Текст книги "Оставшиеся в тени"

Автор книги: Юрий Оклянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

Деловые строки из писем в СССР дадут известное представление о круге интересов, связывавших Брехта с его корреспонденткой, о поручениях, которые доводилось исполнять М. Штеффин. Мы ощутим также степень доверительности, которой были овеяны эти отношения.

Итак, вот некоторые выдержки из писем Б. Брехта:

«Теперь, во вторник, перед обедом, ты сидишь, надо надеяться, в поезде на Ленинград.

Корректуры я ожидаю только сегодня, отошлю их затем немедленно…» (11–13 сентября 1934 г.).

«Получил оба тома Ленина, а также «Швейка» и очень тебе благодарен. Я озабочен насчет денег… Лучше всего было бы продать «Трехгрошовый роман». Ты должна была бы попросту дойти до государственного издательства, где говорят по-немецки. За рукописи они должны платить больше, однако была бы хороша часть гранок, чтобы они видели, что он (роман) печатается. Это говорит Виланд Герцфельде, который как раз теперь здесь. За русский лист следует получить по меньшей мере 350 рублей. Но они должны предложить сами. Доверенность я при сем посылаю. (Другие доверенности, надеюсь, уже у тебя.)» (20–23 сентября 1934 г.).

«Письмо от 7-го я не получил, а потом ты снова написала только 13-го!..

Сейчас я с Эйслером сочиняю маршевые песни для Саарской кампании. Первую Вилли (Герцфельде. – Ю. О.) ручается распространить в 10 000 экземплярах…

Роман должен сегодня выйти в Амстердаме, у меня нет еще ни одного экземпляра, пошлю тебе первый. Что ты слышала о Москве? Пиши мне еще о настроении там!.. С кем ты еще говорила! Надеюсь, ты останешься храбрым и мужественным, дорогой Мук, и солдатом. И станешь письмописателем» (21 октября – 4 ноября 1934 г.).

«Я не мог тебе больше телеграфировать, что поехал в Сковсбостранд[20]20
  Деревушка в Дании, где в то время постоянно жил Брехт.


[Закрыть], так как адрес Лацис у меня был только по-русски… К сему прилагаются сонеты, обозначь на них верный номер! Я сочинял их в автобусе и так далее…

Было бы совсем хорошо, если бы что-то появилось в Государственном издательстве и т. д. Я даю тебе полную свободу действий» (22 октября 1934 г.).

«Итак, снова сижу теперь в Сковсбостранде. Здесь действительно довольно тихо. Я завершил пару вещей, ничего большого. Для романа я не нашел еще английского пристанища, но надо будет продолжить усилие. «Круглоголовые» и «Иоганна» будут готовы в переводе в конце января… Написал также еще Пискатору. Нельзя ли все-таки продвинуть «трехгрошовый» аванс?

…При сем кое-что о пьесе «Ангел-хранитель» (над этой детской пьесой работала тогда М. Штеффин. – Ю. О.), которая мне очень нравится…

Послал тебе большой пакет с газетами и книгу Синклера Льюиса. Получила ли ты? Из Ленинских томов прибыли только 1, 2 и 3. О Швейке все тома. Все ли в порядке? Мук!» (28 декабря 1934 – 8 января 1935 г.).

«От Третьякова, Пискатора и Кольцова я не получил никакого ответа… У меня карандаш падает из рук, когда ты так равнодушно расписываешься в получении двух сонетов. Эта работа… выкинула много шуток со мной…» (1 января 1935 г.).

«…По моему представлению, мы теперь уже сидим в двух поездах, которые идут навстречу друг другу. И это очень приятно.

Могла бы ты разузнать, где позволяет печатать «Малик»?..

Если видишь Оттвальта (немецкий писатель, соавтор Брехта по сценарию фильма «Куле Вампе». – Ю. О.), скажи ему, что я удивлен его поведением… Он, кажется, принадлежит к людям, которые не верят Сервантесу, что рыцари действительно боролись с ветряными мельницами. Именно – к скептикам.

Я волыню с романом «Туи». Все же некоторые вещи хочу тебе прочитать, Мук.

