Текст книги "Оставшиеся в тени"

Автор книги: Юрий Оклянский

Но нам и без того пора уже, что называется, высветить в огнях рампы главного героя, который до сих пор по большей части находился на заднем плане или в тени.

Если угодно – полней и шире глянуть на некоторые события также и глазами самого Брехта. Причем не только Брехта-человека, но и художника, мыслителя.

Для этого параллельно с фактами и событиями из жизни надо обратиться также к сочинениям писателя. И к тем, где он прямо формулирует принципы этики, и к некоторым из его художественных созданий, ближе всего отмеченных признаками интересующего нас автобиографизма.

Что касается последних, то, не считая кратких литературных экскурсов, речь пойдет прежде всего о пьесе «Жизнь Галилея» (1938). Примыкают сюда и три рассказа – «Раненый Сократ», «Плащ еретика» и «Опыт».

Все эти произведения написаны почти в одно время с пьесой, в 1939 году, имеют в центре фигуры искателей истины, разрабатывают так или иначе жгучие нравственно-этические проблемы и содержат четкие и ясные ответы на них, которые Брехт стремился утверждать не только в творчестве, но и повседневно проводить в жизнь.

Причем, быть может, особенно рьяно, последовательно и охотно на исходе 30-х годов, в «мрачные времена», которые в истории литературы среди прочего отмечены теперь главным образом тем, что Бертольт Брехт в сотрудничестве с Маргарет Штеффин работал тогда и закончил в первой редакции пьесу «Жизнь Галилея»…

Осторожная мудрость Галилея

Одно из высших достижений брехтовского пера – пьеса «Жизнь Галилея», такой, какой он хотел видеть ее тогда, была написана за три недели.

Основательная и разносторонняя подготовка, конечно, предшествовала этому, как всегда бывало у Брехта. Но сам процесс письма был стремительным.

В «Рабочем дневнике» есть краткая отметка об этом событии от 23 ноября 1938 года: «Жизнь Галилея» окончена. Мне понадобилось на это три недели…»

Ноябрь 1938-го – это уже почти самый канун мировой войны. До 1 сентября 1939 года, когда свершилось гитлеровское нападение на Польшу и все началось, оставались месяцы.

Нужно ли говорить, сколько в такие моменты перед взором современника толпится и грудится событий, волнующих и затрагивающих каждого.

Брехт был художником остро злободневного гражданственного темперамента. Тем более может показаться внешне неожиданной его реакция.

Именно период, подготовляющий и непосредственно окружающий начальную дату второй мировой войны, отмечен особенно интенсивной работой писателя над тем, что принято называть исторической тематикой.

Уже с рубежа 1937–1938 годов на его письменном столе подготовительные материалы и черновые наброски из римской античной эпохи Юлия Цезаря. Вначале он пробует облечь замысел в драматургическую форму, а потом принимается за роман – «Дела господина Юлия Цезаря».

Осенью 1939 года Брехт создает одну из лучших своих пьес – «Мамаша Кураж и ее дети», где отправ-ляется от литературно-исторических источников XVII века и где действие переносится в разные углы Европы времени Тридцатилетней войны.

В том же 1939 году написаны рассказы «Раненый Сократ», «Плащ еретика» и «Опыт», центральные персонажи которых тоже действуют в отдаленные эпохи – английский ученый и государственный деятель Фрэнсис Бэкон, итальянец Джордано Бруно и греческий философ Сократ.

А в центре всей этой плеяды исторических картин и портретов по времени создания и, безусловно, по значению – «Жизнь Галилея».

Конечно, излишне говорить, что обращение к исторической тематике никак не было бегством от современности.

Напротив. Используя свой излюбленный образносмысловой принцип «очуждения» – передачи обычного через необычное, – Брехт сами события далекого прошлого заострял и высвечивал до степени прозрачной метафоры.

В опыте минувшего он черпал ответы на жгучие проблемы, обступавшие современников. В исторических анналах отыскивал и выставлял напоказ разительные параллели и схожие совпадения с тем, что происходило у всех на глазах.

Чрезвычайно показательна в этом смысле переписка Б. Брехта с М. Штеффин, относящаяся к совместной работе над романом «Дела господина Юлия Цезаря».

