Текст книги "Оставшиеся в тени"

Автор книги: Юрий Оклянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 43 страниц)

Наблюдения и мысли А. Бостром оставили след…

Страничка к творческой биографии

Характеризуя литературную манеру Александры Бостром, известный народнический критик А. Скабичевский писал: «Нельзя сказать, чтобы г-жа Бостром обладала особенно сильным творческим талантом. Она не творит, а непосредственно списывает с действительности, это писатель-фотограф в полном смысле этого слова, но, надо отдать ей справедливость, – списывает она до мельчайших деталей верно; вы видите в ее произведениях бездну наблюдательности, анализа, а, главное, – ума…» («Литературная хроника», – «Новости и Биржевая газета», 1886, № 236).

А. Скабичевский, обратившийся к сборнику «Захолустье», в основном точно определил очерковую природу дарования писательницы и самое сильное, что было и ее творчестве.

Тупая, обезличивающая человека сила обыденщины – существования без идеалов, карабканья изо дня в день без смысла – таково содержание сборника. Житейские мелочи потому-то, как повальная эпидемия, и захватывают интеллигенцию, обыденщина потому-то и застилает все горизонты, что это – один из результатов политического бездорожья, засилья реакции и разочарования в прежних верованиях. Эта мысль иногда и обнаженно возникает в книге.

«В России нет поприща честным силам, они гибнут совершенно непродуктивно», – говорит студент в повести «Изо дня в день». У героя очерка «День Павла Егоровича» мелькает воспоминание о годах петербургской молодости, о тогдашних убеждениях и клятвах: «То было время! Как жилось тогда, как любилось, как верилось!»

А во что превратился теперь этот земский врач? Объективированное и как будто бы беспристрастное повествование становится местами почти сатирой. Вот Павел Егорович при исполнении своих лекарских обязанностей:

«– А как же-с, Павел Егорович, – сказал фельдшер медовым голосом, – насчет этого больного, у которого на губе рак? Вырезать намереваетесь? В сегодняшний день назначили. Он нетерпение изъявляет-с…

Доктор поморщился. Эту операцию он откладывал день ото дня, вот уже целую неделю, рассчитывал почитать кое-что о ней в книгах, но день проходил за днем, а книги что-то не читались. Так вчера, например, он твердо решил просидеть вечер дома и почитать, но зашел помощник исправника и соблазнил его идти в клуб. А после клуба, конечно, какое уже чтение.

Доктор подумал с минуту: больной ждать не хочет, сегодня вечером нужно непременно идти в клуб отыграться – не прочтешь, ни за что не прочтешь… Он поднял голову с решимостью.

«Что в самом деле медлить? Вырежу, и все тут. Не бог знает какую премудрость вычитаю из книг. В самом деле, ведь чему-нибудь да учили нас в университете. Рак мне случалось и прежде вырезать. А ведь я хотел только прочесть, как бы покрасивее зашить, чтоб на губе не так рубец было видно. Ну, да чего уж тут, на что мужику красота…»

И хотя собственная программа писательницы сводилась к призыву – делать «полезное, честное дело… без наград и славы», с верой, что «человечество неустанно идет вперед», – политическое, в конечном счете, объяснение «обыденщины» было плодотворным. Своеобразие трактовки Александрой Бостром этой распространенной в литературе 80-х годов темы отмечал и А. Скабичевский на примере другого произведения.

В «повести «Изо дня в день», – писал критик, – изображается семья одного провинциального чиновника Краснова и в этой семье представляется перед вами медленное обезличение жены Ивана Кузьмича Краснова – Евгении Николаевны. Картины провинциальных семей и обезличение женщины, – не правда ли, какая это изъезженная тема в нашей беллетристике, начиная чуть ли не с 30-х годов? Но в том-то именно и заключается достоинство повести г-жи Бостром, что, несмотря на всю изъезженность темы, писательница сумела придать ей оригинальность и занимательность…»

Высоко оценивает автор статьи и очерк «День Павла Егоровича», в котором «на нескольких страничках перед вами развертывается страшная картина целой жизни – именно картина опошления земского доктора. Тут не встретите вы ни одного отвлеченного суждения, ни одного шаблонного штриха: все детали, взятые прямо из жизни, и каждая деталь – золото. Одним словом, – заключает критик, – желательно, чтобы побольше выходило таких книжечек, как книжечка г-жи Бостром» («Литературная хроника». – «Новости и Биржевая газета», 1886, № 236).

