Текст книги "Вернись в дом свой"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
Когда раздался звонок в дверь, она быстро свернула письма и спрятала, хотя раньше этого никогда не делала: муж не ревновал ее к прошлому, к этим детским смешным и милым признаниям. Он вошел, и на душе у нее сразу стало светлее. Будто бы легче, уютнее. От него действительно всегда веяло покоем, надежностью.
– Такие открываются перспективы! Будут строить целую энергосистему! – Говорил – и словно вырастал на глазах: ему становилась мала комната, мала квартира, голос гремел, и тогда соседи стучали в стенку. Аудитория – один человек, но это была его Ирина, и она заменяла ему тысячу людей. Ирина понимала это, ценила и в душе гордилась: такой человек и так любит ее! Она выслушивала его прожекты, планы, иногда пыталась осторожно возражать: «Все ты – с налета… ансамбль… А там же сносить придется. И знаешь что? Не знаешь… А я знаю». Он вспыхивал, а потом, успокоившись, начинал думать заново. Он удивлялся: фантазерка, а откуда трезвость? И дорожил в ней этой чертой. Но чаще сердился. И говорил ей, что она считает его бездарностью, хотя сама ничего не смыслит в архитектуре. Она только улыбалась. Знала, что муж у нее одержимый.
Он ужинал на кухне за маленьким кухонным столиком и разговаривал с ней через распахнутую дверь. Резал на тарелке холодное мясо, прямо на вилке мазал горчицей и жевал. В начале их супружеской жизни она накупила разных книг по кулинарии и с ревностью начинающего рыболова, мечтающего с первого раза поймать сома, начала готовить лангеты, бефстроганов, бризоли, пока он однажды, смущаясь, не попросил: «Ты лучше просто зажарь или свари. Дай я тебе покажу, как это делается!» С тех пор ее кулинарный азарт остыл.
– Ты слышала, Бас вместо проекта Ирши хотел просунуть проектик Горы, – сказал Василий Васильевич. – Обставили все так умненько… Сам заместитель министра звонил.
Она словно бы нехотя сказала:
– А может, действительно проект Горы лучше? Он старше, опытней…
– Тогда пусть Беспалый проектирует весь Днепровский каскад! Он самый старый.
– Ну почему же так? Проект Горы имеет свои достоинства…
– Где ты видела эти достоинства? Никчемный проектик… Вчерашний день.
Захрипели часы, прокуковала облезлая кукушка, и Тищенко щелчком загнал ее обратно в дупло. Ирина, сколько живет, помнит этот хриплый звон. Странно, ей мешает назойливое жужжание мухи, может разбудить скрип дерева за окном, а бой часов она просто не замечает. Она мимоходом подумала об этом, потому что все ее внимание было сосредоточено на том, что сказал муж.
Конечно, ей хотелось, чтобы станцию в Кремянном строили по проекту Ирши. Но после разговора с Клавой у ней появились какая-то боязнь, ощущение близкой опасности, ее просто раздражала близорукость мужа, эта его неспособность заподозрить недоброе, защититься и защитить ее.
– Все-таки, если звонил заместитель министра… И почему ты думаешь, что понимаешь в этом лучше других?
– Прежде всего я так не думаю, так почему-то думаешь ты. Разве я дал тебе повод?
– Чтобы подумать, нужно, оказывается, иметь повод. А я просто взяла и подумала. Имею я право на собственное мнение или должна жить твоим умом? Всегда, во всем! Да, ты умный, ты талантливый, ты втянул меня в свою архитектуру… А я сама? Спросил ты меня, хочу ли я сама этим заниматься, интересно ли мне?
– Теперь вижу, что был глуп. Я хотел тебе дать самое прекрасное, а тебе тогда, оказывается, было все равно.
– И тогда и сейчас.
