Текст книги "Оставшиеся в тени"

Автор книги: Юрий Оклянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

Брехт делает круг по комнате. И упругим щелчком рукоятки включает стоящий на столике у окна черный ящичек переносного радиоприемника.

Выжидает, пока греются лампы.

До недавнего времени этот приемник не имел доступа в рабочий кабинет. Его место было только у изголовья постели. Брехт слушает его на рассвете, едва просыпаясь; поздним вечером, отходя ко сну; по ночам, когда бессонница.

Старенький черный ящик лампового приемника – его друг, к которому он относится как к живому. Зеленый зрачок индикатора, светящийся в темноте, – глазок всего мира, с которым остаешься в такие минуты наедине. Тогда разговаривает вся планета.

До последних дней приемник-друг никогда не переступал порог кабинета. Во время работы Брехт не позволяет себе роскоши отвлекаться ничем. Но очень уж обострились события в мире. Гарью запахло совсем рядом. Стало тревожно. В эфире и прессе настойчиво замелькали слухи о готовящемся нападении Германии на СССР. Нет сомнений, что Финляндия в тот же час выступит на стороне Гитлера. И они могут тогда в мгновение ока оказаться в захлопнутой мышеловке.

Да и день сегодня все-таки не совсем рабочий. Закончена пьеса. И надо решать, что с нею и куда плыть дальше, как говаривал в таких ситуациях весельчак и работяга Эрнст Буш, один из их боевого песенного трио. Эйслер в Америке, а где Буш?..

Первые фразы из эфира… С волны, которую Брехт слушает, засыпая и просыпаясь. Это – голос их родины, голос врагов.

– Заголовки новостей… – состязаются женское патетическое контральто и мужской мужественный бас. – Выступление фюрера… Лондон – сплошное море огня… Уничтожающее поражение британцев в Африке… Сердца и моторы для победы… Страдания немцев в Греции… Салоники – оплот еврейства на Эгейском море… Антинемецкие выступления в Югославии… Мемуары современного подвига: «Флот завоевывает норвежские фиорды», предисловие гроссадмирала Редера…

– …Если повседневная ложь некоего Черчилля перед своим сфабрикованным парламентом будет забыта, – делает красочную вводку диктор, – то эта речь даст последующим поколениям представление о том, какая неизмеримая уверенность и сила исходили от выступлений фюрера, как неколебимы они были с точки зрения истории и будущего… В этой войне, навязанной немецкому народу Англией, – сказал фюрер, – нет выбора. Лисам британской империи не по нутру сильная немецкая нация. Они хотели бы вернуть Германию к средневековой раздробленности и хаосу 1648 года, эпохи тридцатилетней войны. Мы были заняты восстановительной и созидательной работой. Никому не мешали! Но кое-кому не по вкусу, что мы железной метлой вымели отовсюду людей с красными и черными воззрениями, марксистов и плутократов, чтобы снова были прусские чиновники, которые известны во всем мире своей приверженностью к исполнению долга. Ибо порядок, железная бережливость, простота и любовь к родине – в крови нашего народа. В короткий срок мы восстановили славу отечества, честь немецкого солдата и чистоту в наших городах… Хотим ли мы, чтобы все немцы были равны и каждый честно ел свой кусок за общим столом? Я просто твой рупор, германский народ, и больше ничего! Наши противники хотят, чтобы Германия погибла, но я могу дать только один ответ: Германия будет жить!..

Брехт, присев на кончике стула и сосредоточенно глядя в пол, выслушивает патетическую декламацию. Эти истошные откровения уголовника, который в своих целях взбаламучивает самые древние и темные инстинкты – национальную привязанность масс.

Потом, словно перепасовываясь, дикторы попеременно и наперебой читают информацию текущих событий.