К сборнику «Захолустье» примыкает несколько рассказов А. Бостром. Об одном из них – «Со скуки» («Самарская газета», 1891, № 19–21) Н. Г. Гарин-Михайловский и Н. В. Михайловская через четыре года после прочтения его в газете говорили, что «произвел этот рассказ такое впечатление, что до сих пор оба его помнят» (ИМЛИ, инв. № 6311/29).

Поздний рассказ на близкую тему – об идейном банкротстве «отцов» и опустошенности молодого поколения – «Прогулка» («Самарская газета», 1899, 18 ноября) написан слабо, но примечателен в другом отношении. Рассказ передает ситуацию разговора с сыном на пароходе в апреле 1899 года – один из тяжелых моментов юношеских переживаний А. Толстого, помышлявшего даже о самоубийстве (см. об этом биографическом эпизоде в кн.: Ю. А. Крестинский. А. Н. Толстой: Жизнь и творчество, с. 20).

Среди газетных очерков заметно выделяется «Мария Руфимовна» («Самарская газета», 1892, 20, 21 и 24 ноября). В нем писательница вопреки собственным иллюзиям правдиво нарисовала драматическую фигуру одного из идейных «инвалидов» народнического движения. «Я работала, кровью харкать стала… Спина не разгибалась. Я работала. Ну и что ж, что ж! – с горечью говорит пошедшая «в народ» акушеркой Мария Руфимовна. – Из одного места прогнали… Донос… Из другого прогнали… Потом мужики, эти самые, за которых мы жизнь свою класть хотели… те самые, приговор написали, что не надо-де нам кушерку Марью Сахарову, потому-де она смутьянка… За то, что я неправды их старосты разоблачала и писаря… Это они-то, меня-то… понимаете?..»

Очерк «Мария Руфимовна» показывает, по мысли автора, как бы другой возможный вариант жизненной судьбы пошедших «в народ» энтузиастов, чем в упоминавшемся уже очерке «Встреча» (1889). И образ Марии Руфимовны несравнимо жизненней и психологически достоверней фельдшерицы Анны, в которой воплощались положительные идеалы писательницы.

Молоденькой девушкой, полной убежденности и любви чуть ли не ко всему человечеству, пошла «в народ» Мария Сахарова. И вот теперь это озлобленная от сознания напрасно прожитой жизни, одинокая чахоточная женщина, почти человеконенавистница. В очерке скупыми и сильными красками изображен финал жизненной драмы этой сломленной в неравной борьбе энтузиастки.

Старые идеалы изжиты, новых нет. Что же остается? Усталая от жизни, Мария Руфимовна идет на заведомое самоубийство, умышленно заражаясь при лечении больных во время эпидемии…

Повествовательная манера А. Бостром нередко сочетает в себе индивидуальную точную и выразительную речь со словесными шаблонами и красивостями расхожей беллетристики.

Вот, к примеру, характерная для нее пейзажная картинка – начало весны в деревне – из очерка «Ушел»: «Мартовское солнце ярко светило. Под крышей ворковали голуби. Воробьи, веселые, бойкие, задорные, скакали по мягкому навозу дворика Рожковых и усердно вырывали из него своими тупыми носиками какие-то съедобные прелести. С соломенных крыш и лопасов текли желтоватые капли; тысячи ледяных висюлек, образовавшихся за ночь, украшали низ крыш хрустальной бахромой. В воздухе пахло весной. Изморенная за долгую зиму скотина радостно расправляла на ласковом солнышке надрожавшиеся на холоду члены». («Самарская газета», 1891, № 50, 56).

Сопоставляя очерк А. Бостром «Выборщики» (1890), например, с очерком ветерана литературного народничества Н. И. Наумова «Крестьянские выборы» (1873), можно было бы показать, что при изобразительных преимуществах очерка Н. Наумова в осмыслении похожей ситуации А. Бостром проявляет больше политической глубины и свободы от иллюзий. Открылись бы и две основные линии творческой близости и влияний в произведениях А. Бостром – беллетристов-народников (Н. Наумова, Н. Златовратского и др.) и шедших своим путем писателей – будущих «знаньевцев» (Н. Гарина-Михайловского, Евг. Чирикова)…

Отчетлив сдвиг в творчестве А. Бостром в середине 90-х годов. Под воздействием марксистских идей писательница обращается к изображению расслоения деревни.

Крестьянская община, «старики» – лишь орудие в руках деревенских богатеев, кулачество «миром, как хочет, вертит». К такой мысли подводят читателя события в очерке «Филатово сено» («Самарская газета», 1896, 1, 5 и 8 декабря).