Василий Васильевич хлопнул дверью кабинета. Но она знала, что через несколько минут он вернется. Если не высказано все до конца, не доведено до той грани, за которой наступает ясность, если они не помирились, поняв и простив друг другу неосторожно высказанное слово, обиду или резкость, до той поры он не находил себе места, он тогда был самым несчастным из людей. Будет ворчать, стараясь задеть ее, вызвать новую вспышку, протест, пусть даже новую ссору, что угодно, лишь бы не эта «холодная война». Она могла не разговаривать по нескольку дней. Даже не то что не разговаривать – она говорила, но обходилась несколькими стертыми словами, а в душе носила обиду, он же прямо от ссоры шел к примирению. Только после этого мог работать. И еще одно толкало его к немедленному миру в доме: он всегда ненасытно желал ее. Не мог обойтись без нее ни одного вечера, и после ссор близость была особенно желанной. В эти минуты он бывал нежным, страстным, распахнуто откровенным, до бесстыдства, но только в минуты близости; утром она видела его привычно деловым, спокойным, пусть внимательным, ласковым, но не таким, каким бывал ночью. Ирина, просыпаясь, иногда думала: да полно, он ли только что был с нею, он ли, этот серьезный, легко смущающийся человек? Может, таким образом он внутренне защищался, определял заградительный рубеж, переступив который они бы многого лишились?
Тищенко вышел из кабинета, подошел к жене.
– Я тебя понимаю. Ты просто хочешь быть объективной. Прости. – И немного грубовато погладил ее плечи.
Ирина почувствовала теплую тяжесть его рук и подумала, что вот так, под его защитой, она могла бы смело идти хоть на край света. Какая это надежная опора, она особенно поняла после смерти родителей. Ей не раз перехватывала горло спазма, когда он, боясь, чтобы она не заметила, жалел ее сиротство. Сам он давно потерял отца с матерью, которых любил и уважал, не говорил никогда, как это все перенес и пережил, дал ей понять, что как глава семьи по своим каким-то высшим законам должен нести все молча. Он тогда уговаривал переехать на другую квартиру, даже получил ордер на маленькую квартирку в новом доме на Чокаловке, но Ирина отказалась. Она не боялась памяти. Наоборот, дорогие люди были рядом, они видели всю ее жизнь и, она верила, одобряли. Тепло этой руки исцелило ее и сейчас, она почувствовала, как отхлынули, развеявшись, страхи, отпустила сердце мучительная боль, сковавшая ее в эти дни, ушло напряжение, которое заметила даже Клава. Вздохнула свободно и с такой радостной доверчивостью потянулась к мужу, что и он растрогался, улыбнулся ей своей детской улыбкой.
С этим чувством, хотя немного и поостывшим при дневном свете, она пришла на работу.
Ирши в комнате не было. На его столе в беспорядке лежали брошенная толстая книга, какие-то бумаги, свернутые в трубку чертежи, это немного удивило Ирину: Сергей не терпел беспорядка. Не пришел он и через полчаса, и через час. Она хотела было спросить, где он, даже приготовила вопрос в шутливо-ироническом стиле Рубана о «начальничках», которые не опаздывают, а задерживаются, но смолчала. Зашла в соседнюю комнату и увидела его там. Он стоял возле стола, за которым сидела незнакомая Ирине светловолосая кудрявая девушка; они оба низко склонились над чертежом, касаясь друг друга волосами, а потом Ирша взял ее за руку и, что-то объясняя, долго не отпускал. Ирина вспомнила руки Василия, весь вчерашний вечер… Вернулась к своему рабочему месту, хотела провести прямую линию, а получился какой-то частокол – дрожала рука. Клава посмотрела на нее и сказала деланно равнодушно:
– Ирша учит уму-разуму практикантку. У нее дипломная работа по нашей теме. Ножки, правда, немного кривоваты, а так девушка симпатичная. Особенно хороши волосы – как спелая рожь…
– Может, чему-то и научатся, – буркнул Рубан. – Пора.
Ирине опять предстояло бороться с собой, с Иршей, с тем чувством, что зарождалось, не спросясь ее воли, будто и не уснуло оно, не сменилось тихим покоем вчера вечером. Она словно неосторожно ступила в вязкое болото и, погружаясь все глубже и глубже, отчаянно искала твердой опоры. И не находила.