В ней даже ребенку заметно настораживающее несоответствие. Немецкий барс, победоносно попирающий великие просторы от пустыни Сахары до норвежских фиордов, неожиданно предстает в роли беспомощного котенка, когда речь заходит о двух небольших странах – Греции и Югославии. Там, видите ли, травят, преследуют и даже чинят зверства над немцами. Еще гример скудоумия! Даже в предлоге для разбоя не могут изобрести ничего нового. Хотя так уже было тысячу раз. С Чехословакией, Польшей, Данией, Норвегией…

– Видимо, настал черед Эллады! – замечает Брехт.

А радио уже передает обычную берлинскую коммерческую рекламу. Как же переменился голос дикторов! Куда подевались мужество и патетика! С легкомысленным кокетством переливается контральто. Нотками домовитой наставительности рокочет бас.

Тут – совсем другое, дом, а не арена военных действий, семья, а не производство. И за броней государства каждый честный подданный может спокойно устраивать свое гнездо и потреблять радости жизни. Даже тоном дикторских голосов как бы внушает реклама.

– Для удобства любителей музыки: с любого момента вы можете приобрести годовой абонемент в Берлинский концертный зал. Очередной талон – фортепьянный концерт из произведений Франца Листа…

– Страдаете ли вы грибком на ногах? У многих он есть, но они не знают об этом! Покупайте очень надежное средство «Овис».

– Добавляйте при стирке «Бурнус». Хорошо очищает грязь, делает воду мягкой. Сберегает половину моющих средств и мыла. Экономит половину работы при стирке. Бережет белье.

– Облегчи свою участь! От всех случайностей жизни можно обеспечить себя, если застрахуешься! Свыше 40 миллионов людей признали это. Члены страховых обществ стоят друг за друга, если становится туго. 23 различными видами страхования обеспечивают немецкие страховые общества уверенность и защиту во всех областях частной и общественной жизни…

Брехт выключает приемник.

– Вот оно, живое очуждение, ничего не надо выдумывать! – говорит он. – Кандидатов в покойники страхуют от всех случайностей! Да еще заботятся, чтобы не было грибков на ногах! Безумие, ставшее бытом миллионов!.. И вот еще загадка – почему они так чертовски любят Листа?! Ты заметила, Грета? Посмотри любую кинохронику. Пачками сыплются с самолетов и летят к земле бомбы… Ведутся дальнобойные обстрелы… Как карточные домики, рушатся и летят на воздух города… Горят и тонут суда… И все это развертывается обязательно на фоне классических мелодий. Плывущих, врывающихся, останавливающих момент и возвышающих! Притом очень часто – Листа! Прелюдий, а то и частей из «Фауста»… Почему? Видимо, изощренные порывы духа и глубокая мысль даже предпочтительней, чем фон разгула страстей и ярости богов, выражаемый, скажем, Вагнером. Тут есть над чем подумать!.. Классика сообщает картинам разбоя некую величавую окраску!.. Ну, что же, давай работать, Мук!

– И что будем делать?

– Как – что? Усиливать эффект очуждения, выпячивать смысл этого скудоумия! Обряжать урку под государственного деятеля! Точить ямбы под классику…

Брехn присаживается рядом. И они начинают, как он говорит, «вместе проходить текст». Стих за стихом, страницу за страницей.

Перечитывают, обсуждают, спорят. Брехт тут же прикидывает на отдельных листках возможные варианты. Грета уточняет, изредка пишет свою версию…

Часто Брехт надолго замолкает. Вскакивает, прохаживается. Или сидит, отчужденно замкнувшись, будто один в комнате (Грета умеет замереть, исчезнуть). И потом, вдруг очнувшись, пишет, пишет.

Так медленно продвигается первая обзорная «проходка». Лишь изредка в согласном общем молчании переворачиваются бесспорные страницы.

Почти неделю вместе с Гретой и один дорабатывает Брехт «Карьеру Артуро Уи». Доделка стихов, казавшаяся поначалу не столь уж важной, заняла треть времени, за которое писалась пьеса.

Впрочем, как всегда, разохотившись, Брехт сделал гораздо больше того, что первоначально входило в общие намерения.

Наконец довольны оба.