В центре очерка – разоряющийся крестьянин, один из тех, у кого дела с каждым годом идут все хуже. «Филат был маленький мужичок с выцветшими глазками, в которых застыла задумчивая грусть… Сначала, когда семья была мала, а хлеб родился хорошо, Филат перебивался кое-как. Но подошли неурожайные годы, потом холера, от которой умерла его жена… Что-то новое надвигалось, как грозная туча, на деревню… Все, что мужику нужно было продавать, все становилось дешево. Своя земля не родила, потому что никогда не видела навозу, навоз весь шел на топливо… Между тем были в деревне люди, которые богатели, несмотря на всеобщую нужду. Так, был лавочник, ссужавший мужиков деньгами под процент, поп, писарь… В длинные зимние вечера в избах складывались целые легенды о ловких проделках сельских кулаков… Не мудрено, что общее настроение коснулось и Филата…».

Скоро и обстоятельства заставили Филата испытать себя в «умственности». Весенний паводок погубил единственный стог сена. Две плохонькие лошаденки остались без корма. Но «умственность» бедняка такая же грошовая и неудачливая, как сам Филат. Тайком увезенное у соседа-богатея сено, «зеленое, пырейное, духовитое», какое мало у кого было, обнаружено. Потерпевший столковался со «стариками», которые «почти все у него закабаленные, почти все ему должны – кто деньгами взял, кто хлебом, кто сеном». Мир решает на сходе Филата пороть… Позорное наказание за ворованное сено постигает «почти старика». Филат теперь уже другой человек – «сеченый отец».

Случай, почерпнутый, по-видимому, из проходившей перед глазами деревенской жизни, развит автором с широким замахом, в нескольких пространных «подвалах» трех номеров газеты. Передан, быть может, излишне подробно, в лобовых характеристиках. Но достаточно показателен и интересен.

В 1904–1906 годах А. Бостром создает образы интеллигентов-революционеров (пьеса «Докторша» и др.).

Рассказ «Пробуждение» (Журнал «Образование», 1905, сентябрь) печатался в короткий период растерянности властей и паралича цензуры, вызванных размахом народного движения. В нем прямо описываются революционные события в начальные месяцы 1905 года и многие вещи названы своими именами. Писательница одной из первых в литературе изобразила рост революционных настроений в среде сельского учительства – интеллигентных горемык провинциального «захолустья», бытописательницей которого Александра Бостром была всю жизнь.

«Я вам скажу, какая главная отличительная черта нашей учительской психологии: мы ничего не смеем… – рассуждает молодая героиня рассказа, недавно ступившая на учительское поприще. – Мы живем под стеклянным колпаком. Вы видели когда-нибудь стеклянный улей? Он стоит под деревянным футляром. Приходит пчелинец, снимает футляр, и любопытный взгляд проникает в самую глубину семейной жизни пчел… Вот и учитель постоянно рискует тем, что с его интимной жизни снимется футляр и любопытствующее начальническое око вонзится в самые, так сказать, недра души».

Еще шире и острей – что естественно – судит о том же предмете отец пятерых детей бывалый деревенский учитель Сергеев. «Вот он, смотрите, народный учитель, перед вами… – говорит Сергеев, обращаясь к коллегам. – Оборванный, полунищий, полуголодный и материально, и морально, от всех зависящий, всем кланяющийся, всех боящийся. Вот народный учитель… Господа, человек, который всего боится, не может воспитывать дельных людей. Не может раб воспитывать человека свободного…»

Писательница хорошо знает среду сельского учительства. И, правдиво показывая, как распрямляется попранное человеческое достоинство у разных действующих лиц и «пробуждение» выливается в организованном протесте, не переоценивает своих героев. Многое происходит под влиянием общего движения. «Эка страсть. Да ныне лягушки и то о своих правах квакают» – как замечает иронически один из персонажей.

Точными художественными штрихами обозначает А. Бостром и первотолчок, выводящий из привычного оцепенения рядовую массу деревенского учительства. Это прежде всего глубокие перемены в народе, в крестьянстве, подземный гул надвигающейся революции. «Видимо, я пропустила какой-то важный момент… – признается главная героиня рассказа. – Я узнала, что некоторые мужики сами выписали газету. В нас более не нуждались. Мы не смели ответить на их запросы, ну, они сами захотели разобраться и сами ответить. Очевидно, работа сознания шла тут, возле нас, и мы ее не видели, от нас ее прятали. Это было тяжело и обидно. Но кто же в этом был виноват?»

