Текст книги "Оставшиеся в тени"

Автор книги: Юрий Оклянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 43 страниц)

Последовательность перечисления пяти называемых им принципов при этом такая:

«мужество при писании правды»; «ум для распознавания правды»; «умение пользоваться правдой как оружием»; «умение выбирать тех, в чьих руках правда будет действенной»; «хитрость для распространения правды среди многих».

«Хитрость для распространения правды среди многих» занимает последнее место в перечне. Но по объему раздел статьи, обосновывающий этот тезис, самый пространный и намного превосходит любой из предыдущих.

Дело, конечно, не только в том, что сама идея наиболее мила сердцу писателя. «Темные времена» нередко выпячивали вопросы тактики и выносили их в центр внимания.

Служение правде не дело трусов и себялюбцев, не занятие для мелких душонок. Следопыт истины в полной мере должен обладать неустрашимостью и героизмом. Однако мужество это, по мнению Брехта, особого свойства. Прежде всего внутреннее, духовное, гораздо реже выражающееся в эффектном поступке, чем то, проявлений которого требуют обстоятельства у человека практического действия. Но героизм от этого не перестает быть героизмом.

Тема разработана в трех рассказах Б. Брехта, содержанием и временем создания примыкающих к пьесе «Жизнь Галилея». Они написаны в Дании, в 1939 году. И образуют как бы портретно-художественный триптих, обрамляющий пьесу.

Джордано Бруно… Фрэнсис Бэкон… Сократ… Три ученых, три великих поборника истины. Люди разных времен, наций, характеров, разного образа жизни и моральных достоинств. Объединяет их одно. Каждый из них в надлежащий момент совершает подвиг во имя того, что можно назвать нравственным кодексом искателя истины.

Однако что же это за поступки? И каковы подвиги?

…На пронизывающем зимнем ветру, возле случайно раздавленной санями курицы долго копошится старый, еле живой от болезней Фрэнсис Бэкон, бывший лорд-канцлер королевства. Он собственноручно набивает снегом свежевыпотрошенную птичью тушку. Надо, чтобы научный опыт прошел в полной чистоте. Естествоиспытатель хочет доказать мелькнувшую в голове мысль, что замороженное мясо только что погибших птиц и животных долго остается в первозданной свежести и годным для пищи.

Опыт с курицей оказался для ослабевшего старика роковым. Отдаленная идея будущего холодильника стоила ученому жизни. Но последний эксперимент, последний свой заплетающийся шаг он направил в сторону истины. Добыта еще крупица знания, рассеян еще один предрассудок. Остатками сил Бэкон заплатил за убеждение всей жизни: «Люди слишком многому верят и слишком мало знают. Поэтому должно все испробовать самому, ощупать собственными руками…» («Опыт»).

Другой рассказ цикла – «Плащ еретика» – Брехт напечатал впервые на страницах московского журнала «Интернационале литератур» (1939, № 8). Тогда он назывался «Плащ ноланца».

«Джордано Бруно, родом из Нолы, – так начинается рассказ, – которого римская инквизиция в 1600 году приговорила к сожжению на костре как еретика, все почитали великим человеком не только за его смелые, впоследствии подтвердившиеся гипотезы о движении небесных тел, но и за его мужественный отпор судьям инквизиции, которым он сказал: «Вы с большим страхом произносите мне приговор, чем я его выслушиваю». Достаточно прочесть книги Бруно и познакомиться с рассказами о его выступлениях на ученых диспутах, чтобы понять, сколь заслуженно его называют великим; но сохранилось одно предание, которое, быть может, заставит нас уважать его еще больше.

Это история о его плаще…»

Из необыкновенной и героической биографии Джордано Бруно писатель берет как будто заурядный эпизод. Случай, который произошел еще за восемь лет до того, как огненные языки костра инквизиции навеки вписали это имя в историю человечества.

Происшествие житейски-прозаическое, бытовое, буднично мелкое. Но не мелочами ли жизни часто измеряется великое?

Недавно арестованный ученый, отстаивая свою правоту, почти год ведет неравный поединок с властями Венеции. Он защищает право человека верить своим глазам и ушам, мыслить, иметь собственное мнение, первейшую малость свобод личности, гарантированную законом вроде бы свободной республики Венеции. И в этот момент схватки, грозящей Джордано Бруно в случае поражения выдачей в лапы римских инквизиторов, сам поборник истины оказывается вдруг… объектом справедливых притязаний.