Отдавая на перепечатку той же Грете искореженную, перелопаченную рукопись, Брехт вспоминает свой прежний вопрос:

– А почему все-таки проблема ямба образовалась только в конце работы, Мук? Или эти стихотворные перекосы и оглупления не были прежде так заметны?

Намеренно играя самое себя этак десятилетней давности, Грета отвечает на берлинском диалекте, которым пользовалась еще во времена первого их знакомства. Вот она сидит, прямодушная молодежная активистка с рабочей окраины:

– Знаешь, как говорили у нас в берлинском обществе строителей? Не кричи каменщику под руку – невзначай еще кирпич на голову обронит!.. А строительный мусор убирают из готового здания, – туже запахивая шаль, лукаво смеется Грета.

Она довольна. Она оправдала звание сотрудницы Брехта…

Примерно так выглядела их работа, когда жизнь текла по обычному руслу. Никто не был в отъезде. И не надо было изобретать дополнительных способов для продолжения сотрудничества.

О постоянстве и внутренней притягательности таких занятий свидетельствуют дневниковые записи, которые Брехт начал регулярно вести с конца июля 1938 года.

В этом дневнике, «рабочем журнале», как в манере труженика окрестил его Брехт, имя Маргарет Штеффин встречается часто и в различных контекстах.

Тут и записи о том, каким содержанием привлекал занявший более полугода кропотливый совместный перевод с датского объемистых воспоминаний Мартина Андерсена-Нексе («…есть прекрасные места, где изображена солидарность неимущих» – 25.7.38). И как М. Штеффин реферировала документальные источники для задуманной и незаконченной Брехтом пьесы «Жизнь Конфуция» («Грета… находит все это невероятно реакционным» – 14.1.41). И о том, как она поддерживала нетрадиционную направленность другой совместной работы – над романом «Дела господина Юлия Цезаря» (один из примеров, – через сестру – мы уже знаем), которая не по вкусу пришлась блюстителям книжных заветов из окружения Брехта («…Грета дала почитать некоторым немецким рабочим то, что уже написано (три книги)… Их интерес, собственно говоря, побудил меня к продолжению работы» – 7.12.39)… и т. д.

Ограничусь выдержкой, хронологически недалеко отстоящей от происшествия с ямбами «Артуро Уи».

11 июня 1940 года Брехт заносил в дневник: «Сейчас прохожу в десятый раз «Доброго человека из Сезуана», слово за словом вместе с Гретой. Ревностно защищаю свою первую половину дня. За последнее время с тех пор, как известия настолько плохи, задумываюсь даже, надо ли включать утреннее радио. Этот маленький ящик стоит рядом с постелью. Мое последнее движение вечером – его выключить, мое первое движение утром – его включить».

Не правда ли – и обстановкой действия, вплоть до знаменитого лампового радиоприемника, и занятиями героев, – как напоминает это недавнюю сцену! В другой ситуации, но нечто похожее возникает и развертывается перед глазами…

Однако далеко не всегда они находились в одном городе и даже в одной стране. Что же было тогда?

С помощью обнаруженной в Москве переписки можно воссоздать в общих контурах один из интересных эпизодов – работу над «Трехгрошовым романом».

Придется снова поступиться хронологической последовательностью событий, чтобы присмотреться, как осуществлялось сотрудничество, так сказать, на расстоянии. Вспомним момент, когда после счастливого лета 1932 года в Крыму и на Аммерзее, в Баварии, Грета вернулась в Берлин. А через несколько месяцев случился фашистский переворот, Грета тогда принимала курс лечения в Швейцарии.

Брехт, проделав серию похожих на метания переездов через Прагу, Вену, Швейцарию, Париж, уже в июне 1933 года обосновался с семьей в Дании. Здесь тем же летом он принимается за новую работу – «Трехгрошовый роман».

Сам ее разворот превзошел ожидания писателя, а тем более М. Штеффин. Несмотря на суматоху эмигрантских скитаний, Грета продолжала выполнять издательские и творческие поручения Брехта. Сотрудничество, начатое летом 1932 года, не прекращалось.

Более того, бедствие, уравнивавшее цели и судьбы, лишь острее проявило духовную общность. И, вероятно, сделало процесс интенсивней.