На рассказе «Пробуждение» отразились вместе с тем преувеличение писательницей реальных успехов первых месяцев революции и неизжитые либеральные иллюзии. Это определило идиллический финал: едва осознав необходимость совместной борьбы и объединившись в профессиональный союз, учителя достигают скорой и полной победы над карикатурно очерченным инспектором и губернским начальством. С чудодейственной легкостью ближайший противник сокрушен посредством собрания и резолюций. И в конце, как символ всеобщего «пробуждения», вместе с героиней – молодой учительницей ликует даже сама оживающая весенняя природа…

Однако при всем том такие произведения, как драма «Докторша» или рассказ «Пробуждение», явно обозначали собой новый этап в дальнейшем развитии взглядов и творчества Александры Бостром.

В начале 900-х годов она особенно много печатается как детская писательница. Только в 1904–1905 годах одна за другой выходят шесть ее книг. А. Бостром зазывают на свои страницы почти все существующие в обеих столицах детские журналы. Театры наконец-то начинают ставить ее пьесы…

Александре Леонтьевне идет пятьдесят второй год. Она в поре писательской зрелости. Достигнута пусть и не та, к какой она стремилась, но все-таки литературная известность. У нее есть имя, добрая репутация, есть свои читатели. Поступают просьбы, заказы и договора от книгоиздательств и журналов. Дело – за ней, а уж ее не надо погонять. Она работает неустанно, каждый день. А впереди еще много неосуществленных замыслов, много лет жизни…

На этом подъеме путь писательницы внезапно оборвался. Летом 1906 года она скончалась.

Последние часы Александры Леонтьевны были омрачены проклятием тяготевшей над ней семейной драмы.

Об этом рассказывает в своих воспоминаниях С. И. Дымшиц-Толстая, которая недолгое время спустя, в 1909 году, общаясь с ближайшими родственниками А. Н. Толстого в Самаре и Поволжье, имела сведения о происходившем по свежим впечатлениям.

По ее словам, Н. А. Толстой воспитал старших сыновей «в жестокой вражде к матери и младшему брату. Ненависть старших братьев к матери, привитая им отцом… была настолько велика, что сын Мстислав, находившийся случайно в больнице, в которой умирала Александра Леонтьевна, отказался выполнить ее предсмертную просьбу – прийти к ней проститься» (Воспоминания об А. Н. Толстом. Сборник, с. 71).

25 июля 1906 года «в Ольгинской общине сестер милосердия «Красный Крест», – говорилось в некрологе, – скончалась от менингита местная писательница А. Л. Тургенева, подписывавшая свои произведения псевдонимом А. Бостром. Умершая А. Л. обладала недюжинным беллетристическим талантом и написала очень много рассказов…» («Александра Леонтьевна Тургенева-Бостром». – «Голос Самары», 1906, 27 июля).

«Мы потеряли в ней высокообразованную, талантливую литературную труженицу…» – писала другая газета («А. Л. Бостром-Толстая». – «Самарский курьер», 1906, 28 июля).

Как свидетельствуют Л. И. Толстая, вдова А. Н. Толстого, и работавший личным секретарем писателя Ю. А. Крестинский, в последние годы жизни Толстой снова возвращался к мысли о переиздании некоторых произведений А. Бостром. Может быть, книжки для детей, может быть, сборника лучших ее очерков[13]13
  Привожу библиографию произведений А. Бостром (без детских рассказов, печатавшихся в петербургских и московских журналах «Огонек», «Родник», «Детское чтение», «Детский мирок», «Задушевное слово», «Пчелка» и др., а также без публицистических статей и заметок).


[Закрыть].

Издано отдельными книгами

Неугомонное сердце: Роман в двух частях. Спб.: Типография Стасюлевича, 1882.

Захолустье (повесть «Изо дня в день», очерк «День Павла Егоровича»). Спб.: Типография Стасюлевича, 1886.

Подружка: Книжка для маленьких детей с 130 картинками. Спб.: Изд-во Ф. Павленкова, 1892.

Странная девушка: Сказка. – В кн.: Булавина Е. А. Стихотворения. Самара, 1894.

Подружка. 2-е изд. М.: Изд-во т-ва И. Д. Сытина, 1905. В этом издательстве книга выходила еще четыре раза. В библиографии зарегистрированы издания в 1910 и 1915 годах, 6-е издание. – М., 1916.