Еще до неожиданного ареста Бруно справил себе новый плащ. Заработать, чтобы расплатиться с портным, он не успел.

Жене портного, семидесятилетней старухе, нет дела до гипотез о вращении небесных светил и вселенских истин. Ей отдай долг. Тем более что труд и затраты на материал для плаща равняются чуть ли не месячному нищенскому заработку семьи.

Старуха пылает жаждой вернуть потерянное. Она исполнена негодования, оскорблена, задета в лучших чувствах. Величайшей несправедливостью законов считает она тот факт, что еретик может быть брошен в тюрьму или даже сожжен на костре до того, как успеет возвратить долг.

Одержимая труженица, непреклонная в стремлении восстановить справедливость, утвердить свою куцую истину, она атакует судебные инстанции. Ей удается добиться нескольких свиданий с заключенным в тюрьме правдоискателем.

История этих домогательств и встреч с Джордано Бруно в момент, когда для того решается вопрос о жизни и смерти, и есть сюжет рассказа…

Джордано Бруно в трагическом положении. Ему нечем платить. Он не может возместить даже часть невольно причиненного ущерба, возвратив сшитый плащ. Так как тот вместе с другим его скудным имуществом конфискован властями.

Домогательства старухи в роковые для арестованного дни настолько неуместны, что на сторону Джордано Бруно склоняется даже тюремное начальство. Но сам правдоискатель решает нравственную проблему по-другому.

Высший душевный героизм Джордано Бруно в этой ситуации состоит в том, что он сразу же и полностью соглашается с требованиями старухи. Он затевает тюремную борьбу, требует возмещения долга семье труженика-портного за счет своего конфискованного имущества.

Черный день поражения Джордано Бруно оказывается и днем маленького торжества. Власти Венеции решают выдать богохульника римской инквизиции. Но его плащ возвращен портному. «Хотя, по правде сказать, – заканчивается рассказ, – плащ очень бы теперь пригодился самому узнику: вопрос о выдаче решен, и на этой же неделе его повезут в Рим… И на самом деле, стоял конец января».

Нет истин малых и больших. Только неделимая истина способна принести с собой справедливость. Вот что утверждает писатель изображением подвига Джордано Бруно в рассказе «Плащ еретика».

Отличительные черты мужества, какие требуются от искателя истины, пожалуй, с особой и нарочитой заостренностью выражены Брехтом в героико-комическом рассказе «Раненый Сократ».

«Сын повивальной бабки Сократ… – начинает повествование автор, – славился не только как мудрейший, но и как храбрейший из греков». И действительно, когда мы читаем у Платона, как легко и беззлобно он осушил чашу цикуты, которой был награжден властями за все свои заслуги перед соотечественниками, мужество Сократа не вызывает у нас никаких сомнений. Однако многие почитатели превозносили его и за храбрость на поле брани.

В самом деле, известно, что Сократ участвовал в битве при Дилионе в рядах легкой пехоты, поскольку ни по своему ремеслу сапожника, ни по своим доходам философа он не мог быть зачислен в привилегированный и дорогой вид войск. Однако храбрость его, как легко представить, была особого рода».

Об этой особой храбрости философа и написан рассказ.

Сократ противник войн, в особенности тех, цели которых далеки от общенародных интересов. Класть жизнь ради того, в чем «рабовладельцы Малой Азии, видите ли, стали поперек дороги персидским… работорговцам», он никак не собирается.

Вот отчего в сомнительный момент боевой схватки Сократ не считает зазорным пуститься наутек. Но тут разыгрывается история точь-в-точь, как с храбрым зайцем. Во время бегства Сократ поранил ногу острым шипом. От страха и невозможности дальше передвигаться он голосом и беспорядочным маханием меча скликает вокруг себя дрогнувших греческих воинов и обращает в бегство персов. Становится вдохновителем победы и храбрецом поневоле!

Забавны дальнейшие перипетии и повороты этого полушутливого, но психологически точного рассказа. Истинных мотивов доблести новоявленного храбреца не прозревает никто, даже обычно видящая его насквозь ехидная жена Ксантиппа. Ширится молва, множатся украшающие быль легенды. Герою заготовлен триумф, высшее чествование в ареопаге.

Философ, возможно, и дрогнул бы, поддавшись человеческой слабости тщеславия. Да предательски мешает раненая пятка – двигаться он по-прежнему не может. А еще больше не дает покоя совесть, чувство оскорбленной истины. И когда к нему на дом с уговорами пожаловать в ареопаг является сам полководец Алкивиад, Сократ не выдерживает.