Из секретаря на все руки и ценителя написанного недавняя берлинская энтузиастка и полузнайка сноровисто и быстро вырастала в профессионального редактора произведений Брехта. Все более ощущалась ее повседневная незаменимость в работе.

Замысел «Трехгрошового романа», при кажущейся его литературной производности для автора «Трехгрошовой оперы», отвечал моменту. Что означало теперь иными художественными средствами переосмыслить и выразить тему известной пьесы?

Это не могло быть механической переделкой – переложением куплетов и сцен «Трехгрошовой оперы» в прозу «Трехгрошового романа». С учетом только что преподанного исторического урока, утверждения фашистского разбоя в Германии, писатель ощущал потребность выверить и углубить волновавшую его тему – связи капитализма и преступления.

(Отметим эту устойчивую последовательность интересов, по-своему отозвавшуюся позже в пьесе «Карьера Артуро Уи». Антифашизм Брехта вырастал на глубокой основе принципиального антикапитализма. Так что исследование разных видов и сфер преступлений капитализма красной нитью проходит через все годы их сотрудничества. Можно сказать, от первой вещи до последней.)

Если в «Карьере Артуро Уи» дан художественный чертеж механизма государственного возвеличивания и политической природы вождизма, то «Трехгрошовый роман» обращен по преимуществу к сферам экономики и нравственности того же социально-экономического строя.

«Трехгрошовый роман» – сатирическое произведение. Основа его – сарказм. Подобно тому, как всякое вещество можно разложить на немногие химические элементы, – сходную операцию совершает язвительный смех автора над самыми сложными и запутанными, казалось бы, явлениями общественной жизни.

В романе взаимодействуют, соперничают, грызутся, заключают полюбовные сделки несколько сплоченных объединений власть имущих, представляющих разные стороны жизни и функции буржуазного общества. Его мораль, торговлю, морской транспорт, полицию…

Один из главных героев – Джонотан Пичем даже человеческое сострадание и филантропию сделал видом предпринимательства и организованного грабежа ближних. Само выпрашивание милостыни возвел на рациональную основу, создав «Трест нищих». С картотекой в шесть тысяч постоянных работников, с изготовлением всевозможных искусственных увечий, с выдачей напрокат лохмотьев, рубищ, шарманок и прочих орудий производства, с изучением колебаний общественного сострадания и т. д. Нечто вроде огромного городского муравейника, куда каждый попрошайка волок долю дневной выручки.

Его противник (а заодно и зять) Бекет, он же Мэкхит, на свой лад служит обездоленному люду. Он насаждает так называемые Д-лавки, где товары продаются по самым дешевым ценам.

Впрочем, обнаруживается, что Д-лавки – лишь сбытовые пункты краденого, которое поставляет подпольный концерн во главе с тем же Мэкхитом. Неудавшийся налетчик «оказался недюжинным организатором. Всем известно, что в наше время пальма первенства принадлежит организаторам»…

Сталкиваются, дерутся, попирают законы, совершают убийства конкурирующие группы, якобы радеющие о благе общества. А ответчиком, публично повешенным на площади, оказывается безногий солдат Фьюкумби. Один из немногих честных людей и неподдельных инвалидов войны в «Тресте нищих»… Вчерашние супротивники примиряют интересы на базе созданного ими «Национального депозитивного банка»…

«Сколь часто самые сложные предприятия сводятся в конечном счете к двум-трем простейшим, с незапамятных времен практикуемым приемам!» – говорится в романе. Обстановка погони за наживой рождает организованное преступление в национальном масштабе (а разве не таковым по существу и являлся фашизм?)…

Итак, лето 1933 и последующий 1934 год… Брехт, за вычетом деловых заграничных поездок, находился в основном в своей датской рыбачьей деревушке Сковс-бостранде. Грета кочевала – после Швейцарии жила в Париже, в Дании, потом долгие месяцы проводила в Советском Союзе, в Москве, Ленинграде, в Грузии. И тем временем своим чередом шло интенсивное сотрудничество.