Нянька: Рассказ. – В сб.: Читальня народной школы: Журнал с картинками. Вып. 4, 1889; 2-е изд. – Там же, 1904.

Сестра Верочка: Повесть для юношества. Спб.: Изд-во О. Н. Поповой, 1904.

Сон на лугу: Феерия для детей в одном действии. Спб.: Изд-во О. Н. Поповой, 1904.

Два мирка: Книга для детей младшего возраста. М.: Изд-во т-ва И. Д. Сытина, 1904. Выходила в этом издательстве шесть раз. В библиографии зарегистрированы издания в 1910, 1912 и 1914 годах. 6-е издание. – М., 1917.

Афонькнно счастье: Рассказ. Спб.: Н. Морев. – В сб.: Читальня народной школы: Журн. с картинками, 1904, вып. 1.

Как Юра знакомится с жизнью животных: Рассказы о животных и их жизни. Для маленьких детей. М.: Изд-во т-ва И. Д. Сытина, 1907. В этом издательстве книга выходила еще четыре раза. В библиографии зарегистрированы издания в 1911, 1913 и 1915 годах, 5-е издание. – М., 1918.

Первая поездка: Книжка для маленьких детей. Спб. – М.: T-во М. О. Вольф, 1907.

Сторож Миша. Спб.: Н. Морев. – В сб.: Читальня нар. школы, 1914, вып. 1.

Кот Василий Иванович: Рассказ. М.-Л.: Гос. изд-во тип. Печатный двор в Л., 1928.

Наседка: Рассказ для детей. М.-Л.: Гос. изд-во 1-я образцовая типлит., 1928.

Как волчиха на свете жила: Рассказ. М.-Л.: Гос. изд. тип. «Красный пролетарий» в М., 1930.

Рассказы и очерки. – Куйбышев. Кн. изд-во, 1983.

Рассказы и очерки в газетах и журналах

День Павла Егоровича: Очерк. – Русское богатство, 1884, кн. № 7.

Одинокая: Очерк. – Саратовский листок, 1889, № 65.

Лагутка: Очерк. – Саратовский листок, 1889, № 120.

Встреча: Очерк. – Саратовский листок, 1889, № 241.

Выборщики. – Саратовский листок, 1890, № 20–21.

Со скуки. – Самарская газета, 1891, № 19–21.

Ради детей. – Саратовский листок, 1891, № 238.

Ушел: Очерк из народной жизни. – Самарская газета, 1891, № 50, 56.

Мария Руфимовна: Этюд. – Самарская газета, 1892, № 251–253.

Рождественский сочельник. – Самарская газета, 1892, 31 октября и 3 ноября.

Фантазия: Рассказ. – Самарская газета, 1893, № 155.

Ей было дано: Рассказ. – Самарская газета, 1893, М» 66.

Сон в старом доме. – Самарская газета, 1893, № 283.

Рассказ о том, как в деревне Малиновке холеру встречали. – Самарская газета, 1893, № 38.

Странная девушка. – Самарская газета, 1894, 16 декабря.

Филатово сено: Деревенский рассказ. – Самарская газета, 1896, № 257, 260, 262.

Воскресный день сельского хозяина: Очерк. – Самарская газета, 1897, № 177, 183, 193.

Солдат пришел: Рассказ. – Самарская газета, 1897, № 157, 161.

Прогулка: Рассказ. – Самарская газета, 1899, № 249.

У камина: Рассказ. – Самарская газета, 1899, № 277.

Мопсик: Рассказ. – Самарская газета, 1900, № 78.

Ангельская душенька: Рассказ из народной жизни. – Самарская газета, 1900, 17 и 18 мая.

Пробуждение: Рассказ. – Образование: Журнал, 1905, сентябрь.

Глава последняя
Целую жизнь спустя

Июльским полднем 1936 года в небольшой дом, что рядом с закрытым костелом, постучали.

Перед хозяйкой стояло несколько незнакомых людей, по видимости, приезжих. Среди них выделялся грузный человек в шляпе и с плащом на руке. При всей представительности, в его лице с высоким лбом, крупным носом и зорким взглядом сквозь очки, в неторопливых его манерах было что-то располагающе свойское. Зажатым в кулаке платком он то и дело отирал с лица и шеи пот, дружелюбно оглядывая все и подмечая, как будто и нестерпимую июльскую жарищу находил чем-то для себя интересной. Это был Алексей Николаевич Толстой.