«Дела господина Юлия Цезаря» – это та самая дерзкая по замыслу и необычная по приемам изображения нравственно-политическая сатира, начальные отрывки которой привели в растерянность даже близких литературных друзей Брехта, вроде критика Беньямина и философа Штернберга, не нашедших там достаточных признаков «старого романа», и читательское восприятие которой попеременно опробовалось с помощью Греты то на немецких рабочих, то на гостившей у них в датской деревушке сестре Гопхен и т. д.

По времени создания и по определенным мотивам внутренней проблематики роман непосредственно предшествует пьесе «Жизнь Галилея»; Брехт прервал работу над романом, чтобы взяться за пьесу.

Поэтому о романе следует сказать несколько подробней.

Уже сама задача, поставленная при написании этого исторического по форме произведения, была сугубо злободневной. В пору, когда на авансцену современности, прикидываясь выразителями чаяний масс, все более настойчиво вылезали разномастные претенденты в некоронованные монархи, «народные диктаторы» и «отцы отечества» – всякого рода «фюреры», «дуче» и «каудильо», – писатель обращался к образу первопроходца этой политической традиции, имя которого среди прочего стало нарицательным для обозначения изначального явления – мирового «цезаризма».

Чем известен Гай Юлий Цезарь? «Он положил начало новой эре… – говорится о нем в романе. – Он составил свод законов, преобразовал монетное дело, календарь и тот привел в соответствие с новейшими данными науки. Его походы в Галлию, в итоге которых знамя римских легионов было водружено даже в далекой Британии, открыли торговле и цивилизации новый континент. Скульптурное изображение Цезаря красовалось среди статуй богов, его именем были названы города и один из двенадцати месяцев года; монархи для вящей славы прибавляли титул кесаря к своему».

Одним словом, совершенно идеальный самодержец… Но была и оборотная сторона медали, которую замалчивают расхожие легенды и на освещение которой не находится места в верноподданнических школьных учебниках, превращающих историю человечества в вереницу деяний царей и завоевателей.

А ведь как смотреть. С учетом кое-каких упрямых исторических фактов и перечисленные выше свершения очень часто предстают совсем в ином свете, чем их обычно живописуют.

Плут, мошенник, оборотистый финансовый спекулянт, политический авантюрист весьма низкого морального пошиба, несостоятельный должник, публично поротый прохвост… – на это тоже есть верные исторические факты, на которые и опирается Брехт. И таким с ошеломляющей неожиданностью предстает перед читателем главное действующее лицо произведения.

Но если таким бывал даже Юлий Цезарь, на которого почти молился Наполеон I и о котором составил биографический фолиант Наполеон III, этот самодержец – эталон и властитель-икона, если таким был «образец для всех диктаторов», как он назван в романе, – то что же сказать о других?

Каковы тогда они, его последователи, подражатели и слабые тени, стоящие за ним в затылок в длинной череде веков? Не считая уж новейших мизерных вырожденцев и пыжащихся карликов свежего образца, самых последних, всех этих гитлеров, Муссолини и т. д.? Что уж толковать о них!

Могут сказать: не слишком ли это? – все-таки Юлий Цезарь был Цезарем!.. Но ведь и Наполеон в реальной действительности был не только таким, каким изобразил его Лев Толстой в «Войне и мире». Не только историческим клоуном, парадным манекеном, бездушным деспотом, кривляющимся выскочкой и позером, каким он запечатлен в эпопее.

Таким делало его обреченное и исторически безнадежное дело, за проведение которого он взялся. А право доказать эту истину и утвердить ее со всей беспощадностью страсти давали Толстому его глубочайшая ненависть к любым завоевателям, тиранам и деспотам. Вот почему в особенности концентрированным выражением этого чувства в народной эпопее «Война и мир» предназначено было явиться фигуре Наполеона (как, впрочем, отчасти и Александра I).

Не сравнивая, разумеется, совершенно несопоставимые явления искусства, можно сказать тем не менее, что по самому духу неприятия всякого рода «цезаризма» Брехт шел в русле той же самой традиции, глубоко народной по своему существу.

«Дела господина Юлия Цезаря» – это роман-отрицание.

Истина утверждается тут путем опровержения и развенчания хрестоматийных фальсификаций, ложной патетики казенных житий, героики официальных легенд, мифов, газетных песнопений и т. д. Истина встает и возникает из руин разрушенной лжи.