– Послушай, Алкивиад, – выпаливает он, – ни о какой храбрости и речи быть не может!..

И философ безбоязненно и чистосердечно рассказывает все, как было.

Мужество этого признания после всеобщего замешательства оценил Алкивиад.

«Жаль, что я не захватил с собой свой венок… – потрясенный, подытоживает он. – А то я оставил бы его тебе. Поверь мне, ты больше, чем я, заслужил его своей храбростью. Я не знаю никого, кто при подобных обстоятельствах рассказал бы то, что рассказал ты».

Храбрость, мужество и героизм искателя истины подчас особого рода, не такие, как у человека практического действия. Но качества эти требуются обоим, и еще трудно сказать – кому больше…

Этот мир нравственных идей и формулировочных построений, объединенный узами духовного родства с центральной фигурой и всем содержанием пьесы «Жизнь Галилея», вместе с тем несет в себе и ключ к живой личности автора.

Причем иногда бывает так. Далеко не главные и, может быть, даже сугубо второстепенные особенности человека вдруг заново освещают нам его целиком.

Пусть выступят на передний план такие черточки и подробности и в данном случае… На них – приметы времени, «пыль эпохи», осевшая от трудно пройденных гор и долин. Но, может быть, в них-то мы и увидим сразу лукавый прищур живого Брехта, вовсе неспроста сформулировавшего пятый нравственный постулат о «распространении правды при помощи хитрости».

«Тактика поведения»? «Второстепенный этический тезис»? «Углы личности»? Конечно!.. Но не забудем – углы выпирают там, где внутренняя конструкция тверда и неподатлива по своему существу.

Речь пойдет о том, что можно назвать «осмотрительным мужеством» Брехта.

Брехт, бесспорно, был смелым художником и мужественным человеком.

Говоря его собственными словами, он в высшей степени обладал мужеством при писании правды. Притом, когда затрагивались главные его понятия, страсти и убеждения, он не шел на уступки, оставался верен себе, не считаясь с жертвами, опасностью и даже риском для жизни. Подобная ситуация сложилась, например, в Финляндии с зимы 1940/41 года. Брехт и его семья тогда уже имели визы для выезда из «опасной зоны». Однако вопреки разраставшейся с каждым днем угрозе писатель по велению совести еще полгода оставался в Финляндии, продолжая жить и работать, как обычно. В такие недели создавалась пьеса «Карьера Артуро Уи». Сколько присутствия духа нужно было, чтобы шлифовать ямбы в уничтожающей сатире о главарях фашистского рейха, когда под окнами маршируют переодетые гитлеровцы!

Но главное даже не в одном этом. Только мужественный человек, имея в ящике стола семь почти никому не известных пьес (да каких пьес! – нередко шедевров мировой драматургии!), мог упорно и дальше продолжать писать в стол, в черную прорву, в ничто, не позволяя себе нигде вильнуть или хоть на пядь сойти в сторону с избранного пути. И так не год, не два, а долгие восемь лет, с того момента, когда началась полоса изгнания.

А ведь не забудем, что Брехт еще задолго до этого был европейски знаменитым писателем, за каждое сочинение и подпись которого наперебой конкурировали между собой редакции газет, журналов, издательства, театры, киностудии.

Конечно, времена изменились. Выпала главная литературная площадка – Германия. Слишком много бродило по свету знаменитых изгнанников-немцев и слишком мало стало читающих заслуживающую этого имени литературу на немецком языке. В пору создания никто не ставил ни «Жизнь Галилея», ни «Мамашу Кураж», ни «Доброго человека из Сезуана»…

И все-таки… Стоило только дать знак, замахать руками и щелкнуть пальцами, на манер, как останавливают пробегающие мимо такси, – и дело будет сделано…

Путь к тем улыбчивым и шустрым, правда, несколько одноликим господам не столь уж долог.

Зовутся они коммерсантами от искусства или политиканами разных толков. Стоит только переменить тематику, начать приспосабливаться к зарубежному рынку, угождать литературным перекупщикам, работать на потребу дня, тогда… Сколькие давали себя заворожить, гнулись.

Но он даже в мыслях не допускал намека на сделку. Не уклонялся с пути ни на дюйм, ни на сантиметр.