Если не считать давнего спешного заезда, писатель осматривал Самару, в сущности, впервые за последние двадцать с лишним лет. И каких лет! Перепахавших войнами весь мир, преобразивших Россию, народ, его самого… Самара называлась теперь Куйбышевом. Пароход, спускавшийся по Волге, встал у Куйбышева. И первое, что сделал Толстой, – пришел к этому домику возле костела.

В заметке, напечатанной затем в областной газете, В. Севастьянова рассказывала: «Я быстро познакомилась с гостями. Мы прошли в нашу квартиру.

– В этом доме я жил много лет назад, – сказал Алексей Николаевич. – Здесь была моя комната, рядом комната матери.

Теплая беседа длилась около получаса.

– Я поражен изменениями, которые произошли здесь. Прежнюю Самару теперь не узнать. На месте пустырей и лачуг выросли огромные здания…» («Встреча с писателем», – «Волжская коммуна», 1936, 6 июля).

Газетная заметка передает лишь самые внешние приметы этого свидания Толстого с его прошлым… События, которые случились с ним здесь ровно за тридцать лет до этого, Толстой многие годы считал самыми неизгладимыми в своей жизни. Это был мгновенный переворот во всем, боль, кошмар, возмужание. Когда в новогодние дни 1913 года в писательском кругу вспоминали самые значительные случаи из жизни, А. Толстой рассказал: «…Это было летом 1906 года. Я жил в Германии, в Дрездене, учился… Жил обычной жизнью студента, как живут все.

Перед самыми экзаменами я вдруг без всяких причин почувствовал безотчетное беспокойство, какую-то странную и сильную тревогу. В два дня я собрался и уехал в Россию, к матери, жившей на берегу Волги, верстах в 12 от Самары (на даче. – Ю. О.).

Поездка по Волге была жуткой. В то лето начались аграрные беспорядки, по ночам горизонт пылал заревом пожаров. Тревожность не покидала моей души. Было что-то томящее, смутное и тяжелое, что не оставляло меня ни на минуту. И все эти дни я чувствовал, что настает какой-то решающий момент в моей жизни, что с этих дней жизнь будет иной, совсем иной, непохожей на прежнюю…

Наутро все мы – я, мать и жена – поехали в Самару. Матушка заехала к знакомым, я – на пристань, проводить уезжавшую знакомую барышню.

Когда, проводив знакомую, я шел от пристани вверх… к городу, на перекрестке услышал какой-то странный удар. Я пошел на звук и вот что увидел: разбитые дрожки, две лошади бьются в агонии, а кучер валяется, запутавшись в вожжах. Близ дрожек лежит тело в черном мундире, одна рука в белой перчатке, вместо другой руки – кость, вместо ног – кости. Головы нет.

Это был губернатор Блок (убит бомбой террористов в конце июля 1906 года. – Ю. О.).

Потрясенный всем пережитым и виденным, я пошел к знакомым, где остановилась моя матушка. Встречаю своего тестя – врача, и вот что он говорит мне: «Не пугайся, случилась скверная вещь. Александра Леонтьевна (моя мать) без сознания – у нее менингит».

Утром матушка моя скончалась.

Я уехал в Петербург, как-то внезапно начал работать, потом уехал в Париж…

Со дня кончины матери я постоянно чувствовал ее присутствие. И чем более усложнялась моя жизнь, тем интенсивнее я жил духовной жизнью, тем легче чувствовал себя. Тогда же я и начал писать.

Страстным желанием моей матери было, чтобы я сделался писателем… Все, что я рассказывал вам – есть самое значительное, неизгладимое в моей жизни…» («Голос Москвы», 1913, 6 января, М 5, с. 4).

Позднее, в частности в «Краткой автобиографии» (1942–1944), А. Толстой снова возвращался к своей последней встрече с матерью. Запомнилась жесткая откровенность одного разговора.

На самарскую дачу Толстой привез из Дрездена новые тетрадки стихов. Мать больше понимала в литературе, чем умела писать. Это он уже знал тогда. Старомодными и длинными казались ему многие повести и пьесы, которые она трудолюбиво выстукивала на машинке. И все-таки она оставалась для него учителем, которого нельзя было обмануть ни модными рифмами, ни салонной дерзостью образов, ни взятыми напрокат идейками. Она все видела и понимала.

Кажется, в тот приезд он вдруг возомнил о себе. Позади были изъезженные столицы и заграницы. Ему шел двадцать четвертый, и он уже начинал печататься. Строгий приговор его новым стихам явился для него неожиданностью. Он был смущен, раздосадован.