Так же ли ты еще под врачебным надзором? Это очень важно… И держи знамя высоко! (Но это ты делаешь.)

«Круглоголовых» посылаю тебе в понедельник. Сокращения («Трехгрошового романа») я хотел бы видеть по немецкому экземпляру. Это безусловно необходимо. В газетах я не нуждаюсь. (Синклера Льюиса получил обратно.) Четвертый и пятый тома Ленина я заполучил бы очень охотно. Вообще марксистскую литературу» (17–21 февраля 1935 г.).

Примерно через восемь дней у меня должна быть виза. Потом немедленно выезжаю.

«Трех солдат» (стихотворный цикл. – ГО. О.) посылаю… О романе должен поговорить устно… Стихи для «Интерн[ациональной] лит[ературы]» привезу с собой.

Я очень рад повидать тебя… старый Мук. Это была плохая неделя.

Как называется приглашающий? МОРП или МОРТ? Я ничего в этом не понимаю» (2–6 марта 1935 г.).

«Рад, что ты позвонила… Кстати, у меня нет русских адресов (Райх, МОРТ и т. д.). В последний раз это было очень хорошо» (5 июня 1935 г.).

«Сегодня мне пишет Гросс: Борхардт выслан, якобы без оснований, в течение 24 часов… Так что прекрати, пожалуйста, все хлопоты за Гауптман[21]21
  Элизабет Гауптман, немецкий литератор, активно сотрудничала с Брехтом с 1924 года. В сложной ситуации середины 30-х годов, связанной с приходом к власти фашистского режима в Германии, велись переговоры о ее возможном переезде на жительство в СССР.


[Закрыть], пока я не получу ближайших сведений… Чтобы он что-то натворил, я не могу себе хорошо представить. Он в высшей степени дерзок на язык, но, вероятно, его просто задело мероприятие, которое касается немецких специалистов» (21–25 февраля 1936 г.).

«Третьякову я напишу. С переделками Буша согласен. Стихотворение о Ленине действительно напечатано великолепно, ты просто eine Barnumandbelaynatur[22]22
  Неологизм Брехта, образованный от имени Барнум, как звали когда-то в Германии владельца крупного цирка, – ловкач, циркач.


[Закрыть], старый Мук. Твоего слоника я беру с собой в Лондон. Тот, в рождественском подарке (от Брехта. – Ю. О.), застрял, наверное, еще в Копенгагене?

Я также согласен с половиной «Дас Ворт» (литературный ежемесячник, где, как помним, Брехт был одним из соредакторов. – Ю. О.). Это уже хорошо» (5–10 марта 1936 г.).

«Пожалуйста, пошли статью Райху» (без даты).

«Кстати, «Дас Ворт».

Как мне теперь написать что-нибудь об Октябре?

…Пьеса Грига должна поступить немедленно и деньги Беньямина также. (Напиши короткое письмо, дружески, но определенно. Подпиши: Брехт!)» (21 сентября 1937 г.).

Таким запросам, инструкциям, советам, сообщениям, установкам, просьбам нет конца.

Человеческие отношения, даже когда они не столь насыщенны и многозначны, редко укладываются в какие-либо искусственные рамки. А тут приходится совершать сугубое насилие над текстом писем, чтобы вычленить интересующую нас в данный момент функцию. Одно из назначений, которое выпало на долю Маргарет Штеффин. Роль секретаря, а вернее будет сказать, личного представителя и в иных случаях даже второго «я» Брехта в СССР.

Природная скромность человека – это, вероятно, безотчетное умение избирать верную дистанцию между собой и другими людьми, находя для каждого случая единственно точные формы поведения. Этот такт был в натуре у Греты, воспитывался в ней с детских лет обстановкой берлинского рабочего предместья. И тогдашний заместитель председателя Иностранной комиссии Союза писателей Михаил Яковлевич Аплетин, будь он даже прозорливцем, не мог догадываться о том, что открывается нам сегодня в приведенных и множестве других подобных же писем.

Она приходила, уходила. Говорила ровно столько, сколько нужно было в каждом конкретном случае. Если горячилась, то по делу, не выпячиваясь и ничем не задевая чувствительности самого Аплетина.