Он был национальным немецким писателем, продолжал болеть болями своей обесчещенной отчизны, своего обманутого народа. Он говорил правду, одну правду и только правду. Никогда не пугался озлобленного воя врагов. И стойко выносил то, что иной раз выдержать гораздо труднее, – вызванные его глубинным проникновением в действительность, смелостью мысли, новизной почерка нередкую разноголосицу частичного или полного непонимания в стане друзей и единомышленников.

Оставался верен себе, не покривил совестью, не уступил давлению обстоятельств. А не это ли и есть высшее из возможных проявлений стойкости борца – мужество духовное, – предполагающее постоянное подвижничество, изо дня в день.

Такое мужество есть своего рода духовный педантизм в соблюдении профессиональной чести, долга и самого назначения художника. И в этом смысле Брехта безусловно следует поставить на одно из первых мест среди его современников.

Но вот факт, казалось бы, иного рода.

В подробностях и с присущим ей запалом, изнутри самой романтики журналистского прошлого, передавала этот эпизод во время упоминавшейся встречи Рут Берлау… Красная Рут, Пылающая Рут…

Она была непосредственным участником происходившего, и даже за давностью лет хлесткие выражения срывались с ее уст в соответствующем месте рассказа. Брехт сам учил правде, а правда не знает исключений и распространяется на всех.

Прямота и нелицеприятность, может быть, первейшее свойство «брехтовца», по которому сразу узнаются люди, долго работавшие с писателем. А у Рут эти качества были в крови. И она не забыла сослаться вдобавок и на знаменитую «рабочую кепку, сшитую у лучшего берлинского мастерового», и на верность «многим женщинам» и т. д., хотя кто уж, как не она, ценила Брехта и самозабвенно протрудилась с ним два десятка лет.

Но ограничусь, пожалуй, лишь напечатанной версией события, как оно кратко и бесстрастно изложено в справочно-биографическом издании «Брехт: Хроника. Даты жизни и творчества».

Речь идет о поездке на один из международных конгрессов в защиту культуры летом 1937 года. В справочнике читаем:

«Лето: Брехт с Рут Берлау едет в Париж на Международный писательский конгресс, главная тема которого – отношение деятелей культуры к гражданской войне в Испании. Конгресс продолжится в Мадриде. Поездку туда Брехт рассматривает как слишком опасную, он пишет речь, которая будет оглашена (Собр. соч., т. VIII, с. 247–250). Рут Берлау брехтовская «осторожность» кажется утрированной, она присоединяется к Михаилу Кольцову и летит с ним в Мадрид… Из-за своих опасений Брехт причисляется к «трусливым людям» («Brecht – Chronik. Daten zu Leben und Werk». Zusammengestellt von Klaus Völker, Carl Hanser Verlag, München, 1971, S. 68–69).

Почему он поступил так? Почему, написав незадолго перед тем пьесу «Винтовки Тересы Каррар», посвященную испанским событиям, не пожелал еще и символически засвидетельствовать свою поддержку сражающимся республиканцам личным присутствием на конгрессе в осажденном Мадриде?

Неужели сомнительно замаячивший шанс пострадать при бомбежке или обстреле пугал его больше, чем мужественно избранный жребий, при котором он ради тех же самых идеалов добровольно сжигал жизнь изо дня в день?

Не будем ворошить подробности давнего события. Ответим в принципе.

Брехт не выносил риска, который, с его точки зрения (всегда ли обоснованной, верной или нет – дело другое), почему-либо казался ему недостаточно оправданным, излишним.

Иногда он даже подчеркнуто и демонстративно, в глазах многих, старался избежать опасности или серьезной угрозы, если только они не вытекали из внутренней логики того дела, в котором он, по его мнению, был незаменим и неподставим. Если они, с его точки зрения, не определялись точным существом и собственным развитием нравственных обязательств и этических норм, которым он вызвался следовать.

Одним словом, если события не разворачивались, в его понимании, на том участке борьбы, который в силу своего жизненного призвания, убеждений и совести обеспечивал именно он и где в ход могло быть пущено оружие, в котором он чувствовал себя мастером.

Все опасности и угрозы прочих видов он старался заблаговременно отклонить, обойти или миновать. Он рассматривал их как своего рода стихийные бедствия, способные нарушить естественный ход земного существования, способные прервать и помешать исполнить главное дело жизни.

И он старался своевременно угадать возможные петли судьбы, дальновидно упредить их, шарахнуться и бежать от надвигающейся беды, как от камнепада в горах.