Среди прочего они работали над «Трехгрошовым романом». Уже августовские письма 1933 года полны все нарастающих упоминаний:

«Мои «маленькие истории» ты можешь спокойно сбывать, – пишет Брехт 5 августа 1933 года, – может быть, базельцам. Социал-демократам в Цюрихе, о которых говорил Брентано («друзья книги» или что-то в этом духе)…

В ближайшую неделю я пошлю тебе треть «Трехгрошового романа». Надеюсь, ты пропесочишь его тогда неравнодушно…»

«Из М[осквы] в эти дни здесь был Иллеш[34]34
  Бела Иллеш – венгерский писатель, с 1923 года жил и работал в СССР; в 1925–1933 годах был секретарем Международного объединения революционных писателей (МОРП).


[Закрыть], – сообщает Брехт 11 августа, – чтобы пригласить меня на конференцию в М. в конце сентября. Теперь хорошенько обрати внимание: Иллеш подготовил бы для тебя разрешение на въезд…

Треть романа у меня уже есть, – информирует он. – Вышлю тебе, возможно, завтра.

Пришли мне части «Остроголовых», которые вновь обнаружены!

Выбрасывай спокойно, если что плохо в смысле красивостей!.. Твое последнее стихотворение я положил на гитару».

То, что казалось тогда третью романа, было отослано точно по графику. Сам Брехт еще не придает этой работе большого значения. Вещь как вещь. Пишется отчасти и потому, что прозу в сравнении со стихами легче переводить на другие языки, а значит, и распространять в условиях эмиграции. Автору еще не до конца ясно, какой серьезный оборот примет эта, казалось бы, простая перелицовка темы из одного жанра в другой. И какую способность к саморазрастанию проявит в дальнейшем «Трехгрошовый роман».

Тем не менее уже 18 августа летит нетерпеливый запрос:

«Мне любопытно, что ты напишешь о романе. Я хотел бы его поскорей закончить и потом заняться чем-нибудь другим, более важным. Правда, к концу (каким бы ни стал он длинным) и при корректуре ты должна мне помочь, не только переписыванием. Кстати, договор я имею, он стал вполне приличным…

Итак, мы умрем с голоду немного позднее, старая Грета…

Попутно, что касается Эйслера. Скажи ему, больше всего меня интересовала бы теперь оратория для радио. Я буду время от времени посылать вам что-нибудь для аккордеона…»

Но что же конкретно должна делать М. Штеффин с кусками неоконченной рукописи? Ее ответы с деловой стороны, как видно, не удовлетворяют автора.

Целенаправленный и точный, как и во всем, Брехт уже в следующем письме М. Штеффин стремится поставить сотрудничество на базу четких принципов. Вот почти целиком письмо от 22 августа 1933 года:

«Дорогая Грета.

Критика хороша, но слишком кратка и мало развернута. (Ей так же, как и роману, еще недостает определенной солидарности.) Ты должна еще ответить на все мои вопросы. И ничего не сбрасывай со счетов, что тебе не нравится! Особенно: отсылай обратно всё, партиями, и именно прежде не отмечавшиеся места, которые сделаны небрежно, излишне энергичные выражения или нарочитое остроумие. Самое лучшее, если ты будешь вкладывать записки, которые могут быть совсем бегло написаны, только чтобы передавали впечатление. Впрочем, тебе стоит посылать лишь такие страницы, которые содержат подобные места, когда они не на всех страницах. Отсылать партиями ты должна, чтобы я скорее получил и мог просмотреть. Я отошлю их тебе потом тотчас снова, измененными или окончательно утвержденными…»

В этом письме обозначена уже своего рода методика заочного сотрудничества, которая оттачивалась и разнообразилась с течением времени.

Последующие письма Брехта обретают все большую конкретность:

«Замечание о незадавшемся в чем-то распределении нагрузки в начале истории (опытность Фьюкумби с «Трестом нищих») уже правильно. Возможно, мы сумеем вместе привести это в порядок (Фьюкумби, как помним, – тот самый солдат-инвалид, которого ждет виселица в конце романа. – Ю. О.). Итак, пиши мне непрерывно подобные возражения, я их могу отлично использовать» (28 августа).