Брехт любил такое уподобление – измерять истинность человеческих отношений их грузоподъемностью, нагрузкой, которую они способны принять. Что можно сказать в данном случае? Мимо шло судно большой грузоподъемности, но и глубокой ватерлинии. Оно не гудело, не поднимало ложных тревог, не било зря в склянки. И неприметно скрылось в даль времени.

Крымские яблоки

Дымкой романтики овеяна первая встреча с СССР в 1932 году. Май, весна, солнце, легкий душистый запах крымских яблок.

Брехт был тогда молод. Ему было тридцать четыре года. Он был уже европейски знаменитым писателем, можно сказать, совершенно неизвестным в стране, куда ехал.

Грета уж и вовсе негаданно для себя очутилась в Москве, а затем в Крыму. Она работала счетоводом берлинской строительной конторы. Всего за несколько месяцев до того на премьере пьесы «Мать», осуществленной группой берлинских рабочих, Брехт впервые увидел М. Штеффин. Теперь это было первое долгое совместное пребывание, объединенное одной целью, общими впечатлениями, быстрыми, как виды из окон бегущего железнодорожного вагона.

И так вся московская поездка охвачена духом пер-воузнавания. С его радостями, сложностями, конфликтами.

В самодеятельном спектакле Грета играла неглавную роль – молодой служанки. Но опытным взглядом Брехт сразу выделил эту быструю выразительную девушку, с синим мерцанием в глазах и запавшими бледными щеками. Угадал в ней незаурядный характер и талант.

В те месяцы Грета держалась только молодостью и силой воли. Она уже погибала от туберкулеза. И Брехт, начав хлопотать, добился для нее самой серьезной в тех условиях возможности лечения. Поездки в СССР, на полный курс крымского санатория.

По срокам это совпало с отбытием самого писателя в Москву. В начале мая 1932 года вместе с режиссером Златаном Дудовым они повезли в СССР на премьеру свой фильм «Куле Вампе, или Кому принадлежит мир» – о безработной берлинской молодежи, полной боевого энтузиазма…

Рассказать об этой поездке и первой встрече с СССР лучше всего, пожалуй, в форме сплошного сюжетного повествования. Но чтобы сразу определить пределы авторского домысла, необходимы вначале некоторые фактические справки.

Об этом первом пребывании Б. Брехта и М. Штеффин в СССР отыскалось и набралось довольно много различных материалов.

Известна дневниковая запись Брехта, напечатанная в томе его «Дневников. Автобиографических заметок». Она так и называется «1932. Московская поездка». С присущей ему сжатостью писатель на одной странице сумел вместить многое. Здесь зафиксированы и переживания Брехта при переезде границы. И атмосфера встречи на столичном вокзале. Несколькими штрихами обрисован вечерний чай у Б. Райха и А. Лацис в день приезда, включая даже перечень поданного к дружескому застолью. Названы или сжато оценены черты обстановки, событий, лиц (характеристика Э. Пискатора, манера держаться советских рабочих и вечернее движение на московских улицах, автомобильная экскурсия с С. Третьяковым по городу и т. д.). Указаны основные деловые встречи и времяпровождение в Москве.

Известны стихи Брехта, в которых близко к натуре вылились впечатления тех дней.

В «Литературной газете» от 12 мая 1932 года помещено краткое интервью с Б. Брехтом и З. Дудовым в связи с их приездом в СССР. Тут же напечатано маленькое репортерское фото Брехта, головной портрет. Молодое, неожиданно простоватое, сияющее удовольствием лицо, в надвинутой на глаза кепке. На лице много майского солнца, откровенной молодой радости, прикрытых залихватски посаженной кепкой. И рядом – большая статья С. Третьякова о творчестве этого неизвестного тогда советскому читателю странного молодого немца. В статью вкраплен как бы моментальный снимок, сделанный пером очеркиста. В результате возникает достоверный портрет гостя из Германии той поры.

Среди обнаруженных архивных бумаг оказалось три письма М. Штеффин из крымского санатория от 10, 14 и 23 июня 1932 года и одно недатированное ответное письмо Брехта из Германии, также относящееся к июню 1932 года. Все они полностью или частично приводятся ниже. Это, пожалуй, самые развернутые, что называется, из собственных уст, свидетельства тогдашних переживаний обоих героев, связанные с поездкой в СССР.

