонен теперь признавать сам. Вероятно, к тому же по натуре он больше был исполнителем, чем творцом. Ему лучше давалось действовать, четко и аккуратно осуществлять, чем придумывать самому. Всем этим, а не только особенностями эпохи объясняются, наверное, известная разбросанность и пестрота в чередовании занятий, которыми отмечена его биография. Сложное часто представлялось более простым, а трудное легче достижимым, чем оказывалось на деле.

Но Аплетин был среди тех, кто начинал строительство новой культуры. Эти люди горели нетерпением, они торопились, они хотели быстрее.

И кто же упрекнет человека за то, что он пытался хватать жар-птицу за хвост, когда казалось, что она под рукой… Что было, то было! Во всяком случае у таких первопроходцев, как Аплетин, никто не найдет недостатка самоотверженности или доброй воли…

В конце 1935 года мы застаем Михаила Яковлевича на посту секретаря Международного объединения революционных писателей…

Именно на этом человеке остановился выбор, когда в ту пору подыскивали кандидатуру «организационника» на Инокомиссию Союза писателей СССР.

Сам Союз писателей провозгласил свое образование только за год до этого, на широко известном Первом съезде. И Михаилу Яковлевичу выпало стать по существу зачинателем работы Иностранной комиссии, председателями которой при нем последовательно были М. Е. Кольцов, А. Н. Толстой, А. А. Фадеев, Б. Н. Полевой, А. А. Сурков…

Природа все-таки сильнее любого воспитания. Ни годы занятий международными делами в писательской среде, ни дипломатические рауты не изукрасили европейским блеском и лоском теперь уже разменявшего шестой десяток лет Михаила Аплетина к моменту, когда в середине тридцатых годов они впервые встретились с Брехтом.

На службу Аплетин являлся одетый хотя и безупречно, но не броско, скромно, да и держался так, что случайный посетитель Иностранной комиссии никогда бы не сказал, что этот незаметный маленький человек, с лысой головой, в ширпотребовском сером костюме, в очках, и есть здесь самый главный. Он походил скорее, пожалуй, на тихого счетовода, который где-то в закутке монотонно щелкает на счетах одному ему понятные колонки цифр. А между тем именно он был, можно сказать, практический прядильщик и ткач многих начал, из которых растут международные литературные связи.

Минувшие десятилетия, которые отшлифовывали характер Аплетина университетскими аудиториями, поездками по чужим землям, сложными беседами на иностранных языках, лавированиями аппаратной работы, не сгладили, а лишь по-особому развили и изощрили в нем черты выходца из народных низов. И на шестом десятке лет, будучи одним из руководителей Иностранной комиссии, Михаил Яковлевич оставался немножко мужичком, скромным, простым, отзывчивым, хитроватым.

И это было, наверное, как раз то, что сразу почувствовал и оценил в нем Брехт, который всегда ставил на первое место самобытность и простоту в людях…

Что же можно сказать в итоге? Если встречи с Аплетиным и не принесли прямо ожидавшегося результата, то дали многое.

Для представлений и понимания обстановки предвоенных лет, среды и окружения Брехта в СССР, того, каким сам Михаил Яковлевич был тогда. Что же касается М. Штеффин и ее пребываний в СССР, то тут придется довольствоваться свидетельствами других участников событий и архивными материалами…

К моменту нашей встречи облик Маргарет Штеффин выветрился из памяти Аплетина, возможно, еще и потому, что в те далекие годы она представала перед ним обычно не сама по себе, а в качестве доверенного лица Брехта.

Случалось, что они сидели за маленьким столиком в кабинете Аплетина. Прихлебывали чай с ломтиками лимона, позванивая ложечками о стаканы. Михаил Яковлевич грыз румяную московскую сушку, пододвигал Грете блюдце с конфетами «Мишка на Севере». И она толково и, пожалуй, чуть возбужденно рассказывала о последних встречах писателей-эмигрантов у Брехта в Дании, о статьях и памфлетах Брехта в антифашистской печати, о поездках Брехта в Париж, Лондон и Нью-Йорк, о новых изданиях книг и постановках пьес Брехта…

Михаил Яковлевич дружелюбно и чуть подслеповато следил за говорившей, замечая, возможно, какое одухотворенное выражение появляется временами в синих глазах молодой женщины. Но это был лишь фон восприятия, а мысленно Аплетин видел Брехта.