Ирша пришел после обеденного перерыва, и тут случилось событие, заставившее Ирину на некоторое время забыть о своих страхах. К Сергею, разговаривавшему с инженером Решетовым, подошла дородная, еще молодая женщина и положила ему на стол лист бумаги – заявление, как она сказала. Ирша читал его, а женщина принялась рассказывать, что Степан Вечирко снял у нее комнату, сам в этой комнате не живет, но туда приезжает из Житомира девушка Оля и остается на ночь, а то и на несколько дней, и тогда ночует и Вечирко. Живет она, хозяйка, в отдельном домике, и Вечирко обещал ей достать шифера, чтобы перекрыть крышу, однако и шифера не достал и за квартиру не платит пять месяцев. Потом она принялась рассказывать про какой-то плащ и радиолу, Ирша несколько раз пытался прервать ее, но это ему не удавалось, женщина нарочно говорила громко, рассчитывая на сочувствие слушателей. Сергей краснел, пожимал плечами, не зная, что делать. Посоветовал женщине обратиться в отдел кадров, в дирекцию, но она, наверное, знала туда дорогу и оставляла ее на крайний случай.
Ирина слушала все это, и ее захлестывало раздражение. Но она, к своему удивлению, заметила, что не хочет вмешиваться. Не хочет и не может. С отвращением думала о грязи, в которой барахтаются некоторые люди, однако молчала. Ей было только очень жаль Сергея.
– Мы поняли все, – неожиданно раздался голос Рубана, он, скрипнув протезом, поднялся. – Возьмите свою бумаженцию и идите…
Женщина быстро сообразила, что от нее хотят, а может, на нее произвел впечатление грозный вид Рубана: волосы над его лбом нависли хмурой тучей, большой нос нацелился по-ястребиному, а черные глаза не обещали ничего доброго. Минуту поколебавшись, она застегнула пальто и вышла. А Рубан подпер подбородок кулаком и сказал:
– Вы, девушки, загляните-ка в буфет, а Степан пусть зайдет к нам.
Какой был разговор, об этом Ирина с Клавой могли лишь догадываться. Клава, вернувшаяся было к плотно закрытым дверям, только расслышала истеричный крик Вечирко:
– Ты мне завидуешь, завидуешь! Я не виноват, что ты на протезе!
А потом что-то грохнуло, то ли палка, то ли чертежная доска, и Вечирко умолк. Когда Клава и Ирина вбежали в комнату, Степан Вечирко стоял красный как вареный рак, у него покраснела даже лысина, и весь он был словно провернут через мясорубку. Казалось, даже пиджак на нем висел вялыми складками. Ирша, Рубан и Решетов сидели на столах, сизый папиросный дым стелился плотными слоями, подпирал потолок. Даже Сергей неумело держал в пальцах сигарету, потягивал, слегка касаясь ее губами.
У Сергея Ирина ничего не спросила, хотя вторую половину дня они вместе просматривали рабочие чертежи. Сидели за ее столом и изо всех сил изображали занятость и деловую озабоченность. Но оба знали, что только делают вид, будто увлечены чертежами, а думают о другом. Ирина закинула ногу на ногу (давняя привычка!) и, когда открылось круглое, обтянутое шелком колено, тут же опустила ногу, ей казалось, Сергей мог подумать, что она это сделала нарочно. Оба чувствовали, что вокруг них создается какое-то тревожное силовое поле, и понимали, что создало его не воображение, что оно существует в действительности – это было как мистика, как сумасшествие, жуткое и отрадное. Хорошо, сладко, и ничего с этим не поделаешь. «С понедельника попрошусь в другой отдел, – подумала Ирина. – Нужно только найти повод убедить Василия…»
Однако ей не пришлось ничего выдумывать. В воскресенье Тищенко проснулся на час позже, сделал на балконе зарядку – в открытых, наполовину застекленных дверях веранды отражалось его сильное, мускулистое тело, – долго плескался в ванной и, выйдя оттуда, сказал:
– Есть одна новость. Приятная.