Возможно, при этом зрение подчас изменяло. И внутренние импульсы и ориентация срабатывали не всегда точно.

Но Брехт не боялся попасть впросак. Его не пугала даже перспектива показаться смешным. (Спустя короткое время в рассказе «Раненый Сократ» Брехт и сам шутливо живописал ситуацию, как мудрец бежит с «поля брани».) Он полагал, что лучше проявить дальновидность на определенном пути и пускай переусердствовать, чем недостараться, допустить непоправимое, когда будет поздно. Посмеяться же еще успеем!

Не всякого рода геройство было для него проявлением героизма. Главное мужество искателя истины он усматривал в том, о чем написал подробно в рассказах «Плащ еретика», «Раненый Сократ», «Опыт» и прежде всего, конечно, в пьесе «Жизнь Галилея».

Во всяком случае таким он был. И подтверждающих тому фактов можно привести немало.

В ночь с 27 на 28 февраля 1933 года нацисты подожгли рейхстаг, развязав кампанию открытого массового террора и физического уничтожения своих политических противников.

Рейхстаг горел… Огонь и летучие искры осветили ночное небо города и поволокли по нему клубы багрово-черного и ядовито-зеленого дыма. Пожарная и полицейская суета затеялась вокруг куполообразного здания, с многоножием массивных ребристых колонн, придающих всей серокаменной казенной громаде под изогнутым панцирем, торчащей в дрожи фантастических розовых отблесков, отдаленное сходство с живым страдающим чудищем. Толпы полусонных людей, море лиц, голов, глаз, затопили оконечность улицы Унтер-ден-Линден, теснясь у Триумфальной арки Бранденбургских ворот.

В тот момент подлинный смысл происшедшего, конечно, открылся далеко не всем и отнюдь не сразу. Так было даже и в последующие дни.

По Берлину, например, еще с неделю бродил певец и популярный актер Эрнст Буш, один из друзей Брехта, исполнитель песен на его стихи и центральной роли в нашумевшем незадолго перед тем фильме из жизни безработных «Куле Вампе» (Эрнст Буш сам рассказывал об этом во время нашей берлинской встречи в конце сентября 1975 года).

Заходил в кафе, просматривал газеты, пил пиво. И однажды даже случился такой казус. Из-за столика его окликнула захмелевшая компания почитателей – заводских парней или, может, вчерашних безработных, напяливших нарукавные красные со свастикой повязки штурмовиков и мнивших себя теперь отчаянными революционерами: «Буш, дружище, иди к нам!..»

Дома звонил телефон: «Эрнст, ты жив?» – «А почему нет?»

5 марта, при выборах в рейхстаг, за коммунистов проголосовало еще почти пять миллионов человек, за социал-демократов – семь миллионов… Это – несмотря на подлоги и фальсификации по всей стране, избиения, аресты и убийства… Таков еще был, как говорится, барометр массовых настроений!

В день голосования, под присмотром нескольких друзей, Буш даже заскочил ненадолго в «Римское кафе», на пятачок которого стекалась обычно артистическая братия и литературно-журналистская богема. Была деловая надобность.

Там, видно, и заприметил его литературный шпик. Во всяком случае, на другой день в одной из газет появилось прямое печатное подстрекательство: «Знаете ли вы, что певец баррикад Буш все еще разгуливает по улицам Берлина?..»

Это был последний «звонок». Но теперь уже потребовалось немало усилий, чтобы миновать полицейские кордоны и перебраться через голландскую границу…

Некоторое время спустя специальным правительственным рескриптом он был лишен германского гражданства и зачислен в черный список «еще не повешенных»… Так было с Эрнстом Бушем.

В ночь с 27 на 28 февраля, в момент поджога рейхстага, Брехт находился в больнице с осложнениями после тяжелого гриппа. Но весь ход дальнейших событий открылся ему, как гроссмейстеру в запутанной партии, и стал ясен, едва он просмотрел утренние газеты.

28 февраля, срочно выписавшись, писатель с Еленой Вайгель поездом отбывает в Прагу. Девятилетний сын Штефан проделывает тот же путь на самолете, куда его сажают друзья.

Двухлетняя дочь Барбара оставлена в Баварии, в доме деда, откуда при содействии друзей тоже будет переправлена за рубеж.

Паковать рукописи, книги, имущество на берлинской квартире вызвалась сотрудница и верный товарищ – Элизабет Гауптман.