В голосе матери было сожаление, но не сочувствие:

– Все это очень серо…

Требовательность – стало ее завещанием. В «Краткой автобиографии» А. Толстой дважды упоминает о матери в связи со своими попытками в литературе. И каждый раз она выступает в качестве разрушителя иллюзий. Причину этой ревнивой взыскательности он видел, хотя и не знал, конечно, всего, что выясняется теперь из найденной переписки матери. Кто поверил в А. Толстого самым первым? Еще задолго до того, как он всерьез начал сознавать свое дарование сам? Она. Литературное чутье и материнское чувство соединились в одной уверенности. Наблюдая, как много поэтических «мыслей зароилось» у 16–17-летнего Толстого, как мир для него полнится скрытыми от других красками и звуками, она угадала в беспомощных виршах будущее сына. С поражающей теперь нас прозорливостью она писала тогда А. А. Бострому: «…Я очень осторожно стараюсь обращаться с его творчеством, ничего не говорю, как делать, а только критикую или одобряю. Увидишь, его творчество будет сильнее моего, и мне со временем придется перед ним преклоняться, что я и сделаю с великой радостью!» (Письмо без даты, между осенью 1899 – весной 1900 года).

Свой долг перед ней как учителем Алексей Толстой кратко выразил в дарственной надписи на экземпляре сборника «Лирика». Посвящая отчиму «первый труд», «зеркало души моей», А. Толстой ниже добавляет: «Пусть книжка эта напомнит тебе мамочку, вложившую в меня ту искру, которая горела в ней таким горячим чистым пламенем». Это писалось 17 мая 1907 года. Глядя на лежащую перед ним первую свою книгу в голубовато-серой обложке с белыми летящими чайками по полю и собираясь отослать ее отчиму в Самару, молодой автор думал, что написать. Первое было ясно сразу – о матери. Но что о ней? И Алексей Толстой пишет, как ему кажется, самое главное, самое значительное из того, чем он обязан матери: она вложила в него «искру» писательства.

…Может быть, эти или подобные эпизоды оживали в памяти автора «Петра I» и «Хождения по мукам», когда июльским днем 1936 года он вновь оглядывал – такими низкими ставшие теперь – потолки в доме своей юности. Вероятно, вспомнил он и старого Алексея Аполлоновича. На чем оборвались их отношения? Когда они потеряли друг друга из виду?

Вот оно, письмо, которое, миновав тысячи случайностей, пришло из Москвы в Самару. Все сотканное из противоречий, оно содержит уже многие будущие концы и начала. И непонимание происходящего, которое в 1918 году вызрело в решение покинуть революционную Москву и завело в эмиграцию. И ту веру в народ, которая определила позже второе рождение Алексея Толстого в качестве советского писателя. Найденное недавно в Куйбышеве, это письмо и явилось, по-видимому, последней вестью от А. Толстого в Самару отчиму:

«…Вот какие события завернулись на нашей родине! А думал ли ты, что когда в Самару были сосланы марксисты, что они-то и будут через 20 лет у власти? Чудеса. Марксизм не марксизм, а очевидно, Россия найдет свой какой-то, в высшей степени оригинальный, политический и общественный строй, очевидно, демократический. Вообще я очень радостно и светло смотрю на наше будущее. То, что у нас делается сейчас – экзамен на первом курсе в мировом университете. Учиться нам нужно (главным образом, на практике, по своему разумению, а не по книжкам) долго и трудно. И пока ученье идет хорошо, правильно, и уже сейчас можно указать на несколько присущих нам свойств: русский народ не кровожаден и крови не жаждет, русский народ не буржуазен, т. е. собственность как идея не составляет для него фетиша, и русский народ в высшей степени приспособлен быть носителем идей социальноанархических, т. е. грядущей абсолютной мировой свободы и т. д.

Все, что делается сейчас плохого, все объясняется невежеством народа и гнетом войны; нужно удивляться, как еще мало делается у нас злого и страшного. Теоретически нужно было предположить, что к 7-му месяцу революции Россия представляла бы собой груду дымящихся, окровавленных развалин. А мы еще живем, бунты подавляются почти без крови, армия защищает города, партия борется словами, а не топором, фонари предназначаются пока еще только для освещения и т. д.

Как ты живешь? Наверно, стал уже совсем седой. Напиши о себе и о том, что у вас делается. Что Шура? Она, чай поди, стала уже дамой… Целую тебя и Шуру.

А. Т.

Малая Молчановка, 8, кв. 19» (Письмо без даты, сентябрь 1917 года).