Или случалось, что она заходила к Аплетину с деловой просьбой, поручением или запиской, вложенной в очередное письмо, полученное оттуда. Михаил Яковлевич с медлительной основательностью исполнял все, что было в его власти. И пока он звонил по телефону, с кем-то договариваясь, или поджидал вызванного сотрудника, обмениваясь с посетительницей домашними незначащими фразами, в его представлении рядом с нею незримо присутствовала немецкая заграничная среда, присутствовал Брехт.

Аплетин мог наблюдать Маргарет Штеффин и в компании со статной шатенкой, выше ее на голову, носившей то элегантные темные, то броские яркие платья, а позже – схваченную ремнем военную зеленую гимнастерку. Случалось, что, переговариваясь по-немецки, они проходили по коридору к председателю Иностранной комиссии М. Е. Кольцову.

Этой спутницей была Мария Остен, журналистка, писательница, подруга и соратница Михаила Кольцова по войне в Испании.

Если бы Маргарет Штеффин хотя бы однажды резко нарушила принятую на себя роль, она бы, возможно, лучше запомнилась.

Нельзя было, скажем, увидев хоть раз, забыть Марию Остен.

В начале 30-х годов та поехала вместе с Кольцовым в клокотавший, как перегретый котел, Саар. Там проходила в тот момент передовая схватки с фашизмом. Борьба велась вокруг предстоящего плебисцита – сбудутся ли притязания нацистской Германии на этот угольный бассейн или его население сохранит демократические свободы? Жизнь или фашистский концлагерь для многих десятков тысяч людей? Решительный отпор или уголь гитлеровской военной машине?

В разгар кампании Мария привезла в Москву из Саара сына местного коммуниста, низкорослого веснушчатого пионера-немца.

Около года Мария не разлучалась с Губертом. Она увлеклась необычным социальным и психологическим экспериментом. Маленький саарский житель, мгновенно перенесясь из одного мира в другой, должен был своими глазами увидеть движение истории.

Журналистка поселила Губерта на своей столичной квартире, устроила в немецкую школу, водила с собой на выставки и предприятия, поднимала ввысь на гигантском самолете «Максим Горький», возила на канал Москва – Волга, в передовой колхоз, пионерлагерь, в красноармейские части…

Она демонстрировала мальчику страну его грез. В сознании ребенка должна была отразиться величественная картина окружающих свершений. За собой Мария оставляла роль стенографистки, фиксирующей изо дня в день детские переживания, перекладывающей в нотных знаках рождающуюся в душе симфонию, чтобы ее могли услышать все.

Так возникла книга Марии Остен «Губерт в стране чудес. (Дела и дни немецкого пионера)». Она появилась в качестве специального выпуска журнала «Огонек», который редактировал М. Кольцов. Форматом этого популярного издания, но объемом в двести с лишним страниц, книга в духе «Огонька» пестрела фотографиями и рисунками. Она имела шумный успех.

Раздавались, правда, и голоса скептиков.

Гуляла шутка, которую приписывали ленинградскому переводчику Валентину Стеничу. Стенич был одинаково известен в литературной среде блистательными переводами с европейских языков, модными галстуками и меткой язвительностью оценок.

– По отдельности все прелестно… – закрывая пухлую, как комплект «Огонька», книгу, якобы сказал Стенич. – И страна чудес, и Губерт. А читать лучше «Алису в стране чудес»…

Другие обосновывали выводы. Дескать, побуждения высоки и благородны, нет слов. Но литературный прием сомнителен. Много ли, в самом деле, может понять мальчонка, не знающий языка, в чужой стране, за короткое время?