Переезд через границу налегке, без вещей и поклажи, даже без детей, напоминает деловой вояж или туристическую прогулку, но никак не бегство. В нынешнем болезненном состоянии это позволяет легально переправить семью и ускользнуть самому, не возбуждая преждевременных подозрений и не давая возможности спохватиться, пока не приспел срок.

Таковы были мгновенная реакция и осмотрительность этого человека!

Столь же дальновидным не раз оказывался он и в зыбкие, опасные и незащищенные годы европейской эмиграции, в пору побед гитлеровского оружия, когда приходилось жить, «меняя страны чаще, чем башмаки».

Имея в виду факты подобного рода, Бернгард Райх, один из тех, кто по-человечески любил и хорошо понимал Брехта, замечает в своей мемуарно-исследовательской книге: «Я изумлялся этой проницательности Брехта, умению предвидеть войну и шутя говорил, что у него наверняка развито шестое чувство».

Б. Райх приводит примеры: «…в 1940 году еще продолжалась эта странная, спокойная война между германскими и французскими войсками. Полагали, что так будет и впредь. А Брехт чуял, что гитлеровцы займут Данию, и вовремя переселился в Швецию, а затем в Финляндию» (Б. Райх. «Вена – Берлин – Москва – Берлин», с. 318).

Или, скажем, другой факт.

30 октября 1947 года Брехт, живший тогда в США, вызван в Вашингтон для дачи показаний Комиссии конгресса по расследованию антиамериканской деятельности.

Это сигнал, – в Америке началась кампания «охоты на ведьм». Людей, чьи политические взгляды неугодны правящей верхушке, заносят в черные списки, вытесняют из влиятельных сфер общественной деятельности, под разными предлогами лишают работы, карают крупными штрафами и тюремным заключением за так называемое «неуважение к конгрессу», а иными словами – за отказ заниматься официальным доносительством на себя и товарищей.

Теперь очередь дошла до Брехта.

Его допрашивают, стараются изобличить в политической нелояльности. Почему он написал пьесу «Мать» и что хотел сказать этим произведением о русской революции? Что означают его долголетние отношения с композитором Гансом Эйслером, у которого брат – видный коммунист? Не прячется ли за этим косвенная агентурная деятельность в пользу иностранной державы?

Раскопали даже статью из советского журнала «Интернациональная литература» середины 30-х годов, написанную Сергеем Третьяковым с использованием материалов устных бесед и высказываний Брехта. Из статьи видно, что они с этим… как его? Тре-ти-коф-ым… стоят на одинаковых политических позициях. Верно ли это?

Всякие линии отношений с Советским Союзом особенно подозрительны, криминальны и должны быть тщательно обследованы.

Брехту ясно, что возможности для творческой работы, которые представляли прежде Соединенные Штаты, на данном витке полностью исчерпаны. Даже пребывание тут людей такого плана, как он, становится не только нестерпимо трудным, но и опасным.

Недаром в Швейцарию из Соединенных Штатов вслед за тем вынужден был бежать даже Чарли Чаплин.

Писатель и раньше не собирался долго задерживаться тут, а теперь медлить больше нельзя.

30 октября он дает свои показания Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. А уже на следующий день, 31 октября 1947 года, пополудни, навсегда прощается с Америкой и вместе с семьей на самолете вылетает в Париж…

Таким был Брехт.

Вернее сказать, и таким он был тоже. «Тактическое Лукавство», которым наделит автор драматургического Галилея, было присуще, как видим, и ему самому. Лишь свойства характера и натуры, взятые во всех крайностях проявлений, создают представление о живом Брехте.

…Нравственный кодекс поборника истины, с такой полнотой питающий пьесу «Жизнь Галилея», включал в себя, как отчасти уже поминалось, мотивы не только гражданского, но и семейно-бытового, интимного поведения личности.

Основная направленность тут была, как и во всем прочем, прежде всего – поиск истины с точки зрения революционного идеала преобразования общества, зашедшего в тупик фашистской деспотии. Разгребание нагромождений и завалов официального фарисейства и лжи, порабощающих человека в сфере личных отношений, мешающих ему раскрываться и жить также на всю полноту проявлений физической стороны его натуры; изничтожение добропорядочной гнусности немецкого филистерства, давно и старательно выдающего себя за всю нацию; признание и восхваление радостей земного бытия.