– Какая? – потянулась она под одеялом.
– Помучайся немного. Потерпи.
«Помучайся немного» – его излюбленная игра. Ответить не сразу, а сначала раздразнить любопытство, воображение. И Ирина ему подыгрывала: делала вид, что сердится, потом действительно начинала сердиться и ластилась, как большая гибкая кошка. И тогда он, довольный, наконец раскрывал свой секрет, радовался бурно, от всего сердца.
– Готовь завтрак, а я отнесу бутылки. – Он надел плащ, взял две большие сумки, несколько дней стоявшие в коридоре возле холодильника. Бутылки остались после дня рождения, потом добавилось еще несколько. В первые месяцы после женитьбы он почти каждый день возвращался домой с бутылкой вина, это был как бы подарок, который он преподносил сам себе. Теперь пили редко и только хорошее вино.
Выходя из дома, встретил соседку, красивую темноволосую женщину в клетчатой юбке и красной куртке. Алый цвет шел к ее смугло-румяному лицу, большим черным глазам, тонким бровям вразлет, и, похоже, женщина это знала. Возможно, она знала не только это, заметила, конечно, что Тищенко не раз посматривал на нее. Правда, он любовался ею, как весенней березой в яркой листве или легким облачком в небесной сини, а может, и не только так. Даже наверняка не так. У него, конечно, и в мыслях не было заговорить с ней или бросить легкую шутку, сказать комплимент, а вот поди ж ты – пробегала почему-то по сердцу сладкая истома, и хотелось отменно выглядеть в ее глазах.
Василий Васильевич, уступая ей дорогу, шагнул с тротуара, и бутылки в сумках звякнули. Он покраснел. Подумал, что ему, пожалуй, не очень-то к лицу ходить со стеклотарой. Стыдно вроде бы, неловко. И тут же поймал себя на каком-то несоответствии, какой-то двойственности – маленькой, крошечной, но все же, – и даже остановился на тропинке. Конечно, подумал, он немного изменился с тех пор, как к крыльцу дома – а его видно из всех окон – стала подъезжать коричневая «Победа» и он садился в нее сначала словно бы несмело, будто занял не свое место, а потом уже и так: небрежно, напоказ хлопая дверцей… Именно напоказ, небрежно. С какого же это времени? Может, с тех пор, как повстречал на тротуаре по дороге к машине эту женщину под руку с ее мужем?
И вдруг он понял, что все это прямого отношения к черноволосой красивой женщине, бросившей на него лукавый взгляд, не имеет. Дело тут совсем в другом. Теперь он понял и Баса, который после того, как поработал начальником в главке, некоторое время ездил на работу в такси, а встретившись однажды в трамвае с Ириной, покраснел, потом побледнел и чуть было не выпрыгнул на ходу. Ирина тогда, рассказывая, не могла этого понять, и Тищенко тоже. А теперь понял и рассмеялся. И когда в очередь за ним встал мужчина в стеганке, видно, работяга, который, окинув взглядом его бутылки из-под коньяка и шампанского, проворчал: «Выброшенные деньги», – засмеялся снова. Это смешливое настроение не покидало его, пока он не вернулся домой и, бросив на стол мелочь, сказал:
– Это мы обменяем на динары.