Сопоставление стран, эпох, миров и народов в том вселенском плане, как это задумано в книге, явно не по силам детскому разумению. Даже невооруженным взглядом видно, как овзрослена книга. Сплошь и рядом мальчик нужен лишь для того, чтобы повторить обобщения и выводы, которыми снабдила его «за кадром» энергичный гид, экскурсовод и наставник. Это походит на задачку с подгонкой решения под заранее известный ответ. Самоуверенный автор частенько созерцает собственное изображение в подставленном зеркале.

Реальный маленький герой книги оказывается на деле по существу таким же рупором писательских сентенций, как бывает с персонажами в плохих романах. Это накладывает на все сочинение, пришедшее вроде бы из гущи жизни, печать назидательности и скуки.

Но поскольку мальчик есть мальчик – живой, настоящий, не укроется от читателя и еще один чувствительный момент. Не слишком ли бесцеремонно обращается ретивый литератор с психологией ребенка? Чему научит такая книга самого Губерта? И что он скажет автору, когда вырастет и перечитает приписанные ему обобщения и выводы? А прививая легкомысленное отношение к словам реальному Губерту, книга может незримо посеять те же плевелы в душах маленьких читателей. Было бы полезней для дела, если бы шефство над саарским пионером и путешествия с ним остались сами по себе, а на страну в эпоху второй пятилетки журналистка смотрела своими глазами, не ставя между собой и действительностью плохо подготовленного для этой роли ребенка. Побольше бы уважения к личности, чуткости к ребячьей психологии, не журналистского штукарства, а неподдельного чувства любви, тогда, может быть, и возникла бы оригинальная и новаторская книга для детей…

История вроде «Губерта в стране чудес» была в духе и характере Марии Грёссгенер, подчеркнувшей привязанность своего сердца после эмиграции на Восток, в СССР, литературным псевдонимом – Мария Остен. И, конечно, это вызывалось чем угодно, но никак не себялюбивой расчетливостью и суетной тягой к показному.

Яркое, нарядное, театральное было ее стихией. Но Мария не просто хотела гарцевать по жизни на белом коне. Она принципиально считала, что новому человеку незачем и не от кого таить высокие порывы души. Пусть весь свет видит, какие силы раскрепостила революция. Настала пора жить празднично, шумно, эффектно.

Мария была человеком митингов и баррикад. Презрение к опасностям, ко всему, что принижает высокие движения духа, умение собраться в волевой комок, все поставить на карту – это тоже были ее черты. В своей убежденности она ощущала азарт и хмель жизни. И это давало ей силы и в пору гонений на коммунистов в Германии, и в испанских окопах. Как влекло в стремительные журналистские броски по стране или наполняло возвышенным трепетом на торжественных форумах единомышленников или при виде парадных народных шествий.

Свою ровесницу и подругу Грету Штеффин Мария считала несколько монотонной и прозаичной. Зато находила в ней много других достоинств. Она видела в ней талант, поднятый из низов революцией. Побольше бы таких! Ее даже восхищало, насколько внутренне одарена и переимчива эта дочь каменщика. Как артистична, чутка к чужим настроениям! И в то же время смышленый собеседник, сильный характер, непритязательный и буднично надежный.

А Грете нравились в Марии именно романтическая нарядность ее облика, постоянная окрыленность высокими идеями. Хотя она и замечала, что Мария не всегда отличает жизнь от театральной сцены и иногда попадает в плен собственных иллюзий. Нравилась (да и попросту незаменима была в Москве) откровенная широта натуры, свойственная Марии. Она всё и всю себя готова была отдать тем, кому симпатизировала.

Таким подробностям, возможно, и по тем временам не придавал особого значения Аплетин. Разве излишне подчеркнутая поступь и осанка, с какой проходила по коридорам к кабинету Кольцова Мария Остен, могли слегка коробить чувствительного Михаила Яковлевича. Но взгляд его с приветливой улыбкой скользил скорее всего мимо находившейся рядом спутницы.

Как же он, в самом деле, воспринимал Маргарет Штеффин тогда? Что думал о ней, встречая ее в коридорах Иностранной комиссии или принимая у себя в кабинете?

Об этом можно судить отчасти по сохранившимся письменным свидетельствам.