В вышедшей в 1976 году в ГДР книге литературоведа Фрица Мирау «Изобретение и поправка. Эстетика оперативности Третьякова» опубликована из фондов берлинского Архива Брехта другая сохранившаяся переписка. Тринадцать писем С. Третьякова Брехту (1933–1937 гг.).

Сергей Третьяков по праву считается первым переводчиком и пропагандистом творчества Брехта в СССР. И переписка дает живое представление о круге интересов и отношениях, связывавших обоих писателей. Упоминается при этом и имя М. Штеффин.

Ближайший и наиболее сопричастный источник – три письма Третьякова 1933 года. Они в известной мере позволяют представить, что примерно и как мог говорить Третьяков Брехту за короткое время до того, при встречах в Москве, в мае 1932 года.

Есть свидетельства очевидцев.

О каждом из визитов Брехта в СССР повествует Бернгард Райх в мемуарно-исследовательской книге «Вена – Берлин – Москва – Берлин». И многими подробностями дополнила его рассказ Анна Эрнестовна Лацис во время наших бесед в Риге.

Тем, что сохранила память, поделилась и Татьяна Сергеевна Гомолицкая, приемная дочь Третьякова, московскую квартиру которого навещал Брехт и где в свою очередь останавливалась иногда в своих вечных странствиях Маргарет Штеффин. (К 1932 году Т. С. Гомолиц-кой было восемнадцать лет.)

Есть, наконец, свидетельства, воссоздающие обстановку действия. Вроде, например, фотографий и описаний знаменитой арки на границе СССР, о которой скоро пойдет речь. Вид ее в точности воспроизведен по иллюстрированному журналу «Огонек» начала 30-х годов…

Таково обилие документальных материалов.

К сюжетному повествованию настороженно относишься, когда пишешь книгу, основанную на выверенных фактах. Но такая «романная форма» (при благоприятном стечении материалов, разумеется) заключает важные преимущества.

Она представляет не только явное, но и позволяет догадываться о скрытом. Давать события и лица многомернее, чем при одном лишь документальном монтаже. Можно сказать, что фантазия в таких случаях не просто вымысел, а дополнительный способ исследования и характеристики персонажей.

Конечно, что касается психологических нюансов и второстепенных частностей, то они носят чаще всего предположительный характер. В этом смысле возникающие картины – лишь авторская версия возможного хода событий. Могло быть так, а могло быть чуть иначе. Задача в том, чтобы воображение нигде не отлетало с привязи установленных фактов, не вступало в противоречие с их смыслом.

Зато оно не просто сводит в целостные картины обломки былого. Но делает то, что никак уже нельзя сделать иным способом.

Оно приводит картины в движение, возвращает им душу живу, дает увидеть, как это было.

Итак, вероятней всего, это было так…

Получалось так, что многие важные события в жизни Греты падали на пору, переходную от весны к лету. Особенно, пожалуй, на середину мая – начало июня. (Впоследствии именно эта пора сорок первого года стала для нее роковой.)

Может, то было случайностью, а может, находилось в зависимости от легочного процесса, который капризно реагировал на приближение лета. Болезнь, когда она крепко засела, норовит обернуться второй натурой. И не всегда различишь, происходит ли это с тобой потому, что окрест наливается соками и расцветает все живое. А тебе ведь тоже как-никак только двадцать четыре года. Или же – от перепадов борьбы с обитающими в крови палочками. Кто знает, как откликается в человеке незаметно возрастающая доза солнца?

У врачей своя логика. Именно в этот период они настойчиво рекомендуют покой, режим. Осторожность и еще раз осторожность. И именно в это время особенно хочется безоглядно жить, быть на стремнине, принимать безрассудные решения.

Как бы там ни было, май – июнь 1932 года стал поворотным в жизни Греты. Не успела она опомниться, как ее закрутил вихрь событий. И очнулась только, оказавшись – после Берлина, Варшавы, Москвы, после тысяч километров железных дорог – на высоком берегу Черного моря, в обсаженном пальмами и кипарисами дворце крымского санатория.