Так что параллельный по времени создания и быстрый переход к прямому рассмотрению судеб истины в пьесе «Жизнь Галилея», как увидим, был вполне естественным и закономерным для писателя…

Итак, переписка Б. Брехта с М. Штеффин по поводу этого романа, изнутри раскрывающая принципы его творческой работы над историческим документом.

В переписке зимы 1939/40 года роман «Дела господина Юлия Цезаря» – одна из постоянных тем. Обсуждение начатой совместно работы продолжается то с одного, то с другого края. По самому типу речь идет примерно о тех же принципах совместной работы «на расстоянии» (а надобность в письменных общениях, конечно, возникает в таких случаях), что иллюстрировались уже однажды развернуто применительно к «Трехгрошовому роману».

Вроде, скажем: «…От «Цезаря» у меня уже есть одна шестая часть IV книги, т. е. первая глава (20 страниц), до выборов консулов, – сообщает Брехт. – Смонтировать машинописные копии, которые я сделал для тебя, это довольно большая работа, но я сделаю ее, если ты не очень скоро приедешь» (9 декабря 1939 г.).

«Значит, я возьмусь клеить первые разделы четвертой книги «Цезаря», чтобы у тебя было что читать, Мук» (17 декабря 1939 г.) и т. д.

Однако в приемах нынешнего «сотрудничества на расстоянии» есть специфика. Она – в жанре произведения, предполагающем работу над историческими источниками и определенный способ их осмысления.

«Не сможешь ли ты достать себе книги о времени Цицерона и сделать для меня небольшие выписки? Или только читать?» – запрашивает 11 декабря 1939 года свою сотрудницу Брехт, ставший перед необходимостью проникновения в закулисный быт рабовладельческой демократии и описаний предвыборных махинаций и словесных схваток в римском сенате, как требовала того четвертая книга романа.

Но что же конкретно вычитывать из документальных источников? В этом главное, в этом все дело.

Конечно, осмысляющие поиски в работе над фактическим материалом, в которые погружен Брехт, направлены на то, что способно задеть и всколыхнуть собственный опыт будущего читателя романа. Это обычное требование исторического жанра. Но для Брехта – исторического писателя – этого мало. Подбор событий и фактор сосредоточивается на таких именно, какие более всего напомнят о явлениях политической современности – этой свершающейся на глазах истории. Но и этого мало! При воплощении переклички разных эпох следует достигать столь полных созвучий и отточенной выразительности, что по запечатленным картинам далекого прошлого можно судить иной раз чуть ли не о последних злободневных событиях.

Вот одна из формулировок найденного принципа таких совпадений:

«Набросок «пятой книги» романа о Цезаре, – сообщает Брехт М. Штеффин, – я сделал для тебя только затем, чтобы благодаря этому ты получила ответ на свои вопросы о моей позиции в отношении новейших событий. Ты должна его правильно читать, чтобы увидеть аналогию. Я считаю, что тогда все было, как сегодня. Читай еще раз» (14 декабря 1939 г.).

«Тогда все было, как сегодня» – таков был, можно сказать, главный пафос брехтовских поисков, обращенных к истории.

Но означал он, разумеется, не залихватские упрощения, а настойчивое стремление распознать и показать главные и наиболее общие связи между разными ипостасями родственных исторических явлений, наиболее универсальные пружинки и винтики их внутренней структуры, сохраняющиеся и продолжающие определять их сущность при любых метаморфозах, какие бы они ни претерпевали в ходе своего развития.

Именно мастерское умение на этой основе раскрыть диалектику преемственности явлений в историческом процессе позволяло Брехту, как уже было сказано, заострять и высвечивать иные события прошлого до степени прозрачной метафоры; почти иносказания о современности.

Как исторический писатель Брехт был прежде всего исследователем политической истории современности. Вместе с тем нравственные уроки он выводил из подлинных взаимосвязей событий и явлений, а не навязывал мораль истории.

На это был направлен его поиск.

Вот пример. 9 декабря 1939 года Маргарет Штеффин летит прямой настраивающий призыв к совместному поиску поучительных для современности параллелей при осмыслении исторических материалов.

«Галльскую войну в романе о Цезаре писать трудно, – сообщает Брехт. – Поступали ли эдуи правильно или ошибочно, когда они во время борьбы Цезаря с Ариовистом просто старались защититься от победителя в этой борьбе, можно оценивать только по тому, считается ли, что они тем самым оказывали услугу Галлии. Фактически они ослабляли Галлию, если ослабляли себя, и наоборот. Правда, они рисковали из-за этой позиции преждевременно соскользнуть на сторону Ариовиста. Так я вижу вещь, что думаешь ты?»