В материалах уже известного нам «выездного дела», проходившего через М. Я. Аплетина, часто фигурирует М. Штеффин. Контекстом и тоном писем Б. Брехта в СССР предполагается, что лицо это Аплетину хорошо известно.

Некоторые письма поступили задолго до того, как Михаилу Яковлевичу довелось столкнуться с Гретой последний раз, в майской Москве 1941 года.

Вот характерная выдержка из письма Брехта, датированного 20 ноября 1940 года:

«Дорогой друг Аплетин, большое спасибо за Ваши сведения. Мы все лето ждали американских виз. Только сейчас, кажется, дела наладились, так что теперь встает вопрос о билетах. Для нас было бы большим облегчением, если бы дорогу от Ленинграда до Владивостока мы могли оплатить в рублях…

Перевод «Воспоминаний» Нексе Штеффин и я закончили. Я читал в советских журналах, что I и II том (часть) уже напечатаны, но подтверждения получения III–IV частей не имею. Посылаю Вам еще раз экземпляр этих частей (наш последний). Не будете ли Вы так любезны передать их «Международной книге»? В 1939 году «Межкнига» договорилась с Нексе, что Штеффин и я будем получать по 1000 рублей в валюте за часть, т. е. за четыре тома – 4000 руб. Первый том нам оплатили в прошлом году, деньги были переведены в Стокгольм (1000 в валюте), осталось, значит, еще 3000 рублей.

Этого могло бы хватить нам на дорогу от Иокогамы до Сан-Франциско. Не можете ли Вы попросить «Международную книгу» переслать эти 3000 рублей… как можно скорее (в долларах) Штеффин и мне в здешнее полпредство?..

Большое спасибо за помощь!

Я прилагаю к двум последним частям «Воспоминаний» Нексе еще свой рассказ – «Аугсбургский меловой круг», не сможете ли Вы передать его Бехеру? Возможно, удастся также напечатать его по-русски?..»

Письмо деловое, финансовое. И хотя Маргарет Штеффин выглядит в нем не просто доверенным лицом, а соавтором и напарником по трудоемкому переводу обширных мемуаров старейшего датского писателя Мартина Андерсена-Нексе, «скандинавского Горького», все-таки и тут очевидно, что фигура эта теневая, неглавная.

Так было, вероятно, и в других подобных же ситуациях, в которых могло требоваться посредничество Аплетина. Когда в СССР готовились к отдельным изданиям «Трехгрошовый роман» Б. Брехта или его же пьеса «Круглоголовые и остроголовые», создававшиеся при ближайшем сотрудничестве с М. Штеффин, чей творческий вклад, по уже приводившемуся свидетельству исследователя, бывал иногда неотделим от написанного Брехтом. Или когда в тот же период заключались театральные договора на постановку пьесы «Круглоголовые и остроголовые» в Москве и Ленинграде…

Даже и в таких случаях Штеффин была для Аплетина лицом около главного, фигурой периферийной.

У М. Штеффин не было ни броского вида, ни громкой репутации, как например, у Марии Остен. Ее необычайная преданность Брехту выражалась еще и в том, что она с болезненной щепетильностью отстранялась от всякой своей сопоставимости с ним в посторонних глазах.

Ее внутренний такт и человеческая гордость также походили в этом смысле на достоинство солдата: не подчеркивать близости к «сферам», если даже она имеется. Каждый делает свое дело. Каждый хорош на своем месте.

Ее подлинная роль не могла быть известна Аплетину. Перед ним она чаще всего представала зарубежным гонцом от эмиграции, посыльной от антифашистов из Дании, представителем и секретарем Брехта.

Вот почему она не запомнилась.

Но если Маргарет Штеффин и была секретарем Брехта, то секретарем весьма необычным.

«Я надеюсь, ты достойно представляешь меня в Мекке», – походя отмечает Брехт в одном из писем, относящемся к концу января 1935 года.