Вскоре они оказались на разных берегах…

Среди семейных ролей, которые сами собой закрепились за отчимом, была и такая: он был «домашним критиком» обоих авторов – и матери, и сына. И хотя на природный вкус Бострома нередко давила его вера в литературные нормы, зато разборы и замечания его всегда бывали быстры и обстоятельны. «Относительно критики – очень рад, мне необходима такая детальная критика, напиши еще об остальных стихах…» (А. Н. Толстой – А. А. Бострому, 6 февраля 1906 года). «Милый папа, письмо и пьесу получил, благодарю… в январе идут две мои повести и рассказ, их отделываю, правлю корректуру и т. д. Непременно оттиски пришлю тебе…» (А. Н. Толстой – А. А. Бострому, письмо без даты, не раньше конца 1909 – не позже декабря 1910 года). Писатель поддерживал давнюю традицию. Сохранились еще школьные сочинения А. Толстого с правкой рукою А. А. Бострома, его вставками и пометками. Поправки вносил Бостром и в некоторые ранние произведения А. Толстого[14]14
  Интересно, например, обнаруженное письмо А. А. Бострома Александре Леонтьевне от 31 октября 1905 года, в котором приведено стихотворение А. Толстого с ужо внесенными Бостромом поправками в пяти строках. Одно из лучших в той революционной лирике, которой молодой Толстой откликнулся на события 1905 года, стихотворение это до сих пор не было известно. Это небольшая баллада без названия в форме монолога: герой подает команды засевшим в доме участникам восстания, и в его словах возникает для нас картина боя:
Живо, товарищи, двери заприте!В руки оружье! Живее берите!Все ли на месте? Какой недогадливый!Это – что? Даром здесь камни навалены?«Стойте!» – кричат нам царевы приспешники.Просят, чтоб сдались. Вот-то насмешники.  Забаррикадировавшиеся участники восстания у А. Толстого – это скорее вчерашние крестьяне не без черт уличной вольницы, чем сознательные рабочие:
…Ну-ка, гостинца пошли кирпичами.Пусть-ка узнают, как меряться с нами.Эх ты, Петруха, не для-ча совался.Я говорил, вот за это нарвался.Вот еще двое… Да кровь-то уймите.Голову выше… рубашку порвите.Слышь! Обошли!.. Да приприте же двери!Сгинь пропадом они, подлые звери.В кучу стреляйте, не жалко народа.С нами Россия! Пред нами свобода!..  Последние слова героя, сраженного жандармской пулей: «Слава за нами! Умремте же, братья!». «…Стихотворение без названия очень симпатично по замыслу, – писал А. А. Бостром. – К сожалению, полно ярких отступлений от размера…» Стремлением устранить этот ритмический «диссонанс» и была вызвана его правка.
  Письмо А. А. Бострома интересно еще и в другом отношении. Оно подтверждает вывод Ю. А. Крестинского, что разысканное им в казанской либеральной газете «Волжский листок» от 6 декабря 1905 года стихотворение «Далекие», посвященное политическим ссыльным в Сибири, за подписью «А. Т.», принадлежит А. Толстому и, таким образом, «…впервые Толстой выступил в печати 6 декабря 1905 г. со стихотворением, навеянным революционными событиями» (Ю. А. Крестинский. А. Н. Толстой: Жизнь и творчество, с. 43). Раскрывая подпись «А. Т.» под газетным стихотворением, литературовед опирался лишь на косвенные данные. В найденном теперь письме А. А. Бостром пишет прямо: «Спасибо за присылку Лелиных стихотворений. Мне очень понравилось последнее – «Далекие». Чрезвычайно поэтично».


[Закрыть].

Но даже в пору их наибольшей близости, когда юноша Толстой во многом находился под влиянием А. А. Бострома, полными единомышленниками они не были. Характерный пример: рукописная рецензия А. Толстого «По поводу повести Андреева «В тумане» (ИМЛИ, инв. № 329) и журнальная статья А. А. Бострома «Что говорит родительскому сердцу рассказ Андреева «В тумане».

Реферат на эту тему, прочитанный Бостромом 19 мая 1903 года на заседании городского семейно-педагогического кружка, произвел в Самаре сильное впечатление (см., напр., письмо А. А. Бострома – А. Л. Толстой, 20 мая 1903 года). Дальнейшая переписка указывает на существование печатного варианта реферата – статьи, которую и находим в декабрьской книге журнала «Образование» за 1903 год.