«Приблизительно через две недели я думаю быть в Париже… Я втягиваю также и Крым в круг предварительной подготовки… Из «Трехгрошового романа» теперь готово уже 95 страниц. Следовательно, почти целых две трети (общий объем 150). Сверх того я пишу еще стихи и т. д. Некоторые я также привезу с собой…» (30 августа 1933 г.).

Заочная работа чередовалась с периодами, когда Брехт, по его словам, привозил «с собой» законченные главы или диктовал дальнейшие эпизоды все той же безотказной сотруднице. Если говорить о чисто творческой стороне дела, то, как видим, М. Штеффин отводилась та роль, которую зовут редакторской, с моментами соавторства в ряде сцен (вроде, например, упомянутого эпизода с Фьюкумби)…

Роман разрастался.

Под какими бы небесами ни находилась в последующие месяцы М. Штеффин, своим чередом поступали новые главы и письма. Вроде следующего:

«…Копии вставок я должен сделать себе сам. Обычно я подкладываю одну копирку, больше требовало бы слишком много времени при первом печатании!..

Я весь в работе над заключительной главой. Тяжело.

Есть ли у тебя критические соображения по песне «О классовом враге»? Я должен скоро ее отослать.

И о «Трехгрошовом романе» посылай постепенно. Пиши мне об одной главе за другой!..» (13 января 1934 г.)

В первой половине 1934 года роман завершен. И начинается полоса подготовки его в печать – устройства в издательства (в том числе в Москве), читки корректур, перевода на иностранные языки и т. п. Эти этапы также запечатлены в переписке Б. Брехта с М. Штеффин. (Название «Трехгрошовый роман» в связи с разными этапами прохождения рукописи не раз встречается в том монтаже отрывков из писем, которым завершается глава «Аплетин».)

Вместо 150 машинописных страниц, которыми мерил первоначальный предел автор, объем «Трехгрошового романа» вырос на деле во много крат (почти 400 страниц печатного текста в русском издании). И это не просто счет труда и усилий, но и приращения содержания, внутренней наполненности произведения, которым теперь по праву гордится писатель.

Между 9 и 20 декабря 1934 года (по все той же датировке М. Штеффин) Брехт пишет письмо, в котором подводит итоги. Осенью книга вышла в Амстердаме. Уже появились первые отклики в печати. Успех несомненен. Это хорошо для заявок на переводные издания. Только что в Лондон, где находится Брехт, устраивавший свои литературные дела, пришла телеграмма от Греты из Москвы, что заключен договор на выпуск «Трехгрошового романа» в СССР. Под этим впечатлением Брехт садится за машинку. Ответное письмо стоит воспроизвести почти целиком:

«Дорогая Грета, спасибо за телеграмму. Это прекрасно. Теперь, надо надеяться, у нас есть также и рубли для тебя…

Здесь я пытаюсь протиснуться в кино (в то время, как переводятся пьесы)… Но это нелегко. Я теперь с изумлением констатирую, что всему разучился в последние годы, когда все-таки имел дело с более хорошими людьми и истинным захолустьем. Теперь я состою в переговорах (правда, здесь сидит самый цепкий и закоренелый капитализм в мире) как пролетарий, по крайней мере близко к тому. Я забыл трюки. Мучительно вспоминаю я, как продают товар, соответственно – самого себя. Что никогда не вправе располагать завтрашним днем, надо лишь делать намеки, что покупаешь людей, надо сторониться гибнущих и т. д. и т. п. Чудовищное искусство!

К настоящему времени, – переходит он к «Трехгрошовому роману», – есть такие предложения на переводные издания: чешское, польское, датское, французское… Всегда только мал аванс, но все-таки кое-что… Англия – место трудной борьбы. Не потому, что действие разыгрывается в Англии (как мы думали), а потому, что английская публика не в состоянии понять (!). В недавнее бракосочетание английского принца с балканской принцессой, три недели державшее Англию с затаенным дыханием, безработные посылали свадебные подарки!