Если вспомнить обстановку зимы 1939/40 года, то можно сказать, что в пристальном внимании к многодавней тактике поведения небольшого племени эдуев вычитывается среди прочего желание выверить отношение к колеблющимся позициям малых стран в сложной ситуации завязавшейся мировой войны (блока Англии – Франции против Германии и ее сателлитов) и противоречивых устремлений невоюющих великих держав, когда будущая антигитлеровская коалиция далеко еще не определилась.

Политическую мораль, если так можно выразиться, писатель стремится извлечь, вглядываясь в известное сходство реальных исторических ситуаций, когда еще в запутанных хитросплетениях предстают соотношения частных интересов малого народа с той «услугой» общему делу, которое в широких масштабах окажется исторически прогрессивным. А следовательно, с точки зрения автора письма, и справедливым политически.

Нравственные оценки писатель выносит из конкретного анализа событий. Тогда как навязывание отвлеченной морали истории ведет на практике к извращению реальных связующих нитей между явлениями былого, к произвольному перетолковыванию самой сущности их на желаемый лад, а в итоге – к намеренной или невольной фальсификации прошлого в угоду настоящему.

Причем грешат этим не только авторы литературных однодневок, все равно – одописцы или пасквилянты, мотыльки, порхающие над полями политической истории давних и новейших времен. У них свои куцые цели. Поиски истины, подлинные уроки событий занимают их мало. По-своему подвержены этому подчас и представители солидной академической науки.

Примерно так, по мнению Брехта, нередко поступает немецкий историк XIX века Теодор Моммзен. Он один из тех, под чьим пером Цезарь предстает в облике почти идеального самодержца.

Моммзен входит, как видно, в число документальных источников, которые штудируются к роману. Во всяком случае, продолжение письма направлено против его оценок помянутых перипетий галльской войны.

После слов: «Так я вижу вещь, что думаешь ты?» – Брехт продолжает: «Моммзен, естественно, смотрит по-другому. Именно – исключительно и целиком с моральной точки зрения. Причем под моралью понимается нечто совсем общее».

…Таков был характер работы Брехта над документально-историческими источниками. Применительно к роману «Дела господина Юлия Цезаря» он воспроизведен подробней, чем следовало бы в ином случае, с намерением, в качестве близкого образца. Имея в виду почти полное отсутствие аналогичной переписки, касающейся процесса работы над документальными источниками в пьесе «Жизнь Галилея».

Тут остается довольствоваться наблюдениями и выводами по конечным результатам.

А если исходить из них и опереться к тому же на некоторые наблюдения литературоведов (например, Эрнста Шумахера в монографии «Жизнь Галилея» Бертольта Брехта и другие пьесы»), то решающие черты «творческой лаборатории» романа «Дела господина Юлия Цезаря», ближайшего литературного соседа и «родственника» пьесы, можно было бы, соответственно переиначив, распространить и на многие линии действия, сцены, ситуации и принципы воссоздания главного исторического лица «Жизни Галилея».

Жанровая принадлежность произведения требовала от Брехта определенного вживания в эпоху, более или менее широкого ознакомления с документальными источниками (вроде, скажем, вышедшей в Германии в 1909 и 1926 годах объемистой двухтомной монографии Эмиля Вольвилла «Галилей и его борьба за учение Коперника», многие следы знакомства с которой содержит пьеса, и т. д.), углубленного их осмысления и истолкования в поисках впечатляющих созвучий с событиями современности.

Если Маргарет Штеффин была привлечена к этим книжным штудиям, то мы уже знаем, в какой мере работа с историческими источниками могла составлять ее сферу…

Пьеса создавалась при обстоятельствах, когда почти неизменный спутник тогдашних трудов писателя находился вблизи, з?. одним рабочим столом.

Вообще имеются поэтому сравнительно немногие материалы, факты и сведения о степени участия М. Штеффин в осуществлении брехтовского драматургического замысла. Вроде рассыпанных по тогдашней переписке с третьими лицами упоминаний, касающихся творческой истории пьесы, стилистической и смысловой правки рукой М. Штеффин на списках «датской» редакции пьесы и т. п.

Впрочем, о сложностях выделения индивидуальных примет сотрудничества в таких случаях уже говорилось.