Во всем этом было много скоропалительного, загадочного, непостижимого, до замирания сердца.

Еще совсем недавно, казалось, они стояли с Брехтом и немецким кинорежиссером Дудовым у окна вагона, только что отошедшего от перзой советской пограничной станции. Как будто в иной жизни, далекой, как сон, остались Германия и Польша. Точно они переплыли океан и очутились на другом континенте. А ведь всего два часа назад мимо бежали зеленеющие лоскутьями и полосками поля, грязно-белые мазанки, последние километры крестьянской Польши.

Здесь все было другое – широкая железнодорожная колея вместо узкой европейской, более просторные мягкие вагоны начала века и богатырского вида проводник в несвежем фартуке, который, в отличие от своего предшественника-поляка, не метался заискивающе по купе, а вышагивал хозяйской походкой по коридору, не торопясь предлагать чай.

При переезде границы Грету больше всего поразило, пожалуй, что у государства есть ворота. Самые настоящие и доподлинные ворота. В виде резной деревянной арки, поставленной буквой «П» над железнодорожными путями.

У этой черты паровоз замер. Проводник объявил, что простоят десять минут. Они вышли из вагона.

Туда дальше, куда в легком мареве убегали сверкающие под солнцем пути и виднелись очертания и приметы незнакомого мира, вход был воспрещен. Справа от арки на смотровой деревянной вышке маячил закутанный в зеленый плащ пограничник с винтовкой. На резном своде ворот крупными буквами было начертано название государства: «СССР». Во всей этой процедуре прохода поезда сквозь деревянные ворота было даже что-то сказочное.

Грета сказала об этом Брехту.

– А что за надпись там? Выше названия «СССР», на полотнище, под самой верхней звездой и красным флагом? – спросил Брехт.

Он стоял, слегка закинув голову назад, и на лице его не было обычного, чуть постного и лукавого, выражения. Взгляд у него был отсутствующий и смягченный. Пожалуй, так глядят на огонь, бегущую воду или созерцают закат и восход солнца. Может быть, у Брехта такое выключенное лицо появлялось, когда начинали складываться стихи. Что он видел сейчас, за этим сочетанием парящих на резной арке четырех тяжелых и диковинно необычных букв: «СССР»?

Грета, готовясь к поездке, начала заниматься русским языком. Теперь с трудом перевела:

– «Привет трудящимся Запада»…

– Угу, – не сразу отозвался Брехт. – А любопытно посмотреть, что начертано с внутренней стороны ворот?

Когда поезд тронулся, они успели разглядеть, что с другой стороны арки, кроме повторенного названия «СССР», надписи не было.

– А жаль, – сказал Брехт, – надо бы придумать девиз. Не хуже первого… Попробуем сочинить? – обратился он к Грете. – Тут надо что-то короткое, сильное. Как пророчество или вылазка из крепости! Лучше в стихах. Попытаемся вместе?..

Грета, не преодолевшая еще застенчивости, метнула недоверчивый взгляд. Она, конечно, иногда пописывала стихи. И в озорную минуту, случалось, даже пела их под гитару в кругу друзей и на рабочих массовках. Но не потешается ли над ней этот многоопытный знаменитый писатель, о котором ходили легенды по Берлину?

– Надо, конечно… – выдавила она.

– Ну, ладно, ладно, – закруглил разговор Брехт, – обдумаем как-нибудь потом…

Теперь они стояли у окна втроем. Миновали первые пограничные станции, успев уже освоиться в новом вагоне.

Мимо летели такие же напитанные майской зеленью поля, речушки с рыбачащими мальчишками, пощипывающие луговую травку коровы с задумчивыми пастухами, сгрудившиеся в кучки закоптелые мазанки, как недавно в Польше. Многое было так же, но и не так, как там. Поля не были изрезаны в подобие огородиков, с копошащимися вразброс человеческими фигурками. Все слилось в единые зеленеющие массивы, которые казались безлюдными. Начиналось третье лето после знаменитой коллективизации, о которой много писали в немецких газетах.