«Распространяй мою славу в Мекке!..» – шутливо восклицает он в другом письме к М. Штеффин (между 10–15 февраля 1935 года). И у Брехта была полная уверенность, что не только все его творческие и деловые поручения будут аккуратно исполнены. Но многое будет сделано сверх того, с превышением, которое дают убежденность и энтузиазм. Всякий раз, когда Грета приезжала в СССР, Брехт обретал там верного и компетентного представителя.

А по тем временам это было не простой приватной обязанностью или дружеской услугой. Это было исполнением назревшей общественной потребности. Работой отнюдь не легкой, не сулившей парадных выходов и распростертых объятий.

В 30-е годы только начиналось творческое проникновение Брехта. Его еще мало знали в СССР. К тому же репутация Брехта в тогдашней литературно-театральной среде как бы двоилась. Революционная и антифашистская позиция писателя ценилась, а его самобытное и новаторское искусство принимали неохотно, с сомнением и опаской. Брехту якобы еще предстоял выбор: или «реакционная форма» – или «реакционное содержание» (которое, дескать, та неизбежно с собой несет)…

Театровед и режиссер Бернгард Райх уже в наши дни так описывает ситуацию, достаточно выявившуюся к середине 30-х годов и лишь усугублявшуюся в последующие предвоенные годы:

«Интернациональная литература», – вспоминает он, – напечатала… Брехта: «Допрос Лукулла», «Горации и Куриации». Но сделала это «без энтузиазма». Этот журнал редко публиковал новые работы Брехта. Почему-то читателей упорно не хотели знакомить с самыми зрелыми его пьесами – «Жизнь Галилея», «Добрый человек из Сезуана». (Опубликованы были лишь фрагменты из «Мамаши Кураж».) Журнал ни разу не поместил ни одной значительной рецензии на произведения Брехта. Однажды мне заказали обстоятельную статью о нем. Но моя работа была отвергнута потому, что я якобы поддерживал его «эстетические заблуждения» и «формалистические ошибки». Редакция с боязливой подозрительностью штудировала произведения этого периода. Любая попытка Брехта отыскать путь к социалистическому реализму, не совпадающий с путем критического реализма прошлого века, оценивалась как неоспоримое доказательство: го тяготения к формализму, как его «духовное родст1 о» с Пролеткультом, ЛЕФом и т. д. В головах некоторых руководящих работников… (Бехер, Габор, Лукач) крепко сидело убеждение, что все произведения Брехта – это продукт чисто логического мышления и что он типичный рационалист.

Брехт в ту пору вообще не был принят. Пискатора, например, раздражала резко выраженная индивидуальность Брехта, ошеломляющая оригинальность драматурга эпического театра. Фридриха Вольфа коробил и сам принцип эпического театра. С какой стати отказываться от интенсивного драматизма. Многих беспокоило нарушение Брехтом канонов критического реализма».

И далее: «…Среди немецкой эмиграции в Москве лишь Лацис и я страстно защищали творчество Брехта. Мы видели в нем прежде всего дерзкого, поразительно интересного экспериментатора… До 1936 года Брехт таким и был. Не наша вина, что мы не знали его последних произведений (т. е. «Жизнь Галилея», полный текст «Мамаши Кураж», «Добрый человек из Сезуана», «Господин Пунтила и его слуга Матти», «Карьера Артуро Уи». – Ю. О.), где он достигал неожиданно богатого и тонкого художественного синтеза. Не знали и другие, что тот самый Брехт, к которому они относились с известной настороженностью и снисходительной фамильярностью, написал уже произведения эпохального значения… Фамилия Брехт, которая в то время большинству говорила еще так мало, уже навечно принадлежала миру высокой поэзии» (Б. Райх. «Вена – Берлин – Москва – Берлин». М., Искусство, 1972, с. 313, 318).

Такие поправки к зрению вносит время.

Но когда маленькая, коротко стриженная немка, одетая в мужского покроя костюм и галстук, как заштатная партактивистка, порывисто входила в кабинеты московских редакций, ее встречали часто вежливым равнодушием или уклончивой любезностью.