Остается лишь догадываться, что примерное распределение ролей при создании «Жизни Галилея», быть может, в чем-то напоминало то, какое довелось наблюдать при работе над пьесой «Карьера Артуро Уи», с поправкой, разумеется, на специфику исторического жанра…

И еще, конечно, с учетом, что все это происходило на два года раньше. Срок при той лихорадочной и скачущей жизни немалый. Наши герои были тогда моложе. Мировая война еще не началась. Иллюзий было больше. Грета хотя и прихварывала, но была куда сильнее здоровьем, по-женски уверенней и краше. Да и сами отношения хотя и переживали излом, но стадия была совсем другой…

Пока же – о пьесе.

Достоверно и точно известно следующее. Маргарет Штеффин была ближайшим образом посвящена в возникавший замысел «Жизни Галилея» и посильно, насколько это требовалось, участвовала в его осуществлении.

Первые эпистолярные упоминания о новой пьесе исходят именно от нее. Они содержатся в двух письмах к критику Вальтеру Беньямину из числа нескольких писем М. Штеффин, которые принадлежат к его рукописному фонду, хранящемуся в Центральном архиве ГДР в Потсдаме.

17 ноября 1938 года Маргарет Штеффин сообщала своему адресату, что их совместная с Брехтом работа над переводом «Воспоминаний» датского писателя Мартина Андерсена-Нексе быстро продвигается вперед. Затем шли следующие строки:

«Цезарь» несколько отложен, Брехт десять дней назад взялся за воплощение пьесы «Галилей», которую он уже давно держал в голове, теперь уже из четырнадцати сцен он закончил девять, они очень хорошо удались».

Несколько позже она оповещала:

«Брехт между тем (писала ли я Вам об этом?) закончил пьесу о Галилее. Ему потребовалось на это всего три недели! Это очень хорошо получилось».

Весьма показательна форма высказывания: Брехт, Брехт, один Брехт…

Может быть, дело было не только в обычном чувстве несоизмеримости усилий, но и в том, что свою долю нынешнего участия М. Штеффин рассматривала к тому же как особенно незначительную и чисто техническую.

Не исключено, что так и было на сей раз в действительности.

А может быть, было и по-другому. Все вокруг застил радужный свет неизбывного восхищения перед могучими разворотами того, что. творил и выделывал на ее глазах всегда новый и стремительный талант этого человека. Поднимающий, неудержимо влекущий вверх. И по сравнению с чем так ничтожны и мизерны казались собственные трепыхания и любая будничная подмога. Так что и говорить об этом не стоило. Ведь тут ее мог заместить всякий.

Да, и любовь то была. Конечно, и любовь тоже. Беспредельная. И скромность, трезвость к себе, привычная самодисциплина. Вторая натура. Таков был характер…

Может, так это было?..

Сам писатель держался на этот счет четкого и вполне определенного мнения. И на всех изданиях пьесы «Жизнь Галилея», хотя она подвергалась дополнительным и серьезным переработкам уже тогда, когда его соратницы давно не было в живых, неизменно и пунктуально продолжал выставлять: «В сотрудничестве с М. Штеффин».

…Эрнст Шумахер, ученый из ГДР, предпринял, пожалуй, наиболее подробное, доскональное и всестороннее исследование пьесы Б. Брехта. Его книга о ней «Жизнь Галилея» Бертольта Брехта и другие пьесы» (1965) насчитывает пятьсот с лишним страниц печатного текста большого формата.

Монография написана с привлечением обширных архивных и документальных материалов, обозревает великое множество появившихся, в основном в странах германских языков, статей и книг о пьесе, можно сказать, целую гору предшествующей критической и научной литературы. И объединяет в себе историко-литературный, текстологический и сравнительный аспекты исследования, что отображено отчасти в ее названии – «…и другие пьесы».

Словом, это одна из наиболее солидных и капитальных научных работ последнего периода, относящихся к интересующему нас теперь предмету.