Крупный, неуклюжий, как грач, Златан Дудов, удобно избоченившись и загромоздив собой полкоридора, казалось, беззвучно привечал бегущие за окном пейзажи. Черные глаза его поблескивали, на красноватом подвижном лице менялись оттенки удовольствия.

Дудов был болгарином, жившим в Германии. Сейчас они везли в Москву свой новый фильм «Куле Вампе», запрещавшийся в Германии за оскорбление президента Гинденбурга, правосудия и религии. Между режиссером и сценаристом поддерживались дружеские отношения, с легким оттенком грубоватой энергии, заряд которой нес в себе жизнерадостный болгарин.

Брехт, глядя в окно, вроде бы безучастно попыхивал сигарой.

– Что, все-таки захватывает, Берт, а? – обратился Дудов через голову стоявшей посередке Греты. – Когда в первый-то раз! Все-таки едем в Мекку, как ты любишь выражаться… У меня, южанина, да к тому же славянина, понятно, буря чувств. А что испытывает при переезде границы такой суровый человек рассудка, как вы, герр Брехт? – спросил Дудов. – Учти, этим будут постоянно интересоваться и русские товарищи. Они это любят. Так что подготовься к ответам в интервью…

– В самом деле, это момент исторический! – поддержала Грета.

– На серьезный вопрос нужен и серьезный ответ, – без улыбки сказал Брехт. – Учтите, что Мекка находится на Востоке, мы едем на Восток, дорогие берлинские коллеги… Если не обо всей стране, то о ее быте многое узнаешь от собственного жилища. Первый здешний дом, где мы поселились, – вот этот спальный вагон. Что можно сказать о нем? Это огромное, роскошное, с кожаными полками и бархатными занавесками, жилище на колесах царских времен. Оно скрипит и еле держится. Но, за неимением лучшего, его продолжают выводить на международные линии… В этой огромной стране долго будет стоять проблема быта. Нас ждет азиатский комфорт, дорогой Дудов! Это и есть мое первое впечатление при переезде через границу…

– Простите, но вы не совсем удачно шутите? – не стерпела Грета.

– Вовсе нет. Я вполне серьезен… При самых высоких чувствах у меня это пока что самое достоверное впечатление. – Он скользнул испытующим взглядом. – Мы едем, чтобы видеть правду об СССР. Не так ли, Грета? А каким же образом вы иначе собираетесь ее постигать?

– Но неужто для поэта так много значат истертые кожаные полки? – ядовито поинтересовалась в свою очередь та. – Больше, чем счастье встречи, соприкосновение с землей первого в мире государства трудящихся?! Не поверю, чтобы вы чувствовали так на самом деле!

– Покажите, Грета, задайте этому старому мудрецу! – вставил Дудов, с удовольствием наблюдавший со стороны.

– Чувства мы привезли с собой из Берлина, – возразил Брехт. – А правда об СССР существует сама по себе. И ее предстоит добывать по крупицам. Чтобы стать оружием, правда об СССР, на мой взгляд, не должна превращаться в нечто многозначительное, высокопарное и абстрактное. Только неправда боится точности и конкретности…

– А мне, – с вызовом сказала Грета, – даже эти дедовские вагоны нравятся больше, чем ваши европейские. И мелкобуржуазные заботы о комфорте… Извините…

– Вот как молодую коммунистку раззадорил! – хохотал Дудов.

Но столкновение только усилило их приязнь.

– Дон Кихот – мой любимый герой, – невозмутимо приветствовал ее Брехт на следующее утро. – Хотя я и прав, но этот рыцарь боролся за идею. И никогда не обращал внимания, на каких постоялых дворах покоится его бренное тело. Это пример для каждого, кто хочет быть революционером. Тут ваша сила, Грета! – Он протянул руку. – Мир?

…В Москву прибыли в понедельник днем.

Перрон был под высоким сводом из толстого сборного стекла, что создавало таинственный сумрак и впечатление, будто поезд въехал в жилое помещение. На платформе выделялась кучка пестро наряженных мужчин и женщин с цветами. Чуть поодаль ждали фотографы. Вместе с ними берлинским составом прибыл больной советский кинорежиссер Сергей Эйзенштейн.