Критика до сих пор: «Паризер Тагеблатт», Ланиа, естественно, блестяще. Потом… совсем большая базельская «Национальцайтунг», точно так же в стиле гимна (хотя так же мелко напечатано). Вообще, – шутливо заключает Брехт, – кажется, ты таки создала шедевр, старый Мук. Особенно превозносится твой чистый язык…»

Первый читатель, воспринимающий, как свою, рождающуюся художественную идею, критик-единомышленник, редактор, точно отсекающий лишнее, а временами и соавтор, начиненный своими предложениями и вариантами, – такой предстает М. Штеффин в работе над «Трехгрошовым романом».

Самое поразительное, что все это происходит через какой-нибудь год-два после московско-крымской поездки и начала сотрудничества с Брехтом! С какой же интенсивностью совершались духовные и литературные превращения со вчерашней участницей берлинской рабочей самодеятельности, что вызвали к жизни эти строки из писем сложного и изощренного художника!

Примечателен и творческий диапазон, который сразу обнаруживает М. Штеффин, исполняя почти одновременно, например, и другую совместную работу – подготовку к изданию сборника «Песни, стихи, хоры» (1934).

А впереди – долгий путь, преодоления тысячи ям и ухабов, приобщения к многообразию лиц и богатств современной прогрессивной культуры, к зыбкому и кочующему быту эмиграции, каждодневного творческого труда, ставшего профессией, многожанровой пробы собственных литературных сил, оттачивания редакторского глаза… Пока она не станет тем запеленутым в пуховую шаль всевидящим мудрым гномиком, почти бесплотным духом, каким мы застаем М. Штеффин во время последней их совместной работы – при завершении пьесы «Карьера Артуро Уи»…

Представление об участии М. Штеффин в творческой истории «Трехгрошового романа» будет неполным, если не затронуть еще одну сторону ее деятельности – пропаганду этого произведения в СССР.

Одним из итогов ближайших пребываний Греты в Советском Союзе явилась организация выхода русских изданий «Трехгрошового романа», а также пьесы «Круглоголовые и остроголовые»…

* * *

Будучи в Москве, Грета останавливалась чаще всего в тесной, но гостеприимной квартирке Райха и Аси Лацис. О появлении сотрудницы Брехта в их доме в первый период после фашистского переворота в Германии рассказывает Бернгард Райх в уже цитированной мемуарно-исследовательской книге.

Представляя М. Штеффин читателю, он пишет: «…Брехт советовал Маргарет Штеффин поселиться в Советском Союзе. Он заметил ее еще в Берлине, где она – участница самодеятельного рабочего кружка – играла небольшую роль в постановке его пьесы «Мать». Ей удалось пробраться в Данию, а Брехт, писавший серию этюдов и пьес «Страх и отчаяние в Третьей империи», часто у нее консультировался… Он с большим уважением отзывался о громадном литературном таланте этой дочери простой рабочей семьи…

Маргарет Штеффин попала в конце концов в Москву, передала от Брехта привет и… подарок для меня – роскошный пуловер. Громадный, косматый, белый в черных квадратах, он всем своим видом говорил, что того, кто наденет эту прелесть, не возьмет даже самый крепкий мороз. Я гордо разгуливал в нем по зимней Москве и с наивным хвастливым удовлетворением ловил завистливые взгляды знакомых…» (Б. Райх. «Вена – Берлин – Москва – Берлин», с. 311–312).

Какова же была московская обстановка, которую встретила Маргарет Штеффин в пору завершения «Трехгрошового романа»? За время, истекшее с премьеры фильма «Куле Вампе» в мае 1932 года, известность Брехта в СССР начала расти. За этим стояла, среди прочего, деятельная и прочувствованная работа приверженцев и пропагандистов его творчества.

Б. Райх и А. Лацис не были одиночками. По переписке С. Третьякова с Б. Брехтом, опубликованной в книге литературоведа из ГДР Фрица Мирау, видно, как интенсивно и быстро развивались отношения между обоими писателями.