Э. Шумахер дает такую характеристику внешней обстановки, в которой возникло произведение:

«Брехту шел тогда сорок первый год; он жил вместе с женой Еленой Вайгель и обоими детьми Штефаном и Барбарой в перестроенном крестьянском доме в Сковсбостранде под Сведенборгом (Дания). Это был шестой год эмигрантского изгнания и год казавшегося неудержимым возвышения «Маляра», как называл Брехт Гитлера: в марте последовал успешный аншлюс Австрии, в сентябре включение в «Великую Германию» Судетской области. Это был год капитуляции буржуазной демократии Франции и Англии перед фашизмом, год решающего поражения республиканцев в испанской гражданской войне, год дальнейшего ослабления и замешательства антифашистских сил в Европе, год нарастающего мрака» (Ernst Schumacher. «Bertolt Brechts «Leben des Galilei» und andere Stücke», Henschelverlasr. Berlin, 1965, S. 13).

Одно из стихотворений Брехта тех лет передает приметы не только тогдашнего их пристанища в Сковсбостранде – белого оштукатуренного дома, под соломенной крышей, вероятно, мало чем отличавшегося от таких же соседних деревенских хижин, но и загнанное вовнутрь привычное чувство тревоги, с каким жили беглецы:

 
На крыше лежит весло. Обычных натисков ветер
Не унесет солому.
Врыты столбы на дворе для качелей:
Оседлое племя-дети.
Дважды приходит почта —
Писем так трудно ждать.
По Зунду в сторону нашу лениво влекутся паромы.
У дома четыре двери – когда придется бежать.
 

Вот они, листы этой «датской» редакции, одного из самых глубоких произведений мировой драматургии. (Я смотрю их фотокопии в берлинском Архиве Брехта.) Аккуратные ряды букв, вереницы строк, стопки страниц, отпечатанные блеклым, почти слепым машинописным шрифтом. Кое-где по отдельным страницам – сравнительно редкие правки, словесные замены и добавления. Чаще чернилами, иногда карандашом, прилежно выведенные разборчивым, доверчиво округлым, пожалуй, чуть детским почерком, столь уже знакомой женской рукой…

Блеклость шрифта объясняется просто. В деревушке Сковсбостранде, где печатала, а затем от руки редак тировала или же переносила совместную редактуру н; эти страницы Грета Штеффин, не было лавки, куд можно было бы сбегать за новой машинописной лен той. Ближайшие магазины, продававшие канцелярские товары, находились в городе Сведенборге.

Брехту тоже было не до свежих машинописных лент. Дом, в котором поселилась недавно Штеффин, а заодно и нынешняя творческая мастерская, стоял на другом краю деревни. При здешней причудливой жилой разбросанности расстояние было приличным. Брехт предпочитал ездить на велосипеде. В сползающей на глаза кепке, в толстой фуфайке и мятом пиджаке, склонившись за рулем, почти неотличимый от случайных велосипедных путников на здешних проселках – рыбаков и арендаторов, – прикатывал он еще по сырой утренней заре, чтобы после чашки горячего кофе тут же начать работать.

Он был в азарте, в ударе. Сведенборг, со всеми витринами и россыпями писчебумажных товаров, со всей этой канцелярской машинерией, попросту прекратил существование, как, впрочем, и все остальное.

Короче говоря, имевшаяся лента (или ленты?) не сносила частоты клавишных ударов, которые обрушивались на нее в эти недели…

Отчасти уже это показывает, что увлечение работой было взаимным. Еще бы – в «Жизни Галилея», как нигде до сих пор, Брехт углублялся в детальное художественное исследование того, что относилось к сокровенной основе его миропонимания, к опорам многих его убеждений, жизненных норм, правил поведения.

Он писал о нравственном содержании и нравственном значении истины в жизни человека и общества.

В центр пьесы «Жизнь Галилея» вынесена была судьба человека-следопыта истины, первооткрывателя новых всеохватных идей.

Великий ученый – естественный сеятель передовых воззрений, он производит истину так же, как, если взять старое уподобление, тутовый шелкопряд не может не тянуть из своего нутра шелковую нить. Таков он по складу натуры, по призванию, по самому своему назначению на Земле. «Г[алилей] так же мало может противиться искушению сказать правду, как искушению проглотить лакомое блюдо, – это для него чувственное наслаждение», – замечал о своем герое в дневнике драматург (6 апреля 1944 года).

Но, как часто у Брехта, пьеса населена была еще пестрой толпой лиц. Потребителями истины, ее поборниками и врагами, представителями различных групп, сословий, классов, образующими в своей совокупности житейски связанную общность, типовую структуру социального организма.