Она догадалась, что подоспели документы на туристскую поездку в Югославию, они так давно заполнили их, что и забыли. Ирина обрадовалась этим путевкам, как спасению, ей показалось, что там, в далекой стороне, она убежит от Ирши, их магнитное силовое поле за это время разрядится, иссякнет. Время съедает и не такие силовые поля. Так ей казалось. Сборы, чемоданы, дальняя дорога, суета, новые знакомства в группе – Сергей отдалился, она видела его, как видят, проезжая на машине, человека, стоящего за штакетником. А потом Плитвицкие озера с голубой, словно искусственно подсиненной водой, и шумный Сараево, где на базаре чеканщики инкрустируют дорогие сервизы, а продавцы предлагают купить на память огромные страшные ножи с костяными ручками, и древний Сплит с узенькими улочками и старинными, почти ровесниками римскому Колизею, домиками, и, наконец, роскошный Дубровник. Правда, все, чем Ирина любовалась, она видела не только своими глазами, но и еще чьими-то – оценивала, восторгалась, осуждала. Она знала, что не поделится своими впечатлениями с Сергеем, и от этого чувствовала какую-то неполноту путешествия. Сколько раз ночью лежала без сна, и ее охватывала тоска, почти отчаяние. А когда наконец проваливалась в неспокойный сон, снились чудища, и она просыпалась с лихорадочно бьющимся сердцем. В Дубровнике они несколько дней отдыхали. Жили в небольшом отеле около самого моря, ездили на остров, бывший лепрозорий, побывали в океанарии, осмотрели знаменитую галерею произведений Мештровича. Народу в эту пору на курорте было мало, в отеле только и были они да немцы, с утра до вечера сидевшие в баре и пившие то «црвеня», то «бяле» вино. А море шумело, клокотало – погода была штормовая, и огромные белые валы обрушивались тяжелыми громадами на пляж, на скалы, ударяли в стену гранитного мола. Она часами смотрела на море, и временами ей хотелось плакать, такое оно было грозное, могучее и равнодушное. И совсем беззащитным казался маленький кораблик на горизонте, который то нырял в седую пену, то снова показывался и упрямо полз куда-то на край света. Море пахло остро, возбуждающе. Однажды оно выкинуло к ее ногам мертвого морского ежа, в другой раз разрезанную пополам большую рыбу с длинным острым носом. В море никто не купался, хотя в погожие дни несколько пляжников, спрятавшись от ветра за скалы, вбирали в себя скупые, почти уже зимние солнечные лучи.
– Побывать на Адриатике и не искупаться, – сказал Василий Васильевич. – Что я скажу в Киеве?
Он разделся и прыгнул со скалы в бушующее море. Вода обожгла его как огнем, но он проплыл большой круг, его голова мелькала меж пенящихся гребней, и Ирина, не на шутку испугавшись, кричала, звала его, но голос тонул в грохоте волн. Немцы смотрели с балкона отеля и смеялись.
На следующее утро Василий Васильевич не смог подняться с постели. Он сказал Ирине, что, скорей всего, простудился и все это быстро пройдет, на самом деле у него болело где-то глубоко в боку – болела старая ножевая рана. Странно, раны военных лет от осколков прошли, утихли навсегда, а эта время от времени давала о себе знать. То была почти банальная история, банальная, как шутил он, рана, но болела она как-то особенно – прихватывала неожиданно, а потом боль, нарастая, ввинчивалась в бок, как бурав, все глубже и глубже. Заимел он ее давно. Ирина тогда училась на курсах английского языка, домой возвращалась поздно, и он почти каждый вечер ходил ее встречать к трамвайной остановке, потому что в то время и фонарей еще не было у дороги возле пруда. Он шел по стежке напрямик и вдруг услышал женский крик. На краю лесопарка деревья и заросли кустов акации, сирени, ежевики, лесной крушины и жостера сплелись в непролазные дебри. Когда-то здесь было кладбище – купеческое или дворянское, его закрыли перед самой войной, ценные памятники вывезли, другие просто повалили, но немало их еще валялось в траве и до сих пор. На кладбище часто ходили влюбленные, их словно магнитом притягивало сюда: уединенность, романтическая грусть, – ведь любовь, как