С некоторыми из встречавших Брехт здоровался как с друзьями. Тут были Третьяков, Райх, Лацис, Пискатор и какой-то незнакомец, представлявший находившегося в отъезде журналиста Кольцова.

Эрвина Пискатора, невысокого, словно бы летящего своим путем человека, Грета несколько раз видела в Берлине. У знаменитого режиссера была шумная репутация. О триумфах и крахах Пискатора ходили легенды. Безукоризненно одетый, с отрешенным блеском в глазах, Пискатор, похоже, не больше, чем театральные задники, замечал очередную сгущавшуюся над головой тучу. Это был неукротимый генератор режиссерской фантазии. Мир сцены был для него реальней, чем все кредиторы, цензоры, полицейские, налоговые инспекторы, судебные исполнители, не дававшие ему прохода. От Брехта Грета слышала, что тот писал для постановок Пискатора еще в начале 20-х годов. Сама она при любом удобном случае бывала в театре на Ноллендорфплац. И на спектаклях Пискатора, и на репетициях группы из рабочих, которые вел ассистент.

Теперь, под шумок, Грета с любопытством рассматривала вблизи знаменитого режиссера, с недавних пор обосновавшегося в Москве. Пискатор был президентом международной организации, объединявшей рабочие театры.

С двумя встречавшими Брехт хотел ближе познакомить Грету.

– Этот господин, очевидно, уже известен? – приложив руку к груди, шутливо отрекомендовался Брехт первым. – Он любит новые вокзалы и старых друзей… А это – Ася, – представил он собранную, чуть похожую на мулатку женщину. На смуглом лице ее выделялись розовые, как у младенца, губы и зоркие зеленые глаза. – Ася Лацис… Актриса, режиссер, критик… Кто ты еще теперь, Ася?

– Теперь еще и аспирантка театрального института! – в лад подсказала та.

– Смотри, мудрость портит кожу! – наставительно тронул себя за подбородок Брехт. – А это товарищ Штеффин. Живая героиня фильма «Куле Вампе». Сейчас едет отдыхать в Крым… А это Асин домашний наставник, – ласково глянул он на стоявшего обок с Лацис худого, аристократически бледного человека, который между тем снял шляпу. Под ней была охапка непокорных бурых волос, большие голубовато-серые глаза смотрели мягко. – Профессор Бернгард Райх. Счастливый укротитель этой мулатки!

Потом, когда вышли на привокзальную площадь к машинам и ехали по Москве, Грета смотрела во все глаза. При ярком свете дня оставалось ощущение нереальности происходящего. Как будто узнаешь виденное во сне. Многое, особенно при выезде к Москве-реке и Кремлю, поражало знакомостью. Здания и люди представлялись в первые минуты ожившими картинками из революционных книжек. Странно было только, что люди ходят и общаются как-то помимо того исторического фона, к которому принадлежат.

На вечер их пригласили в гости Райх и Лацис. Они жили в районе Арбата на Собачьей площадке. Хотя Райх был проректором театрального института, профессорская семья занимала одну комнату, поделенную фанерной перегородкой на две части. Стенка была оклеена веселенькими обоями, и в доме в целом было очень приятно. К гостям вышла дочь Аси, двенадцатилетняя Дага, Дагмара, и, минуту потоптавшись для вежливости, скрылась за перегородкой доделывать уроки.

Кроме них приехал писатель Сергей Третьяков. На круглом столе были резанные половинками яйца, масло, черный и белый хлеб, пузатый железный чайник с поставленным на него фарфоровым и блюдце с красной икрой.

Заговорили сначала о том, что объединяло почти всех присутствующих, – о Мюнхене, Аугсбурге, о Баварии. Хозяева дома впервые познакомились там с Брехтом еще в начале 20-х годов. А Третьяков объездил эти родные для Брехта места вместе с ним в прошлом году.

Грета не бывала в этих краях. Не имела представления о тамошней театральной среде и, кроме того, плохо понимала швабское произношение и словечки, которыми раскрашивал свою речь Брехт.

Из нависшего над столом гомона полностью достигали сознания лишь отдельные занятные эпизоды.