Духом мятежного новаторства пронизаны этические воззрения писателя. Они активно не приемлют тусклой рассудочности, пресного благонравия и мнимой добропорядочности немецкого обывателя, набора его житейских правил, к каким бы социальным слоям ни принадлежали достохвальные «михели» и «гретхен» и в чем бы себя ни выражали, всех их моральных атрибутов и качеств, даже если те приобрели разросшуюся независимую значимость, приняв обличья книжно-литературных источников, традиций и норм.

В те же самые недели и месяцы, когда обдумывалась пьеса «Жизнь Галилея», Брехт, например, так определял в «Рабочем дневнике» (12 августа 1938 г.) некоторые принципы своей этической устремленности:

«Материализм у нас, немцев, лишен чувственности. «Дух» у нас всегда размышляет о духе. Тела и предметы остаются неодухотворенными. В немецких песнях о вине речь идет сплошь о его духовном воздействии, даже в самых грубых песнях. Винными бочками в них не пахнет. Мир для нас не вкусен. В любовь мы внесли нечто душевное, половое наслаждение для нас нечто банальное. Когда мы говорим о вкусе, мы опять-таки имеем в виду что-то чисто духовное, язык в этом давно не принимает участия, это нечто вроде чувства соответствия. Обратите внимание на это словосочетание: «чисто духовное»… Достаточно прикоснуться к материи, чтобы дух у нас загрязнялся. Материя для нас, немцев, в большей или меньшей степени грязь. В нашей литературе повсюду чувствуется недоверие к телесной жизни. Наши герои собираются в компании, но не едят; у наших женщин есть чувства, но нет задниц, зато наши старцы говорят так, словно у них все зубы еще целы».

Примечателен момент, когда эта филиппика клокочуще вырывается из-под пера писателя. Тем же освобождающим жизнелюбием пышут и высказывания героя пьесы – Галилея. Он, конечно, охотно бы подписался под приведенными выше словами.

Традиционному лживому пуританству немецкого филистерства «этика действий» в сфере личных отношений противопоставляла многокрасочность материального мира, всестороннее духовное и физическое раскрепощение человека, своего рода революционный эпикуризм, при котором самая активная борьба за общественное переустройство не исключала, а предполагала наслаждение всеми радостями земного бытия.

Мастерство жизнетворчества с такой точки зрения состоит в умении постигать диалектику реальных обстоятельств и индивидуального разнообразия человеческих отношений, учитывать эту диалектику и вверяться ей. Важнейшее, что характеризует человека, – гражданская позиция, бойцовские качества, способность служить идее. Это, конечно, первое, основное и главное. Но и радостей жизни, в том числе утех плоти, бежать нельзя.

У того, кто идет по верному пути, старательно ищет истину, не должно быть причин не искать ее и внутри собственной природы. Неоправданные самоурезывания физической стороны жизни так же противоестественны, как добровольные темницы духа. Ни в чем нельзя надевать повязки на глаза, отступаться от себя, насиловать и подавлять свою натуру. Иначе плодятся ложь, самообман, фарисейство и лицемерие, которые следует ненавидеть, презирать и изводить всеми способами.

Духовное и творческое созвучие, объединявшее Б. Брехта и его ближайших сотрудников, среди которых важнейшую роль играла Маргарет Штеффин, никак не означало, разумеется, всегдашнего совпадения или одинаковости позиций.

Истинным двигателем, можно сказать, локомотивом всяческих новшеств, конечно, был Брехт. Он воспринимал мир глубже, сложнее, без флера расхожих представлений, смело ломая каноны устоявшихся взглядов. Он был пролагателем путей, создателем форм творческого сотрудничества, инициатором новых отношений и норм поведения.

Провозгласить и определить моральные новшества, как известно, подчас легче, чем утвердить их на практике. В особенности же в той чувствительной сфере, где более всего вступают в действие путы повседневных обстоятельств, тина быта. А женщинам, например, особенно любящим, пусть самым что ни на есть единомышленницам, с иными принципами проще согласиться на словах, чем примириться.

Четкость и ясность нравственного кодекса искателя истины, выдвинутого и проводимого Брехтом, сама по себе, разумеется, еще никак не избавляла от конфликтов и трений в близком кругу людей. Чувства часто сильней любой логики.

Это создавало понятные сложности в частной биографии Брехта. Тем более, что в отстаивании внутренней свободы он бывал столь же неумолим, крут и последователен, как и в соблюдении прочих принципов.