Жизнь и судьбы главного героя и окружающей его среды по ходу действия не раз схлестываются и завязываются в крутые узлы. В основном вокруг одной и той же казавшейся многим безумной идеи, неоспоримо доказанной ученым. Драматургическая биография Галилея и современного ему общества на протяжении более чем трех десятков лет и есть вместе с тем «биография» этой, тогда сумасшедшей, а ныне столь достопочтенно школьной истины, что «Земля вертится»…

Последовательно и всесторонне прослеживалось в пьесе будоражащее, революционизирующее воздействие громкого слова правды там, где правят ложные мнения, дутые авторитеты, искусственно навязанные системы взглядов.

И вместе с тем до самых истоков, переходя нередко в острый гротеск, обнажалось болезнетворное и мертвящее влияние на духовное состояние общества и живущего в нем человека тирании мнимых мировоззрений и чучелоподобных прописей, а также малодушных вихляний и капитуляций перед ними.

В пору, когда часы истории показывали глухую полночь, драматург снова писал о неизбежном пришествии рассвета. Во всеуслышание предвещал наступление новых времен, выставлял напоказ и демонстрировал всем их явные приметы, их близящиеся контуры, четко различимую поступь.

Все это были давние и сокровенные убеждения Брехта, получившие в пьесе новый импульс и художественное развитие. Воплотившиеся в фигурах «Жизни Галилея» с такой пластической убедительностью, полнотой, глубиной и масштабностью, как, пожалуй, ни в одном из его произведений.

Однако, помимо всего этого, присутствовал в пьесе и своего рода личный момент. Исповедание веры, если так можно выразиться, содержало и элементы автобиографической исповеди, насколько таковая возможна, разумеется, в объектированных драматургических образах.

Описывая дела и поступки Галилея, его образ мысли, его линию поведения, Брехт не только утверждал выработанную им мораль и тактику борьбы или, шире сказать, этику действий, приемлемую, с его точки зрения, для честного мыслителя и художника, которому выпало жить в «темные времена».

Он не мог, конечно, не думать при этом о себе лично.

Достаточно непростые для всякого другого (но не Брехта!), даже можно было бы сказать, запутанные обстоятельства личной жизни, убежденность в необходимости всестороннего раскрепощения человека и потребность выразить собственные взгляды на то, что называют проблемами любви, брака и семьи, несомненно, побуждали его приводить дополнительные аргументы и соображения, подсказывали новые реплики и психологические мотивировки, формы поступков персонажей, насколько вмещалось все это в общее русло образного развития пьесы.

В итоге драма «Жизнь Галилея», пожалуй, как никакое другое из его произведений в такой полноте и цельности, воплощала в себе довольно широкий нравственный кодекс, глубоко продуманный и выстраданный Брехтом, отвечающий его убеждениям и общим мировоззренческим позициям, помеченный отпечатком его личности.

Вместе с тем (и в «датской» редакции пьесы это было особенно явно) несколько разросшуюся, быть может, значимость обретали черты и подробности, определявшиеся среди прочего характером исторического момента и потребностями антифашистской борьбы тех лет.

«Этика действия» включала в себя, например, представление о глубочайшей серьезности жизни вообще и враждебной по преимуществу сложности окружающих обстоятельств в частности, признание пока довлеющего превосходства сил противника и ориентацию на длительную протяженность и ожесточенность свершающегося социального противоборства. А в связи со всем этим – необходимость тщательно взвешенного поведения и осмотрительных действий личности, отстаивающей правое дело.

Показательна в этом смысле притча Брехта из цикла его своеобразных нравоучений – «Рассказов о господине Койнере».

Вот она:

«Вступив в чужое жилище, господин К., прежде чем ложиться спать, осмотрел все выходы из дома, и ничего более. Когда его спросили о причине, он ответил смущенно:

– Это старая прискорбная привычка. Я стою за справедливость, а в таких случаях лучше, чтобы квартира имела второй выход».

Сходный мотив уже промелькнул и в недавно приведенном стихотворении – «Убежище» – о приморском деревенском жилище под соломенной крышей: «…у дома четыре двери – когда придется бежать».

Тут, конечно, и всегдашняя незащищенность беженца – двери ведут на все четыре стороны, – но и осмотрительность тоже. Она не помешает!

В статье «Пять трудностей при писании правды» (1935 г.), занимающей особое место в его литературном наследии, Брехт сам формулирует основные принципы, составляющие, по его мнению, нравственную программу служения истине.