– А помнишь, Ася, как ты упала на премьере «Эдуарда Второго»? Просто растянулась на сцене? – спрашивал Брехт.

– Неужели ты это видел и знал? – округлив глаза, даже ахнула Лацис. – И не проронил ни слова!.. Ну и режиссерская выдержка!

– Да ведь ты и сама была огорчена, – мягко заметил Брехт.

– Огорчена?! Я была просто раздавлена. Решила бросить сцену и никогда больше не выступать… Я была ассистентом режиссера и играла роль юного принца Эдуарда в пьесе, которую Берт написал с Фейхтвангером в двадцать третьем, – пояснила она. – И вдруг, надо же беде, при пробежке к рампе растянулась во весь рост на сцене. До сих пор простить себе не могу. Представьте, в самый серьезный момент действия! На премьере, на которую съехались интенданты, то есть директора, главрежи и театральные критики со всей Германии. Это был провал, бездна! У такого требовательного режиссера, как Берт, подумайте?! Мало того, что актриса вела роль с латышским акцентом. Так вдобавок и по сцене двигаться не умеет! И это на спорной постановке, когда театру, труппе, режиссеру, всем и каждому нужен был успех позарез. Катастрофа! «Я испортила премьеру. Брехт мне этого не простит», – подумала. Я не пошла на банкет, ревела в подушку…

– Бедняжка! – вставил Брехт. – А с виду такая упругая…

– Каждая женщина в такой ситуации заплачет… Тем более что и премьера сама по себе прошла не гладко. Помните ведь, сколько было нападок! В следующие дни старалась не попадаться на глаза, – продолжала Ася. – Но издали, Берт, ты выглядел спокойным. Крошечная надежда, что, может, выходил в тот момент из зала, не заметил. Потом увидел как-то, улыбаешься: «Гутен таг, Ася!» – как обычно. Я и по сей день думала – проскочило! А он, оказывается, все наблюдал, знал. И не показывал виду!..

– Да, посмотрел я, как шлепнулась. Это было довольно комично, – сказал Брехт. – Единственно, пожалуй, что я хотел тогда спросить: не ушиблась ли? Не повредилась ли, стукнувшись? Потом вижу, все в порядке. А больше нечего было спрашивать…

Все засмеялись.

Грета краешком глаза примеривалась к этому загадочному человеку. Он больше нравился ей, когда с него сходила постная мина библейского мудреца или острое мефистофельское выражение. И он становился вот таким открытым, дружелюбным, как сейчас. Или даже более еще – по-мальчишески простоватым, радостным, как на вокзале, когда обнимал Райха. Либо совсем другим – отстраненным, выключенным, как на границе. Когда смотрел на ворота, с которых меняется образ человеческой жизни и бег времени.

Потом разговором завладел Третьяков. Бритый, поблескивающий череп этого худого, длинноносого человека далеко возвышался над головами всех сидящих за столом. Долговязое тело Третьякова было как бы с намерением подтянуто и собрано полувоенным френчем с отложным воротником. Но Грета заметила, что под стеклами очков у него акварельно мягкие незащищенные серые глаза. Этот горбоносый Данте на самом деле был добряком.

Третьяков оказался большим знатоком деревенской жизни. Пятый год, по его словам, он выезжает в один и тот же отдаленный колхоз. Живет там в летнюю страду, три-четыре месяца. Организует ясли, детсады, столовые. Занимается с неграмотными на полевых станах, ведет кружки. Работает в кустовой многотиражке. И одновременно возникают его очерки о людях колхоза. Уже вышла книга, готовится вторая.

Третьяков говорил по-немецки, как сеял зерно из лукошка. Не заботясь о грамматических формах и порядке слов. Что где упадет, лишь бы понимали слушатели.

Но запас слов у него был огромный. А говорил он так увлеченно и интересно, что Грета скоро перестала замечать и забавную безалаберность речи Третьякова, вынесенную, как потом оказалось, из самоуком воспринятой немецко-прибалтийской разговорной стихии детских лет (Третьяков был родом из-под Риги), и непривычный акцент, и даже английские словечки, которые он призывал на помощь, когда все-таки не хватало немецких.