Встречается в письмах С. Третьякова и имя представительницы Брехта, однако по преимуществу в нейтральных контекстах: «…тов. Штеффин еще до сих пор не приехала в Москву»; «…была ли отснятой фотопленка, которую дала мне Грета в Ленинграде»; «привет тов. Штеффин»; «не давай ей забывать русский язык…»

Не многочисленны и встречные упоминания об С. Третьякове в письмах М. Штеффин Брехту. О нем говорится по преимуществу вскользь, вроде: «Третьяков мог бы сообщить… знает ли он людей, которые хотели бы с тобой работать… Пиши же скорее ответ… Третьякову» (24 марта 1936 г.) и т. п.

Однако письма лишь отчасти раскрывают действительные, многообразные и порой не простые, отношения Греты с домом Третьяковых.

Будучи давно и близко знаком с Брехтом, Третьяков, вероятно, больше, чем кто-либо другой, предпочитал сноситься с ним непосредственно. К этому понуждали вроде бы и обязанности, которые с середины 30-х годов принялся ревностно исполнять С. М. Третьяков, став заместителем председателя Иностранной комиссии Союза писателей, говоря нынешним языком, «на общественных началах» (наряду со штатным заместителем – М. Я. Аплетиным).

С. М. Третьяков довольно часто и подробно писал Б. Брехту по важным общественным и творческим делам. Тот при всей дружеской расположенности, по-видимому, не был столь же аккуратен в ответах, что задевало чувствительную струнку С. М. Третьякова. Обида переносилась иногда на возникавшую некстати посредницу.

Впрочем, Сергей Михайлович был отходчив, а присущее ему чувство справедливости и деловая надобность скоро брали свое. И «Щучка», как (по чисто внешним признакам да разве еще за целеустремленную напористость) звала иногда Грету женская половина в доме Третьяковых, по-прежнему давала знать о себе то телефонными звонками, то визитами…

Сергей Третьяков был энтузиастом во всем, за что брался. Раз загоревшись, он уже полыхал, как дальневосточный таежный костер (Третьяков долгое время работал в тех краях, и многие считали его дальневосточником).

Брехт привлек его пафосом социальной активности, жаждой перетряхнуть жизнь, политической насыщенностью искусства, столь близкой окружению Маяковского, к которому принадлежал С. Третьяков. Немецкий язык Третьяков знал. Чувство чужого художественного текста у него было тонкое. Работоспособность неукротимая. Так что переводчик ид него вышел первоклассный.

Уже в ноябре 1933 года был сдан в набор сборник из трех пьес Б. Брехта, переведенных С. Третьяковым. Туда вошли «Орлеанская дева скотобоен», «Мать» и «Высшая мера».

Сборник «Эпические драмы», выпущенный Гослитиздатом в 1934 году, стал первой книгой Брехта на русском языке. А сопровождавший его «Вводный этюд», написанный С. Третьяковым, – началом серьезных критических осмыслений этого писателя в нашей стране.

Со своей стороны Брехт выделял Третьякова среди современных советских драматургов и находил поучительные для себя моменты в его произведениях.

Брехт обработал немецкий перевод пьесы С. Третьякова «Хочу ребенка», в которой его привлекала открытая митинговая дискуссионность постановки острых проблем нравственности и новых отношений между полами.

Исследователи (например, Фриц Мирау в другой книге) находят даже перекличку одной из сюжетных ситуаций этой пьесы со сценической вариацией подобного же момента в «Добром человеке из Сезуана»; цитируют крылатое изречение Брехта по поводу принципов индивидуализации социальных характеров в другой пьесе Третьякова «Рычи, Китай!»; пишут об интересе Брехта к эстетическим суждениям Третьякова…[35]35
  См. послесловие Ф. Мирау и книге: Sergej Tretjakow, „Brülle, China!” „Ich will ein Kind haben". Zwei Stücke, Henschelverlag, Berlin, 1976, S. 203.


[Закрыть]