известно, живет рядом со смертью, рядом с ней она полнее раскрывается, как бы обретая бессмертие. Крик был отчаянный, хотя и короткий, Тищенко послышалось «помогите». Он побежал кривой тропой, на бегу раздвигая густые, прочно сплетенные ветви. Светила луна, лохматые тени каштанов и грабов падали в чащобу и пропадали в ней. На краю небольшой поляны, где еще недавно стояла сторожка бывшего кладбищенского сторожа, а потом в ней жили дед и бабуся, содержавшие небольшую пасеку и продававшие на Куреневке мед, – на могильном камне сидели парень и девушка, совсем еще юные, это Василий увидел сразу, а вокруг них стояло четверо молодчиков. Они не слышали, как он подошел, и Тищенко остановился. Парни говорили мерзости, издевались грубо и изощренно. Возможно, они провоцировали мальчишку на драку? Да куда там. Один против четверых, в этой непролазной чаще, и ниоткуда не жди помощи, он сознавал, чего будет стоить ему эта драка, и потому сидел, наклонив голову, и его лицо в свете луны было иссиня-бледным, как у мертвеца. Однако один из парней время от времени поднимал ему голову, дергая за чуб, другой держал девушку за плечо. Вероятно, это было только начало чего-то более гадкого. Но и Василий Васильевич, как считал потом, тоже допустил ошибку. Нужно было попробовать испугать их издалека, окрикнуть неожиданно грубоватым милицейским голосом или хотя бы вооружиться палкой. А он пошел прямо на них, обращаясь к тому, чего у них давно не было, – к совести.
– Что вы делаете? Как вам не стыдно! Этакие верзилы!
Парни оглянулись, стали стенкой. Сначала не вполне уверенно, а потом привычно сбились в кучу, сомкнулись плечами. Плечи широкие, морды бандитские. Они узнали Тищенко. Смотрели хищно, мстительно. Это была та самая куреневская шпана…
Как-то он провожал Ирину домой. Они перехватили их около пруда: «Ты прилип к девчонке с нашей улицы». И приказали спичкой измерить ширину шоссе. Двое поигрывали ножами. Запомнилась финка с наборной пластмассовой ручкой. Пришлось измерять. Багровая ненависть полыхала в глазах, плохо видел дорогу, мерил, пока не натолкнулся на камень. Вывернул его, занес над головой. Был страшен, мог и в самом деле раскроить голову. Они поняли это, разбежались. После несколько раз встречался в трамвае, на улице то с одним, то с другим. Делали вид, что не узнают. Он тоже отворачивался. Теперь случай свел их в лесных зарослях.
Мальчишку и девушку как ветром сдуло с камня, пырнули в чащу. Хорошо, что они хоть догадались сразу заявить в милицию и помощь подоспела вовремя, пока Василий Васильевич еще не истек кровью. Банду ту не нашли, думается, не очень-то и искали, а Василий Васильевич провалялся в больнице полтора месяца – нож вошел глубоко в живот, задел левую почку, его дважды оперировали. После этого ему надо было остерегаться многого – сырой земли, холодной воды, сквозняков, а он этого не делал, не умел, не хотел мириться со своей болезнью, и часто неосторожность оборачивалась осложнениями.
Ирина растирала ему поясницу, ставила горчичники, прикладывала грелку, смазывала воспаленное место мазями, но все это не помогало: боль гнездилась где-то глубоко внутри и корежила все тело. Врачи предложили Тищенко лечь в больницу, но он отказался, с помощью Ирины добрался до поезда и там залег на нижнюю полку двухместного купе международного вагона. Дорога тоже выпала тяжелой. Поезд на полчаса запоздал в Будапешт, и они простояли на запасных путях почти сутки. Ирина собрала все лекарства – многие из туристов брали с собой про запас, на всякий случай – и выхаживала Василия Васильевича, как опытная медицинская сестра. Ловила в его глазах благодарность, и будто воскресало в ней что-то, будто очищалась от чего-то, хотя и не знала от чего. В эти дни Ирина готова была для Василия Васильевича на все.
Как хорошо, думала она, что ей не в чем упрекнуть себя.
В Чопе их дожидалась медицинская бригада, но еще перед границей Василию Васильевичу неожиданно полегчало, и он стал на ноги. Они приехали в Киев. Ирши в Киеве не было, он уже выехал в Кремянное.