– Садитесь, пожалуйста, Грета, – говорили ей. – И рассказывайте. Как дела в Дании? Как товарищ Брехт? Не собирается ли на антифашистский конгресс? А скоро ли в гости к нам?..

Но разговор вянул, едва переходили к редакционным намерениям и возможностям.

Она поневоле чувствовала себя эксцентрической особой, продвигающей в печать очередные сомнительные новации.

А ведь в отличие даже от таких близких друзей и приверженцев Брехта в Москве, как Б. Райх или А. Лацис, Маргарет Штеффин не только читала последние его произведения, но и сама вместе с ним работала над многими из них, включая «Жизнь Галилея». Уж она-то точно знала, кто такой Брехт!

И требовалась одержимость, помноженная на знания соратника, изобретательность и такт, чтобы вести дела Брехта так, как часто, может быть, не придумал бы и он сам.

Вот почему все эти бессчетные поручения и деловые приписки, содержащиеся в письмах Брехта к Штеффин в Москву, надо читать, глядя сквозь призму того времени.

«Распространяй мою славу в Мекке и береги себя в холода!» – шутливо восклицает Брехт в уже цитированном письме. Наверное, не только одну февральскую погоду имел он в виду при этом, поручая Грете несколькими строками выше приводить в порядок свои московские дела.

А дел этих всегда бывало в избытке.

«Г. Гросс (видный немецкий художник-эмигрант. – Ю. О.) очень хочет приехать ранним летом, может быть, устроить выставку. Ты смогла бы… поговорить об этом? Они могут сначала написать об этом мне.

Приняли ли меня, собственно говоря, в русский Союз писателей?

Разучивают ли роли в «Круглоголовых»?

Печатаются ли «Опыты»?

Есть ли на английском языке книга Станиславского о его системе актерского искусства? Если нет, ты могла бы мне перевести оттуда (т. е. с русского оригинала. – Ю. О.)? Это было бы очень важно. Райх может сказать тебе, что самое важное».

Это – только из одного письма. На обороте, как и на большинстве других, рукой аккуратной Штеффин обозначена дата: 26 февраля – 1 марта 1936 года.

А вот целый калейдоскоп выдержек, составленный из других писем. От него, пожалуй, запестрит в непривычных глазах. Но вчитаемся внимательней.

Перед нами пройдут уже знакомые имена из окружения Б. Брехта в СССР.

Режиссера и критика Бернгарда Райха и спутницы его жизни актрисы и режиссера Анны (Аси) Лацис, на квартире которых нередко останавливалась Грета. Еще одного из ближайших московских друзей Брехта, переводчика многих его произведений, поэта, драматурга и публициста Сергея Третьякова. Вездесущего Михаила Кольцова, редактора периодических изданий, неуемного заводилы общественных начинаний, с которым Брехт встречался не только в официальной обстановке Иностранной комиссии.

В мозаике отрывков из писем нам встретятся имена проживавших или наезжавших в СССР мастеров и деятелей культуры из антифашистской немецкой эмиграции. Режиссера Эрвина Пискатора, который был тогда председателем МОРТ (Международного объединения рабочих театров), находившегося в Москве, и выступал в качестве постановщика фильмов. Пролетарского певца Эрнста Буша, в чьем исполнительском репертуаре немалую долю составляли песни на слова Брехта, в тексты которых он вносил иногда собственные поправки с учетом злобы дня и потребностей аудитории, согласовывая такие переделки с автором, в том числе через посредство М. Штеффин. Виланда Герцфельде, основателя и главы прогрессивного литературного издательства «Малик», перебравшегося после гитлеровского переворота в Прагу, издателя сочинений и давнего знакомца Брехта.

Со всеми этими людьми не раз сталкивалась и взаимодействовала героиня книги. И они будут появляться так или иначе в дальнейшем. С теми из них, кто здравствовал, автор стремился встретиться, чтобы заручиться живыми впечатлениями очевидцев. Это посчастливилось сделать и найдет отражение в своем месте повествования. Анна Лацис, Эрнст Буш и Виланд Герцфельде теплом своего присутствия перекинули мостик от некоторых эпизодов минувшего к настоящему…